<Порецкiй А. И.> Изъ текущей жизни // Гражданинъ. 1874. № 42. С. 1048-1051.

1048

ИЗЪ ТЕКУЩЕЙ ЖИЗНИ.

<…> 

1050

Помните-ли прошлогодній фельетонный крикъ в безтолковый хохотъ, поднявшійся по поводу 

1051

высказаннаго какъ-то Ѳ. М. Достоевскимъ замѣчанія, что русскій человѣкъ, совершившій преступленіе, способенъ чувствовать потребность въ очистительномъ страданіи, иногда самъ придумываетъ наитягчайшее страданіе и добровольно налагаетъ его на себя, а наказаніе, если оно послѣдуетъ, приникаетъ какъ актъ высшей правды, долженствующій облегчить душѣ его нестерпимое бремя грѣха. Помнится, тогда всласть глумились надъ тѣмъ, что г. Достоевскій проповѣдуетъ «благотворное дѣйствіе каторги» на человѣка; а вопросъ о томъ, существуетъ-ли въ самомъ дѣлѣ такая черта въ народѣ, нашимъ потѣшникамъ, конечно, и въ голову не входилъ. Принципецъ, изволите видѣть, имѣлся въ виду, — стало быть все равно, правда или не правда, а хохотать надлежало. Теперь эту, вѣроятно всеми давно забытую, фельетонную пляску съ присвистомъ мнѣ напомнила на-дняхъ помещенная въ «С.-Петерб. Вѣдомостяхъ» корреспонденцiя изъ Бѣжецка, описавшая поразительную сцену, происходившую въ одномъ изъ бывшихъ тамъ, въ прошломъ сентябре, засѣданій кашинскаго окружнаго суда. Разбиралось уголовное дѣло слѣдующаго содержанія. Жилъ молодой крестьянинъ Степанъ Богдановъ, съ женою Варварою Александровой и матерью 67-ми лѣтней старухой Екатериной Хрисанфовой. Варвара имѣла несчастіе озлобить противъ себя мужа и свекровь, — мужа тѣмъ, что жаловалась волостному начальству на его жестокіе побои и чрезъ то подвергла его наказанію, а свекровь тѣмъ, что однажды обличила ее предъ соседями въ воровствѣ. Озлобленные мужъ и свекровь сговорились взвести ненавистную женщину и — извели ее такимъ способомъ: ночью, когда она спала, свекровь ударила ее полѣномъ по головѣ, потомъ накинули ей на шею веревку и вдвоемъ задушили. Трупъ хотели вывезти въ поле, но онъ не умѣщался на маленькой двухколесной тележкѣ; поэтому разрубили его, отнявъ руки и ноги и, по частямъ, свезли и свалили гдѣ-то въ канаву. Во всемъ этомъ преступники на слѣдствіи сознались, и на судѣ... Но тутъ уже лучше говорить словами очевидца: «На судѣ Хрисанфова повторила свой разсказъ о томъ, какъ убила она Александрову, но съ добавленiемъ, что послѣ нанесенія удара полѣномъ, она взобралась на постель покойной и, присевши на корточкахъ на груди ея, надѣла ей веревку на шею и удушила. Богдановъ-же добавилъ, что онъ одной рукою удерживалъ руки стонавшей жены, а другою держалъ зажжонную лучину и освѣщалъ лицо умиравшей для того, чтобъ его мать могла рассмотрѣть, когда надобно перестать душить... Разсказывая эти подробности, Хрисанфова очень одушевилась, и ея глаза блистали зловѣщимъ огнемъ: каждый смотрѣвшій на нее видѣлъ женщину, обладающую не по лѣтамъ энергiей и силой. По окончаніи разсказа, она съ сверкающими глазами повертывалась во всѣ стороны; но черезъ нѣсколько минутъ ея лицо приняло совершенно иной видъ: слезы брызнули изъ глазъ и потекли по морщинистымъ щекамъ... Проклята я Богомъ и людьми за свое злодѣяніе!» какъ-то болѣзненно закричала старуха, — «бросьте меня въ каторгу, авось легче будетъ душѣ»!... (Мать и сынъ приговорены къ каторжной работѣ: она — безъ срока, онъ — на 20 лѣтъ).

Не надо быть глубокимъ сердцевѣдцемъ, чтобы понять внутреннiй смыслъ этой трагической сцены. Воспоминаніе мрачныхъ подробностей содѣяннаго тяжкаго грѣха взволновало и подняло въ сердцѣ старухи всѣ присущіе ей злые инстинкты. Глаза загорелись зловѣщимъ огнемъ... она увлеклась. Но стоило ей оглянуться и увидѣть сотни чужихъ глазъ, чтобъ порывъ одушевленiя пропалъ. Мгновенное сознаніе всей ея скверны душевной в страшная мысль о Божьемъ и людскомъ проклятiи поражаютъ ее какъ молнiя. И вотъ — жгучiя слезы и болѣзненный крикъ: «бросьте меня въ каторгу!...»

Кто возьметъ на себя смѣлость сказать этотъ крикъ — былъ неискренній?