Z. <Буренинъ В. П.> Журналистика. «Бѣсы», романъ г. Ѳ. Достоевскаго. («Русскiй Вѣстникъ» 1871-1872 г.) // Санктъ-Петербургскiя Вѣдомости. 1873. № 6. 6 января.

ЖУРНАЛИСТИКА.

«Бѣсы», романъ г. Ѳ. Достоевскаго. («Русскiй Вѣстникъ» 1871-1872 г.).

Намѣреваясь представить читателямъ, если не критическiй разборъ, то по-крайней-мѣрѣ нѣкоторое общее мнѣнiе о недавно законченномъ произведенiи г. Достоевскаго, я, признаюсь, чувствую небольшое затрудненiе. Романъ «Бѣсы» печатался въ «Русскомъ Вѣстникѣ» въ продолженiе двухъ лѣтъ, съ значительными промежутками не только между частями, но даже между отдѣльными главами. Вслѣдствiе такого обстоятельства, его содержанiе въ цѣломъ по всей вѣроятности ускользнуло изъ памяти читателей. Послѣднее предположенiе тѣмъ болѣе возможно, что «фабула» «Бѣсовъ», вообще говоря, крайне спутана: въ романъ введено много эпизодовъ и сценъ, вовсе не относящихся къ его основѣ, и притомъ эпизодовъ очень туманно мотивированныхъ. Многочисленныя дѣйствующiя лица романа совершаютъ впродолженiе трехъ частей самые удивительные подвиги. Одинъ изъ этихъ лицъ на публичныхъ балахъ цалуютъ незнакомыхъ женщинъ, хватаютъ за носъ мужчинъ и выходятъ за такiя дѣянiя на дуэль; другiе даютъ пощечины своимъ сотоварищамъ изъ необъяснимыхъ психологическихъ побужденiй, причемъ дающiе пощечины и получающiе оныя остаются взаимно довольны; третьи убиваютъ самихъ себя по самымъ страннымъ и фантастическимъ соображенiямъ; четвертые поджигаютъ, убиваютъ и скандальничаютъ самымъ возмутительнымъ образомъ; пятые глупо и добровольно подводятъ себя подъ скандалы, устраиваемые четвертыми; наконецъ, шестые на цѣлыхъ печатныхъ листахъ говорятъ такой мистическiй вздоръ, что ихъ можно почесть за одержимыхъ бѣлою горячкой. Все это — и спутанность фабулы романа, и многочисленность излишнихъ эпизодовъ, и странность, даже дикость многихъ его героевъ — положительно сбиваетъ съ толку читателей и крайне затрудняетъ рецензента въ передачѣ подробностей содержанiя «Бѣсовъ». А между тѣмъ подобная передача, въ виду упомянутой продолжительности срока, въ который появлялся романъ, съ перваго взгляда представляется какъ будто необходимостью.

Александръ Македонскiй, находившiйся въ затруднительномъ положенiи при распутыванiи Гордiева узла, какъ извѣстно изъ историческихъ учебниковъ, отдѣлался тѣмъ, что разрубилъ узелъ. Я сейчасъ намѣренъ явить находчивость еще болѣе рациiональную: я даже не стану разрубать Гордiевъ узелъ запутаннаго внѣшняго содержанiя «Бѣсовъ» — я просто брошу его, оставлю въ сторонѣ. Въ самомъ дѣлѣ, при ближайшемъ разсмотрѣнiи, ни для меня, ни для читателей, нѣтъ никакой важности въ предварительномъ ознакомленiи съ подробностями завязки и развязки «Бѣсовъ», со всѣми излишними и необходимыми ихъ эпизодами: сущность этого романа заключается не въ его внѣшней, запутанной фабулѣ, а въ его общемъ духѣ и нѣкоторыхъ мотивахъ и лицахъ, выдѣляющихся своею реальностью и законченностью среди множества остальныхъ, созданныхъ авторской фантазiй «теоретически», при полномъ отсутствiи живаго, жизненнаго матерiала. Разнообразная, пестрая и крайне-хаотическая картина «Бѣсовъ» въ цѣломъ объемѣ для насъ вовсе не интересна: она не что иное, какъ только фонъ для нѣкоторыхъ «идей» г. Достоевскаго и для нѣкоторыхъ образовъ, художественно взятыхъ имъ изъ дѣйствительности. Къ сожаленiю, этотъ фонъ, вопреки требованiямъ искусства, переполненъ всякими аксессуарами, написанъ слишкомъ пестро и неспокойно, такъ что общее, смутное и хаотическое, впечатлѣнiе картины отчасти затемняетъ ея мысли и ея отдѣльныя удачныя фигуры. Если мы отрѣшимъ свое вниманiе отъ бросающагося въ глаза разнообразiя этого фона романа и сосредоточимся на его духѣ, на его мысли, на томъ немногомъ живомъ матерiалѣ, который разбросанъ среди груды всякихъ мертворожденныхъ авторскихъ фантазiй, то этого будетъ слишкомъ достаточно, чтобъ получить о новомъ произведенiи г. Достоевскаго опредѣленное и, какъ мнѣ кажется, довольно правильное представленiе.

По своему духу, «Бѣсы» принадлежатъ къ довольно многочисленной категорiи россiйскихъ романовъ, въ которыхъ изобличаются язвы разныхъ зловредныхъ лжеученiй, какъ извѣстно, слившiяся (въ воображенiи нашихъ беллетристовъ) въ одну общую страшную язву нигилизма. Основная задача г. Достоевскаго по внѣшнему содержанiю сводится къ изображенiю одного изъ послѣднихъ такъ-называемыхъ подпольныхъ движенiй, а по внутренней тенденцiи — къ уясненiю и разоблаченiю той растлѣнной и каверзной сущности, какую предлагаетъ тутъ авторъ. Насколько справедливо или нѣтъ послѣднее предположенiе г. Достоевскаго — объ этомъ я не буду говорить, такъ какъ это завело бы насъ слишкомъ далеко; замѣчу одно: цѣль, которую поставилъ себѣ авторъ въ «Бѣсахъ», могла бы быть доcтигнута имъ тогда только, когда бы онъ представилъ помянутое движенiе извѣстнымъ частнымъ явленiемъ, порожденнымъ общими причинами, и указалъ въ художественномъ разсказѣ эти причины. Но въ томъ-то и дѣло, что явленiе, воспроизводимое авторомъ, представляется въ романѣ исключительнымъ, аномальнымъ. Ниже я постараюсь объяснить и подтвердить доказательствами, что точка зрѣнiя романиста на изображаемые имъ факты и лица именно такова; покуда же позволю себѣ сдѣлать нѣкоторое отступленiе о томъ, на сколько такая точка зрѣнiя удобна для романиста. Можетъ быть, я очень ошибаюсь, но мнѣ кажется, что аномальныя явленiя — самое неподходящее дѣло для художества. Всякая аномалiя — относится ли она къ области жизни, природы, или человѣческаго общества — есть явленiе исключительное, явленiе особаго порядка, не подходящее подъ общiе, доступные для изслѣдованiя законы. Аномальныя явленiя, какъ и другiя, конечно, подлежатъ наблюденiю и констатированiю; затѣмъ относительно названныхъ явленiй ничего инаго нельзя предпринять: никакого точнаго анализа ихъ ближайщихъ и дальнѣйшихъ причинъ быть не можетъ; они могутъ возбуждать только однѣ гипотезы, неясныя, неопредѣленныя, ничего въ сущности не объясняющiя и ни на что не годныя. Такова сущность и таково значеніе явленій того разряда, которыя именуются аномальными. Спрашивается, какимъ образомъ искусство, главная цѣль котораго должна состоять въ образномъ изслѣдованіи и указанiй внутреннихъ общихъ причинъ того или другаго явленія, — какимъ образомъ оно можетъ браться за воспроизведеніе движеній, относимыхъ къ разряду аномалій? Не ставитъ ли оно само себя въ самое странное, чтобъ не сказать безсмысленное, положеніе, посягая на подобное не свойственное ему дѣло? Не является ли оно при этомъ случаѣ въ комическомъ образѣ дѣятеля, который, намѣреваясь пролить свѣтъ окружающимъ его, начинаетъ дѣло съ того, что выстраиваетъ передъ самимъ собой высокую стѣну, загораживающую лучи солнца? Въ самомъ дѣлѣ, принимаясь за художественное возсозданіе такихъ событій и такихъ образовъ, которые составляютъ уклоненіе отъ правильныхъ законовъ жизни, каждый беллетристъ заранѣе отнимаетъ у себя цѣль искусства: ясное, точное и глубокое выясненіе общихъ причинъ, обусловившихъ подобныя событія и факты. Вмѣсто такой широкой и интересной задачи, онъ сводитъ свое дѣло на задачу пустую и, въ сущности, скорѣе подлежащую репортерству, чѣмъ художественному повѣствованію. Простое описаніе такихъ или иныхъ случайныхъ дѣйствій, совершаемыхъ такими или иными случайными личностями, первобытное представленіе фактовъ и факторовъ безъ всякаго признака тѣхъ внутреннихъ силъ, которыми вызываются первые, безъ всякой оцѣнки причинной связи между первыми и вторыми — развѣ такое дѣло есть дѣло художественнаго дарованія, преслѣдующаго истинныя цѣли искусства?

Г. Достоевскій въ новомъ своемъ произведеніи по большей части занимается именно такимъ дѣломъ. Задумавъ изобразить помянутое «подпольное» движеніе, нашъ авторъ для такого изображеніи предпринимаетъ нижеслѣдующее: онъ выставляетъ одного совершеннѣйшаго негодяя (даже «мерзавца», какъ титулуетъ его лицо, устами котораго ведется повѣствованіе «Бѣсовъ»), нѣсколькихъ полунегодяевъ и полуидіотовъ, и принуждаетъ ихъ продѣлывать разныя исторіи и раздражаться различными, довольно нелѣпыми разсужденіями политическаго и моральнаго характера. Фактическія подробности «исторій» и нѣкоторыя разсужденія отчасти заимствованы изъ одного недавняго процесса, отчасти созданы собственной фантазіей г. Достоевскаго, иногда разыгрывающейся съ цѣлью усилить гнусность поведенія и убѣжденій негодяя, полунегодяевъ и полуидіотовъ, иногда безъ всякой цѣли, единственно ради болѣзненно-мистическихъ капризовъ и бредней автора. Весьма вѣроятно, что на святой Руси существуютъ, какъ случайныя аномаліи, негодяи, полунегодяи и полуидіоты, въ родѣ выставляемыхъ авторомъ; но ихъ существованіе отнюдь не можетъ и не должно имѣть никакого важнаго значенія, отнюдь не можетъ быть причиною движенія, даже самаго «подпольнаго» изъ подпольныхъ, самаго мизернаго изъ мизерныхъ. Если г. Достоевскій, выставляя эти безобразныя и нелѣпыя личности, полагалъ въ иныхъ нарисовать героевъ, носящихъ въ себѣ такъ-называемыя «знаменія времени», если онъ желалъ придать имъ нѣкоторое обобщенное значеніе въ глазахъ читателей, то онъ не достигъ этого: въ романѣ нигдѣ и ничѣмъ не доказано, не уяснено подобное значеніе. Для такого уясненія и такого доказательства романисту слѣдовало бы обратиться къ обнаруженiю тѣхъ условiй, подъ прямымъ или косвеннымъ вліяніемъ которыхъ создались такія необычайно подлыя, дикія или глупыя личности. Только при такомъ пріемѣ онѣ не остались бы плодомъ празднаго и болѣзненнаго воображенія автора, а явились бы живыми людьми, выработанными извѣстною средой, живыми факторами того (дурнаго или хорошаго — это въ данномъ случаѣ безразлично) движенія, какое присвоиваетъ имъ, или, вѣрнѣе сказать, связываетъ съ ними авторъ «Бѣсовъ». Безъ упомянутаго пріема, требуемаго художествомъ, всѣ эти Петры Верховенскіе, Лямшины, Липутины, Вергинскіе, Шигалевы, Ставрогины, Шатовы, Кириловы кажутся ни больше, ни меньше, какъ только фантасмогорическими призраками, пожалуй компаніей субъектовъ изъ съумасшедшаго дома, но никакъ не болѣе. Почему авторъ не старался ввести такой извѣстный художественный пріемъ въ своемъ произведеніи? Неужели по незнакомству съ азбукой искусства по неумѣлости въ беллетристическомъ дѣлѣ, по неразумѣнію первыхъ правилъ художества? Нѣтъ, читатель, вовсе не потому. Предполагать въ г. Достоевскомъ подобное незнакомство, неумѣлость, неразумѣніе болѣе чѣмъ странно. Г. Достоевскій не какой-нибудь лубочный писатель, въ родѣ гг. Стебницкаго, Ключникова, Маркевича, Каразина и подобныхъ имъ необразованныхъ беллетристическихъ геніевъ: онъ писатель довольно хорошо сознающій, что творитъ. Поэтому, мнѣ кажется, онъ не по безсознательному неразумѣнію избѣгнулъ пріема, обязательнаго для каждаго добросовѣстнаго автора, но потому, что имѣлъ на это основательную — не для искусства, а для него лично — причину. Введи нашъ авторъ помянутый пріемъ въ свой романъ, попробуй онъ опредѣлить, уяснить и ярко выставить условiя, подъ вліяніемъ которыхъ формируются движенія изъ категоріи изображаемыхъ въ романѣ, попробуй очертить тѣ внутреннія причины, подъ вліяніемъ которыхъ слагаются характеры и стремленiя участниковъ такихъ движеній — его «Бѣсы» были бы немыслимы, его романъ сдѣлался бы невозможнымъ Г. Достоевскому пришлось бы тогда сдѣлать что- нибудь одно: или переработать дикую компанію героевъ его произведенія въ нѣчто похожее на людей, или же признать, что фантастическіе призраки, съ нечеловѣческою подлостью, глупостью и дикостью, имъ выведенные, нигдѣ, ни въ какомъ обществѣ, не могли бы играть такой роли, какая имъ предоставлена въ романѣ, не могли бы быть выразителями и представителями извѣстнаго движенія, носящаго въ себѣ нравственно-политическую подкладку. Какіе бы хаотическіе элементы ни носило въ себѣ наше общество, какою бы моральною апатiей и отсутствиіемъ критической способности ни страдало оно, какую бы умственную косность и невѣжество ни таило въ себѣ, во всякомъ случаѣ, оно на столько заключаетъ въ себѣ задатковъ цивилизаціи, что для него не могутъ имѣть общаго значенія

дикія стремленія полусъумасшедшихъ личностей, способныхъ на величайшія глупости и преступленія. При самомъ легкомъ анализѣ условій, при которыхъ появляются компаніи, въ родѣ описываемой въ «Бѣсахъ», г. Достоевскому стало бы ясно, какъ дважды два — четыре, все сейчасъ сказанное. Мы не имѣемъ никакого права думать, чтобъ нашъ авторъ, обнаруживающій большое умѣніе въ анализѣ самыхъ потаенныхъ движеній человѣческой души, могъ оказаться неспособнымъ къ такому анализу. Вотъ почему я осмѣливаюсь сдѣлать слѣдующій выводъ: г. Достоевскій предпочелъ устранить этотъ анализъ сознательно, намѣренно: ему была дорога не истина дѣйствительности, а фантасмогорія, созданная его болѣзненнымъ воображеніемъ; онъ сознательно предпочелъ лучше ветошь въ родѣ первобытныхъ, некультивированныхъ романистовъ, чѣмъ отказаться отъ этой фантасмогоріи. Конечно, вольному воля, какъ говоритъ пословица; но пусть же не сѣтуетъ г. Достоевскій, если вся «подпольная» исторія «Бѣсовъ», со всѣми ея героями, является въ глазахъ читателей ничѣмъ инымъ, какъ только фантастической аномоліей, едва-ли подлежащей художественному воспроизведенію.

Разъ ставъ въ фальшивое положеніе, по неволѣ придется на фальшивомъ основаніи строить цѣлый рядъ небылицъ. Г. Достоевскій доказываетъ, это какъ нельзя лучше въ своемъ романѣ. Вся сочиненная имъ съумасшедшая компанія, въ составѣ которой онъ, во всякомъ случаѣ, думаетъ видѣть нѣсколькихъ представителей извѣстной части молодаго поколѣнія — вся эта компанія является собраніемъ мистиковъ соціалистическаго оттѣнка. Г. Достоевскій, поставившій себя въ необходимость совѣтоваться единственно съ своей субъективной фантазіей и забывающій законы дѣйствительности, создаетъ героевъ «Бѣсовъ» по своему образу и подобію. Къ мистическому бреду самого нелѣпаго свойства, къ кликушечному настроенію, достойному членовъ какой-нибудь дикой секты, онъ, что называется, для «мѣстнаго колорита», подбавляетъ нѣкоторыя фразы и дѣйствія, почти цѣликомъ заимствованныя изъ стенографическихъ отчетовъ о процессѣ, послужившемъ ему програмой для общаго содержанія романа и для нѣкоторыхъ его главъ. Еслибъ не эта помощь, оказанная художеству стенографіей, въ лицахъ сумасшедшей компаніи невозможно было бы отыскать ничего реальнаго, до того они проникнуты болѣзненнымъ, можно сказать, горячешнымъ мистицизмомъ. Приписывать мистицизмъ, да еще въ самой послѣдней степени его развитія, нашей молодежи можетъ только такой авторъ, который ищетъ матеріала для творчества не въ наблюденiяхъ надъ дѣйствительностью, а въ разстройствѣ собственнаго воображенія. Молодежь наша больна многимъ, но отъ мистицизма она, кажется, свободна. Даже въ той формѣ, которая наиболѣе могла бы быть привлекательна для молодежи — въ формѣ соціалистической, мистицизмъ чуждъ ей совершенно. Теоріи соціалистовъ сороковыхъ и тридцатыхъ годовъ, окрашенныя иногда колоритомъ мечтательной таинственности, — эти теоріи далеко не составляютъ фонда убѣжденій и стремленій современной молодежи, какъ старается изобразить авторъ «Бѣсовъ». Молодежь вовсе не стремится къ созерцанію тѣхъ отдаленныхъ и широкихъ горизонтовъ, какiе открываетъ ей полумечтательный соцiализмъ сороковыхъ годовъ, столь любезный болѣзненной фантазіи г. Достоевскаго. Авторъ «Бѣсовъ», витая воображеніемъ въ тѣхъ «политическихъ» кружкахъ, въ которыхъ онъ вращался реально тридцать лѣтъ тому назадъ, видитъ современные кружки въ томъ же освѣщеніи, приписываетъ современнымъ кружкамъ склонность къ такимъ заоблачнымъ нелѣпостямъ, которыя, конечно, дороги и важны были въ свое время, но въ наши дни утратили значеніе и кажутся нѣсколько смѣшными. Г. Достоевскій забылъ слова поэта:

«Вѣкъ иной, иныя птицы

И у нихъ иныя пѣсни».

«Птицы» настоящаго времени, или, точнѣе сказать, птенцы, очень мало интересуются полумистическими писателями, въ родѣ Сенъ-Симона и Фурье, и вовсе не на ихъ твореніяхъ воспитываютъ свои идеалы; они поютъ совсѣмъ не тѣ пѣсни, какія, быть можетъ, распѣвалъ во дни оны г. Достоевскій съ своими сверстниками. Пѣсни новѣйшихъ птенцовъ отзываются скорѣе практическимъ, чѣмъ идеалистическимъ характеромъ. Разумѣется, птенцамъ не чужда наивная вѣра въ разныя фантазіи реформаціоннаго характера; но въ этой вѣрѣ совсѣмъ нѣтъ того мистическаго склада, какой господствовалъ у птенцовъ предшествовавшаго поколѣнія. Напротивъ, я думаю, что вѣра новѣйшихъ птенцовъ скорѣе окрашена слишкомъ яркимъ реальнымъ колоритомъ, препятствующимъ имъ видѣть «далекія перспективы» и сообщающимъ ихъ стремленіямъ вообще нѣкоторую узкость. Г. Достоевскій, увлекаясь праздными совѣтами субъективной фантазіи и игнорируя дѣйствительность, не захотѣлъ сообразить всего этого и выставилъ современныхъ птенцовъ по сущности идеалистами сороковыхъ годовъ. Это съ его стороны ошибка, быть можетъ, намѣренная, но все-таки ошибка, и грубость этой ошибки бросается въ глаза съ перваго раза, несмотря на то, что г. Достоевскій придалъ фальшивой сущности птенцовъ, имъ изображенныхъ, нѣкоторыя формы совершенности, позаимствованныя имъ, какъ я уже говорилъ, отъ репортеров, и даже отчасти отъ г. Стебницкаго. Такъ, напримѣръ, нашъ авторъ пристегиваетъ къ призракамъ своей фантазіи извѣстные внѣшнiе аксессуары «современности», которые могутъ обмануть развѣ только неопытнаго читателя. Всякій, кто захочетъ посерьознѣе вдуматься, насколько эти призраки, съ ихъ искаженными болѣзненными идеями и стремленіями, противорѣчатъ дѣйствительности, сейчасъ же замѣтитъ, что авторъ намѣренно рисуетъ невѣрную каррикатуру, или же безсознательно впадаетъ въ жестокую фальшь.

Въ самомъ дѣлѣ, читатель, гдѣ въ настоящее время возможно найти такихъ субъектовъ изъ «дѣтей», которые бы задавались дикою вѣрой въ какое-то особенное апокалипсическое значеніе русскаго народа, какою задается одинъ изъ съумасшедшей компаніи «Бѣсовъ» — Шатовъ? Русскій народъ, по мнѣнію этого излюбленнаго субъекта болѣзненной фантазіи г. Достоевскаго, по всей землѣ единственный народъ «богоносецъ», грядущій обновить и спасти міръ именемъ новаго Бога; ему единому даны ключи жизни и новаго слова». «Никогда разумъ не въ силахъ былъ опредѣлить зло и добро хотя приблизительно; напротивъ, всегда позорно и жалко смѣшивалъ; наука же давала разрѣшенія кулачныя». «Разумъ и наука въ жизни народовъ всегда, теперь и съ начала вѣковъ, исполняли лишь должность второстепенную и служебную; такъ и будутъ исполнять до конца вѣковъ». Согласитесь, что подобныя мнѣнія — мною приведены еще не самыя дикія — могутъ исходить отъ лица князя Мещерского, пожалуй, отъ самого г. Достоевскаго, но никакъ не отъ лица одного изъ современныхъ «дѣтей». Еще невозможнѣе другая фигура изъ съумасшедшей компаніи — Кириловъ, тоже причисленный г. Достоевскимъ къ категоріи личностей, созданныхъ современностью. Мистическій вздоръ, который проповѣдуетъ этотъ Кириловъ, просто невыносимъ по своей нелѣпости. Правда, г. Достоевскій можетъ сказать, что онъ не отвѣчаетъ за безумныя рѣчи своего героя, такъ какъ герой выставленъ въ романѣ маньякомъ, полусъумасшедшимъ. Тѣмъ не менѣе, однакоже разсужденіямъ этого полусъумасшедшаго авторъ, очевидно, придаетъ довольно высокое значеніе, иначе онъ бы не наполнялъ ими цѣлыя страницы. По особенному старанію, съ какимъ отдѣланы мистическія изліянія маньяка, видно, что авторъ, такъ-сказать, упивается этими изліяніями, видно, что онъ полагаетъ въ образѣ Кирилова представить еще что-то такое, кромѣ полоумія. А изліянія этого Кирилова, по своей сумбурности, просто невѣроятны. Вотъ нѣсколько строкъ изъ нихъ, для примѣра: «И кто разможжитъ голову за ребенка, и то хорошо, и кто не разможжитъ, и то хорошо. Все хорошо, все. Всѣмъ тѣмъ хорошо, кто знаетъ, что все хорошо. Еслибъ они знали, что имъ хорошо, то имъ было бы хорошо, но пока они не знаютъ, что имъ хорошо, то имъ будетъ нехоршо». «Я всему молюсь. Видите, паукъ ползетъ по стѣнѣ; я смотрю и я благодаренъ, что ползетъ,» и проч. Эти два лица — Шатовъ и Кириловъ — по странности и дикости своихъ мистическихъ воззрѣній, являются въ «Бѣсахъ» стоящими на первомъ мѣстѣ; но и другіе герои компаніи, изображенной г. Достоевскимъ, тоже хороши въ своемъ родѣ, и всѣ непремѣнно «тронуты» слегка. Такъ, Ставрогинъ, изображающій, по замыслу автора, типъ барича-нигилиста, продѣлываетъ въ своей жизни самыя удивительныя вещи: онъ пускается въ развратъ, вступаетъ въ какое-то секретное общество распутниковъ, у которыхъ могъ бы поучиться скотскому сладострастію маркизъ де-Садъ; онъ аристократъ по происхожденію, красавецъ и богачъ, женится на необразованной, загубленной имъ и сведенной съума, женщинѣ, женится потому, что «тутъ позоръ и безсмыслица доходятъ до геніальности», женится по «страсти къ угрызеніямъ совѣсти, по сладострастію нравственному»; онъ хватаетъ публично за носы благонамѣренныхъ гражданъ и претерпѣваетъ публичныя пощечины со смиреніемъ; онъ, наконецъ, мучается видѣніемъ какого-то призрака, посѣщающаго его въ образѣ «тупаго семинариста съ самодовольствомъ шестидесятыхъ годовъ, съ лакействомъ мысли, лакействомъ среды, души, развитія, съ полнымъ убѣжденіемъ въ непобѣдимости своей красоты…» О Тигалевѣ, сочинявшемъ особую программу для реформированія общества, и о главномъ вожакѣ всей съумасшедшей компаніи «Бѣсовъ», Петрѣ Верховенскомъ, я уже не буду распространяться. Это тоже герои совершенно невозможные.

Выставивъ, такимъ образомъ, въ «Бѣсахъ» цѣлую галерею идіотическихъ мистиковъ, созданныхъ по руководству своей болѣзненной фантазіи и одѣтыхъ лишь въ современные костюмы, — въ костюмы такъ-называемыхъ «дѣтей», — г. Достоевскій, въ простотѣ души или въ художническомъ коварствѣ, рекомендуетъ ихъ публикѣ, какъ представителей нѣкихъ «язвъ» и «золъ, довлѣющихъ дневи». Почему эта съумашедшая компанія, въ которой встрѣчаются негодяи, полунегодяи и полуидіоты, кажется г. Достоевскому имѣющей какое-то значеніе, почему она имѣетъ смыслъ общественной язвы — это неизвѣстно и не можетъ быть объяснено изъ романа. Еслибъ г. Достоевскій изобразилъ нравы обитателей желтаго дома со всѣми подробностями, прибавивъ, пожалуй, къ фактамъ дѣйствительности еще измышленія собственной фантазіи — неужели и такое изображеніе онъ считалъ бы картиной, воспроизводящей одно изъ «общихъ золъ» Россіи? Съумашедшiй домъ, конечно, — заведеніе, свидѣтельствующее о нѣкоторыхъ прискорбныхъ условіяхъ человѣческаго существованія и организма; съумашедшіе люди, конечно, могутъ считаться бѣдственнымъ явленіемъ. Однако-же придавать этому явленію обобщающее значеніе, пріурочивать его къ извѣстному моменту общественнаго развитія, считать его одной изъ характерныхъ «язвъ» современной жизни, и т. д., было бы болѣе чѣмъ странно — это было бы недобросовѣстно, неуважительно въ отношеніи къ тому обществу, ради пользы и поученія котораго писатель работаетъ въ своей сферѣ… Правда, г. Достоевскiй можетъ возразить, что онъ въ своемъ романѣ не только изобразилъ компанію умалишенныхъ, но и показалъ, какимъ образомъ, эта компанія можетъ играть существенную роль въ жизни нашего общества. Но кто же повѣритъ, что играніе такой роли возможно, что умалишенные могутъ быть героями общественнаго движенія, что все это не плодъ фантазіи романиста, ложно понявшаго дѣйствительность и ложно поставившаго свою беллетристическую задачу?

Такова фантасмогорическая сторона романа г. Достоевскаго, таковы герои «Бѣсовъ». Еслибъ это произведеніе имѣло только одну эту сторону, то о немъ не стоило бы говорить: его тогда можно было бы причислить къ категоріи разныхъ лубочныхъ издѣлій, надъ которыми можно только смѣяться. При помянутомъ условіи, «Бѣсы» отличались бы отъ работъ г. Стебницкаго только несравненно болѣе высокимъ талантомъ и образованіемъ ихъ автора, но ихъ смыслъ былъ бы одинаково ничтоженъ. Но въ «Бѣсахъ» есть и другая сторона, кромѣ фантасмагорической — сторона вполнѣ реальная, есть и другія лица, кромѣ призраковъ болѣзненной авторской фантазіи — лица живыя и воспроизведенныя съ художественнымъ мастерствомъ. Къ этой сторонѣ романа и къ этимъ лицамъ я постараюсь возвратиться въ слѣдующемъ фельетонѣ.