W. <Вильде М. Г.> Литература и жизнь. «Складчина». Наличный составъ литературы въ этомъ литературномъ сборникѣ. Литература и жизнь. Признаки жизни и силы. Стихотвореніе г. Майкова. Исторія «Складчины». Разсказъ г. Тургенева. Стихотворенія г. Полонскаго. Статья г. Градовскаго. Статья г. Погодина. Г. Курочкинъ. «Городъ» г. Щедрина. Разсказъ г. Погоскаго. Дѣла и дни, г. Побѣдоносцева. Трудовый хлѣбъ, г. Островскаго. Фрески Каульбаха, г. Лесевича. Разсказъ г. Потѣхина. «Петръ Петровичъ Сусликовъ», кн. Мещерскаго. Стихотворенія Плещеева, Некрасова, Курочкина. «Въ дорогѣ», г. Достоевскаго. «Сельская идилія», Марко-Вовчка. Изъ воспоминанiй г. Гончарова. Разсказъ г-жи Кохановской. Статья г. Боборыкина. Разсказъ г. Горбунова // Голосъ. 1874. № 87. 28 марта.




ЛИТЕРАТУРА И ЖИЗНЬ.

«Складчина». — Наличный составъ литературы въ этомъ литературномъ сборникѣ. — Литература и жизнь. — Признаки жизни и силы. — Стихотвореніе г. Майкова. — Исторія «Складчины». — Разсказъ г. Тургенева. — Стихотворенія г. Полонскаго. — Статья г. Градовскаго. — Статья г. Погодина. — Г. Курочкинъ. — «Городъ» г. Щедрина. — Разсказъ г. Погоскаго. — Дѣла и дни, г. Побѣдоносцева. — Трудовый хлѣбъ, г. Островскаго. — Фрески Каульбаха, г. Лесевича. — Разсказъ г. Потѣхина. — «Петръ Петровичъ Сусликовъ», кн. Мещерскаго. — Стихотворенія Плещеева, Некрасова, Курочкина. — «Въ дорогѣ», г. Достоевскаго. — «Сельская идилія», Марко-Вовчка. — Изъ воспоминанiй г. Гончарова. — Разсказъ г-жи Кохановской. — Статья г. Боборыкина. — Разсказъ г. Горбунова.

Крупное литературное событіе нынѣшней недѣли — выходъ «Складчины». Кромѣ всѣмъ понятнаго внѣшняго интереса, это событіе имѣетъ еще и значеніе непосредственной, тѣсной, логической связи литературы съ жизнью. Этотъ <1 нрзб. — Ред.>дный литературный сборникъ доказалъ, что <1 нрзб. — Ред.> эта существуетъ, и что наши времена, въ <1 нрзб. — Ред.>сти, еще не такъ отчаянно плохи, какъ о нихъ обыкновенно думаютъ. Русская интелигенція, къ чести ея, не живетъ изолированною жизнью кабинета, она не паритъ на высотахъ <1 нрзб. — Ред.> идеализированнаго міра, не отвертывается надменно и самодовольно отъ печалей и страданiй міра сего: она живетъ радостями и печалями русскаго народа, который ее вскормилъ и взлелѣялъ, она не смотритъ съ презрѣніемъ нѣкоторыхъ изъ нашихъ поэтовъ «на толпу безсмысленную», полагая, не безъ основанія, что «толпа безсмысленная» существуетъ въ воображеніи только тѣхъ неизлечимыхъ идеалистовъ того стараго времени, которые, давнымъ-давно порѣшивъ съ мечтами своей юности, создаютъ искуственно-странный фантастическій міръ, являющійся результатомъ крайняго и мелкаго эгоизма и слѣдствіемъ усидчиваго и усерднаго поклоненiя собственному бездушному я. Къ счастiю, несмотря на всѣ невзгоды, которыя претерпѣваетъ нашъ умственный міръ, онъ еще не дошелъ до этого дѣтски-наивнаго фетишизма. Защищая интересы человѣческой мысли, по мѣрѣ силъ и возможности, онъ ни на одну минуту не забываетъ, что онъ только частица и явленiе того великаго цѣлаго, которое называется народомъ, и въ годину бѣдъ и несчастія несетъ скромно свою лепту этому народу, какъ должную дань. Благодаря этому живому чутью близкой, кровной и родственной связи съ русскимъ народомъ, наша интелигенція еще не совсѣмъ зачахла и повременамъ представляетъ проблески жизни, нетолько дѣлающіе ей честь, но и свидѣтельствующіе, что наши надежды на лучшее будущее еще не совсѣмъ погибли… Вотъ почему, между прочимъ, я не могъ согласиться съ г. Майковымъ, который, въ видѣ тревожнаго вопроса, выражаетъ свой скептицизмъ относительно нашего будущаго духовнаго идеала, въ стихотвореніи «Вопросъ»:

Мы всѣ хранители огня на алтарѣ,

Вверху стоящіе, что городъ на горѣ,

Дабы всѣмъ видѣнъ былъ! Мы соль земли, мы свѣтъ!..

Когда голодныя толпы въ годину бѣдъ

Изъ темныхъ домовъ къ намъ о хлѣбѣ вопіютъ, 

Прокормимъ какъ-нибудь мы этотъ темный людъ,

Чтобъ не умереть ему, не голодать

Намъ есть пока, чтὸ дать!

Но еслибъ умеръ въ немъ живущій идеалъ

И жгучимъ голодомъ духовнымъ онъ взалкалъ,

И вдругъ о помощи возопіялъ бы къ намъ,

Своимъ старѣйшинамъ, пророкамъ и вождямъ,

Мы всѣ хранители огня на алтарѣ

Вверху стоящіе, что городъ на горѣ,

Дабы всѣмъ видѣнъ былъ, и въ ту свѣтилъ бы тьму,

Чтὸбъ дали мы ему?..

Это превосходное стихотвореніе г. Майкова напечатано въ «Складчинѣ» и составляетъ какъ бы выраженіе того скептицизма, о которомъ я только-что говорилъ. Конечно, мы теперь еще и не Богъ знаетъ какъ богаты; конечно, мы были бы, пожалуй, и въ нѣкоторомъ комическомъ затрудненіи, еслибъ «голодныя толпы» обратились къ намъ съ требованіемъ «живущаго идеала»; но, вѣдь, надобно и то сказать, что г. Майковъ и проситъ-то у насъ слишкомъ многаго. Подождите; разживемся сами — подѣлимся, а теперь, не взыщите — чѣмъ богаты, тѣмъ и рады. А богаты мы, пока, добрыми желаніями и дѣйствительною готовностью помочь… Лучшимъ доказательствомъ этому можетъ служить, между прочимъ, та же «Складчина», въ которой напечатано это стихотвореніе.

Надобно отдать полную справедливость: мысли о пожертвованіи отъ литературы въ пользу голодающихъ Самарской Губерніи, возникшая первоначально въ кругу нѣсколькихъ лицъ, встрѣтила живѣйшее сочувствіе между петербургскими литераторами и учоными. Въ виду факта голода, сами собой отошли на второй планъ всѣ распри кружкὸвъ, вся вражда партіи, и отвѣтомъ на эту мысль было «предпріятіе, около котораго сгрупировались они, какъ на нейтральной почвѣ, чтобъ соединить общія свои усилія въ одномъ безкорыстномъ желаніи помочь нуждающимся. Немедленно составилось общее собраніе изъ бὸльшей части находившихся въ Петербургѣ литераторовъ; за первымъ вскорѣ еще послѣдовали два собранія, въ которыхъ многіе приняли участіе лично, а нѣкоторые впослѣдствіи изъявили свое желаніе присоединиться къ участію въ общемъ дѣлѣ. Результатомъ этихъ собраній является «Складчина». Кромѣ литераторовъ, безвозмездно участвовать въ добромъ дѣлѣ вызвались типографіи гг. Балашова, Безобразова, Вольфа, Глазунова, Котомина, Майкова, Меркульева, Сущинскаго, Траншеля и товарищества «Общественной Пользы». Извѣстные бумажные фабриканты гг. Варгунины сдѣлали значительную уступку на большомъ количествѣ нужной для напечатанія десяти тысячъ экземпляровъ бумаги. Переплетныхъ дѣлъ мастеръ Б. С. Бородинъ сдѣлалъ значительное пожертвованіе, понизивъ цѣну за брошюровку и принявъ на себя безвозмездно упаковку экземпляровъ и доставленіе ихъ въ почтамтъ для разсылки иногороднымъ подписчикамъ; а теперь и книгопродавцы выразили желаніе продавать книгу безъ всякаго обычнаго вознагражденія… Вотъ она настоящая русская складчина, доказавшая справедливость русской пословицы: «съ міру по ниткѣ голому рубашка»!..

Въ редакцію «Складчины» избраны были гг. Гончаровъ, Ефремовъ, Краевскій, князь Мещерскій, Некрасовъ и Никитенко. Сверхъ того, въ чтеніи и оцѣнкѣ доставляемаго въ «Складчину» матерьяла предложено было приглашать и другихъ лицъ, участвовавшихъ въ общемъ собраніи литераторовъ. Составленный, такимъ образомъ, комитетъ прежде всего объявилъ въ газетахъ о предположенномъ изданіи сборника, приглашая литераторовъ къ безвозмезднымъ приношеніямъ ихъ трудовъ, а къ писателямъ отсутствующимъ изъ Петербурга отнесся письменно.

«Всѣ (сказано въ «Предисловіи») отозвались сочувственно, и нѣкоторые изъ нихъ, какъ, напримѣръ, князь П. А. Вяземскій, И. С. Тургеневъ и графъ А. К. Толстой, поспѣшили доставить свои приношенія даже ранѣе назначеннаго срока, 1-го февраля. Другіе доставили свои статьи вскорѣ послѣ срока, многіе же значительно замедлили и это послѣднее обстоятельство было причиною, что наборъ сборника не могъ быть начатъ, какъ предполагалось, 1-го февраля, а приступлено къ нему только въ первыхъ числахъ марта. За всѣмъ тѣмъ, отъ общаго собранія литераторовъ, въ декабрѣ 1873 года, на которомъ окончательно было рѣшено изданіе сборника, до выхода книги въ свѣтъ прошло не болѣе трехъ мѣсяцовъ. Считаемъ долгомъ заявить, что скорому окончанію дѣла содѣйствовали, съ своей стороны, и названные содержатели типографій. При условіи печатанія книги въ 10-ти типографіяхъ, неизбѣжно возникали затрудненія, вслѣдствіе которыхъ иная статья, набранная уже въ одной типографіи, переходила для набора въ другую; былъ также случай, что наборъ переносился въ другую типографію для печатанія; притомъ, и самый объемъ книги превзошолъ предположенные 40 листовъ. Такимъ образомъ, первоначальный планъ раздѣленія труда между 10 типографіями поровну оказался невыполнимымъ: нѣкоторыя типографіи — Безобразова, Вольфа, Глазунова, Котомина — набрали и напечатали болѣе четырехъ листовъ; типографіею г. Балашова, отпечатавшею въ сборникъ три листа, набрано было собственно болѣе шести. Типографія г. Котомина, кромѣ пяти слишкомъ листовъ текста, напечатала обертку, заглавный листъ, предисловіе и оглавленіе… На всѣ добровольныя благотворительныя приношенія (говоритъ далѣе «Предисловіе») смотрятъ обыкновенно, какъ на евангельскую лепту; на литературныя тѣмъ болѣе должно смотрѣть такъ. Воззваніе къ помощи застало литераторовъ врасплохъ; кто имѣлъ готовое, тотъ поспѣшилъ отдѣлить часть отъ цѣлаго; другимъ пришлось создавать новое, притомъ, въ опредѣленный краткій срокъ — въ какой-нибудь мѣсяцъ. Эта краткость срока, конечно, были причиною и того, что нѣкоторые писатели, заявившіе полное сочувствіе къ дѣлу, не успѣли доставить свои труды во время. Общество, съ своей стороны, выразило сочувствіе мысли литераторовъ полнымъ ея одобреніемъ. При первомъ объявленіи объ изданіи «Сборника», въ мѣста, открытыя для предварительной подписки, начали немедленно поступать требованія, со вносомъ, часто превышавшимъ назначенную цѣну. Судя по этому, можно надѣяться, что теперь, когда литераторы довели свое предпріятіе до предположенной цѣли, и участіе общества къ этому дѣлу не оскудѣетъ до конца».

Разумѣется, весь наличный составъ русской литературы не могъ участвовать въ общемъ дѣлѣ, по многимъ причинамъ, между которыми, конечно, не было одной только — нежеланія принести свою лепту. Въ «Складчинѣ» помѣщены произведенія слѣдующихъ лицъ: Апухтина, Боборыкина, Буренина, Быкова, Вейнберга, князя Вяземскаго, Гербеля, Гончарова, Горбунова, Градовскаго, Грота, Данилевскаго, Доппельмейера, Достоевскаго, Ковалевскаго, Крылова, Кохановской, В. и Н. Курочкиныхъ, Лесевича, Майкова, Марковичъ (Марко-Вовчка), князя Мещерскаго, Минаева, Михаловскаго, Некрасова, Никитенко, Ознобишина, Орлова, Островскаго, Плещеева, Побѣдоносцева, Погодина, Погоскаго, Полонскаго, Потѣхина, Розенгейма, Салтыкова (Щедрина), Случевскаго, графа Соллогуба, Страхова, Струговщикова, Тимофеева, графа А. Толстого, барона Торнова, Тургенева, фон-Лизандера, Франка. Такимъ образомъ, читатель видитъ, что, за весьма немногими исключеніями, въ «Складчинѣ» являются имена всѣхъ корифеевъ современной русской литературы, и уже съ этой одной точки зрѣнія, сборникъ пріобрѣтаетъ особенный интересъ. Въ «Складчинѣ», точно въ фокусѣ, въ сжатыхъ размѣрахъ соединены почти всѣ наличныя силы современнаго русскаго умственнаго движенія. Конечно, этотъ фокусъ не выражаетъ собою всей полноты и сложности этого движенія; ожидать такого результата отъ одной книги, какихъ бы значительныхъ размѣровъ она ни была, невозможно: но въ ней, всетаки, видны, до извѣстной степени дѣйствующія нынѣ силы, такъ что на основаніи «Складчины» можно опредѣлить, хотя и до извѣстной только степени, тотъ умственный уровень, на которомъ находится въ настоящую минуту русская литература. Такое обозрѣніе à vol d᾽oiseau, поневолѣ, будетъ грѣшить пробѣлами, недомолвками, но, всетаки, оно возможно. Пользуясь «Складчиной», я это и думаю сдѣлать на нынѣшній разъ, разумѣется, предупреждая, что въ объемѣ одного фёльетона, я не могъ бы указать на всѣ произведенія. Многихъ, поэтому, мнѣ придется только коснуться, а о другихъ я и совсѣмъ умолчу; выберу только тѣ произведенія, которыя имѣютъ особенный и современный интересъ.

Г. Тургеневъ, съ нѣкоторыхъ поръ, рѣдко появляется въ печати и всякое новое его произведеніе возбуждаетъ совершенно понятный интересъ въ многочисленныхъ почитателяхъ его таланта. На этотъ разъ, онъ даритъ намъ отрывокъ изъ «Записокъ охотника» подъ заглавіемъ: «Живыя мощи», присланный имъ изъ Парижа при письмѣ къ Я. П. Полонскому. Въ письмѣ г. Тургеневъ говоритъ, между прочимъ:

«Кстати, позволь разсказать тебѣ анекдотъ, относящійся тоже къ голодному времени у насъ на Руси. Въ 1841 году, какъ извѣстно, Тульская и смежныя съ нею губерніи чуть не вымерли поголовно. Нѣсколько лѣтъ спустя, проѣзжая съ товарищемъ по этой самой Тульской Губерніи, мы остановились въ деревенскомъ трактирѣ и стали пить чай. Товарищъ мой принялся разсказывать, не помню какой, случай изъ своей жизни и упомянулъ о человѣкѣ, умиравшемъ съ голоду и «худомъ, какъ скелетъ». Позвольте, баринъ, доложить, вмѣшался старый хозяинъ, присутствовавшій при нашей беседѣ: «отъ голода не худѣютъ, а пухнутъ». — «Какъ такъ?» — «Да также-съ; человѣкъ пухнетъ, отекаетъ весь, какъ склянка (яблоко такое бываетъ). Вотъ и мы въ 1841 году всѣ пухлые ходили». — «А! въ 1841 году!» подхватилъ я. «Страшное было время?» — «Да, батюшка, страшное». — «Ну и чтὸ?» спросилъ я: «были тогда безпорядки, грабежи?» — «Какіе, батюшка, безпорядки!» возразилъ съ изумленіемъ старикъ. «Ты и такъ Богомъ наказанъ, а тутъ ты еще грѣшить станешь!» — Мнѣ кажется, что помогать такому народу, когда его постигаетъ несчастіе, священный долгъ каждаго изъ насъ…»

Разсказъ «Живыя мощи», крайне талантливъ и, какъ по языку, такъ и по манерѣ, принадлежитъ къ лучшей эпохѣ «Записокъ охотника». Языкъ, пожалуй, не имѣетъ того изящества, того поэтическаго оттѣнка, которыми отличаются всѣ позднѣйшія произведенія г. Тургенева, но зато граціозная простота его неменѣе привлекательна. Сюжетъ «Живыхъ мощей», какъ и всѣхъ почти разсказовъ охотника, неожиданная встрѣча.

«Я отправился по этой тропинкѣ — разсказываетъ г. Тургеневъ — дошолъ до пасѣки. Рядомъ съ нею стоялъ плетеный сарайчикъ, такъ-называемый амшаникъ, куда ставятъ улья на зиму. Я заглянулъ въ полуоткрытую дверь: темно, тихо, сухо; пахнетъ мятой, мелиссой. Въ углу приспособлены подмостки и на нихъ, прикрытая одѣяломъ, какая-то маленькая фигура… Я пошолъ-было прочь…

— Баринъ, а баринъ! Петръ Петровичъ! послышался мнѣ голосъ, слабый, медленный и сиплый, какъ шелестъ болотной осоки.

Я остановился.

— Петръ Петровичъ! Подойдите, пожалуйста, повторилъ голосъ. Онъ доносился до меня изъ угла съ тѣхъ, замѣченныхъ мною, подмостковъ.

Я приблизился и остолбенѣлъ отъ удивленія. Передо мною лежало живое человѣческое существо, но что это было такое?

Голова совершенно высохшая, одноцвѣтная, бронзовая, ни дать, ни взять, икона стариннаго письма; носъ узкій, какъ лезвее ножа; губъ почти не видать, только зубы бѣлѣютъ и глаза, да изъ подъ платка выбиваются на лобъ жидкія пряди жолтыхъ волосъ. У подбородка, на складкѣ одѣяла, движутся, медленно перебирая пальцами, какъ палочки, двѣ крошечныхъ руки тоже бронзоваго цвѣта. Я вглядываюсь попристальнѣе: лицо нетолько не безобразное, даже красивое, но страшное, необычайное. И тѣмъ страшнѣе кажется мнѣ это лицо, что по немъ, по металическимъ его щекамъ, я вижу, силится… силится и не можетъ расплыться улыбка.




— Вы меня не узнаёте, баринъ? прошепталъ опять голосъ; онъ словно испарялся изъ едва шевелившихся губъ. — Да и гдѣ узнать! Я Лукерья… Помните, что хороводы у матушки вашей въ Спаскомъ водила… помните, я еще запѣвалой была?»

Въ такого рода описаніяхъ г. Тургеневъ — великій мастеръ; тутъ все освѣщено, все рельефно; ни одного штриха нѣтъ лишняго: всякій штрихъ — новая, существенная черта въ картинѣ. Весь разговоръ Петра Петровича съ Лукерьей — прелесть, равно какъ и разсказъ Лукери:

«Про бѣду-то мою разсказать? Извольте, баринъ. Случилось это со мной уже давно, лѣтъ шесть или семь. Меня тогда только-что помолвили за Василья Полякова — помните такой изъ себя статный былъ, кудрявый — еще буфетчикомъ у матушкѣ у вашей служилъ? Да васъ уже тогда въ деревнѣ не было: въ Москву уѣхали учиться. Очень мы съ Васильемъ слюбились; изъ головы онъ у меня не выходилъ; а дѣло было весною. Вотъ разъ ночью… ужь и до зари недалеко… а мнѣ не спится: соловей въ саду таковὸ удивительно поетъ, сладко!... Не вытерпѣла я, и вышла на крыльцо его послушать. Заливается онъ, заливается… и вдругъ мнѣ почудилось: зоветъ меня кто-то Васинымъ голосомъ, тихо такъ: «Луша!...» Я глядь въ сторону, да знать съ просонья — оступилась, такъ прямо съ рундучка и полетѣла внизъ — да о землю хлопъ! И, кажись, не сильно расшиблась, потому — скоро поднялась и къ себѣ въ комнату вернулась. Только словно у меня чтὸ внутри — въ утробѣ — порвалось…»

А когда Петръ Петровичъ предложилъ перевести ее въ больницу.

«Охъ, нѣтъ, баринъ — промолвила она озабоченнымъ тономъ — не переводите меня въ больницу, не трогайте меня. Я тамъ только больше муки приму. Ужь куда меня лечить!.. Вотъ какъ-то разъ докторъ сюда пріѣзжалъ, осматривать меня захотѣлъ. Я его прошу: не тревожьте меня, Христа ради. Куда! переворачивать меня сталъ, руки, ноги разминалъ, разминалъ; говорилъ: это я для учоности дѣлаю; на то я служащій человѣкъ, учоный… И ты, говоритъ, не моги мнѣ противиться, потому что мнѣ за мои труды орденъ на шею данъ, и для васъ же, дураковъ, стараюсь. Потормошилъ, потормошилъ меня, назвалъ мнѣ мою болѣзнь, мудрено таково, да съ тѣмъ и уѣхалъ. А у меня потомъ цѣлую недѣлю всѣ косточки ныли. Вы говорите: я одна бываю, всегда одна. Нѣтъ, не всегда. Ко мнѣ ходятъ. Я смирная — не мѣшаю. Дѣвушки крестьянскія зайдутъ, поговорятъ; странница забредетъ, станетъ изъ Iерусалима разсказывать, про Кіевъ, про святые города. Да мнѣ и нестрашно одной быть. Даже лучше, ей, ей…»

Стихотворенія г. Полонскаго, которыя помѣщены тутъ же рядомъ, не принадлежатъ къ лучшимъ вещамъ поэта, хотя одно изъ нихъ: «Молчи, минутнаго покоя не тревожь!» — недурно по замыслу, и очень хорошо по формѣ.

 Статья г. Градовскаго: «Государственный человѣкъ прежняго времени» (графъ Мордвиновъ) замѣчательно хороша и прочтется съ величайшимъ интересомъ. Это — вполнѣ обстоятельная и талантливая характеристика идей графа Мордвинова, составленная на основаніи труда г. Иконникова, который издалъ сырой матерьялъ, но не могъ или не съумѣлъ воспользоваться имъ — ошибка, прекрасно исправленная г. Градовскимъ. Современники называли Мордвинова «дивнымъ исполиномъ». Среди всего политическаго и литературнаго застоя, мнѣнія графа Мордвинова, такъ сказать, замѣняли политику и литературу. Ихъ переписывали въ сотняхъ экземплярахъ, читали съ жадностью, вытверживали чуть не на память. Одни удивлялись смѣлости и простодушію адмирала, другіе — его высокогуманнымъ идеямъ, третьи — обширной учоности, четвертые — изумительному его трудолюбію. И, дѣйствительно, рѣдко, въ сферѣ русскихъ государственныхъ людей являлся человѣкъ съ такими глубокими, разнообразными свѣдѣніями. Онъ былъ проникнутъ идеями философіи XVIII-го столѣтія; но, вмѣстѣ съ тѣмъ, не остановился, подобно многимъ, на знакомствѣ съ общими идеями того вѣка. Его манили не одно философское и литературное движеніе: Мордвиновъ замѣчателенъ тѣмъ, что ему удалось вынести изъ Запада и науку въ самомъ серьёзномъ ея видѣ. Адамъ Смитъ нашолъ въ немъ одного изъ самыхъ усердныхъ читателей и учениковъ. Знакомство съ политическою экономіей и теоріей финансовъ ясно обнаруживается во всѣхъ его мнѣніяхъ по вопросамъ государственнаго хозяйства. Если Адамъ Смитъ былъ его учителемъ по вопросамъ фиансовымъ, Бентамъ имѣлъ большое вліяніе на его юридическія воззрѣнія. Онъ зналъ Бентама нетолько въ его сочиненіяхъ, но интимно, о чомъ свидѣтельствуетъ его переписка.

«Не одно обширное образованіе отличало Мордвинова. Эпоха Екатерины II-ой основала въ Россіи, а начало царствованія Александра I-го создало довольно значительный кругъ просвѣщонныхъ людей. Дѣятели того времени любили говорить по Тациту и Плутарху, по Монтескьё, Вольтеру и Беккаріи. Нѣкоторые изъ нихъ явились по зову новаго императора изъ Англіи, другіе изъ Франціи, гдѣ ихъ воспитателями были иногда республиканцы и друзья Бабефа. Но въ жизни и дѣятельности этихъ людей замѣчается одна рѣзкая и печальная черта: именно, раздвоеніе между ихъ теоретическими взглядами, образомъ мыслей и направленіемъ воли, если только въ это время можно было говорить о волѣ, характерѣ. Это раздвоеніе имѣло своимъ послѣдствіемъ какой-то бездушный формализмъ, какое-то внѣшнее, безсердечное отношеніе къ дѣлу. Мордвиновъ отличался тѣмъ, что усвоенныя имъ теоріи становились его второю природой, проникали все его существо, что у него не было «мнѣній», а были твердыя убѣжденія. Этимъ объясняется его «прямодушіе и искренность», составлявшія предметъ всеобщаго удивленія. «Прямодушіе» Мордвинова не было только результатомъ его природной честности и пылкости; притомъ, Н. И. Тургеневъ свидѣтельствуетъ, что рѣчь Мордвинова не отличалась рѣзкостью и горячими выходками: она характеризуется поговоркой — «suaviter in modo, fortiter in re». Но убѣжденіе, твердое и непреклонное, убѣжденіе, составляющее часть нашей природы, не можетъ быть выражено въ видѣ общихъ фразъ, казенныхъ формулъ, дающихъ возможность знать о содержаніи рѣчи по имени ея автора. «Мнѣнія» Мордвинова стояли особнякомъ, потому что не подходили ни подъ одно изъ высказанныхъ мнѣній, не укладывались въ офиціальныя рамки. Такія мнѣнія нужно читать съ начала до конца; иначе мы смѣшаемъ ихъ съ прочими «сужденіями», излагаемыми въ офиціальныхъ меморіяхъ».

Ключъ ко всѣмъ мнѣніямъ Мордвинова необходимо искать въ политическихъ идеяхъ XVIII столѣтія, которыя имѣли одну общую цѣль — обезпеченіе человѣческой личности и ея свободы посредствомъ утвержденія законности въ государственномъ устройствѣ, чтὸ естественно и неизбѣжно вытекало изъ всей французской исторіи. Горькій, ежедневный опытъ убѣждалъ всѣхъ и каждаго, что нѣтъ права безъ обезпеченія личности и нѣтъ обезпеченія безъ точнаго опредѣленія границъ государственной власти и правильнаго соотношенія ихъ ὸргановъ. «Частныя распоряженія, занявшія мѣсто закона, административная расправа, заступившая мѣсто правосудія, приводили къ тому, что ни личная безопасность, ни частное имущество не знали никакого обезпеченія. Система распредѣленія властей, свобода печати, вѣры, правъ петицій, судебныя гарантіи, домашняя неприкосновенность, воспрещеніе произвольныхъ арестовъ, гласность правительственныхъ дѣйствій — все это не сходило съ языка лучшихъ представителей XVIII вѣка и все должно было вести къ одной цѣли: воцаренію царства закона, поставленнаго на мѣсто царства произвола». Нужно ли напоминать, какое вліяніе идеи Монтескьё и писателей его школы имѣли въ Россіи? «Наказъ» Екатерины содержитъ въ себѣ множество извлеченій изъ «Духа законовъ». Въ 1766 году, созывая депутатовъ въ комисію для сочиненія новаго уложенія, она ясно высказала свой взглядъ на необходимость законности съ цѣлью обезпеченія личныхъ правъ. Законодательное движеніе во Франціи дало новый толчокъ этимъ идеямъ. Стройная, мастерская система французскаго кодекса должна была ослѣпить современниковъ: создать чтὸ-нибудь подобное для своего отечества считалось, по справедливости, дѣломъ, достойнымъ государственнаго человѣка. Мордвиновъ былъ горячимъ и, прибавлю, однимъ изъ самыхъ умныхъ и талантливыхъ защитниковъ теоріи законности въ самыхъ общирныхъ размѣрахъ. Содержаніе «мнѣній» Мордвинова вполнѣ и всецѣло выражается въ слѣдующемъ его изреченіи: «Дайте свободу мысли, рукамъ, всѣмъ душевнымъ и тѣлеснымъ качествамъ человѣка; предоставьте всякому быть тѣмъ, чѣмъ его Богъ сотворилъ, и не отнимайте, чтὸ кому природа особенно даровала. Мѣра свободы есть мѣра пріобрѣтаемаго богатства. Учредите общественную пользу на частной».

Мнѣнія Мордвинова и труды лучшихъ изъ его современниковъ выражали тѣ же стремленія и цѣли, какія находятъ себѣ выраженіе въ преобразованіяхъ нашего времени.

«Не одна отмѣна крѣпостного права занимала всѣ умы. Реформы въ области государственнаго хозяйства, въ судѣ, въ администраціи, въ хозяйственной политикѣ, въ народномъ образованіи, въ системѣ повинностей, волновали лучшіе умы нашего общества съ начала нынѣшняго столѣтія. Какой урокъ для тѣхъ, чьи своекорыстные возгласы набрасываютъ тѣнь на все совершившееся съ 1861 года, чьи мнѣнія клонятся къ доказательству преждевременности и поспѣшности совершавшагося? Давайте намъ больше матерьяловъ нашей современной исторіи, выводите на свѣтъ лежащія еще подъ спудомъ думы и желанія людей прошлаго, и всѣмъ будетъ ясно, что все совершавшееся нынѣ не есть прихоть минуты, плодъ увлеченія модною идеей, а священный завѣтъ лучшихъ изъ предковъ нашихъ, выносившихъ его въ своемъ умѣ и сердцѣ. Еслибъ наше время не приняло эти послѣднія мысли за священный залогъ, онѣ превратились бы въ осужденіе ему. Если въ доказательство «несвоевременности и поспѣшности» любятъ приводить отдѣльные факты неудачнаго примѣненія новыхъ законовъ — факты, извѣстность которыхъ зависитъ также отъ одного изъ лучшихъ достояній нашего времени, гласности, тогда какъ многочисленныя злоупотребленія прошлаго прикрывались безмолвіемъ, то лучшимъ отвѣтомъ на эти вопросы могутъ служить слѣдующія слова того же Мордвинова: «Частные случаи никогда не должны служить  поводомъ къ уничтоженію или потрясенію общихъ правъ и коренныхъ законовъ».

Этими словами заканчиваетъ свою характеристику г. Градовскій.

Кстати, г. Погодинъ приводитъ въ той же «Складчинѣ» любопытнѣйшій документъ. Въ книгѣ Невиля: «Relation curieuse et nouvelle de Moskovie», изданной въ 1698 году, есть одно извѣстіе великой важности, которое, какъ будто затерянное въ кучѣ прочихъ, не оцѣнено было достаточно писателями, имѣвшими въ своихъ рукахъ это сочиненіе. Въ переводѣ Невиля, помѣщонномъ въ «Русскомъ Вѣстникѣ» 1841 года, весь этотъ важный параграфъ совершенно пропущенъ, вѣроятно въ угоду тогдашней цензурѣ. Въ статьѣ г. Семевскаго («Русское Слово», 1859 года) слова Невиля объ освобожденіи крестьянъ и надѣлѣ ихъ землей замѣнены офиціальнымъ выраженіемъ того времени: «предполагалъ улучшить бытъ крестьянъ своихъ» (?!), вѣроятно, также по причинамъ, отъ автора независѣвшимъ. У Терещенко, въ его исполненной всякихъ ошибокъ біографіи В. В. Голицына, эти слова приведены мимоходомъ безъ всякаго замѣчанія. Однимъ словомъ, изъ сочиненія Невиля оказывается, что за 200 лѣтъ до нашего времени, Голицынъ хотѣлъ освободить крѣпостныхъ крестьянъ и отдать имъ во владѣніе землю, которую они обрабатывали бы съ платою въ казну извѣстной подати. Приводимъ въ подлинникѣ любопытныя слова Невиля: «Comme le dessin de ce Prince état de mettre cet Etat sur le meme pied que les antres, il avait fait venir des mémoires de tous les Etats de l᾽Europe et de leur gouvernement; il voulait commencer par affranchir les paysans, et leur abandoner les terres, qu᾽ils cultivent, au profit du Czar, moyennant un tribute annuel, qui par la supputation, qu᾽il en avait faite, angmentait par an, le revenue de ces Princes, de plus de la moitié, lequel ne se moute guères qu᾽a sept á huit millions de livres tout au plus, monnaie de France, en argent comptant.

Г. Н. Курочкинъ помѣстилъ отрывокъ въ стихотворномъ переводѣ изъ трагедіи Николини: «Антоніо Фоскарини». Отрывокъ великолѣпенъ и переводъ чрезвычайно талантливъ.

«Городъ» г. Щедрина, если хотите, миленькая вещь, но нисколько ненапоминающая прежнихъ произведеній этого талантливаго сатирика. Ни сатиры, ни юмора, ни насмѣшки — совершенно нѣтъ; это просто описаніе, мѣстами явно талантливое, страннаго города, который называется Срывный.

«Изъ замѣтокъ проѣзжаго», г. Погоскаго талантливо написанный разсказъ, который читается живо, съ удовольствіемъ, а <1 нрзб. — Ред.> въ немъ есть сцены очень удачныя. Къ такимъ мѣстамъ принадлежитъ, между прочимъ, описанiе охоты на лисицъ въ Западномъ <2 нрзб. — Ред.>ныя, эпизодическія фигуры — превосх <2 нрзб. — Ред.> комизма. Къ такимъ удачнымъ <1 нрзб. — Ред.> принадлежитъ и фигура «Мильтова» <1 нрзб. — Ред.>.

«На похвалу мою породистой собакѣ <1 нрзб. — Ред.> предложилъ мнѣ ее въ подарокъ. Какъ я не любилъ я собакъ, но подарокъ казался слишкомъ дорогимъ для людей небогатыхъ — я отказался. Однако  <1 нрзб. — Ред.> дѣти, очевидно любившіе своего стараго «Мильтона», какъ они звали собаку, стали упрашивать меня взять его. «Продайте — возьму, я съ предразсудками — живыхъ подарковъ не принимай» вскричалъ я, смѣясь съ дѣтьми.

— Да онъ почти мертвый! сказалъ хозяинъ — За него ничего нельзя взять; можно только изъ великодушія спасти его; иначе онъ завтра будетъ повѣшенъ.

— Что за трагедія?

— Да-съ! этого требуетъ правосудіе и <1 нрзб. — Ред.>рейскiй кагалъ! Приговоръ уже подписанъ <2 нрзб. — Ред.> властью». И хозяинъ объяснилъ, что <1 нрзб. — Ред.> осужденныхъ преступленій, еще еще шесть лѣтъ <2 нрзб. — Ред.>изводилось въ полиціи по поводу уку<2 нрзб. — Ред.> разбойникомъ «Мильтономъ».

Какъ-то неловко было слушать <2 нрзб. — Ред.> поэта, замѣшанное въ такія кляузы <2 нрзб. — Ред.>, что «Мильтонъ» никого, никогда <1 нрзб. — Ред.> не можетъ удержаться, чтобъ не уку<1 нрзб. — Ред.>да при каждомъ удобномъ случаѣ <1 нрзб. — Ред.>фатальную невоздержанность, хозяинъ <1 нрзб. — Ред.> къ собакѣ съ укоризной. «Жаль, а <2 нрзб. — Ред.> должно: pereat mundus – fiat <2 нрзб. — Ред.> сукинъ сынъ». Лежавшій «Мильтонъ» такъ взглянулъ на своего хозяина, какъ будто понимаетъ по латыни».

«Дѣло и дни», г. Побѣдоносцева, <1 нрзб. — Ред.> но переводъ одной статьи Эмерсона съ характеристикой этого американскаго писателя еще совершенно неизвѣстнаго у насъ. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что статья прочитается съ большимъ удовольствіемъ, тѣмъ болѣе, что она отлично знакомитъ читателя съ пріемами и характеромъ таланта извѣстнаго американскаго мыслителя. Эмерсонъ — философъ и поэтъ еще болѣе чѣмъ философъ. Но ни въ философіи, ни въ поэзіи нельзя отнести его ни къ какому <1 нрзб. — Ред.> приписать ни къ какой системѣ или школѣ. Во многомъ, чтὸ онъ говоритъ, можно не согласится 




съ нимъ, съ точки зрѣнія той или другой системы, но онъ внѣ всякой системы, и слово его <1 нрзб. — Ред.>жаетъ душу внутреннею правдою идеала. <1 нрзб. — Ред.>шiе представители интелектуальной и литературной жизни въ Америкѣ, люди первой си<1 нрзб. — Ред.> сами художники, сознаются, что никому изъ <1 нрзб. — Ред.>ыхъ писателей не обязаны они такъ много, какъ Эмерсону, обязаны подъемомъ духа, приливомъ и оживленіемъ высшихъ побужденій, составляющихъ самое драгоцѣнное достояніе душевной природы…

Г. Осторовскій далъ для «Складчины» отрывокъ новой комедіи: «Трудовой хлѣбъ». Въ этомъ отрывкѣ всего пять явленій, но они чрезвычайно <1 нрзб. — Ред.>ны и смѣшны.

«Фрески Каульбаха въ берлинскомъ музѣе», очень интересная статья г. Лесевича. Сюжетъ всѣхъ фресковъ, какъ извѣстно, судьбы человѣчества съ древнѣйшихъ временъ; вотъ почему г. Лесевичъ выбралъ оригинальную точку зрѣнія анализировать ихъ съ точки зрѣнія историка и мыслителя, а не эстетика. Собственно художественной стороны нѣмецкаго живописца авторъ почти не касается. Онъ полагаетъ, что художникъ, избравшій сюжетомъ жизнь человѣческую прежде всего — историкъ. Мыслить онъ образами, ими передаетъ онъ свои воззрѣнія; но образы эти могутъ или должны имѣть ту же <1 нрзб. — Ред.>сть и опредѣленность, какъ и изложеніе словесное. Мы всего прежде относимся, поэтому, къ Каульбаху, какъ къ историку, и хотимъ узнать, въ какой мѣрѣ успѣшно овладѣлъ онъ предметомъ, за который взялся. Выводъ, сдѣланный г. Лесевичемъ изъ анализа произведеній Каульбаха, слѣдующiй:

Исторія развитія человѣчества продумана Каульбахомъ, очевидно, слабо и метафизично. Въ его представленіи, которое онъ передалъ намъ <1 нрзб. — Ред.> разсмотрѣнными картинами, начала не существуетъ совсѣмъ, а конецъ воплощонъ въ мо<1 нрзб. — Ред.>ѣ, избранномъ ложно и истолкованномъ не<1 нрзб. — Ред.>. Событія, представляющія главныя эпохи развитія человѣчества, взяты неудачно: значеніе имѣютъ они или чисто внѣшнее, или, обладая внутреннимъ значеніемъ, обработаны неполно и не<1 нрзб. — Ред.>. Прогресивность развитія исторической <1 нрзб. — Ред.> хотя и обозначена, но руководящее значѣніе умственной дѣятельности не проведено: истинные герои и представители человѣчества отсутствуютъ въ бὸльшей части картинъ, тогда какъ нѣкоторыя второстепенныя личности прославлены въ мѣру. Узкій націонализмъ и остатки традиціонныхъ воззрѣній, наконецъ, пробиваясь тамъ сямъ, портятъ, болѣе или менѣе, почти всѣ картины. Картины эти не удовлетворяютъ, поэтому, современнаго человѣка, и послѣ перваго обаянія, производимаго ихъ блестящею художественною внѣшностью, они, за исключеніемъ второй и четвертой; оставляютъ одно безплодное утомленіе, невознаграждаемое даже тѣмъ впечатлѣніемъ, которое «Процвѣтаніе Греціи» и «Битва гунновъ» производятъ внѣ связи съ остальными…»

Съ этимъ отзывомъ нельзя не согласиться; можно только прибавить, что самый родъ, выбранный Каульбахомъ — символическая живопись, совершенно ложенъ и нелѣпъ. Живопись вмѣстѣ съ кульптурой — одно изъ самыхъ реальныхъ искуствъ, и низводить его на степень какихъ-то олицетвореній идей въ формѣ символовъ и эмблемъ — значитъ выходитъ за предѣлы самого искуства. Представить исторію человѣчества въ символическихъ картинахъ такъ же нелѣпо, какъ представить, напримѣръ, ту или другую философскую систему въ картинѣ; пожалуй, рутина и традиція выработали для этого и пріемы: существуютъ женскія фигуры, извѣстнымъ образомъ драпированныя, которыя при нуждѣ могутъ играть роль, напримѣръ, позитивизма или идеализма, философіи Спинозы или системы Декарта, но приписываетъ такой нелѣпой символистикѣ какое-нибудь значеніе, по меньшей мѣрѣ, смѣшно.

Разсказъ г. А. Потѣхина, «Хай-Дѣвка», очень интересенъ, но въ немъ замѣтно нѣкоторое отсутствіе комизма. Фигура Танюхи, ея матери и отца, очень недурно очерчены; сцена сватовства превосходна.

«Петръ Петровичъ Сусликовъ», веселый разсказъ князя Мещерскаго, напоминающій до извѣстной степени первобытный комизмъ, построенный на внѣшнихъ несообразностяхъ, но читающійся очень легко, написанъ живо и бойко. Это, такъ-сказать, исторія бѣдствій и несчастій одного человѣка, который поплатился за свою слабость къ писательству. Случилось ему написать статейку: «О народныхъ экономическихъ силахъ». Послѣ напечатанія, разсказчикъ получаетъ отъ Сусликова письмо: «Пріѣзжай, умираю. Твой Сусликовъ». Оказывается, что Сусликовъ въ отчаяніи отъ рецензіи на его статью. Въ концѣ рецензіи сказано: «словомъ, для заключительной характеристики этой статьи, скажемъ, что авторъ ея, пожилой г. Сусликовъ, столько же смыслитъ въ политической экономіи, сколько нѣкое животное (только не сусликъ, а покрупнѣе) въ апельсинахъ». Съ тѣхъ поръ Сусликовъ помѣшался, пишетъ письма своимъ начальникамъ, министрамъ, и, послѣ цѣлаго ряда комическихъ приключеній, закаивается писать нетолько статьи, но даже и письма.

Между стихотвореніями г. Плещеева есть превосходныя вещи. Особенно хорошъ переводъ гейневскаго Альманзора. Стихотвореніе В. С. Курочкина «Вѣчный Жидъ» (изъ Беранже) — очень хорошо.

Г. Ѳ. Достоевскій далъ «Маленькія картинки» (въ дорогѣ), такъ сказать, интимную бесѣду талантливаго автора съ читателемъ о путешествіяхъ по желѣзной дорогѣ и на пароходахъ, а также и о пасажирахъ. Въ этихъ бесѣдахъ есть очень остроумныя замѣчанія и мѣткая наблюдательность. Приведу на удачу первый попавшійся отрывокъ:

«Въ интелигентныхъ отдѣленіяхъ поѣзда первыя мгновенія размѣщеній и дорожныхъ ознакомленій, для очень многихъ — суть рѣшительно мгновенія страданія, невозможнаго нигдѣ, напримѣръ, заграницей, именно потому, что тамъ всякій знаетъ и тотчасъ же вездѣ самъ находитъ свое мѣсто. У насъ же безъ кондуктора и вообще безъ руководителя трудно обойтись и найти себѣ свое мѣсто сразу, даже гдѣ бы то ни было, нетолько въ вагонахъ, а даже и въ вагонахъ съ билетомъ въ рукахъ. Я не про одни споры изъ-за мѣстъ говорю. Случится спросить о чомъ-нибудь самомъ необходимомъ незнакомаго сосѣда, около котораго сѣлъ — и вопросъ задается въ самомъ трусливо-услащонномъ тонѣ, точно вы рискнули на чрезвычайную опасность. Спрашиваемый, разумѣется, тотчасъ же испугается и посмотритъ съ необыкновенною нервною тревогой; и хотя и отвѣтитъ вдвое торопливѣе и услащоннѣе вопрошающаго, тѣмъ неменѣе, оба они, несмотря на взаимную услащонность, довольно долго еще продолжаютъ чувствовать нѣкоторое преоригинальное опасеніе: «а не вышло бы какой-нибудь драки». Предположеніе это хоть и не всегда сбывается, но въ первое мгновеніе, когда гдѣ бы то ни было сбираются въ незнакомую толпу образованные русскіе люди — это предположеніе хоть на мигъ, хоть въ видѣ безсознательнаго лишь ощущенія, а право, должно проноситься по всѣмъ этимъ собравшимся вмѣстѣ образованнымъ русскимъ сердцамъ».

«Сельская идилія», Марко-Вовчка — очень миленькая вещь, совершенно законченная и отличающаяся тою тщательною отдѣлкой, тѣмъ широкимъ художественнымъ розмахомъ, какъ и прежніе разсказы того же автора. Недостатокъ мѣста не позволяетъ мнѣ привести отрывки изъ этого разсказа, но читатель навѣрно прочтетъ его съ большимъ удовольствіемъ.

«Изъ воспоминаній и разсказовъ о морскомъ плаваніи», г. Гончарова, довольно значительныхъ размѣровъ статья, написанная тѣмъ простымъ и изящнымъ языкомъ, которымъ съ такимъ совершенствомъ владѣетъ авторъ «Фрегата Паллада». Особенно обращаю вниманіе читателя на великолѣпное описаніе землетрясенія въ открытомъ морѣ. Это одна изъ поразительныхъ сценъ.

Г-жа Кохановская, которую мы такъ давно не видѣли въ печати, прислала въ «Складчину» большой разсказъ изъ временъ Екатерины. Если исключить изъ этого разсказа намѣренную тенденціозность, съ видимымъ желаніемъ слишкомъ идеализировать нетолько эпоху, но и людей Екатерины, то разсказъ можно считать одною изъ лучшихъ вещей этой писательницы. Къ сожалѣнію, эта неудачная идеализація, ненужная тенденція сильно портятъ впѣчатленіе. Разсказъ построенъ хорошо, опытною и талантливою рукой. Дѣло заключается въ томъ, что существовалъ нѣкто секунд-майоръ Глѣбъ Ивановичъ Ситниковъ; въ сосѣдствѣ съ его родительскимъ наслѣдіемъ, милостливою монархиней пожаловано было какому-то новому знатному лицу пятьсотъ душъ, и вскорѣ отъ этого новаго владѣльца бѣдному Глѣбу Ивановичу житья не стало. «Слышь ты», повелѣлъ сказать сановникъ черезъ свое подручное лицо, «охота меня взяла на твои сумежные заливные луга; ты, молъ, знай, и смекай поговорку: «охота пуще неволи». И хотя Глѣбъ Ивановичъ смекалъ тайную грозу, которая была въ этихъ словахъ, но обмѣнять свои зеленые поемные луга на неудобные косогоры, которые предлагали ему, уступить отцовское и дѣдовское наслѣдіе свое по одному-единому слову, не могъ: не даромъ же онъ былъ секунд-майоръ и по военному научился умирать, а не отступать. Онъ взялъ да и написалъ сильному сосѣду: «Чести вашей великое царское жалованіе, а я малое отцовское наслѣдіе блюсти повиненъ ради своихъ безкрылыхъ птенцовъ?». Отвѣтомъ на это посланіе было то, что сильный сосѣдъ насильно отнялъ земли. Началась тяжба, долго она тянулась, наконецъ, вышло рѣшеніе: «въ силу владѣнія, оставить спорные луга за тѣмъ, за коими они нынѣ состоятъ, а Ситникова-Пруса, Глѣба Ивановича, по жалобѣ его удовлетворить». Рѣшеніе приводилось въ исполненіе съ большою торжественностью. Послѣ церемоніи, Глѣбъ Ивановичъ обратился съ просьбою: такъ какъ первая часть рѣшенія приведена въ исполненіе, то теперь судъ благоволитъ приступить къ исполненію и остальной части, именно: какъ и чѣмъ онъ полагаетъ его удовлетворить… Дѣло подвигалось медленно и Глѣбъ Ивановичъ рѣшилъ, оставивъ жену и дѣтей, ѣхать въ Петербургъ, чтобъ самому хлопотать. Онъ поѣхалъ съ своимъ крѣпостнымъ человѣкомъ. Вскорѣ послѣднія деньги были издержаны и онъ впалъ въ крайнюю нищету, оба голодали, и промышляли чѣмъ и кàкъ попало. Наконецъ, ему сказали, что онъ каждый день можетъ обѣдать у вельможъ. Въ то время, въ Москвѣ и Петербургѣ было въ обычаѣ въ самыхъ знатныхъ и вельможныхъ домахъ держать открытые столы. Къ тому часу, когда принято было въ домѣ садиться за столъ, приходилъ съ улицы всякій, кто былъ достаточно прилично одѣтъ, и садился за столъ безъ всякихъ другихъ церемоній и обязанностей относительно хозяина. Глѣбъ Ивановичъ сталъ ходить обѣдать такимъ манеромъ къ одному вельможѣ. Въ домѣ стали уже знавать Глѣба Ивановича и лакеи дружески съ нимъ заговаривали. Однажды въ домѣ былъ торжественный обѣдъ въ честь императрицы, которая пожаловала хозяину табакерку, обсыпанную алмазами. Табакерка стала ходить по рукамъ, всѣ осматривали. Къ концу обѣда, оказалось, однакожь, что табакерка исчезла. Произошло смятеніе и хозяинъ приказалъ, не говоря дурного слова, обыскать лакеямъ своихъ незваныхъ гостей. Когда очередь дошла до Глѣба Ивановича, то онъ рѣшительно отказался показать свои карманы, отчасти потому, что былъ оскорбленъ такимъ поступкомъ, отчасти же потому, что спряталъ въ карманъ булку для своего крѣпостного человѣка, который дома голодалъ. Хозяинъ поморщился, но приказалъ лакеямъ оставить Глѣба Ивановича. Какъ бы то ни было, а положеніе было скверное. Фактъ отказа показать карманы убѣждали всякаго, что Глѣбъ Ивановичъ стащилъ табакерку; онъ самъ это чувствовалъ, но не желая еще болѣе возбуждать подозрѣніе, отправился и на другой день на обѣдъ. Едва лишь онъ пришолъ, какъ хозяинъ къ нему обратился съ извиненіемъ: табакерка отыскалась въ его собственномъ карманѣ. Слово-зà-слово, разговорились. Глѣбъ Ивановичъ разсказалъ исторію съ булкой и свою біографію. На другой день въ эрмитажѣ вельможа разсказалъ этотъ анекдотъ императрицѣ, которая пожелала видѣть героя. Судьба Глѣба Ивановича мгновенно измѣнилась…

Изъ двухъ сценъ г. Горбунова, приведу, на прощаніе, слѣдующій комическій отрывокъ:

«Дема. А шея-то у тебя крѣпка? — Жареный. Крѣпкая! крѣпче твоей… Когда я въ обуховской больницѣ лежалъ, со второго этажу меня спустили… — Гришка. За чтὸ? — Жареный. За бѣльемъ мы съ товарищемъ у вознесенскаго мосту на чердакъ залѣзали, а дворники насъ и выждали… Пашкѣ сейчасъ лопатки назадъ, а я, пока его крутили, хотѣлъ шмыгнуть; старшій дворникъ, какъ звизнетъ меня, такъ я и покатился… (Всѣ смѣются). Сейчасъ въ больницу. Доктора эти мяли меня, мяли, нутромъ, говорятъ, здоровъ, только въ ребрахъ у него поврежденіе. — Дема. Вотъ такъ приладилъ! — Жареный. Порядочно!.. Вылечили меня и сейчасъ въ острогъ. Слѣдователь допрашивать сталъ: повинись, говорятъ, скажи, кàкъ дѣло было? Ничего, говорю, я не знаю, потому какъ мнѣ дворники память отшибли и по этому случàю я въ больницѣ лежалъ. Опосля этого въ судъ повезли… Народу, братецъ ты мой, жандары… Сейчасъ всѣхъ присягу примать заставили. Ты, говоритъ, какой вѣры? Здѣшней, говорю. Вороваль бѣлье? Никакъ нѣтъ, а что дворники меня били оченно и даже теперь рукой владѣть не могу. — Дема. Я бы, кажись… (Смѣется). Ужь оченно срамъ!.. — Жареный. А ужь меня въ острогѣ одинъ мѣщанинъ обучилъ: ты, говоритъ, главная причина, говори одно: били да и шабашъ. И вышло намъ такое рѣшеніе: Пашку въ арестанскія роты служить, а меня въ деревню по этапу. Къ Покрову, Богъ дастъ, я опять въ Петербургъ уѣду. — Гришка. А ежели опять поймаютъ, таково жару зададутъ… — Жареный. Тамъ компанія большая — ничего. Ужь оченно тамъ жисть хорошая… слободно… Разъ мы въ кіатерѣ у одного барина…»

Таково, приблизительно, содержаніе «Складчины». За малыми исключеніями, сборникъ составленъ хорошо и читатели найдутъ въ немъ разнообразное чтеніе. Вообще, связь литературы съ жизнью, обнаружившаяся «Складчиной» и вызванная голодомъ въ Самарской Губерніи, доказали, какъ мнѣ кажется, осязательно, что наши литературныя силы еще велики и состояніе современной литературы могло бы быть блестящимъ.

W.