<Порецкiй А. И.> Изъ текущей жизни // Гражданинъ. 1874. № 40. С. 996-998.


996


ИЗЪ ТЕКУЩЕЙ ЖИЗНИ.

По причинѣ лѣтняго кочеванья, у меня къ осени накопилось много нечитаннаго и невидѣннаго изъ нашей повременности, и только въ послѣдніе дни Господь привелъ мнѣ начать пополненiе сдѣланныхъ пропусковъ. Просмотрѣвъ нѣсколько мѣсячныхъ книжекъ, я въ сто-первый разъ почувствовалъ справедливость пословицы: «нѣтъ худа безъ добра», и вслѣдствіе того осмѣливаюсь даже предложить вамъ, читатель, одинъ литературно-гастрономическій совѣтъ. Попробуйте нѣкоторое время не читать ничего, кромѣ ежедневныхъ газетъ, ограничиваясь и въ нихъ однѣми «внутренними» и «заграничными новостями»; а потомъ, нагостившись и достаточно ощутивъ голодъ духовный, сотворите себѣ розговѣнье: разложите передъ собой нечитанныя книжки мѣсячныхъ журналовъ, повыберите въ нихъ преимущественно критическія и другія болѣе или менѣе тенденціозныя статьи и вкушайте эту умственную пищу — блюдо за блюдомъ. При сильно возбужденномъ аппетитѣ вы быстро и съ перемѣннымъ удовольствіемъ поглотите многое, но потомъ увидите, что это поглощеніе на свѣжую голову дѣйствуетъ также, какъ розговѣнный обѣдъ на тощій желудокъ: великая истома овладѣетъ вами, доколѣ вашъ организмъ не переварить всего воспринятаго, что не знаю легко ли ему достанется... Какъ и чѣмъ самъ я разговѣлся, что именно нашелъ особенно вкуснымъ, особенно трудно иди легко варимымъ — всего этого, какъ невходящаго въ задачу моей статейки, я не разскажу: здѣсь требуется только нѣсколько словъ о томъ, что показалось мнѣ близко и знаменательно относящимся къ нашей текущей жизни.

Во первыхъ, въ апрѣльской книгѣ «Отеч. Записокъ» встретилась мнѣ одна относительная правда и одна безусловная неправда. Правда принадлежать г-ну Щедрину. «Прежде (вспоминаетъ онъ, относя  это «прежде» къ сороковымъ годамъ) литература была вынуждена отсутствіе своихъ собственныхъ политическихъ и общественныхъ интересовъ вымѣщать на Луи-Филиппѣ, на Гизо, на французской буржуазіи...» «Писали не только понятно, но даже занятно»... «Въ внушеніяхъ, дѣлаемыхъ Гизо, я видѣлъ извѣстное міросозерцаніе; я толковалъ себѣ; ужъ если Гизо такъ проштрафился, то что же должно сказать о дѣйствительномъ статскомъ совѣтникѣ Держимордѣ»!... «Ныньче (дѣлаетъ г. Щедринъ параллель) возникъ у насъ особенный отдѣлъ печатнаго слова, который рѣшительно ничего не возбуждаетъ во мнѣ, кромѣ ропота на Провидѣніе. Это отдѣлъ передовыхъ газетныхъ статей: читаю, читаю, и ничего ухватить не могу»... «Вкусъ къ французской буржуазiи пропалъ, а надежда проникнуть, при содѣйствіи крестьянской реформы, въ какую-то таинственную суть не выгорѣла. И остался русскій человѣкъ ни причемъ, не на комъ ему свое сердце сорвать. Въ результатѣ — всеобщая адская скука, находящая себѣ выраженіе въ небываломъ обиліи безформенныхъ общихъ фразъ»... «Скучное время, скучная литература, скучная жизнь!...»

Какая искренняя правда! Такъ и слышится вживѣ либералъ-западникъ сороковыхъ годовъ; такъ и кажется, будто эти сороковые годы были наканунѣ нашихъ семидесятыхъ годовъ! Помню я, что это было за время! Тогда, между безкорыстыо-страстными сочувствователями французскому движенію были такіе, которые, съ полученіемъ извѣстія, что Луи-Филиппъ, по выраженію г. Щедрина, «уволенъ безъ прошенія въ отставку», разсказывали подробности, сопровождавшiя это увольненіе, дрожащимъ отъ волненія голосомъ и со слезами на глазахъ. Если посравнить это страстное волненіе съ тѣмъ, что произвело на людей семидесятаго года извѣстіе объ увольненіи въ отставку Наполеона III, — ухъ. какая разница! Вмѣсто трепета сердечного и дрожащихъ на рѣсницахъ слезъ, я видѣлъ равнодушно-презрительныя улыбки и больше ничего. Въ промелькнувшіе между двумя увольненiями двадцать-два года столько послѣдовало обмановъ и разочарованій, что у постарѣвшихъ сочувствователей по неволѣ пропалъ вкусъ къ «французской буржуазіи», пропали у нихъ изъ глазъ «тѣ политическіе и общественные идеалы, къ которымъ они себя пріурочивали»; не къ чему стало имъ себя пріурочить, не стало идеаловъ, и наступила «адская скука»... Не на комъ сердце сорвать, и желчь поднимается и льется черезъ край!... Такъ, такъ! скверное положеніе! И все это вѣрно и понятно.

Между прочимъ, читая вышеприведенныя искреннiя рѣчи, я очень обрадовался, что есть еще люди, живо помнящіе сороковые года и тогдашнія литературный явленія, — люди, на которыхъ, слѣдовательно. можно сослаться въ томъ случаѣ, когда люди семидесятыхъ годовъ, назадъ тому четверть вѣка игравшіе въ лошадки и тогдашнихъ дѣлъ совсѣмъ не понимавшіе, начнутъ говорить о тѣхъ годахъ такую неправду, которую нельзя ни чѣмъ обличить, кромѣ свидѣтельскихъ показаній. Одна точно такая неправда недавно сильно уколола меня, какъ свидетеля-очевидца. Четверговый фельетонистъ «Голоса» завелъ рѣчь о «фотографической лнтературѣ», т.е. говоря точнѣе, о нынѣшней фотографической беллетристикѣ. И, какъ бы вы думала, къ чему онъ относить начало этой фотографической беллетристики? какимъ произведеніемъ она, по его мнѣнію, началась? — «Бѣдными людьми» Ѳ. Достоевскаго! «Бѣдные люди» г. Достоевскаго, говорить онъ, была первымъ опытомь въ этомъ родѣ. Современная критика встрѣтила эту повѣсть незаслуженными похвалами, 


997


но читающая публика признала ее невыносимо-скучною». Я-же вотъ что помню. Прежде нежели вышелъ сборникъ, въ которомъ въ первый разъ были напечатаны «Бѣдные люди», въ литературныхъ кружкахъ, въ которыхъ были многiя изъ вышерѣченныхъ противниковъ Гизо, носились слухи объ этомъ произведенiи, какъ о чемъ-то чрезвычайно-замѣчательномъ, а когда появился сборникъ, то повѣсть «Бѣдные люди» читали взапуски и наперерывъ всѣ, всѣ, отъ украшенныхъ сѣдинами генераловъ до ихъ восьмнадцатилѣтнихъ дочерей включительно. И какъ читали! Начавъ чтеніе вслухъ въ семейномъ кругу вечеромъ, не могли уже оторваться и, читая поперемѣнно, просиживали чуть не до разсвѣта. Я былъ свидетелемъ этому. О «Бѣдныхъ людяхъ» говорили въ гостиныхъ и кабинетахъ, за обѣденными и чайными столами; разныя фразы Макара Алексеевича, его сердечные «голубчикъ мой», «маточка-Варенька», слышались всюду, и такъ продолжалось до тѣхъ поръ, пока всѣ не прочли это первое произведенiе Ѳ. Достоевскаго. Ссылаясь на всѣхъ, кто былъ читателемъ въ сороковыхъ годахъ, ссылаясь на самого редактора «Голоса», утверждаю, что тогдашняя читающая публика нашла въ повѣсти «Бѣдные люди» не «невыносимую скуку», а поглощающій интересъ, не смотря на невыгодную форму, которую далъ ей авторъ — форму писемъ. Это-то именно рѣшительное впечатлѣніе, произведенное «Бѣдными людьми» на читающую публику, заставило А. А. Краевскаго съ жадностію схватить въ свои объятія, для лелѣемыхъ имъ тогда «Отечественныхъ Записокъ», второе произведеніе Ѳ. Достоевскаго: «Двойникъ», которое, не смотря на талантливость и психологическую глубину, дѣйствительно для массы читателей показалось утомительнымъ. Да и это утомительное произведеніе смѣшно-же и дико было бы назвать фотографiей, снимающей вѣрно наружныя черты, но не умѣющей проникать въ тайны души и рисовать страшно-медленный внутренній процессъ постепеннаго умопомѣшательства.

А это: «критика встрѣтила незаслуженными похвалами»! Что это?... Не даромъ, знать, критикъ «Русскаго Вѣстника» недавно воскликнулъ: «Въ этомъ тлѣнномъ мірѣ ничто не вѣчно, даже и репутація либеральнаго писателя: казалось бы ужь на что прочно установилось литературное reпоттéе Бѣлинскаго, — а между тѣмъ и этой казалось бы незыблемой репутаціи грозить неизбѣжная погибель». Критикъ видитъ грозящую погибель репутаціи въ нѣкоторыхъ документахъ, найденныхъ г. ІІыпинымъ, какъ матеріалъ для бiографіи Бѣлинскаго, и начинаетъ обширно трактовать исторію его міровоззрѣній и убѣжденій; но, какъ видно, независимо отъ новыхъ документовъ, репутація Бѣлинскаго уже поколеблена между нынѣшними фельетонными мыслителями. Вѣдь «незаслуженныя» похвалы «Бѣднымъ людямъ» слились именно съ пера Бѣлинскаго, которого упрекайте пожалуй въ измѣнчивости міровоззрѣній и убѣжденій, но не касайтесь его эстетическаго чутья, которое всегда было ему присуще и проявлялось горячо и вѣрно. Если фельетонный мыслитель принимаетъ за одно съ новѣйшей «фотографической школою» тогдашнюю такъ называемую «натуральную школу», то это значить, что онъ становится подъ знамя тогдашняго фельетоннаго критика Ѳаддея Венедиктовича Булгарина и, подъ его прикрытіемъ, идетъ на Бѣлинскаго.

Неправда, напечатанная въ апрѣльской книжкѣ «Отечественныхъ Записокъ», принадлежитъ г-ну А. Скабичевскому, самому неудержимому и безпардонному критику названнаго журнала. Въ его статьѣ: «Винегретъ современной морали» содержится такой винегретъ, котораго не переварить нашей текущей жизни. Вся статья толкуетъ о нравственной свободѣ человѣка, бьетъ на сочувствіе силѣ и страстности избранныхъ натуръ, а между тѣмъ отъ нея вѣетъ такимъ холодомъ, что, не зная ничего о частной жизни почтеннаго автора, можно пожалуй побиться объ закладъ, что самъ онъ — бобыль въ жизни и никогда не испыталъ истинной и глубокой страсти. Онъ говорить, что всѣ мы на словахъ ужасные либералы въ нравственныхъ вопросахъ, а на дѣлѣ, особенно, когда до насъ самихъ оно коснется, являемся поборниками рутинной, пошлой, уличной морали; что вчужѣ мы готовы симпатизировать Катеринѣ въ «Грозѣ» Островскаго и даже «видѣть гораздо болѣе истинной и естественной нравственности въ ея измѣнѣ мужу, чѣмъ если бы она, подавивши всю кипѣвшую въ ней и рвавшуюся на свободу жизнь, сделалась истуканомъ» и пр.; мы проникаемся глубокимъ уваженіемъ въ Еленѣ въ «Наканунѣ» (Тургенева) «за то, что она, повинуясь призыву своей природы и увлекшись Инсаровымъ, свободно отдалась ему и пошла за нимъ»... Но измѣни намъ собственная жена или уйди дочь за какимъ-нибудь нищимъ-сербомъ, — мы накинемся на нихъ, будемъ обвинять ихъ, прикрываясь либеральными идеями: измѣну жены отнесемъ къ дурному воспитанiю, къ барскимъ привычкамъ, къ неспособности выносить труженическую жизнь; поступокъ дочери объяснимъ увлеченіемъ романтической мечтательностью. Въ этомъ г. Скабичевскій видитъ сумбуръ, а я — странное дѣло! — вижу ужасный сумбуръ въ его сопоставленіяхъ.... Впрочемъ, можетъ быть я и самъ заблуждаюсь. Пусть разсудятъ читатели!

Я глубоко сочувствую Катеринѣ, этому нѣжному, любящему существу; глубоко скорблю о томъ, что судьба поставила ее въ мучительно-безобразную обстановку, и разрывается у меня сердце, когда эта обстановка доводить ее до паденія, какъ до несчастія, окончательно разбившаго ея жизнь. Но восхищаться ея паденіемъ и видѣть въ немъ «истинную нравственность»... не могу. Я вполнѣ симпатизирую Еленѣ, я восхищаюсь ея великодушнымъ сердцемъ, увлекающимся могучей личностью и оригинальной судьбой Инсарова; но когда она приходить въ его одинокую квартиру и... отдается ему, — у меня сжимается сердце и никакого глубокаго уваженія за этотъ поступокъ я къ ней не чувствую. И думается мнѣ: извинять и прощать измѣну Катерины и поступокъ Елены можно, но восхищаться этими именно фактами и проникаться къ нимъ глубокимъ уваженіемъ можетъ только человѣкъ, смѣшиваюпцй истинную, глубокую страстность съ грубѣйшей чувственностью.

Разсуди, правосудный читатель, насъ съ г-мъ Скабичевскимъ!

Г. Скабичевскій осуждаетъ фальшиваго либерала за то, что тотъ будетъ объяснять измѣну жены — дурнымъ воспитаніемъ, а уходъ дочери за первымъ проходимцемъ — романтической мечтательностью. — Такъ что же? Можетъ быть, совсѣмъ не существуетъ на свѣтѣ ни дурнаго воспитанія, ни романтической мечтательности? Или эти прекрасные элементы никогда не бываютъ источниками ни измѣны женъ, ни эксцентрическихъ выходокъ юныхъ дѣвицъ? Если же эти элементы существуютъ и свое дѣйствіе производятъ, то на порождаемые ими факты какъ прикажете смотрѣть? Все-таки въ измѣнѣ жены видѣтъ «истинную нравственность», а за паденіе дочери питать къ ней «глубокое уваженіе»?... 

Разсуди, правосудный читатель, гдѣ тутъ сумбуръ! 

Мой почтенный критикъ подставляется мнѣ человѣкомъ, устремившимъ взоры на одну точку в уже не видящимъ и не желающимъ видѣть ничего, что дѣлается по сторонамъ. Наладилъ онъ про одну страстность, и ужъ ничего другого знать не хочетъ, ничего другаго ему и не нужно». По его выходитъ, 


998


что человѣкъ простой и смирный, который спокойно идетъ по указанной ему жизнью дорогѣ, не борется созданными этой жизнью условіями и дѣлаетъ свое дѣло честно и правдиво, — какъ простоватый парень Алексѣй въ комедіи А. Потѣхина «Чужое добро въ прокъ нейдетъ», — непремѣнно долженъ возбуждать во всѣхъ «нравственное отвращеніе»; а человѣкъ съ страстной натурой, которой дѣлаетъ въ жизни смѣлый шагъ, ломающій сотню жизненныхъ условій, который хочетъ, хоть одно мгновеніе пожить полною жизнью, а потомъ пожалуй и голову сломить, — въ родъ Михайлы въ той же комедіи, — долженъ непремѣнно возбуждать полное сочувствiе. Вообще г. Скабичевскій ужасно не любить смирныхъ людей, и всѣ они при ихъ простотѣ и живомъ чувствѣ правды, представляются ему немножко подленькими; а страстность и жизненные salto-mortale — вотъ это весело! Онъ не допускаетъ, что эти смертные скачки бываютъ двухъ родовъ: одни — высоко доблестные, другіе — возмутительно-безобразные. Все равно! Во всякомъ случаѣ имъ — восторгъ и сочувствiе. Такъ что, въ концѣ концовъ, изъ всего «винегрета» ясно выдѣляется только одно:

«Шумимъ, братецъ, шумимъ!»

Недавно какъ-то я привелъ изъ «Современныхъ Извѣстій» краткое сказаніе объ отношеніяхъ между председателемъ и членами вязниковской земской управы. Выходило, по сказанію, что у председателя помѣщика два члена изъ крестьянъ исполняютъ роль прислуги: одинъ двери отворяетъ, другой чай подаеть. Теперь, къ истинному моему удовольствію, явилось въ «Русскихъ Вѣдомостяхъ» объясненіе по этому предмету. «Предсѣдатель управы (пишутъ къ редактору изъ Вязниковъ) имѣетъ въ Вязникахъ квартиру только для пріѣзда, постоянно же живетъ въ своемъ домѣ въ г. Шуѣ... Пріѣзжаетъ онъ въ Вязники одинъ; члены управы, находящіеся съ нимъ въ лучшихъ отношеніяхъ, приходять къ нему рано; въ это время является посетитель, котораго нельзя принять въ шлафрокѣ; прислуги въ комнатахъ на ту пору нѣтъ, и одинъ изъ членовъ отворяетъ дверь и проситъ подождать; другой, сидя за самоваромъ, предлагаетъ чаю. Это такъ обыкновенно при безхитростныхъ, хорошихъ отношеніяхъ въ провинціи, что только репортеръ «Современныхъ Извѣстій» могъ открыть въ подобныхъ поступкахъ признаки лакейства». Ну, что сказать противъ этого? — Казалось бы ничего, — такъ нѣтъ! «Безхитростныя отношенія» — то есть «пошлая, уличная мораль», «рутина», отжившая «патриархальность». Сломать ее и, вмѣсто нея, поставить... страстность, исключающую безхитростность.

«Простой сельскій народъ, говорить «Воронежскій Телеграфъ», сильно боится арестантовъ, когда прослышитъ, что они гдѣ-нибудь вблизи проживаютъ. Эта боязнь сложилась уже вѣками, и настолько велика, что каждое несчастное происшествіе относится къ злому умыслу арестанта или бѣглеца, если есть хоть какой-нибудь поводъ высказать на нихъ подозрѣніе». Въ другомъ нумерѣ той же газеты разсказывается, что 18 августа арестантъ богучарскаго тюремнаго замка Косьяненковъ препровождался на обывательской подводѣ чрезъ Калачь въ село Березовку къ мировому судьѣ. Подъѣзжая къ одной бакчѣ арестантъ просилъ позволенія сходить въ курень принадлежащей ему бакчи для перемѣны бѣлья, и ему позволили. На бакчѣ было такъ много народа, что нельзя было предполагать возможности побѣга. Тутъ были жена и дочь арестанта; онъ спросилъ у первой, все-ли готово, о чемъ онъ писалъ; та ответила утвердительно и дала ему деньги. Косьяненковъ перемѣнилъ бѣлье, вышелъ изъ куреня и бросился бѣжать въ сторону; провожавшей его рассыльный пытался удержать арестанта, но тотъ сбилъ его съ ногь, убѣжалъ въ ближнюю ложбину, тамъ сѣлъ на лошадь и ускакалъ. Разсыльный кричалъ о помощи, но никто изъ крестьянъ не тронулся съ мѣста, и послѣ всѣ они отозвались, что и не видѣли побѣга арестанта.

Рѣшите, новѣйшій моралистъ, какъ смотрѣть на это явленіе! Ужасно боятся бѣглыхъ арестантовъ, и сами же содѣйствуютъ ихъ побѣгу — несообразность! А вѣрно найдется объясненiе въ самой жизни этихъ крестьянъ. Только вы ея не знаете и потому усмотрите въ явленіи или смиреніе и апатію, или страстность и протестъ, т. е. въ обоихъ случаяхъ рѣшите вопросъ изъ рукъ вонъ плохо.

Судъ оправдалъ г-на Суворина. Долго ждали мы рѣшенія этого интереснаго дѣла и наконецъ дождались... Прочитавъ оправдательный приговоръ, я сталъ было ему сочувствовать, но потомъ впалъ въ раздумье. Вѣдь г. Голубевъ, начиная энергически процессъ, дѣлалъ необычайно «смелый шагъ» въ жизни. — Не посочувствовать-ли ему?...