М. Н. Литературныя и журнальныя замѣтки. Мартъ, 1874. Полное собранiе сочиненiй Щербины. Исторiя развитiя Щербины. «Московскiя Вѣдомости» объ оперѣ г. Мусоргскаго «Борисъ Годуновъ». «Наше общество въ герояхъ и героиняхъ литературы» М. В. Авдѣева. Рудины и люди шестидесятыхъ годовъ. Что случилось? Разночинецъ пришелъ. Изъ бiографiи Ѳ. М. Рѣшетникова // Отечественныя Записки. 1874. Т. 213. № 3. C. 186-222. 


186


ЛИТЕРАТУРНЫЯ И ЖУРНАЛЬНЫЯ ЗАМѢТКИ.

Мартъ, 1874 г.

_________

Полное собранiе сочиненiй Щербины. — Исторiя развитiя Щербины. — «Московскiя Вѣдомости» объ оперѣ г. Мусоргскаго «Борисъ Годуновъ». — «Наше общество въ герояхъ и героиняхъ литературы» М. В. Авдѣева. — Рудины и люди шестидесятыхъ годовъ. — Что случилось? — Разночинецъ пришелъ. — Изъ бiографiи Ѳ. М. Рѣшетникова.


189


<...> Въ стихотворенiи «Волосы Вереники есть слѣдующая profession de foi поэта:


190


Вижу яркiй образъ всюду

И прекрасныя черты…

Я всегда поэтомъ буду

И любви, и красоты!

Вамъ, художники другiе, -

Горе два и ложь людей,

Вамъ мечтанiя больныя,

Стонъ и жалобы страстей!

То моя отвергла лира, 

Что проходитъ съ каждымъ днемъ,

Что изгонится изъ мiра

Вѣчный правды торжествомъ…

…Того, что недостойно

Я искусству не даю

И въ душѣ горячкой знойной

Зло безъ образовъ таю.

Зло недостойно образовъ, - вотъ воззрѣнiе чистокровнаго древняго эллина, отождествлявшаго искусство съ служенiемъ красотѣ, и идеалъ красоты съ идеаломъ нравственности. Очевидно, что и Щербина такъ смотрѣлъ въ ту пору. А между тѣмъ пора была не совсѣмъ подходящая. Еслибы я имѣлъ время и охоту повеселиться, я бы провелъ небольшую параллель между древней Грецiей и Россiей сороковыхъ, пятидесятыхъ годовъ. Базисъ и той и другой культуры, пожалуй, одинъ и тотъ же – рабство. Но съ одной стороны на этомъ грубомъ, неотесанномъ, презрѣнномъ пьедесталѣ стоитъ свободный, цѣльный, здоровый, трезвый красавецъ. А съ другой толпятся: дикiй помѣщикъ, пьяный бурбонъ, чиновникъ, демоническая натура, наконецъ борецъ, страстно жаждущiй помѣрятся со зломъ вообще и воплотить его въ образахъ въ частности, - все люди забитые, разбитые и борцы, все вовсе не античныя фигуры. Уже Гоголь давно раскатился своимъ негодующимъ хохотомъ, своимъ смѣхомъ сквозь слезы и успѣлъ изныть съ тоски по идеальномъ типѣ. Уже Чацкiй проговорилъ свои великолѣпные монологи, съѣдаемый «мильономъ терзанiй», уже славянофилы ушли искать спасенiя въ глуши временъ. Уже Печоринъ успѣлъ размѣняться на Тамариныхъ. Уже Бѣлинскiй смѣнилъ одну блестящую кожу на еще болѣе блестящую, и изъ эстетическаго критика обратился въ протестанта. Уже раздалась «муза мести и печали» и послышался надтреснутый голосъ Достоевскаго, и проч., и проч., и вдругъ: 

Вечеромъ яснымъ она у потока стояла,

Моя прозрачныя ножки…

Вдругъ такая неимовѣрная ясность, спокойствiе и прозрачность среди всяческихъ стоновъ, раздвоенностей, болѣзненныхъ криковъ и лихорадочной тревоги врачей. Какъ избѣжалъ Щербина всей этой забитости и разбитости и въ особенности этой жажды борьбы со зломъ? Можетъ быть никогда послѣдняя не была такъ


191


сильна въ русскомъ обществѣ, - я разумѣю его лучшую часть, - какъ вскорѣ послѣ выступленiя Щербины на литературное поприще. Но можетъ быть никогда эта жажада и законнѣе не была, - припомните только, что тогда творилось у насъ и что носилось надъ Европой. Какъ же могъ такой замѣчательный и молодой, слѣдовательно впечатлительный талантъ, какимъ оказался на первыхъ порахъ Щербина, не только избѣжать этой жажды, но такъ сильно и полно проникнуться безмятежными принципами греческой жизни: «того, что недостойно, я искусству не даю, зло безъ образовъ таю». Создать «греческiя стихотворенiя» Щербины совсѣмъ не то, что написать ученѣйшiй и превосходнѣйшiй трактатъ о древней Грецiи. Первое требуетъ гораздо большаго, полнѣйшаго усвоенiя древне-греческой жизни, требуетъ умѣнья говорить за нее, чего вовсе не требуется отъ ученаго трактата. Это и не то, что потребовать въ критической статьѣ, чтобы художникъ поклонился только красотѣ и таилъ въ себѣ зло безъ образовъ. Извѣстно, что la critiqueest aisée, mais l'art est difficile. Такому критику всякiй можетъ сказать: попробуй-ка cамъ. И кабы онъ попробовалъ, такъ можетъ быть ничего и не вышло бы. Но у Щербины вышло. У него мы видимъ не рецептъ, не правило, а исполненiе и притомъ блистательное. Значитъ, на душѣ у него было дѣйствительно антично – свѣтло и спокойно, несмотря на все, что дѣлалось вокругъ него. Но, какъ ни хороша сама по себѣ античная ясность и цѣльность, въ русскомъ юношѣ сороковыхъ годовъ она представляетъ собою аномалiю, которая только тѣмъ и объясняется, что Щербина съ раннихъ лѣтъ жилъ въ греческомъ обществѣ, чуждомъ русскимъ, да и европейскимъ тревогамъ и болѣзнямъ. <...>


195


<...> Я не вѣрю въ такъ называемое чистое искусство или искусство для искусства. Не то, чтобы я ему не сочувствовалъ или не одобрялъ его, я въ него именно не вѣрю, я полагаю, что его никогда не было, нѣтъ и не будетъ, какъ не было, нѣтъ и не будетъ безусловной справедливости, т. е. справедливости для справедливости, объективной морали, т. е. морали для морали, науки для науки. То, что понимается подъ всѣми этими категорiями, есть не болѣе какъ замаскированное служенiе данному общественному строю. Эстетическая способность, способность познаванiя, способность этическая, идеалы красоты, личной нравственности и общественной справедливости переплетены другъ съ другомъ самымъ тѣснымъ образомъ и безчисленными перекрещивающимися нитями. Древнiй грекъ, художникъ по преимуществу


196


преклоняясь предъ красотою Фидiева созданiя, преклонялся не передъ одной красотой и дрожала въ немъ не только эстетическая струнка. Онъ преклонялся въ статуѣ, въ картинѣ, въ поэтическомъ произведенiи, передъ всѣмъ строемъ античной жизни. Онъ чуялъ въ нихъ  и отблескъ своей гражданской и политической свободы и рабства 4/5 населенiя всей Грецiи. Да, въ статуѣ Фидiя и въ картинѣ Апеллеса отразилось это рабство, ибо оно составляло одно  изъ условiй ихъ созданiя. Отсюда слѣдуетъ, что Фидiй и Апеллесъ умѣли говорить за другихъ, но эти другiе составляли лишь одну пятую долю ихъ соотечественниковъ. Мысли, чувства, и, главное, интересы только этой дроби формулировали они въ своихъ прекрасныхъ образахъ. Рабъ ихъ не понималъ, не могъ понимать, не хотѣлъ, да и они не хотѣли, чтобы онъ ихъ хоть когда нибудь понялъ, потому что, пойми онъ ихъ, — греческой культурѣ конецъ. Пойми онъ какое оскорбленiе, какая несправедливость къ нему кроется въ каждомъ изгибѣ тѣла прекрасной статуи, — эту статую постигла бы участь Вандомской колонны. Божественный ликъ Сикстинской Мадонны вонючiй и развратный рабъ изрѣжетъ ножемъ, съ негодованiемъ говоритъ одинъ изъ героевъ «Бѣсовъ» г. Достоевскаго. Я понимаю это негодованiе, но понимаю и раба, хоть конечно не этимъ путемъ достигнется его нравственная и физическая чистота. Но все таки его движенiя такъ понятны. Ламартинъ, еще въ сороковыхъ, помнится, годахъ предсказывалъ разрушенiе, при извѣстныхъ обстоятельствахъ, Вандомской колонны. А вѣдь не Богъ знаетъ какой пророкъ былъ. А Прудонъ по этому поводу спокойно замѣтилъ: да, вотъ тоже ваши произведенiя будутъ изорваны.

И такъ служенiе чистой красотѣ не существуетъ, а то, что называется этимъ именемъ, есть служенiе интересамъ группы людей, усвоившей себѣ соотвѣтственныя понятiя о красотѣ, воспитавшей въ себѣ извѣстную комбинацiю эстетической и познавательной способности. <...>


222


Н. М.