А. <Авсеенко В. Г.> Реальнѣйшiй поэтъ // Русскiй Вѣстникъ. 1874. Iюль. (Т. 112). С. 432-459.
<432>
РЕАЛЬНѢЙШІЙ ПОЭТЪ
Стихотворенiя Некрасова. Часть 6я. С.-Петербургъ. 1874.
Изо всѣхъ современныхъ поэтовъ нашихъ, никому не удалось такъ долго удерживать за собою званіе любимца публики какъ г. Некрасову. Многіе льстили этой публикѣ и заискивали ея вниманіе, иногда не безъ ущерба своему достоинству; но тогда какъ гг. Курочкинъ, Розенгеймъ и др. послѣ кратковременнаго блистанія на литературномъ горизонтѣ принуждены были отойти въ сѣнь забвенія, г. Некрасовъ продолжаетъ десятки лѣтъ сохранять за собою значеніе яркаго поэтическаго свѣтила, и въ кругу его многочисленныхъ поклонниковъ можно найти людей стоящихъ на самыхъ различныхъ уровняхъ образованія и ума. Публика г. Некрасова не только не уменьшается, но повидимому возростетъ; по крайней мѣрѣ такъ можно судить по чрезвычайной быстротѣ съ какою онъ возобновляетъ и продолжаетъ изданія своихъ произведеній. Съ небольшимъ годъ назадъ мы дали отчетъ о пятой части его стихотвореній, и предъ нами уже лежитъ шестая частъ, а пятая повторена новымъ изданіемъ. Въ продажѣ «любимый» поэтъ обращается во всевозможныхъ видахъ: есть г. Некрасовъ въ трехъ томахъ, есть г. Некрасовъ въ шести томахъ, есть пятая и шестая части г. Некрасова въ совокупности, а есть тѣ же части г. Некрасова въ отдѣльности. Почитатели г. Некрасова могутъ пріобрѣтать его по желанію въ тонкомъ или въ толстомъ, но всегда въ
433
изящномъ видѣ, тогда какъ напримѣръ Лермонтова можно купить только на сѣрой бумагѣ, отпечатаннаго какими-то афишечными шрифтами. Все это заставляетъ думать что г. Некрасовъ поступаетъ не совсѣмъ искренно говоря въ одномъ новоизданномъ своемъ стихотвореніи:
Я полагалъ, съ либеральнаго
Есть направленья барышъ —
Больше чѣмъ съ мѣста квартальнаго.
Что жь оказалося? — шишъ!
Позволительно думать что не только квартальные надзиратели, но и многіе полицеймейстеры охотно промѣняли бы свои доходы на скромную мзду какую съ неоскудѣвающимъ успѣхомъ долгіе годы взимаетъ г. Некрасовъ съ «либеральнаго направленія». Но это, такъ-сказать, частное дѣло г. Некрасова, отъ котораго онъ имѣетъ полное право отстранить всякій нескромный посторонній взглядъ. Гораздо важнѣе для насъ то что успѣхъ г. Некрасова въ публикѣ выражаетъ собою успѣхъ извѣстныхъ началъ которымъ поэтъ служитъ, и нагляднымъ образомъ опредѣляетъ нынѣшній умственный и художественный уровень большинства читающей массы. Въ этомъ отношеніи изученіе г. Некрасова въ содержаніи и формѣ представляетъ много поучительнаго, даже въ томъ случаѣ когда о его новыхъ произведеніяхъ нельзя сказать чего-нибудь совершенно новаго. Никогда не мѣшаетъ лишній разъ оглянуться на самихъ себя, на наше сегодняшнее общество, съ его требованіями и вкусами, сколько бы разочарованій ни сулила намъ такая оглядка.....
Итакъ, обратимся къ г. Некрасову и къ лежащей предъ нами шестой части его стихотвореній.
Книжка эта составилась изъ двухъ главъ поэмы: Кому на Руси житъ хорошо, и изъ нѣсколькихъ мелкихъ стихотвореній, но большей части перепечатанныхъ изъ старыхъ журналовъ пятидесятыхъ и шестидесятыхъ годовъ. Остановимся сначала на послѣднихъ, такъ какъ публика успѣла уже забыть ихъ, да впрочемъ едва ли они были замѣчены и при первомъ своемъ появленіи.
Содержаніе всѣхъ этихъ мелкихъ, большею частью неоконченныхъ и уже совершенно неотдѣланныхъ стихотвореній, не отличается ни глубиной, ни новизной. Лучшее изъ нихъ: Дѣтство, передаетъ отрывочныя воспомананія какой-то
434
дѣвушки или женщины о старой деревянной церкви въ селѣ гдѣ она родилась. Отецъ ея былъ священникомъ въ этой церкви, и потому-то вѣроятно на ней прежде всего останавливаются мдаденческія воспоминанія героини. Г. Некрасовъ, какъ извѣстно, принадлежитъ къ той литературной школѣ (созданной у насъ писателями-семинаристами) которая допускаетъ изображенія дѣтскихъ лѣтъ лишь съ цѣлью раздраженія желчнаго мизантропическаго чувства: дѣтство въ представленіяхъ этой литературной школы, — быть-можетъ подъ вліяніемъ привходящаго автобіографическаго, личнаго элемента, — является всегда въ видѣ мрачнаго пятна въ жизни, сопровождается колотушками, потасовками, непечатною бранью, раннимъ растравленіемъ человѣконенавистныхъ и озлобленныхъ чувствъ. Г. Некрасовъ самъ неоднократно пѣлъ о своихъ дѣтскихъ годахъ въ одну ноту съ писателями которыхъ мы имѣемъ въ виду. Потому-то намъ было особенно пріятно встрѣтить въ стихотвореніи Дѣтство значительно инoй тонъ, весьма мало свойственный поэзіи г. Некрасова вообще. Дѣтство является въ этомъ стихотвореніи не безъ нѣкотораго поэтическаго отпечатка и не безъ тѣхъ теплыхъ, прочувствованныхъ красокъ, подъ какими обыкновенно грезятся дѣтскіе годы человѣку не одеревенѣвшему среди борьбы и разочарованій позднѣйшаго возраста. Потому-то, вѣроятно, стихотвореніе и осталось неоконченнымъ въ портфелѣ поэта: онъ догадался что эта полуразрушенная, ветхая церковь, съ поросшею мохомъ крышей и темными ликами святыхъ на дрожащихъ стѣнахъ, своею поэтическою теплою правдой представляетъ слишкомъ рѣзкій контрастъ съ содержаніемъ всей его поэзіи, исполненной какого-то фальшиваго ропота, версификаторскаго безсердечія и нездороваго, искусственнаго возбужденія. Къ сожалѣнію, небрежная форма этого отрывка значительно вредитъ поэтическому впечатлѣнію; едва ли могутъ быть также сочтены позволительными (въ особенности для реальнаго поэта какимъ мнитъ себя г. Некрасовъ) гиперболическія несообразности, въ родѣ слѣдующей:
.... Играла я,
Помню, однажды съ подругами
И набѣжала нечаянно
На полусгнившее дерево,
Пылью, обдавъ меня, дерево
Вдругъ подо мною разсыпалось:
435
Я провалилась въ развалины
Внутрь запустѣлаго зданія.... и т. д.
Едва ли возможно провалиться «внутрь» запустѣлаго зданія сквозь полусгнившее дерево, да и самый пассажъ, предполагая его физически-возможнымъ, никакъ не поэтиченъ.
Содержаніе остальныхъ мелкихъ стихотвореній г. Некрасова, вошедшихъ въ шестую часть, до того пусто и низменно что съ нимъ невозможно знакомить читателя, не испытывая нѣкотораго непріятнаго конфуза за автора. Это по большой части варіяціи на темы нѣкогда воспѣваемыя г. Розенгеймомъ или переводчиками Оффенбаховскихъ оперетокъ для Александринскаго театра. Въ одномъ, напримѣръ, какой-то толстякъ разказываетъ какъ всѣ смѣются надъ его непомѣрною тучностью, причемъ лучшая острота принадлежитъ кучеру замѣтившему что еслибъ этому господину
..... «въ брюхо и попало дышло,
Такъ насквозь оно бы, чай, не вышло?»
Въ другомъ стихотвореніи разказывается какъ одна барыня, ударивъ въ Берлинѣ горничную, получила отъ нея такую же затрещину, что даетъ поводъ по этому высказать такую мораль:
Ахъ, лучше бъ, душечка, въ деревнѣ дѣвокъ стричь,
Да надирать виски безгласному холопу....
Мы ничего не имѣли бы противъ такой (впрочемъ ужь крайне аляповатой) ироніи надъ крѣпостнымъ правомъ, еслибъ эффектъ ея не уничтожался неосторожностью автора, выставившаго подъ стихотвореніемъ 1861 годъ. Это ужь иронія надъ самимъ собой, и очень злая иронія!
Въ Пѣснѣ объ Аргустѣ повѣствуется о затруднительномъ положеніи издателя одного либеральнаго журнала, сошедшагося съ нигилистами: издатель, желая извлечь изъ своего свободомыслія нѣкоторые барыши, хотѣлъ побольше пускать даровыхъ статеекъ, а редакторъ, весьма равнодушный къ издательскимъ барышамъ, не соглашался печатать даровыхъ статеекъ и требовалъ для сотрудниковъ большаго гонорара. Издатель принужденъ былъ покончить съ журналомъ и разойтись съ редакторомъ, который при этомъ
.... улыбнулся язвительно
И засвисталъ, засвисталъ!
436
Разказываетъ ли въ этомъ стихотвореніи г. Некрасовъ исторію своего Современника или какого-вибудъ фантастическаго изданія, неизвѣстно; но такъ какъ онъ былъ издателемъ либеральнаго журнала и имѣлъ несговорчиваго редактора, любившаго «улыбнуться язвительно и засвистать, засвистать!» то понятно что издательское дѣло при подобныхъ условіяхъ имѣетъ для него чрезвычайный личный интересъ; сомнительно однако чтобы читатель могъ найти въ упомянутомъ стихотвореніи что-либо любопытное для себя. Намъ оно показалось замѣчательнымъ только въ томъ отношеніи что здѣсь обнаружиласъ крайняя односторонность поэтической фантазіи автора. На палитрѣ его, очевидно, преобладаютъ краски все одного цвѣта и одного и того же, весьма сильнаго, но далеко не пріятнаго запаха. Разказываетъ онъ, напримѣръ, какъ отъ напора льда обрушилисъ мостки на Невѣ — и какъ вы думаете, какимъ поэтическимъ сравненіемъ рисуетъ онъ смятеніе пѣшеходовъ? —
Словно близь дома питейнаго
Крики носились кругомъ!!
Съ тѣхъ поръ какъ поэты употребляютъ фигуральную рѣчь, едва ли было сдѣлано болѣе оригинальное сравненіе... Или вотъ напримѣръ какъ исчисляетъ онъ подпищиковъ либеральнаго журнала, иронизируя, такъ-сказать, въ пусстомъ пространствѣ:
И вѣдь какіе подпищики!
Ихъ и продать-то не жаль.
Аптекаря, перепищики —
Словомъ, ужасная шваль!
Впрочемъ, средь бабьихъ передниковъ
И неуклюжихъ лаптей —
Трое дѣйствительныхъ статскихъ совѣтниковъ,
Двое армянскихъ князей!
Публика все чрезвычайная,
Даже чиновниковъ нѣтъ.
Охтенка, чтица случайная
(Втеръ ей эа сливки билетъ)
Дьяконъ какой-то, съ разсрочкою и т. д.
Все это, очевидно, сумбуръ, потому что такой публики нѣтъ ни у одного журнала, хотя бы и либеральнаго: читающая «шваль» ходитъ у насъ не въ лаптяхъ и не въ охтенскихъ кацавейкахъ. Приплелъ же г. Некрасовъ все это единственно
437
потому что у него есть потребность на каждую страницу хоть чуть-чуть подпустить запаху сивухи и дегтю. Въ этомъ запахѣ онъ, какъ мы имѣли случай указывать прежде, видитъ букетъ русской народности.
Можно сказать что чѣмъ ближе къ концу книги, тѣмъ содержаніе стихотвореній г. Некрасова становится все низменнѣе и низменнѣе. Онъ разказываетъ уже окончательныя плоскости, напримѣръ о томъ какъ женихъ разочаровался въ своей невѣстѣ заставъ ее въ кухнѣ пекущею пироги и пр. Единственнымъ извиненіемъ подобной пошлости могъ бы служить подписанный подъ нею 1850 годъ; но чѣмъ оправдать заботливую перепечатку этого стихотворенія въ 1874 году? Въ сценѣ Дѣловой разговоръ излагаются на цѣлыхъ 17 страницахъ, дубовыми виршами, такія банальности что, щадя читателя, избавляемъ его отъ выдержекъ. Въ Притчѣ о Киселѣ разказывается языкомъ петербургскихъ фельетоновъ о какомъ-то вельможѣ, управлявшемъ театрами и стригшемъ актеровъ подъ гребенку; въ другомъ стихотвореніи рѣчь идетъ о генералѣ управлявшемъ цензурой; въ третьемъ о чиновникѣ сокрушающемся что у него лобъ очень низокъ; въ четвертомъ о мальчишкѣ котораго отдаютъ въ школу. Судя по крайне-небрежной формѣ, надо думать что всѣ эти стихотворенія писаны не для поэтическаго услажденія читателя, а ради сатирическаго содержанія, и можетъ-быть даже ради предполагаемой въ нихъ высшей гражданской идеи. Но нельзя не согласиться что эти идеи въ качественномъ отношеніи весьма немногимъ выше обличеній петербургскихъ мостовыхъ, которыми одно время усердно занимался г. Некрасовъ, и нисколько не выше гражданскихъ фельетоновъ которыми наполняются уличные петербургскіе листки. Сатира г. Некрасова очевидно никакъ не въ силахъ отыскать того общественнаго зла противъ котораго, по увѣреніямъ современной критики, ратуетъ нынѣшняя петербургская литература. Поэтъ, такъ-сказать, размахиваетъ сатирическимъ бичомъ въ пустомъ пространствѣ и постоянно бьетъ мимо цѣли; въ этомъ отношеніи онъ обнаруживаетъ гораздо менѣе чуткости къ современной дѣйствительности, чѣмъ напримѣръ г. Щедринъ, который хотя не договаривается до какой-нибудь опредѣленной мысли, но по крайней мѣрѣ избѣгаетъ обличеній заднимъ числомъ и остерегается въ семидесятыхъ годахъ казнить крѣпостное право.
438
Несмотря на прочную поэтическую репутацію пріобрѣтенную г. Некрасовымъ, новыя стихотворенія его, при ихъ жалкой бѣдности содержанія, вѣроятно наскучили бы усерднѣйшимъ его поклонникамъ если бы не заключали въ себѣ одной особенности, очевидно пришедшейся по вкусу современному читателю. Особенность эта заключается въ непомѣрной, неслыханной, такъ сказать площадной грубости, отважно вносимой имъ въ печать. Г. Некрасовъ уснащаетъ свои стихи словами и выраженіями которыя часто заставляютъ вспоминать собственное его сравненіе:
Словно близь дома питейнаго
Крики носились кругомъ...
Въ этомъ употребленіи непечатныхъ словъ и выраженій для современнаго читателя очевидно заключается своего рода прелесть, подобно тому какъ читателей прежнихъ поколѣній поэзія привлекала виртуозною изящностью своего языка. Это, впрочемъ, и понятно: отрицая поэзію, но поощряя стихотворство и виршеплетство, современный журнализмъ естественно долженъ былъ отвергнуть элементарныя требованія красоты и благородства, безъ которыхъ въ прежнее время немыслимымъ считалось никакое искусство. Гораздо менѣе логично то что поэты нашихъ дней, пренебрегая изяществомъ формы и содержанія, не стѣсняются вмѣстѣ и требованіями обыкновеннаго здраваго смысла. У г. Некрасова есть напримѣръ стихотвореніе Утро, не успѣвшее войти въ отдѣльное изданіе и представляющее замѣчательный обращикъ какъ грубой непристойности выраженій, такъ и совершенной безсмыслицы и безсвязности содержанія. Въ этомъ стихотвореніи поэтъ сравниваетъ деревенское утро съ петербургскимъ. Первые три куплета, представляя лишь перифразировку того что много разъ было говорено г. Некрасовымъ раньше, не останавливаютъ вниманія; но начиная съ четвертаго куплета, реальный поэтъ вдается въ такую свободу выраженій которая заставляетъ думать что для трезвыхъ поэтовъ новой школы грамматика и логика рѣшительно не обязательны. «Но не краше и городъ богатый», говоритъ поэтъ: —
Тѣ же тучи по небу бѣгутъ,
Жутко нервамъ — желѣзной лопатой
Тамъ теперь мостовую скребутъ.
439
Куда отвосится это тамъ? къ небу? къ нервамъ? Не давая отвѣта, поэтъ продолжаетъ:
Начинается всюду работа,
Возвѣстили пожаръ съ каланчи,
На позорную площадь кого-то
Провезли, — тамъ ужь ждутъ палачи.
Какой, подумаешь, криминальный городъ Петербургъ — чуть утро, сейчасъ работа палачамъ... Но поэтъ, почерпающій свое реальное вдохновеніе изъ газетъ и журналовъ, не просмотрѣлъ ли на этотъ разъ что тѣлесныя наказанія отмѣнены въ Россіи, также какъ и смертная казнь, и что если въ настоящее время и существуютъ еще въ Петербургѣ палачи, то во всякомъ случаѣ роль ихъ не такъ дѣятельна и значительна какъ представляется г. Некрасову? Далѣе:
Проститутка домой на разсвѣтѣ
Поспѣшаетъ, покинувъ постель;
Офицеры въ наемной каретѣ
Скачутъ за городъ: будетъ дуэль.
Проститутку г. Некрасовъ придумалъ очевидно для подробности о постели. Но къ чему понадобились поэту офицеры скачущіе на дуэль? будто ужь въ самомъ дѣлѣ въ Петербургѣ что ни утро, то дуэль? не приплетены-ли они просто ради риѳмы. Послѣ двухъ еще куплетовъ заключительное четверостишіе гласить:
Дворникъ вора колотитъ — попался!
Гонятъ стадо свиней на-убой,
Гдѣ-то въ верхнемъ этажѣ раздался
Выстрѣлъ: кто-то покончилъ съ собой...
Поэтъ кончилъ на приведенномъ куплетѣ конечно лишь потому что надо же когда-нибудь кончить; но никакой внутренней потребности ограничиться наборомъ именно только тѣхъ словъ какія набралъ поэтъ читатель не ощущаетъ, и стихотвореніе могло бы быть продолжено въ томъ же родѣ на какое угодно количество строкъ. Можно было бы упомянуть, напримѣръ, какъ бабы везутъ бѣлье полоскать въ Фонтанкѣ, какъ Ванька выѣзжаетъ со двора на заморенной клячѣ, какъ городовой сморкается двумя пальцами, и пр. и пр. Да вѣроятно г. Некрасовъ все это и разкажетъ въ одномъ изъ слѣдующихъ стихотвореній.
Пристрастіе къ неблагопристойностямъ, къ употребленію
440
въ печати такихъ выраженій какихъ мало-мальски порядочные люди не допустятъ даже въ изустномъ разговорѣ, у г. Некрасова повидимому не есть что-либо случайное. Мы не обратили бы на эти пикантности дурнаго тона большаго вниманія еслибъ они проскользнули въ два-три мелкія стихотворенія; но въ послѣднее время они являются у г. Некрасова въ такомъ изобиліи и такъ постоянно что перестаютъ казатъся случайностью. Самое крупное изъ его произведеній позднѣйшаго времени, нескончаемая поэма: Кому на Руси жить хорошо, вся построена именно на эффектахъ какіе должны производить непечатныя слова появляясь въ печати. Г. Некрасовъ не просто позволяетъ себѣ обмолвиться неприличностями, онъ, такъ-сказать, воздѣлываетъ эту литературную цѣлину, обнаруживая при этомъ изобрѣтательность, достойную лучшаго дѣла. Его мужички такъ хитро играютъ неприличностями и плоскостями что настоящимъ мужикамъ конечно и на умъ не вспадало чтобы можно было такъ безобразничать русскимъ языкомъ; навѣрно ни близь какого «дома питейнаго» не слышно такихъ кудреватыхъ пошлостей какими украшена чуть не каждая страница поэмы г. Некрасова, и въ особенности послѣдней главы ея: Крестъянка. Столько настойчивости и изобрѣтательности конечно не могутъ быть случайными; г. Некрасовъ очевидно открылъ въ своемъ талантѣ новую силу и вводитъ въ современныя понятія о поэзіи новый элементъ, который безъ сомнѣнія считаетъ далеко не чуждымъ нынѣшнему литературному вкусу, далеко не неблагодарнымъ для стихотворца нашихъ дней. И очень можетъ-быть что онъ правъ: когда у поэзіи отнимаютъ содержаніе, смыслъ, красоту, благородство чувства и выраженія, необходимо что-нибудь дать взамѣну всѣхъ этихъ отвергнутыхъ элементовъ, и новое поколѣніе читателей быть-можетъ мало-по-малу пріучится искать въ стихахъ пряности сальныхъ словъ и двусмысленностей.
Шестая часть стихотвореній г. Некрасова заключаетъ въ себѣ двѣ главы изъ поэмы: Кому на Руси жить хорошо. Первая, подъ напоминающимъ акушерскую практику заглавіемъ Послѣдышъ, построена на совершенно невѣроятномъ и, можно сказать, вполнѣ безсмысленномъ анекдотѣ. Какой-то выжившій изъ ума князь Утятинъ хочетъ лишить своихъ сыновей наслѣдства за то что они допустили состояться
441
освобожденію крестьянъ: сыновья чтобъ успокоить отца, увѣряютъ его что крестьяне вновь отданы помѣщикамъ, и подговариваютъ цѣлое село показывать старому князю видъ будто крѣпостное право существуетъ, обѣщая за эту комедію подарить крестьянамъ луга. На этой-то комедіи, разыгрываемой мужиками, и основанъ предполагаемый юморъ поэмы. Г. Некрасову нелѣпая затѣя его кажется такъ смѣшна что онъ поминутно заставляетъ хохотать цѣлую волость, въ силу авторской фантазіи продѣлывающей нѣсколько мѣсяцевъ сряду невозможнѣшій фарсъ: ахъ, какъ-молъ смѣшно! Вотъ до чего могутъ довести водевильныя отношенія къ народу и привычка считать его стоящимъ на той же степени бездѣльничества на какой оказываются нерѣдко иныя литературныя свѣтила. Г. Некрасовъ очевидно не въ состояніи понять что русскій крестьянинъ, хотя бы «Вахлацкой» волости, долго еще не дойдетъ до той умственной скудости какую являетъ поэма Послѣдышъ, и не станетъ забавляться безсмысленными фарсами которые представляются столь забавными петербургскому поэту...
Укажемъ на одну сцену ради которой кажется и сочиненъ весь Послѣдышъ. Крестьянинъ Агапъ, не одобрявшій затѣяннаго фарса, не захотѣлъ играть роль, и обиженный помѣщикомъ, наговорилъ ему дерзостей. Послѣдышъ, внѣ себя отъ изумленія и гнѣва, велитъ наказать грубіяна предъ всею волостью. Бурмистръ, опасаясь чтобъ обманъ не открылся, за штофъ водки уговариваетъ Агапа подчиниться для вида распоряженію помѣщика:
Въ конюшню плутъ преступника
Привелъ, передъ крестьяниномъ
Поставилъ штофъ вина:
«Пей, да кричи: помилуйте!
Ой батюшки! ой матушки!»
Послушался Агапъ,
Чу, вопитъ! Словно музыку
Послѣдышъ стоны слушаетъ,
Чуть мы не разсмѣялися,
Какъ сталъ онъ приговаривать:
«Катай его, разбойника,
Бунтовщика... катай!»
Ни дать, ни взять подъ розгами
Кричалъ Агапъ, дурачился,
Пока не допилъ штофъ
442
Какъ изъ конюшни вынесли
Его мертвецки пьянаго
Четыре мужика,
Такъ баринъ даже сжалился:
«Самъ виноватъ, Агапушка»,
Онъ ласково сказалъ...
Пикантностями подобнаго рода очень дорожитъ г. Некрасовъ и заботливо украсилъ ими свою поэму. Сцены дранья, различные пріемы употребленія розогъ и вообще вся теорія и исторія сѣченія составляетъ, какъ мы увидимъ, любимую тему реальнаго поэта и самый благодарный источникъ его вдохновенія. Послѣдышъ не лишенъ впрочемъ и пикантностей другаго рода; напримѣръ авторъ приводитъ такой разговоръ между мужичками:
Въ кромешный адъ провалимся,
Такъ ждетъ и тамъ крестьянина
Работа на господъ!
— Что жь тамъ-то будетъ, Климушка?
— А будетъ что назначено:
Они въ котлѣ кипѣть,
А мы дрова подкладывать.
Люди мало-мальски знакомые съ нашимъ крестьяниномъ позволятъ себѣ усомниться чтобъ ихъ отношенія къ дворянамъ были до такой степени проникнуты злобною ненавистью какъ это кажется г. Некрасову. Но что за важность! ben trovato — вотъ все къ чему стремятся петербургскіе поэты новой школы.
Намъ пора однакоже перейти къ поэмѣ Крестъянка, составляющей отдѣльный эпизодъ поэмы Кому на Руси жить хорошо и вмѣстѣ самое крупное произведеніе новой шестой части стихотвореній г. Некрасова. Намъ тѣмъ болѣе слѣдуетъ остановиться на этой поэмѣ что нѣкоторыя уже указанныя нами общія черты стихотворства г. Некрасова выступаютъ въ ней съ особенною рельефностью, и произведеніе это можетъ назваться самымъ характернымъ обращикомъ той suі gеnеris поэзіи которой повидимому суждено господствовать въ нашей литературѣ. Поэтому мы позволимъ себѣ прослѣдить послѣдовательно содержаніе поэмы, и рѣшаемся указывать даже такія подробности которымъ понастоящему не должно бы быть мѣста въ печати. Если чувство читателя будетъ такимъ
443
образомъ не разъ возмущено онъ покрайней мѣрѣ въ состояніи будетъ измѣрить всю глубину нашего литературнаго паденія — результатъ во всякомъ случаѣ полезный, хотя бы съ отрицателъной стороны.
Первыя строки поэмы какъ нельзя лучше даютъ понятіе о томъ плоскомъ и грязномъ, мнимо-юмористическомъ тонѣ, въ которомъ задумано произведеніе.
Не все между мущинами
Отыскивать счастливаго,
Пощупаемъ-ка бабъ,
начинаетъ реальный поэтъ, и тутъ же спѣшитъ обрисовать свой идеалъ бабы:
Корова холмогорская,
Не баба! Доброумнѣе
И глаже — бабы нѣтъ!
Узнавъ что такая баба водится въ селѣ Клину, мужички, странствующіе въ поискахъ за счастливымъ человѣкомъ на Руси, отправляются ее отыскивать. Идутъ она полями и занимаются философствованіемъ на нѣкоторыя соціальныя темы:
Пшеница ихъ не радуетъ:
Ты тѣмъ передъ крестьяниномъ
Пшеница провинилася,
Что кормишь ты по выбору;
За то не налюбуются
На рожь что кормитъ всѣхъ.
Приходятъ они въ покинутую помѣщикомъ усадьбу и встрѣчаютъ тамъ двороваго, у котораго по всей спинѣ «былъ нарисованъ левъ». Мужички долго спорятъ и недоумѣваютъ что за нарядъ диковинный на дворовомъ, пока догадливый Пахомъ не разрѣшилъ имъ загадки:
Халуй хитеръ: стащитъ коверъ,
Въ коврѣ дыру продѣлаетъ,
Въ дыру просунетъ голову
Да и гуляетъ такъ!
Въ саду видятъ они бесѣдку, а на бесѣдкѣ надпись, которая опять приводитъ ихъ въ недоумѣніе. Авторъ однако спѣшитъ объяснить въ чемъ дѣло:
444
Насилу догадалися
Что надпись переправлена:
Затерты двѣ, три литеры,
Изъ слова благороднаго
Такая вышла дрянь!
Понятно что ни по ходу разказа, ни по побочнымъ обстоятельствамъ рѣшительно не было никакой надобности въ этой неуклюжей подробности; явилась она очевидно потому что авторъ считаетъ необходимымъ украсить свое произведеніе наибольшимъ количествомъ непристойностей, составляющихъ, повидимому, существенный элементъ новой поэзіи. Мысль о неблагопристойной надписи такъ понравилась реальному поэту что онъ возвращается къ ней на той же страницѣ въ стихахъ:
На что вамъ книги умныя?
Вамъ вывѣски питейныя.
Да слово: воспрещается,
Что на столбахъ встрѣчается,
Достаточно читать!
Опустѣлая усадьба вообще богата диковинами: до слуха нашихъ странниковъ вдругъ доносится пѣсня незнакомаго пѣвца, поющаго якобы «нерусскія слова». Оказывается что это малороссійскій пѣвецъ, завезенный помѣщикомъ изъ Конотопа и брошенный здѣсь. Его, конечно, скука томитъ страшная, и для развлеченія придумалъ онъ слѣдующее:
Отсюда версты три
Есть дьяконъ... тоже съ голосомъ...
Такъ вотъ они затѣяли
По-своему здороваться
На утренней зарѣ.
На башню какъ подымется
Да рявкнетъ намъ: «здо-ро-во-ли
Жи-вешь, о-тецъ И-патъ?»
Такъ стекла затрещатъ!
А тотъ ему оттуда-то:
«Здорово нашъ со-ло-ву-шко!
Жду вод-ку пить!» — И-ду!...
Иду-то это въ воздухѣ
Часъ цѣлый откликается...
Такіе жеребцы!
445
Въ концѣ концовъ странники отыскиваютъ свою «корову холмогорскую», Матрену Тимоѳеевну, которая и выкладываетъ предъ ними всю свою душу, то-есть разказываетъ повѣсть своей жизни.
Вышла Матрена замужъ за красиваго и бойкаго питерщика, Филиппа. Жили они согласно, мужъ колотилъ жену, какъ и слѣдуетъ по мнѣнію петербургскихъ изслѣдователей народной жизни, вѣрящихъ пословицѣ: кого люблю, того и бью. При рѣчи о побояхъ, собесѣдники затягиваютъ хоромъ пѣсню, представляющую порожденіе какого-то отвратительнаго плотоядства:
Мой постылый мужъ
Подымается,
За шелкову плеть
Принимается.
ХОРЪ.
Плетка свистнула,
Кровь пробрызнула...
Ахъ! лели лели!
Кровь пробрызнула...
Поэтъ варьируетъ свою пѣсенку до трехъ разъ...
Свистящая плеть и брызжущая кровь такъ понравились автору что различные виды порки и битья дѣлаются съ этихъ поръ господствующимъ мотивомъ поэмы. Онъ сочиняетъ даже цѣлую вводную главу, не имѣющую никакой связи съ общимъ ходомъ повѣствованія, чтобы разыграть этотъ мотивъ во множествѣ варьяцій. Онъ выводитъ какого-то святорусскаго (?) богатыря Савелія, богатырство котораго заключается въ томъ что онъ безъ поврежденія выноситъ на своей спинѣ всѣ виды разнообразнаго и мастерскаго сѣченія. Этотъ характерный видъ святорусскаго богатырства, изобрѣтенный г. Некрасовымъ, поэть желаетъ объяснить аu serіеuх, заставляя Савелія говорить такимъ образомъ:
Ты думаешь, Матренушка,
Мужикъ не богатырь?
И жизнь его не ратная,
И смерть ему не писана
Въ бою — а богатырь!
Цѣпями (?) руки кручены,
446
Желѣзом ноги кованы (?),
Спина... лѣса дремучіе
Прошли по ней — сломалися
А грудь? Илья пророкъ
По ней (?) гремитъ катается
На колесницѣ огненной...
Все терпитъ богатырь!
Лѣса дремучіе начали ломаться на спинѣ Савелія съ тѣхъ поръ какъ помѣщикъ его Шалашниковъ вздумалъ требовать со своихъ крестьянъ оброкъ. Во времена досюльныя, къ деревнѣ ихъ не было приступу черезъ непроходимые лѣса, такъ что помѣщикъ разъ даже съ полкомъ пробовалъ доступиться къ нимъ, и не могъ (!). Тогда онъ вытребовалъ крестьянъ къ себѣ въ городъ, и принялся ихъ пороть чтобы выколотить изъ нихъ оброкъ. Поэтъ, конечно, не упускаетъ случая изобразить грандіозную сцену порки по всѣмъ требованіямъ реалистической поэзіи:
Туга мошна корёжская!
Да стоекъ и Шалашниковъ:
Ужь языки мѣталися,
Мозги ужь потрясалися
Въ головушкахъ — деретъ!
Укрѣпа (?) богатырская,
Не розги!
Крестьянамъ стало на первый разъ невтерпёжъ: заплатили. Шалашниковъ поднесъ имъ водки и похвалилъ что сдались:
А то — вотъ Богъ! — рѣшился я
Содрать съ васъ шкуру начисто...
На барабанъ напялилъ бы
И подарилъ полку!
Ха-ха! ха-ха! ха-ха! ха-ха!
(Хохочетъ — радъ придумочкѣ)
Вотъ былъ бы барабанъ!
Оказалось однако что двое стариковъ не сдались и понесли домой подъ подоплекой сторублевыя бумажки. Остальныхъ зло взяло — какъ это они смалодушничали? И рѣшили Корёжцы на будущее время, сколько бы ни поролъ ихъ Шалашниковъ, не платить оброку. Такимъ образомъ, хотя:
Отмѣнно дралъ Шалашниковъ,
А не ахти великіе
Доходы получалъ:
447
сдавались слабые, а кто былъ покрѣпче, лучше желалъ умереть подъ розгами чѣмъ отдать оброкъ. Къ послѣднимъ принадлежалъ и Савелій, разсуждавшій что
Какъ ни дери, собачій сынъ,
А всей души не вышибешь,
Оставишь что-нибудь...
Вольное житье корёжскихъ крестьянъ покончилось со смертью Шалашникова; новый владѣлецъ прислалъ управляющаго Нѣмца, который тотчасъ прорубилъ въ лѣсахъ дороги, устроилъ удобное сообщеніе съ полиціей и принялся морить неплательщиковъ работой. Такъ шли дѣла восьмнадцатъ лѣтъ; наконецъ крестьяне потеряли терпѣнье, столкнули Нѣмца въ яму и засылали живьемъ. Виновныхъ, конечно, посадили въ острогъ и порѣшили, по наказаніи плетьми, сослать въ Сибирь. Савелью плети не причинили никакого неудовольствія:
Не выдрали — помазали,
Плохое тамъ дранье!
Вообще Шалашниковская школа была полезна Савелью: дальнѣйшее дранье принималось имъ съ нѣкоторымъ презрѣньемъ.
Заводскіе начальники
По всей Сибири славятся —
Собаку съѣли драть.
Да насъ диралъ Шалашниковъ
Больнѣй — я не поморщился
Съ заводскаго дранья.
Тотъ мастеръ былъ — умѣлъ пороть!
Онъ такъ мнѣ шкуру выдѣлалъ,
Что носится сто лѣтъ.
Помимо роли «святорусскаго богатыря», шкура котораго выдѣлана на сто лѣтъ розгами и плетьми, Савелій является въ разказѣ только для того чтобы «скормить» свиньямъ сына Матрены Тимоѳеевны, ненагляднаго Демушку. Необычайный пассажъ этоть придуманъ авторомъ очевидно только для того чтобъ изобразить совершенно невѣроятную сцену, повѣствующую какъ по случаю смерти Демушки наѣзжаютъ чиновники чинить судъ неизвѣстно надъ чѣмъ и надъ кѣмъ (такъ какъ не видно чтобы свинья, съѣвшая ребенка, была
448
привлечена къ отвѣту), а прибывшій cъ ними лѣкарь, которому Матрена забыла поклониться новиной, рѣжетъ Дёмушку на куски предъ глазами матери. Возмутительныя подробности этой сцены переданы авторомъ съ реализмомъ, подобный которому можно отыскать развѣ въ учебникахъ судебной медицины, съ тою только разницей что послѣдніе едва ли допускаютъ возможность вскрытія тѣла уже съѣденнаго свиньями. Но, какъ мы не разъ уже видѣли, подобныя маленькія несообразности не смущаютъ поэтовъ и романистовъ реальной школы....
Есть еще одна любопытная черта въ избраженіи «святорусскаго» богатыря на которую нельзя не указать. Г. Некрасовъ, конечно знакомый съ грандіозными типами русскаго простолюдина, созданными нашею художественною литературой, повидимому пожелалъ сдѣлать изъ Савелія нѣчто подобное и сообщить ему тѣ черты высокаго духа съ которыми русскіе люди являются иногда у графа Л. Толстаго, отчасти въ раннихъ произведеніяхъ г. Тургенева, и наконецъ въ нѣкоторыхъ романахъ г. Достоевскаго. Савелій, тревожимый угрызеніями совѣсти за свою оплошность, жертвой которой сдѣлался Дёмушка, прибѣгаетъ, подобно многимъ цѣльнымъ русскимъ натурамъ, къ утѣшеніямъ вѣры и молитвы. Онъ удаляется въ лѣса, уходитъ на покаянье въ далекій монастырь, и возврашается на могилу Дёмушки, прибираетъ ее, ставитъ на ней складную золоченую икону. Матрена застаеть его однажды распростертымъ предъ этою иконой. «Савельюшка! откуда ты взялся?» спрашиваетъ удивленная мать и слышитъ въ отвѣтъ:
— Пришелъ я изъ Песочнаго....
Молюсь, за Дёму бѣднаго,
За все страдное русское
Крестьянство я молюсь!
Еще молюсь (не образу
Теперь Савелій кланялся)
Чтобъ сердце гнѣвной матери
Смягчилъ Господъ.... Прости!
Ограничься поэтъ этою хорошо уловленною чертой, образъ Савелія, несмотря даже на каррикатурныя подробности о его выдѣланной плетьми шкурѣ, вышелъ бы не лишеннымъ грандіознаго художественнаго отпечатка. Обращеніе къ благочестію, понимаемому въ смыслѣ любви, прощенія, молитвеннаго подвига, умиротворяющаго житейскія бури и страсти — черта
449
лежащая во глубинѣ народнаго русскаго духа и послужившая для многихъ нашихъ художниковъ благодарнымъ мотивомъ. Но г. Некрасовъ, повидимому, почувствовалъ такъ-сказать только внѣшнюю мелодію этого мотива, уловленнаго имъ очевидно не въ жизни, а въ литературѣ, и мотивъ этотъ не создалъ въ его представленіи никакого цѣльнаго образа. На слѣдующей же страницѣ г. Некрасовъ обращается попрежнему къ рецепту тенденціозной литературы, ищущей не живыхъ и цѣльныхъ типовъ, а ходячихъ глашатаевъ маленькихъ идей петербургскаго журнализма и носителей той безцѣльной и безпредметной злобы которою новые беллетристы изобильно снабжаютъ своихъ героевъ. На слѣдующей же страницѣ г. Некрасовъ дорисовываетъ своего Савелія чертами которыя находятся въ рѣшительномъ противорѣчіи съ только что указаннымъ нами мотивомъ и разрушаютъ мгновенно мелькнувшій предъ читателемъ грандіозный и художественно-цельный образъ. Послушный руководящимъ тенденціямъ петербургской журналистики, авторъ заставляетъ умирающаго Савелія, того самаго Савелія который плакалъ и молился о смягченіи гнѣвнаго сердца матери, брюзжать и хрипѣть въ тонѣ распьянствовавшагася мастероваго, въ родѣ Михайла Иваныча въ повѣсти г. Глѣба Успенскаго Раззоренье:
«Не паши,
Не сѣй, крестьянинъ, сгорбившись!
За пряжей, за полотнами,
Крестьянка не сиди!
Какъ вы ни бейтесь, глупые,
Что на роду написано,
Того не миновать!
Мущинамъ три дороженьки:
Кабакъ, острогъ да каторга,
А бабамъ на Руси
Три петли: шелку бѣлаго,
Вторая шелку краснаго,
А третья шелку чернаго —
Любую выбирай!
Въ любую полѣзай!»
Надо рѣшительно не имѣть художественнаго чутья и такта чтобы не замѣтить какимъ диссонансомъ звучитъ подлѣ молитвы о смиреніи гнѣвнаго сердца матери эта злобная и клевещущая рѣчь, очевидно вдохновленная пьяными
450
разглагольствіями Михайла Иваныча «о прижимкѣ», въ повѣсти г. Глѣба Успенскаго. Такъ, даже у писателей съ извѣстною литературною опытностью, неизбѣжно сказывается вліяніе той тенденціозной лжи которой служитъ петербургская журналистика, опустившаяся до уровня уличныхъ понятій, требованій и вкусовъ.
Прослѣдимъ однако далѣе приключенія злополучной Матрены Тимоѳеевны. Не успѣла она наплакаться по Дёмушкѣ какъ стряхнулась надъ нею новая бѣда. Восьмилѣтній сынъ ея Ѳедотка взятъ былъ въ подпаски. Однажды въ отсутствіе пастуха, волчица выхватила изъ стада овцу и понесла ее черезъ поле. Ѳедотка бросился за нею и сталъ нагонять, такъ какъ волчица была «щонная»:
У ней сосцы волочились,
Кровавымъ слѣдомъ, матушка,
За нею я гнался!
Подробность объ окровавленныхъ сосцахъ такъ понравилась реальному поэту что черезъ нѣсколько строкъ онъ возврашается къ ней:
Подъ ней рѣка кровавая,
Сосцы травой изрѣзаны,
Всѣ ребра на счету....
Ѳедотушка сжалился надъ голодною волчицей и бросилъ ей овцу.... За это его, разумѣется, положили высѣчь. Мать огорчилась за сына и въ сердцахъ толкнула старосту. Въ ту минуту какъ dues ex machina, является помѣщикъ и «мигомъ» рѣшаетъ:
«Подпаска малолѣтняго,
По младости, по глупости,
Простить.... а бабу дерзкую
Примѣрно наказать!»
Реальному поэту представилось такимъ образомъ искушеніе — изобразить какъ баба ложится подъ розги, мужики ее раздѣваютъ, розга свиститъ, кровь брызжетъ и т. д. Къ чести г. Некрасова надо сказать что на этотъ разъ онъ почувствовалъ неудобство черезчуръ реальныхъ пріемовъ описательной поэзіи, и вмѣсто подробнаго изображенія порки, ограничился одною строчкой:
Легла я, мододцы....
451
— сокрывъ остальное подъ таинственными точками, надъ которыми и предоставлено разыграться воображенію читателя.
Вслѣдъ за розгами, изобрѣтательная фантазія автора создаетъ для героини поэмы новыя напасти. Несмотря на то что одинъ изъ братьевъ Матренина мужа уже ушелъ въ солдаты, сходъ назначаетъ жребій Филиппу. Кланялся онъ бурмистру, писарю, да ничего не успѣлъ выхлопотать, потому что
Задаренъ.... всѣ задарены....
Матрена въ ужасѣ, Филиппу забрили лобъ и сѣкутъ, сѣкутъ... Почему сѣкутъ? За что сѣкутъ? Этого никто не можетъ объяснить читателю, но очевидно розга до того овладѣла воображеніемъ реальнаго поэта что онъ уже не можетъ совладѣть съ ея размахами, и она свищетъ по всей поэмѣ, безъ толку, безъ смысла, словно въ какой-то плотоядной галлюцинаціи. Неисповѣдимыми судьбами является вновь на сцену умершій много лѣтъ назадъ Шалашниковъ и начинаетъ выдѣлку человѣческихъ шкуръ:
Филиппа вывели
На середину площади:
«Эй! перемѣна первая!»
Шалашниковъ кричитъ.
Упалъ Филиппъ: — Помилуйте!
«А ты попробуй! слюбится!
Ха-ха! ха-ха! ха-ха! ха-ха!
Укрѣпа богатырская,
Не розги у меня!»
Матрена соскакиваетъ съ печи и бросается бѣжать, въ морозную зимнюю ночь, причитая на бѣгу:
Владычица, во мнѣ
Нѣтъ косточки неломаной,
Нѣтъ жилочки не тянутой,
Кровинки нѣтъ не порченной —
Терплю и не ропщу!
Кто ей переломалъ косточки и повытянулъ жилочки, и какимъ образомъ можетъ бѣжать баба приведенная въ такое состояніе — реальный поэтъ не счелъ нужнымъ объяснить читателю. Но замѣчательно что тутъ опять, рядомъ съ этимъ тенденціознымъ коверканьемъ злополучной героини, у автора проскакиваетъ черта очень вѣрная дѣйствительности и очевидно
452
заимствованная изъ литературныхъ произведеній совсѣмъ другой категоріи: вслѣдъ за нелѣпыми причитаніями, Матрена говоритъ какъ говорятъ простыя русскія женщины:
Молиться въ ночь морозную
Подъ звѣзднымъ небомъ Божіимъ
Люблю я съ той поры.
Бѣда пристегнетъ — вспомните
И женамъ посовѣтуйте:
Усерднѣй не помолишься
Нигдѣ и никогда.
Чѣмъ больше я молилася,
Тѣмъ легче становилося,
И силы прибавлялося,
Чѣмъ чаще я касалася
До бѣлой, снѣжной скатерти
Горящей головой...
За исключеніемъ послѣдней фразы, страдающей вычурною фигуральностью, эти строки на мгновеніе сообщаютъ образу Матрены Тимоѳеевны поэтическое освѣщеніе, черты художественной живучести; изъ-за каррикатурно-изломанной, сочиненной фигуры крестьянки на мгновеніе какъ будто промелькнула живая русская женщина. Но г. Некрасовъ не въ состояніи останавливаться на подобныхъ чертахъ, очевидно навѣваемыхъ ему случайно, изъ литературныхъ впечатлѣній и воспоминаній. Вслѣдъ за словами простой, смиряющейся, молитвенно-настроенной русской женщины, изъ устъ Матрены изливаются рѣчи полныя нестерпимаго резонерства и фальши, словно поэтъ вдругъ исчезъ со сцены, и на мѣстѣ его начинаетъ усиленно трудиться маленькій газетный ремесленникъ. Видитъ Матрена тянущіеся въ городъ крестьянскіе обозы съ сѣномъ и хлѣбомъ, и изъясняется такимъ образомъ:
Жалѣла я коней:
Свои кормы законные
Везутъ съ двора, сердечные,
Чтобъ послѣ голодать.
И такъ-то все, я думала:
Рабочій конь солому ѣстъ,
А пустоплясъ — овесъ!
Подъ пустоплясомъ вѣроятно слѣдуетъ подразумѣвать господскую или кавалерійскую лошадь. Это измышленіе Матрены
453
составляетъ достойный реndant къ приведенному выше разсужденію мужичковъ о провинности пшеницы которая кормитъ по выбору. Затѣмъ авторъ уже не умѣетъ сойти съ фальшиваго тона на который попалъ, и оканчиваетъ поэму балаганнымъ фарсомъ напоминающимъ тотъ родъ произведеній къ которому относятся повѣсть Война Ѳедосьи съ Китайцами и прочіе продукты рыночной книжной промышленности. Матрена приходитъ въ губернскій городъ, отыскиваетъ губернаторскій домъ, и послѣ совершенно нелѣпаго разговора со швейцаромъ, разрѣшается отъ бремени на крыльцѣ, на глазахъ супруги начальника губерніи. Для чего г. Некрасову понадобилось украсить свою поэму этимъ физіологическимъ актомъ, остается загадкой для читателя, наряду со многими другими тайнами реалистической поэзіи. Сердобольная, но малосмыслящая губернаторша, вмѣсто того чтобъ отправить родильницу въ городскую больницу, даетъ ей комнату въ губернаторскомъ домѣ и нанимаетъ къ новорожденному кормилицу. Само собою разумѣется что начальникъ губерніи, найдя въ своемъ домѣ нежданныхъ гостей, входитъ въ филантропическую затѣю своей несмыслящей супруги, посылаетъ «нарочнаго» произвесть дознаніе о неправильной сдачѣ Филиппа въ рекруты и возвращаетъ его счастливой Матренушкѣ, коровѣ холмогорской тожь. Начальница губерніи,
Елена Александровна
Ко мнѣ его, голубчика,
Сама, дай Богъ ей счастіе,
За ручку подвела —
разказываетъ Матренушка. Читатель ожидаетъ что вслѣдъ затѣмъ въ губерніи управляемой такими благодушными супругами, всѣ бабы въ послѣдніе дни беременности стали приходить разрѣшаться на губернаторское крыльцо; но вмѣсто того реальный поэтъ, на вопросъ что жь дальше? — заставляетъ свою героиню заканчивать повѣсть своей жизни такимъ образомъ:
Сами знаете:
Ославили счастливицей,
Прозвали губернаторшей
Матрену съ той поры.
Въ этомъ прозвищѣ «счастливицы» и заключается, по мнѣнію реальнаго поэта, главная идея и глубокая иронія его поэмы;
454
вотъ-молъ что называютъ счастіемъ въ жизни русской крестьянки! И какъ бы опасаясь чтобъ иной простоватый читатель не почувствовалъ неумѣстнаго благодушія въ виду счастливой развязки, г. Некрасовъ спѣшитъ оттѣнить иронію своей поэмы такимъ образомъ чтобы смыслъ ея былъ совершенно ясенъ, и чтобы никакому благодушію не осталось мѣста: «Что дальше?» продолжаетъ Матреша, —
Домомъ правлю я,
Рощу дѣтей.... на радость ли?
Вамъ тоже надо знатъ.
Пять сыновей! Крестъянскіе
Порядки нескончаемы —
Ужь взяли одного!
Любопытно что г. Некрасовъ никогда не поспѣваетъ со своею сатирой вслѣдъ за дѣйствительностью, и обличаетъ послѣднюю такъ-сказать заднимъ числомъ: подобно тому какъ въ Послѣдышѣ онъ обличилъ крѣпостное право ровно черезъ двѣнадцать лѣтъ послѣ его отмѣны, такъ теперь, въ приведенныхъ строкахъ называетъ крестьянскіе порядки по отбыванію рекрутской повинности нескончаемыми именно въ ту минуту когда они кончились... Любопытная черта отсутствія сатирическаго чутья и такта въ сатирическомъ поэтѣ! Вмѣсто того чтобъ искать общественнаго зла въ условіяхъ современной дѣйствительности, г. Некрасовъ предпочитаетъ дешевую эксплуатацію отжившихъ порядковъ, или еще болѣе дешевое безпредметное иронизированіе въ родѣ слѣдующаго:
Чего же вамъ еще?
Не то ли вамъ разказывать
Что дважды погорѣли мы,
Что Богъ сибирской язвою
Насъ трижды посѣтилъ?
Потуги лошадиныя
Несли мы; погуляла я
Какъ меринъ въ боронѣ (?!)
Ногами я не топтана,
Веревками не вязана,
Иголками (?) не колота...
Чего же вамъ еще?
Это напоминаетъ извѣстное, старое стихотвореніе г. Некрасова о чиновникѣ погаравшемъ четырнадцатъ разъ... Нынче
455
реальный поэтъ сдѣлался осторожнѣе въ употребленіи именъ числительныхъ, но за то фантазія его получила болѣе широкій полетъ въ другихъ отношеніяхъ. Напримѣръ баба запряженная какъ меринъ въ борону конечно ничѣмъ не уступаетъ четырнадцати пожарамъ въ квартирѣ петербургскаго чиновника, и если поэтъ на послѣднихъ страницахъ своей поэмы дѣлаетъ нѣкоторую уступку, сознаваясь что его героиню не топтали ногами и не кололи иголками, то онъ еще раньше вознаградилъ себя за такое воздержаніе повѣдавъ что у его Матренушки
Нѣтъ косточка неломаной,
Нѣтъ жилочки нетянутой,
Кровинки нѣтъ не порченой.
Не обладая въ такой степени реальнымъ взглядомъ на природу вещей въ какой этотъ взглядъ усвоилъ себѣ нашъ реальный поэтъ, мы готовы думать что жить съ переломленными костями и вытянутыми жилами по крайней мѣрѣ такъ же мудрено какъ и четырнадцать разъ погорѣть....
Теперь, послѣ долгаго странствія вмѣстѣ съ г. Некрасовымъ по дебрямъ реальной поэзіи, мы должны объяснить читателю почему мы позволили себѣ въ такой степени злоупотребить его терпѣніемъ и столь изрядно утомить его вниманіе. Произведеніе г. Некрасова, безъ сомнѣнія, не принадлежитъ къ числу такихъ на которыхъ критикѣ позволительно останавливаться ради самаго произведенія; и не будь г. Некрасовъ выразителемъ извѣстнаго направленія въ современной литературѣ, не представляй онъ въ ней извѣстнаго знамени, не усиливайся петербургская критика создать къ услугамъ его нѣкоторую особую теорію, будто бы выражающую согласованіе литературныхъ требованій съ задачами времени, — не существуй всѣхъ этихъ условій, мы конечно прошли бы новые стихотворные опыты г. Некрасова полнымъ молчаніемъ, какъ проходимъ Войну Ѳедосьи съ Китайцами, Семинога Вакулу и прочіе продукты рыночной литературной промышленности. Но, какъ мы не разъ указывали, петербургская журналистика создала для г. Некрасова совершенно особое, привилегированное положеніе, и говорить о немъ сдѣлалось не только позволительно, но даже необходимо, вслѣдствіе того что посредствомъ стихотворства г. Некрасова сталкиваешься съ цѣлымъ литературнымъ направленіемъ и подходишь къ критическимъ принципамъ охотно
456
обобщаемымъ рецензентами и фельетонистами извѣстнаго разряда. Такъ и въ настоящемъ случаѣ, совершивъ утомительное странствованіе по цѣлому тому Некрасовской поэзіи, мы незамѣтно приблизились къ весьма любопытному и не мало-важному вопросу, поставленному критикой того самаго журнала на страницахъ котораго впервые являются новѣйшія стихотворныя прегрѣшенія реальнаго поэта.
Вопросъ идетъ не менѣе какъ о томъ въ чемъ заключается настояшая, истинная поэзія, и въ какомъ отношеніи къ этому искомому идеалу находятся мнѣнія неоднократно заявленныя нами въ нашихъ критическихъ очеркахъ. Если-бы вопросъ сводился въ настоящемъ случаѣ лишь къ нашимъ скромнымъ, посильнымъ стараніямъ внести нѣкоторый порядокъ въ нынѣшнія ходячія литературныя понятія, мы опять-таки уклонились бы отъ этого вопроса какъ уклоняемся постоянно отъ полемики съ петербургскою журналистикой удостоивающею насъ своего вниманія, конечно, свыше заслугъ нашихъ. Но за устраненіемъ всего того что имѣетъ характеръ литературной травли и брани, въ этой полемикѣ остается нѣчто общее, имѣющее несомнѣнный интересъ для той самой цѣли которой служатъ наши статьи. Въ самомъ дѣлѣ, авторъ критическаго фельетона въ послѣдней книжкѣ Отечественныхъ Записокъ (№ 5 и 6) усиливаясь доказать непослѣдовательность литературныхъ мнѣній Русскаго Вѣстника, простираетъ свою любезность до того что старается уяснить своимъ читателямъ сущность нашихъ критическихъ воззрѣній и пришпилить намъ ярлыкъ, подъ которымъ, по его мнѣнію, мы должны фигурировать предъ публикой. Выписавъ нашъ отзывъ о сатирахъ и эпиграммахъ Щербины (при чемъ, усердіемъ петербургскаго рецензента или корректора, эпиграмматическая поэзія превратилась въ романтическую), авторъ статьи восклицаетъ: «При чемъ остается принципъ чистаго искусства, если оказывается что достаточно имѣть виртуозность стиха и чувство изящества, и можно смѣло пускаться въ тенденціозность, заниматься преходящими явленіями, брать отдѣльныя личности и изливать на нихъ свое чисто личное чувство, лишь бы только тенденціозность была въ дружественномъ, а не во враждебномъ намъ духѣ? И послѣ этого у критиковъ Русскаго Вѣстника хватаетъ духу объявлять себя послѣдователями и защитниками принципа чистаго искусства!»
457
Итакъ, критикъ Отечественныхъ Записокъ упрекаетъ насъ, по поводу статьи о Щербинѣ, въ отступничествѣ отъ служенія принципу того что онъ называетъ чистымъ искусствомъ, то-естъ виртуозности стиха и изяществу отдѣлки, причемъ стараніе наше служить этому принципу представляется не допускающимъ сомнѣнія. И это не есть личное изобрѣтеніе критика Отечественныхъ Записокъ, это общее мѣсто за которое хватается вся петербургская журналистика какъ только заводитъ рѣчь о нашихъ литературныхъ мнѣніяхъ.
Но мы желали бы спросить эту петербургскую журналистику: гдѣ и когда заявляли мы подобную теорію, въ разборѣ какихъ произведеній высказывали мы тѣ принципы которые обязательно навязываютъ намъ рецензенты Отечественныхъ Записокъ, С.-Петербургскихъ Вѣдомостей, Голоса и пр.? Служили ли мы имъ, указывая на достоинства и содержательность такихъ произведеній какъ романы гг. Писемскаго и Достоевскаго, Андрея Печерскаго и гр. Саліаса? Во имя ли этихъ теорій защищали мы память Пушкина отъ поползновеній г. Пыпина? Да и въ самой статьѣ о Щербинѣ не старались ли мы указать что виртуозность стиха не поглощала дѣятельности этого поэта, но что, напротивъ, нравственные интересы были всегда близки его таланту? Вѣдь еслибы мы въ самомъ дѣлѣ руководились тою теоріей которую приписываютъ намъ наши петербургскіе коментаторы, мы должны были бы отнестись со строгимъ порицаніемъ и къ роману Въ Водоворотѣ г. Писемскаго, и къ Бѣсамъ г. Достоевскаго, и къ Дворянскому Гнѣзду или Отцамъ и Дѣтямъ г. Тургенева, и ко множеству другихъ произведеній русской литературы, о которыхъ мы однакожь всегда отзывались какъ о самыхъ замѣчательныхъ и талантливыхъ ея явленіяхъ.
Предположить въ нашихъ петербургскихъ коментаторахъ такъ мало здраваго толка чтобы для нихъ въ самомъ дѣлѣ были недоступны наши руководящіе принципы, мы конечно не можемъ. Навязывать намъ теорію которая поставляетъ задачей искусства только виртуозность стиха и изящество слога, могутъ только рѣшаясь на подтасовку и фальсификацію нашихъ идей. Это одна изъ тѣхъ многочисленныхъ уловокъ къ которымъ прибѣгаетъ петербургская журналистика въ разчетѣ что не всякій читатель станетъ повѣрять ее съ уликою въ рукахъ. Бороться противъ такого оружія мы считаемъ ниже себя; но такъ какъ журналисты
458
навязывающіе намъ выдуманные ими взгляды и принципы обращаются съ этимъ лганьемъ къ публикѣ, то мы готовы воспользоваться настоящимъ случаемъ чтобъ однажды, въ немногихъ словахъ, объяснить наши дѣйствительныя воззрѣнія.
Мы ищемъ въ каждомъ литературномъ произведеніи прежде всего таланта и мысли. Мы не требуемъ чтобы талантъ автора былъ непремѣнно художественный, то-есть чтобъ онъ непремѣнно творилъ образы; мы полагаемъ что обыкновенное литературное дарованіе, при наблюдательности, умѣ и чувствѣ правды заслуживаетъ полнаго вниманія читающей публики. Никогда и нигдѣ не заявляли мы чтобы тенденціозностъ произведенія сама по себѣ, безъ соединенія съ другими условіями, дѣлала его негоднымъ въ нашихъ глазахъ; мы не скажемъ этого даже въ томъ случаѣ когда не будемъ согласны съ основною идеей автора, лишь бы въ этой идеѣ не было ничего насильственнаго, лишь бы въ угоду ей не ломалась и не коверкалась изображаемая авторомъ дѣйствительность, лишь бы въ произведеніи чувствовалось присутствіе таланта. Не наша вина если романы и поэмы тенденціозной петербургской печати такъ рѣдко удовлетворяютъ этимъ, смѣемъ думать, вполнѣ законнымъ требованіямъ. Для примѣра обратимся къ книгѣ которой посвящена настоящая статья. Развѣ мы споримъ противъ общей тенденціи г. Некрасова, развѣ мы возражаемъ противъ высказываемыхъ имъ невинныхъ и незатѣйливыхъ положеній, въ родѣ того что крѣпостное право было зломъ которое не должно возвращаться, что дурно драться съ горничными, что рекрутство — тяжкій жребій, и что злоупотребленія въ этомъ дѣлѣ не должны быть терпимы и т. д.? Смѣемъ увѣрить нашихъ петербургскихъ коментаторовъ что раздѣляемъ въ этихъ случаяхъ идеи ихъ любимаго поэта, и что если при всемъ томъ считаемъ произведенія этого поэта не заслуживающими критики, то вовсе не за идеи. Мы считаемъ стихотворенія г. Некрасова крайне плохими потому что его идеи сами по себѣ не составляютъ того что называется поэзіей. Чтобы дойти до своей азбучной морали, г. Некрасовъ находитъ нужнымъ исковеркать дѣйствительность къ которой онъ прикасается, тогда какъ проповѣдуемыя имъ невинныя истины могли бы быть доказаны — если только онѣ нуждаются въ доказательствахъ — безо всякаго разлада съ чувствомъ жизненной правды. Въ этомъ сказывается уже не фальшивость идей, а просто отсутствіе поэтическаго ума,
459
художественнаго таланта; безъ таланта же никакое беллетристическое произведеніе не имѣетъ права на существованіе. Такимъ образомъ здѣсь тенденціозность находится въ прямой враждѣ съ элементарными требованіями предъявляемыми ко всякому литературному труду. Внѣ этихъ требованій мы не понимаемъ литературы, и напротивъ, вполнѣ понимаемъ что чѣмъ богаче художественное произведеніе идеями, содержаніемъ, тѣмъ болѣе заслуживаетъ оно вниманія критики. Въ томъ-то и заключается причина нашего литературнаго упадка что поэты и романисты извѣстнаго направленія, отрицая такъ-называемое чистое искусство во имя реальной правды и практической содержательности, на самомъ дѣлѣ не даютъ ни той, ни другой. Въ ихъ произведеніяхъ чувствуются только напряженныя и безплодныя потуги сказать нѣчто очень важное, очень близкое къ общественнымъ интересамъ минуты, но потуги эти разрѣшаются лишь плоскостями, подобными обличеніямъ несуществующаго крѣпостнаго права или драки съ горничными. Отвергая художественность и не давая взамѣнъ ея ни одной мысли, стоящей нѣсколько болѣе мѣдной копѣйки, беллетристы новаго направленія творятъ въ пустынѣ, гдѣ умъ читателя вянетъ и киснетъ. Подобная литература конечно не заслуживаетъ даже права называться литературою, и критика можетъ относиться къ ней лишь отрицательно.
А.
PAGE