Никитинъ П. <Ткачевъ П. Н.> Современное обозрѣнiе // Дѣло. 1876. № 5. Май. С. 295-320.
<295>
СОВРЕМЕННОЕ ОБОЗРѢНIЕ.
―――
ЛИТЕРАТУРНОЕ ПОПУРИ.
(Статья вторая.)
(Два мiра, ром. въ 4 частяхъ, Н. Алѣевой. Спб., 1875. — Въ глуши, ром. въ 4 частяхъ, Марко-Вовчка. Отеч. Зап., 1875. — Подростокъ, ром. въ 3 частяхъ, Ф. Достоевскаго. Отеч. Зап., 1875 — Сила характера, ром. Смирновой. Отеч. Зап., 1876 г.)
V.
Герой «Глущи», — длиннаго-предлиннаго романа Марко-Вовчка, — юный помѣщикъ съ «прекрасными ногтями», въ «бѣлоснѣжномъ бѣльѣ» и «изящномъ костюмѣ», «привлекательной наружности», Владиміръ Петровичъ Хрущовъ. Это человѣкъ выхоленный, изнѣженный, вялый, флегматическій, всецѣло занятый своимъ микроскопическимъ я, никогда и ни при какихъ обстоятельствахъ жизни невыходящій и неспособный выйти изъ тѣснаго круга своихъ личныхъ, мелко-эгоистическихъ, пошленькихъ инетерсовъ.
«Заурядные» читатели и фельетонная критика усмотрѣли въ барчукѣ, правда, еще какіе-то возвышенные принципы, — принципы, которые, будто-бы, идутъ въ разладъ съ природными инстинктами и потребностями его дрянной натуришки. Въ этой дисгармоніи принциповъ и натуры, по ихъ мнѣнію, и заключается сущность и главный инетересъ хрущовскаго характера.
Заурядные читатели и на этотъ разъ, какъ и всегда, попали пальцемъ въ небо. Впрочемъ, винить ихъ за это особенно нельзя: они повѣрили только автору на слово и, на основаніи этой вѣры, наговорили много разной чепухи. Авторъ-же, очевидно, самъ не понимаетъ своего героя. Автору непремѣнно хочется
296
видѣть въ немъ не одного изъ самыхъ заурядныхъ и, если хотите, даже безцвѣтныхъ пошляковъ, а человѣка «съ высшими стремленіями», съ гуманными и благородными принципами, но стремленіями и принципами чисто-головными, невошедшими въ его плоть и кровь, а потому и неспособными воплотиться въ его жизни, перейти въ его активную дѣятельность.
Только съ этой точки зрѣнія на Хрущова и можно объяснить себѣ самую фабулу разсказа, — фабулу, лишенную, какъ мы увидимъ ниже, всякой реальной правды. Въ самомъ дѣлѣ, если-бы авторъ не навязалъ ему возвышенныхъ стремленій и благородныхъ принциповъ, то его вліяніе на Маню, пробужденіе Мани, ея любовь къ герою, ея разочарованіе въ немъ — вообще весь ея романъ былъ-бы совершенно непонятенъ и даже невозможенъ. И вотъ ради-то правдоподобія разсказа авторъ и долженъ былъ выставить своего героя въ ложномъ свѣтѣ, и, надѣливъ его, какъ говорится, плохимъ сердцемъ, наградить хорошей головой. Въ сущности же у него и въ головѣ, и въ сердцѣ кромѣ дряни ничего не было и не могло быть. Между требованіями всѣхъ прочихъ, менѣе благородныхъ, органовъ его изнѣженнаго и избалованнаго организма не существуетъ ни малѣйшаго противорѣчія, никакого разлада.
Хрущовъ — эгоистъ до мозга костей, онъ замкнулъ свою жизнь, какъ и всѣ подобные ему герои, въ тѣсный кругъ брюшныхъ и половыхъ интересовъ. Помимо этихъ интересовъ для него ничего не существутъ; они составляютъ единственную цѣль его жизни, ими сполна исчерпывается все ея содержаніе. Онъ не можетъ себѣ представить, какъ «обѣдать безъ портвейна», какъ «носить старомодные сюртуки» или «не мѣнять ежегодно обивки мебели». Онъ не видитъ ничего выше и благороднѣе амурныхъ занятій. До 30-ти лѣтъ онъ исключительно занятъ одною лишь половою жизнію; онъ ловеласничаетъ, ухаживаетъ, кокетничаетъ, влюбляется, побѣждаетъ женскія сердца — и онъ вполнѣ счастливъ и доволенъ. Но вотъ одна барышня или, лучше сказать, барыня (мужнина жена), съ которой онъ предпринялъ «блаженное путешествіе по чужой землѣ», измѣнила ему, — и онъ совсѣмъ растерялся, упалъ духомъ. «Жизнь моя, восклицаетъ онъ, — разбита, счастіе для меня невозможно!..» Съ горя онъ вернулся съ «чужой земли» на
297
родныя поля и, проклиная коварство свѣта и непостоянство женщинъ, рѣшился всецѣло предаться «наслажденію природой». «Я могу еще находить наслажденіе въ природѣ, утѣшалъ онъ себя. — Да, что-бы ни говорили, природа — великая отрада!... Какой скорби не смягчитъ этотъ тихій, ясный вечеръ, видъ этой вѣчно-юной, цвѣтущей земли!..» Однако скорбь его была такъ велика, что одной природы оказалось недостаточно для уврачеванія ранъ его нѣжнаго, любвеобильнаго сердца. Онъ рѣшился прибѣгнуть къ средству болѣе радикальному. «Я, говоритъ онъ, — все потерялъ и жизнь мнѣ въ тягость… но я не хочу съ нею покончить... Это было-бы черезчуръ малодушно. Да, человѣкъ, который уже ничего не ждетъ для себя, ничего для себя не требуетъ, можетъ сдѣлать много добра… быть можетъ, я еще уврачую не одну душу… освобожу отъ нищеты, отъ нравственнаго гнета… Я всегда понималъ радости первыхъ христіанъ (!?)… Въ Россіи обширное поле для дѣйствія… Безъ дѣтскихъ порывовъ, безъ смѣшныхъ самообольщеній, я твердо и спокойно буду служить людямъ…»
Видите-ли, когда онъ вздумалъ «служить людямъ»! Для него это «служеніе» равносильно самоубійству! «Все потеряно, жизнь не обѣщаетъ мнѣ никакихъ радостей и утѣшеній, мнѣ-бы слѣдовало пустить себѣ пулю въ лобъ… но»… но вѣдь это будетъ слишкомъ больно, лучше ужь буду служить людямъ, авось — чѣмъ чортъ не шутитъ — еще и амуръ какой подвернется!
И авторъ увѣряетъ послѣ этого, что у его героя есть какіе-то идеалы, какіе-то принципы! Помилуйте, да развѣ въ подобную голову можетъ войти какая-нибудь здоровая человѣческая мысль? Развѣ у этого пошлаго барчука могутъ быть какія-нибудь отвлеченныя убѣжденія и опредѣленныя цѣли?
Сопоставляя благонамѣренныя рѣчи дубровскаго помѣщика съ его поступками и съ его отношеніями къ Манѣ, мы не находимъ ни малѣйшаго противорѣчія между его теоретическимъ міросозерцаніемъ и его практическою дѣятельностью.
Подобный герой «глуши» замутить, очевидно, не могъ. Наслаждаться деревенскимъ комфортомъ, развлекаться амурами съ окрестными барышнями и «мужниными женами», предприниматъ время отъ времени заграничные вояжи, говорить въ земскихъ собраніяхъ либеральныя рѣчи, зачитываться «Вѣстникомъ Европы»,
298
сочувствовать всѣмъ «благимъ начинаніямъ» и общеполезнымъ предпріятіямъ, жить со всѣми въ мирѣ, радѣть о земскихъ школахъ и больницахъ, немножко будировать противъ мѣстной бюрократіи, всегда и во всемъ ставить свои личные интересы выше интересовъ своихъ ближнихъ, не допускать никакихъ эксцесовъ ни въ словахъ, ни въ поступкахъ, — однимъ словомъ, лавировать между двумя водами, быть совершенно безличнымъ, но казаться вѣчно дѣятельнымъ и самостоятельнымъ лицомъ, — таковъ былъ идеалъ Хрущова, и изъ романа не видно, чтобы онъ когда-нибудь чувствовалъ желаніе уклониться отъ него или даже хотя немножко отрицательно отнестись къ нему.
Идеалъ этотъ вполнѣ соотвѣтствовалъ всѣмъ его инстинктамъ и наклонностямъ и какъ нельзя лучше подходилъ къ той степени умственнаго и нравственнаго развитія, на которой онъ стоялъ.
Однако, повторяю опять, Марко-Вовчокъ смотритъ и долженъ смотрѣть на своего героя совсѣмъ иначе. Онъ видитъ въ немъ какого-то новѣйшаго Рудина, говорящаго пламенныя рѣчи — къ несчастью, самыхъ-то рѣчей онъ не приводитъ, такъ-что приходится вѣрить на-слово — «о братствѣ и равенствѣ», «о справедливости, о правѣ бѣднаго на счастіе, о долгихъ страданіяхъ женъ, матерей и дѣтей, о варварствѣ дѣлать изъ своего брата раба» и т. п. Авторъ хочетъ увѣрить насъ, будто герой его преисполненъ возвышеннѣйшихъ и благороднѣйшихъ мыслей, что онъ въ нѣкоторомъ родѣ проповѣдникъ и апостолъ «новыхъ идей», но что такъ-какъ эти «новыя идеи» шли въ разрѣзъ съ его личными интересами, то онъ и ограничивалъ свое служеніе имъ «одними лишь словами». Тенденція романа, какъ видите, хотя и очень стара и избита, но все-же недурна и все еще не лишена нѣкоторой современности. Къ несчастію, авторъ совершенно не съумѣлъ осуществить ее. Вмѣсто «раздвоеннаго» Рудина онъ изобразилъ одного изъ самыхъ обыденнѣйшихъ и однообразнѣйшихъ пошляковъ, — одного изъ современныхъ либеральныхъ Молчалиныхъ.
Вслѣдствіе такого невѣрнаго освѣщенія героя, героиня тоже является въ ложномъ свѣтѣ и весь романъ отзывается какою-то
299
фальшью, полнѣйшимъ отсутствіемъ не только художественной, но и простой житейской правды. Въ самомъ дѣлѣ, подумайте хорошенько: ну, какое вліяніе могъ оказать этотъ благонамѣренный Молчалинъ на впечатлительную, увлекающуюся, непосредственно-честную и искреннюю Маню? Могъ-ли онъ заронить въ ея дѣвственно-непорочную душу «жизни чистой, человѣчной благотворное зерно»?
Помилуйте, да вѣдь подобные господа если и могутъ вліять на непорочныя души деревенскихъ дѣвственнницъ, то ужь, конечно, совсѣмъ не въ томъ смыслѣ, въ какомъ авторъ заставляетъ вліять своего героя. Они не возбуждаютъ возвышенныхъ порывовъ, не увлекаютъ на путь честныхъ стремленій и отреченія отъ своего я въ пользу общаго блага, — о, нѣтъ, они, напротивъ, охлаждаютъ и сдерживаютъ всякія увлеченія и эксцессы.
Понятно, что при встрѣчѣ съ «задумывающимися» юношами и юницами наши Молчалины должны производить на нихъ такое-же дѣйствіе, какое производитъ ушатъ холодной воды, вылитый на голову горячечнаго больного. Они и смотрятъ-то даже на этихъ юношей и юницъ, какъ на горячечныхъ больныхъ.
Да, именно такъ Хрущовъ и смотрѣлъ на Маню. Во всѣхъ ея «благородныхъ» увлеченіяхъ, въ ея желаніи беззавѣтно и всецѣло отдаться служенію «идеямъ», въ ея пренебрежительномъ отношеніи къ «умѣренности и аккуратности», этому вѣчному девизу всѣхъ Молчалиныхъ, онъ видѣлъ какую-то «странную дикость», что-то ненормальное, болѣзненное, рѣшительно несообразное съ требованіями «благоразумія» и «здраваго смысла».
Онъ и самой Мани это прямо высказывалъ. «Зачѣмъ-же… зачѣмъ-же утрировка? убѣждалъ ее благоразумный Молчалинъ. — Ты могла бы, пожалуй, и учить, и утѣшать, но не утрируя…»
Съ точки зрѣнія своихъ принциповъ онъ былъ, конечно, вполнѣ правъ. Но у Мани-то, у нея-то откуда явилась эта «утрировка», эта беззавѣтная любовь къ «идеямъ», это упорное стрѣмленіе жить сообразно съ ними, наконецъ, откуда явились эти идеи, влекущія ее куда-то впередъ?
300
VI.
Разумѣется, авторъ имѣетъ полное право отвѣчать и не отвѣчать на эти вопросы. И если-бы онъ не желалъ на нихъ отвѣчать, если-бы онъ, изображая данный характеръ, устранился отъ всякихъ попытокъ объяснить его генетическое развитіе, то критика и не обратилась-бы къ нему съ назойливыми: да какъ, да откуда это, да почему? Авторъ могъ-бы тогда прямо заявить ей, что ему нѣтъ ни малѣйшаго дѣла до того, какъ и почему образовался, при какихъ обстоятельствахъ выработался описываемый имъ характеръ; онъ передаетъ свои непосредственныя впечатлѣнія, свои житейскiя наблюденiя, воплощая ихъ въ художественную форму, и если эти впечатлѣнія правильны, если эти наблюденія соотвѣтствуютъ дѣйствительнымъ, реальнымъ фактамъ, то онъ исполнилъ свою задачу и больше отъ него нечего и требовать. Пусть ужь сама критика ломаетъ себѣ голову надъ вопросомъ о происхожденіи даннаго характера, пусть она сама рѣшаетъ, на-сколько при данныхъ условіяхъ подобный типъ возможенъ или невозможенъ. И какъ-бы она не рѣшила этотъ вопросъ, авторъ тутъ не причемъ; при самомъ неблагопріятномъ для него случаѣ (когда, напр., окажется, что данныя условія нисколько не гармонируютъ съ даннымъ характеромъ), она можетъ развѣ упрекнуть его только за то, что онъ обратилъ свое художественное око на явленіе черезчуръ исключительное, ненормальное, изъ ряда вонъ выходящее. Но, конечно, и этотъ упрекъ будетъ неоснователенъ, ибо «художества» споконъ вѣка считаются «свободными», а, слѣдовательно, каждый авторъ воленъ выбирать себѣ сюжетъ по собственному вкусу и усмотрѣнію.
Совсѣмъ, однако, другое дѣло, если авторъ самъ, такъ-сказать, беретъ на себя отвѣтственность за реальное правдоподобіе описываемаго характера; если онъ не только говоритъ: «вотъ, смотрите, какіе на свѣтѣ бываютъ люди», но еще прибавляетъ: «вотъ такъ-то и такъ-то, при такихъ-то и такихъ-то условіяхъ», — тутъ уже критика имѣтъ полное право требовать отъ автора категорическихъ отвѣтовъ на имъ-же поставленные вопросы,
301
и если отвѣты окажутся неудовлетворительными, то она, не пускаясь ни въ какую дальнѣйшую провѣрку и не собирая никакихъ новыхъ доказательствъ, на основаніи одного лишь его собственнаго показанія, должна будетъ признать въ изображаемыхъ имъ образахъ отсутствіе не только художественной, но и вообще всякой житейской правды.
Марко-Вовчокъ не просто рисуетъ характеръ Мани въ тотъ моментъ, когда она сошлась съ Хрущовымъ; авторъ старается объяснить намъ, почему именно этотъ характеръ вышелъ такимъ, а не другимъ; подъ какимъ вліяніемъ, при какихъ условіяхъ онъ вырабатывался и развивался. Благодаря этимъ объясненіямъ, онъ самъ себя уличаетъ во лжи. Главнымъ развивателемъ Мани былъ нашъ современный Молчалинъ; по одному уже этому вы можете судить, въ какомъ духѣ и направленіи должно было совершиться Манино развитіе. Изъ нея должна была выработаться скромная, пожалуй, начитанная и даже умная, но прежде всего и болѣе всего благоразумная, разсчетливо–умѣренная, положительная барышня, нѣчто въ родѣ Софьи Фамусовой, только съ болѣе либеральной подкладкой и болѣе широкимъ кругозоромъ мысли. А между тѣмъ авторъ представляетъ Маню страстною идеалисткою, преисполненною самыхъ благородныхъ увлеченій, ни въ чемъ незнающею ни мѣры, ни середины. Какъ-же это могло случиться?
Авторъ пытается объяснить это «художественное» чудодѣйство весьма оригинальнымъ соображеніемъ. «Путеводитель ея (т. е. Хрущовъ), въ тотъ періодъ, когда онъ ее только развивалъ, говорилъ ей лишь о борьбѣ со зломъ и мракомъ, о служеніи добру, о необходимости простора и свѣта, о долгѣ человѣка неуклонно слѣдовать по пути правды» и т. п., но о томъ, какъ слѣдуетъ вести эту борьбу, въ чемъ именно долженъ состоять этотъ путь правды, какія трудности нужно преодолѣть во имя служенія добру и т. п., обо всемъ этомъ онъ тщательно умалчивалъ, и впервые затронулъ эти деликатные вопросы тогда только, когда Маня сдѣлалась его любовницею. — «Тутъ только, говоритъ авторъ, — онъ выставилъ ей на видъ не только трудности и терніи этого пути (т. е. пути правды), но и наглядно указалъ, какъ опасно по нему быстро стремиться». — «Мани же, продолжаетъ авторъ, — противно было ползти улиткою, ей хотѣлось бѣжать, бѣжать,
302
пока не будетъ достигнута цѣль, къ которой она стремилась…» Отсюда взаимныя недоразумѣнія и разрывъ; но о разрывѣ послѣ: теперь нѣсколько словъ по поводу объясненія.
Несообразность его очевидна съ перваго взгляда. Прежде всего, могъ-ли такой благоразумный и умѣренно-либеральный барчукъ, какъ Хрущовъ, проходить молчаніемъ «трудности и терніи», когда именно эти-то «трудности и терніи» составляютъ главную исходную точку зрѣнія современнаго молчалинскаго міросозерцанія? Хрущовы, толкуя о необходимости борьбы со зломъ, никогда не скажутъ: «нужно бороться со зломъ, хотя это и трудно»; нѣтъ, они выражаются такъ: «трудно, очень трудно бороться со зломъ, хотя это и нужно». Необходимость борьбы у нихъ всегда стоитъ на второмъ, на заднемъ планѣ, а трудность — на первомъ. Это-то именно и составляетъ характеристическую особенность всѣхъ ихъ проповѣдей. Они васъ сначала огорошатъ, обольютъ нѣсколькими ушатами холодной воды, осмѣютъ ваши горячія увлеченія и беззавѣтные порывы, и уже тогда, когда «уймутся волненія вашихъ страстей», когда вы охладитесь, успокоитесь и всецѣло проникнетесь мыслію о невозможности «прати противъ рожна», когда готовы будете опустить съ отчаяніемъ руки, они, съ самодовольною улыбочкою, раскроютъ передъ вами узенькую перспективу какой-нибудь узенькой дѣятельности, разукрасятъ, разцвѣтятъ ее, сдѣлаютъ изъ мухи слона, и вы, чтобы не сидѣть сложа руки, начнете съ жадностью ловить эту муху, какъ утопающій ловитъ соломенку. О, Хрущовы — народъ хитрый, они разсчитываютъ вѣрно, и неопытная, «дѣвственная» душа, разъ попавшая въ ихъ сѣти, почти уже никогда не выбивается изъ нихъ.
Но если Хрущовъ не могъ говорить «о пути правды», не говоря, въ то же время, о его «трудностяхъ и терніяхъ», то еще менѣе могла сдѣлать это сама Маня. Какъ, вы хотите насъ увѣрить, что у нея были свои идеалы, что она любила ихъ, что она готова была принести имъ въ жертву все, рѣшительно все… даже свою любовь, и тутъ-же вы прибавляете, будто она относилась къ нимъ на-столько платонически, что вопросъ о ихъ осуществимости, вопросъ о средствахъ, даже и на умъ ей не приходилъ? Согласитесь, если ее хоть сколько-нибудь интересовалъ этотъ вопросъ, не могла-же бы она проходить его молчаніемъ въ
303
своихъ развивательныхъ бесѣдахъ съ Хрущовымъ. Да и сама она не могла о немъ не думать. У кого есть хоть какой-нибудь идеалъ, кто хоть какъ-нибудь разрѣшилъ себѣ вопросъ, что дѣлать, тоть eo ipso разрѣшаетъ и вопросъ, какъ дѣлать. Послѣдній вопросъ заключается въ первомъ, какъ часть въ цѣломъ. Легко, конечно, сказать, что вотъ, молъ, у такого-то человѣка хотя умъ постоянно и занятъ мыслью о борьбѣ добра со зломъ и мракомъ, о служеніи добру и т. п., но ему, въ то же время, совершенно чужды представленія о средствахъ борьбы, о путяхъ служенія добру и т. п., — сказать это, и даже написать, очень легко, но въ дѣйствительности, однакожь, этого никогда не бываетъ и быть не можетъ. Одно изъ двухъ: или Маня, зарядившись двумя, тремя общими идеями, никогда надъ ними не задумывалась, никогда не старалась разъяснить ихъ себѣ, сдѣлать изъ нихъ какіе-нибудь практическіе выводы и примѣненія, или она, дѣйствительно, отнеслась къ нимъ сознательно: переработала, дополнила, развила, анализировала ихъ, продумала и прочувствовала, прониклась ими всею своею душою и всѣмъ своимъ сердцемъ. Въ первомъ случаѣ, изъ нея должна была-бы выйти пустая, глупая, дрянная фразерка, совершенно неспособная не только «жить по идеямъ», но даже и имѣть какія-бы то ни было осмысленныя идеи. Это была-бы одна изъ самыхъ заурядныхъ, кисейныхъ барышень, какъ-разъ по вкусу современному Молчалину, и ужь, конечно, она никогда не разошлась-бы съ нимъ и не разочаровалась бы въ немъ. Вѣдь Молчалинъ, по сравненію съ нею, все-таки сила, да еще какая сила!
Во второмъ случаѣ, Маня должна-бы была раскусить Хрущова гораздо раньше, чѣмъ сошлась съ нимъ, и она опять-таки не имѣла-бы никакихъ разумныхъ основаній такъ поздно въ немъ разочаровываться.
Такимъ образомъ, изъ объясненія самого автора оказывается, что въ обоихъ случаяхъ отношенія героини къ герою не могли-бы быть таковы, какими они изображены въ романѣ.
Но это еще не все. Объясненіе автора противорѣчитъ всему, что онъ разсказываетъ о жизни Мани до и послѣ ея окончательнаго сближенія съ Хрущовымъ. Пока Маня еще не сдѣлалась любовницею Молчалина, она весьма тихо и мирно прозябала въ домѣ
304
своей «благодѣтельницы», не заявляла себя никакими «подвигами», никакими благородными увлеченіями и вообще ничѣмъ не обнаруживала своей «высшей натуры». Никто тогда не считалъ ее ни идеалисткою, ни фантазеркою, никто не подозрѣвалъ, что въ ея головкѣ роятся какія-то идеи, которымъ она безусловно предана и во имя которыхъ она способна на всевозможныя жертвы. Очевидно, идеи эти, — если онѣ у нея и были тогда, — очень мало ее мучили; по крайней мѣрѣ, она очень тщательно скрывала ихъ и не дѣлала ни малѣйшихъ попытокъ прилагать ихъ къ жизни. Но вотъ является ея развиватель; она начинаетъ съ нимъ амурничать, переселяется въ его усадьбу, и тутъ-то начинается ея утрированное (по выраженію Хрущова) служеніе «идеѣ добра». А между тѣмъ именно въ это-то время Молчалинъ и просвѣщалъ ее насчетъ «трудностей и терній» пути правды. Но какъ-же это? Значитъ, восторженною идеалисткою, «рыцаремъ идеи» она сдѣлалась совсѣмъ не тогда, когда Молчалинъ разыгрывалъ роль Рудина, а именно тогда, когда онъ явился во всемъ своемъ молчалинскомъ блескѣ. Вслѣдствіе этого, внезапная метаморфоза Мани изъ скромной и немножко добродѣтельной деревенской барышни въ самоотверженную «служительницу добра», въ ревностную просвѣтительницу разныхъ Поленекъ и Апполошенекъ (которыхъ, замѣтимъ въ скобкахъ, она знала и прежде и относилась къ нимъ совершенно индиферентно) представляется чѣмъ-то совершенно необъяснимымъ, какимъ-то deus ex machina. Такъ-же мало объяснимо и превращеніе Поленьки, весьма простоватой, глупенькой и нравственно совсѣмъ неразвитой чумички.
Вообще вся концепція романа, исторія героини и ея отношеній къ герою поражаютъ васъ своею лживостью и искусственностью. Авторъ хотѣлъ написать нѣчто тенденціозное, но тенденціозное ему никогда не удается, что уже критика и замѣчала ему по поводу его «Живой души». И еще на бѣду свою, онъ выбираетъ субъектами для проведенія своихъ тенденцій людей, принадлежащихъ къ міру, очевидно, совершенно ему незнакомому.
Нагляднѣе всего въ этомъ можно убѣдиться по его послѣднему произведенію.
Ну, что такое, въ самомъ дѣлѣ, эта Маня? Авторъ увѣряетъ, будто она очень много читала, будто у нея есть какіе-то идеалы.
305
А между тѣмъ эта «начитанная» дѣвица разыгрываетъ передъ своимъ возлюбленнымъ роль какой-то наивной дурочки. На его молчалинскія разсужденія она не находитъ никакихъ возраженій и, повидимому, теоретически даже согласна съ нимъ. Когда онъ убѣждаетъ ее, что «поспѣшность доводитъ только до бѣды», она вѣритъ ему и начинаетъ даже опасаться за него. Но ей самой, видите-ли, почему-то «противно ползти улиткою». Почему? Она сама этого не знаетъ и не умѣетъ объяснить. Молчалинъ кажется ей превосходнѣйшимъ человѣкомъ, она его любитъ до такой степени, что по одному его слову — и то сказанному не въ серьезъ, а такъ, для примѣра — бросается въ пропасть — не въ иносказательную, а въ дѣйствительную, настоящую пропасть. Но несмотря на это, ей невыносимо съ нимъ жить. Опять-таки — почему? — едва-ли она въ состояніи дать на это какой-нибудь осмысленный, опредѣленный отвѣтъ. Въ своемъ прощальномъ письмѣ къ возлюбленному она выражается на этотъ счетъ такимъ образомъ: «Я бѣгу, потому что такъ лучше, скорѣе, потому что боюсь съ тобою прощаться, боюсь твоего горя. Я не хочу такъ жить, какъ жила, не могу. Пробовала, старалась — и не могу. Я измучилась, а теперь рѣшила — и легко. Ты увѣряешь, что я дитя, мечтательница; нѣтъ: правда, добро — не мечты. Вѣдь были-же люди, есть-же и теперь люди, которые для правды не жалѣютъ ни себя, ни своего счастія… Я чувствую, я знаю, что ты не пойдешь, куда меня тянетъ, а потому лучше намъ разстаться». «Куда меня тянетъ»… но куда-же ее тянетъ? Во время своего сожительства съ возлюбленнымъ, когда ея руки были вполнѣ развязаны и никто, ни въ чемъ не стѣснялъ свободы ея дѣйствій, когда влюбленный Молчалинъ смотрѣлъ ей въ глаза, она ничего болѣе не дѣлала, какъ только занималась частною филантропіею (и притомъ крайне неумѣло), да обучала грамотѣ Полю и Апполошку. Занятія совершенно невинныя и вообще свойственныя всѣмъ добродѣтельнымъ деревенскимъ барышнямъ. Молчалинъ ничего противъ нихъ не имѣлъ, ему хотѣлось только, чтобы Маня удѣляла немножко болѣе времени на амурныя упражненія, немножко болѣе заботилась о своихъ костюмахъ и немножко менѣе довѣряла разнымъ Матренамъ. Можетъ быть эти-то желанія и были немножко глупы, но, во всякомъ случаѣ,
306
не на-столько-же они были предосудительны, чтобы изъ-за нихъ стоило расходиться съ любимымъ человѣкомъ. А между тѣмъ никакихъ другихъ причинъ расхожденія въ романѣ не указано. Въ письмѣ, правда, говорится, что Хрущовъ относился къ Манѣ вообще какъ къ ребенку, къ «мечтательницѣ». Но вѣдъ въ этомъ опять-таки была виновата сама Маня. Зачѣмъ-же она такъ глупо вела себя относительно его? Зачѣмъ она ни себѣ не опредѣлила, ни ему не говорила, чего именно она хочетъ, куда именно она стремится? Зачѣмъ она молчала и робѣла, когда онъ развивалъ передъ нею свою молчалинскую мудрость? Вообще всѣ ея поступки запечатлѣны были такою наивностью, что не только Молчалины, но и всѣ безпристрастные люди не могли-бы иначе отнестись къ ней, какъ къ «ребенку», какъ къ «мечтательницѣ». Очень можетъ быть, что у этого ребенка было предоброе и пренѣжное сердце, но за то въ умственномъ отношеніи это была Флурансова курочка съ вырѣзанными верхними полушаріями мозга.
И эту-ту Флурансову курочку намъ выдаютъ за новую женщину, живущую идеями! О, г. Марко-Вовчокъ, помилосердствуйте! Бросьте эти темы, онѣ совсѣмъ не про васъ, и не пишите никогда романовъ съ современными тенденціями! Конечно, ваше желаніе идти въ уровень съ вѣкомъ весьма похвальное желаніе, но… но вѣдь одного похвальнаго желанія еще недостаточно. Нужно хорошо знать и понимать тотъ міръ, тѣхъ людей, тѣ чувства и интересы, которые вы желаете подвергать своему художественному воспроизведенію. Это — азбучная, тривіальная истина, не спорю; но зачѣмъ-же вы ее забываете? Очень можетъ быть, это происходитъ потому, что вы черезчуръ преувеличиваете силу и размѣръ вышего таланта, въ которомъ, извините меня, тоже одного полушарія не хвататетъ.
Вы совсѣмъ не принадлежите къ разряду тѣхъ всеобъемлющихъ художниковъ, для которыхъ въ «человѣческомъ сердцѣ ничто не тайна», которые способны подмѣчать и правильно, т. е. художестенно, обобщать самые разнообразные характеры, способны отзываться на самые разнообразные запросы времени. Нѣтъ, сфера вашего художественнаго творчества весьма ограничена. Изъ всевозможныхъ типовъ вамъ доступенъ одинъ лишь типъ: типъ добродушнаго, нѣжнаго, немножко
307
плаксиваго, сантиментальнаго и любопытнаго малоросса; изъ всѣхъ человѣческихъ чувствъ — чувство любви, не любви реальной, не любви грубо-чувственной, а какой-то идеальной, млѣющей, меланхолической, небесной; изъ всѣхъ разнообразныхъ житейскихъ отношеній вы лучше всего воспроизводите отношенія, устанавливающіяся между людьми властными, сильными, но эгоистичными и жестокими, и людьми безвластными и безгласными, загнанными, но за то нѣжными, любящими и вообще прекраснодушными.
Этими отношеніями, этими чувствами, этими характерами вполнѣ исчерпывается и опредѣляется поле художественнаго кругозора автора «Въ глуши». Правда, даже и въ области явленій, доступныхъ его «художественному оку», онъ не всегда вѣрно воспроизводитъ дѣйствительность; излишняя сантиментальность, приторный лиризмъ и здѣсь мѣшаютъ ему видѣть предметы въ ихъ настоящемъ свѣтѣ и заставляютъ его нерѣдко разсыропливать и подкрашивать грубый реализмъ жизни; но все-таки, пока онъ не выходилъ за предѣлы этой, болѣе или менѣе хорошо знакомой ему сферы, въ его произведеніяхъ не было и сотой доли той фальши, искуственности, того лицемѣрія и поддѣлки, которыя мы находимъ въ нихъ теперь.
VII.
На романѣ «Подростокъ» стоитъ остановиться, — стоитъ уже по тому одному, что надъ этимъ произведеніемъ трудилась не дѣтская, не нѣжная кисточка слезоточиваго Марко-Вовчка, а мастерская кисть одного изъ замѣчательнѣйшихъ и, я немногимъ ошибусь, если скажу — одного изъ первокласнѣйшихъ художниковъ (конечно, я говорю только о россійскихъ художникахъ) нашего времени, — времени, столь богатаго по части всевозможныхъ «художествъ» и столь бѣднаго по части художественныхъ талантовъ…
Но… да проститъ меня мой великодушный читатель: я имѣю противъ него нѣкоторый злой умыселъ, я хочу повергнуть его долготерпѣніе новому испытанiю… «Какъ, неужели опять эстетика?» Да, читатель, каюсь впередъ: эстетика. И самъ знаю, что это надоѣло тебѣ хуже горькой рѣдьки, но никакъ нельзя безъ эстетики; невозможно говорить о «Подросткѣ», не сказавъ ни слова объ его авторѣ.
308
По поводу «Бѣсовъ» мнѣ уже разъ приходилось бесѣдовать о талантѣ г. Достоевскаго; сознаюсь, поводъ этотъ былъ выбранъ не особенно удачно. «Бѣсы», безспорно, одно изъ самыхъ слабыхъ, самыхъ «нехудожественныхъ» произведеній автора «Мертваго дома», «Униженныхъ и оскорбленныхъ», автора «Преступленія и наказанія». Я старался объяснить тогда «нехудожественность» и «слабость» этого романа, главнымъ образомъ, тѣмъ обстоятельствомъ, что авторъ вышелъ изъ своей сферы и забрался въ такія полестины, гдѣ его художественный инстинктъ не способенъ ничего видѣть, кромѣ обратной стороны медали… Дѣло въ томъ, что г. Достоевскій, хотя и безспорно талантъ крупный, но въ высшей степени односторонній. Главная сила этого таланта заключается въ психологическомъ анализѣ. Очень немногіе изъ современныхъ художниковъ — тутъ ужь я имѣю въ виду не однихъ только русскихъ беллетристовъ — умѣютъ такъ глубоко заглядывать въ человѣческую душу, какъ онъ. Однако, какъ ни глубокъ этотъ анализъ, но онъ все-таки страдаетъ крайнею односторонностью. Копаясь во внутреннемъ мірѣ человѣка, авторъ съ особенною любовью останавливается лишь на нѣкоторыхъ его сторонахъ и почти совершенно игнорируетъ остальныя. Вслѣдствіе этого почти всѣ дѣйствующія лица въ его произведеніяхъ являются людьми односторонними, не вполнѣ нормальными, весьма сильно смахивающими на паціентовъ изъ сумасшедшаго дома. Въ ихъ психической жизни нѣтъ ни порядка, ни гармоніи, она почти всегда находится подъ фатальнымъ гнетомъ одного какого-нибудь психическаго мотива — одного какого-нибудь чувства или мысли. Сосредоточивая на этомъ преобладающемъ мотивѣ все свое вниманіе, авторъ, по необходимости, долженъ утрировать его, доводить до болѣзненной напряженности. Онъ смотритъ на человѣческую душу сквозь увеличительное стекло и это стекло онъ всегда наводитъ лишь на извѣстныя душевныя состоянія, на извѣстные явленія и факты психическаго міра; эти-то излюбленные имъ состоянія, явленія и факты всегда выдвигаются у него на первый планъ, принимаютъ чрезвычайные, непропорціонально огромные размѣры и, само собою понятно, производять на читателя рѣзкое, сильное, нерѣдко потрясающее впечатлѣніе
Съ эстетической точки зрѣнія, это, если хотите, большой
309
недостатокъ. Авторъ не въ состояніи создать цѣлостнаго, всесторонне, гармонически — развитаго художественнаго характера. Всѣ его герои, говоря словами одного изъ дѣйствующихъ лицъ въ «Подросткѣ», это — «люди безумія». Тою же печатью «безумія» запечатлѣнъ у него обыкновенно и самый планъ романа. И это вполнѣ понятно: отъ столкновенія «безумныхъ людей» ничего другого и произойти не можетъ, кромѣ вещей дикихъ, нелѣпыхъ, безумныхъ. Какъ въ ихъ внутреннемъ мірѣ, такъ и въ ихъ жизни, все поражаетъ васъ своею странностью, безпорядочностью, несообразностью, своею неожиданностью. Событія слѣдуютъ одно за другимъ безъ всякой, повидимому, внутренней необходимости; элементъ случайнаго является преобладающимъ элементомъ и поверхностный читатель долженъ составить себѣ очень невыгодное мнѣніе о художественной фантазіи автора. А между тѣмъ у этой фантазіи есть своя логика, и логика весьма послѣдовательная. Авторъ ни на минуту не забываетъ, съ какого рода субъектами онъ имѣетъ дѣло; онъ понимаетъ, что подобные субъекты не могутъ такъ говорить и такъ поступать, какъ говорятъ и поступаютъ обыкновенные, нормальные люди. То, что для послѣднихъ будетъ и странно, и случайно, и дико, и нелѣпо, то для первыхъ вполнѣ естественно, разумно и логично.
Но какъ бы ни былъ авторъ правъ съ своей точки зрѣнія, во всякомъ случаѣ его произведенія, благодаря только-что указаннымъ причинамъ, никогда не производятъ и не могутъ производить цѣлостнаго художественнаго впечатлѣнія. Правда, въ нихъ попадаются отдѣльныя мѣста и вводные эпизоды (въ родѣ, напр., разсказа чиновника Ермолаева въ романѣ «Преступленіе и наказаніе» или эпизода съ Олей — въ «Подросткѣ»), въ высшей степени замѣчательные по своей художественной правдѣ, но эти отдѣльные мѣста и эпизоды совершенно теряются и исчезаютъ въ общей массѣ несообразностей и уродливостей.
Поэтому повторяю опять то, что уже я, кажется, говорилъ по поводу «Бѣсовъ» и что гораздо раньше меня высказывалъ Добролюбовъ по поводу «Униженныхъ и оскорбленныхъ»: — значеніе г. Достоевскаго, какъ художника, съ чисто-эстетической точки зрѣнія, очень и очень не велико. Въ самомъ дѣлѣ, эстетика требуетъ отъ художника прежде всего художественной правды. Но вотъ именно
310
этому-то ея основному, элементарному требованію, — въ которомъ, впрочемъ, уже содержатся и всѣ остальныя ея требованія, — г. Достоевскій никогда не удовлетворялъ и не можетъ удовлетворить; художественная правда, какъ и правда научная, есть ничто иное, какъ правильное обобщеніе частныхъ единичныхъ явленій; она отличается отъ послѣдней только тѣмъ, что выражется не въ отвлеченной логической формулѣ, а въ живомъ конкретномъ образѣ. Но для того, чтобы обобщеніе было правильно, чтобы въ немъ не было никакихъ натяжекъ, никакой искуственности, никакого произвола, необходимо обладать способностью отличать въ явленіи случайное отъ постояннаго, ненормальное отъ нормальнаго, второстепенное от главнаго. Г.–же Достоевскій если и обладаетъ этою способностью, то только въ весьма и весьма слабой степени. Особенность его таланта въ томъ-то именно и состоитъ, что онъ всегда склоненъ исключительное, анормальное, временное, преходящее, случайное возводить въ нѣчто постоянное, нормальное, преобладающее. Не говоря уже о томъ, что его «художественнымъ взорамъ», какъ замѣчено выше, доступны лишь нѣкоторые уголки человѣческой души и что поэтому его художественныя наблюденія страдаютъ односторонностью, онъ даже и въ этихъ хорошо знакомыхъ ему уголкахъ, даже и въ этихъ одностроннихъ наблюденіяхъ никогда почти не въ состояніи сохранить вполнѣ объективнаго безпристрастія; всегда онъ что-нибудь да вложитъ отъ себя, что-нибудь прикраситъ, расцвѣтитъ, преувеличитъ и исказитъ.
Въ нѣкторыхъ его произведеніяхъ, это, если можно такъ выразиться — хотя я знаю, что выраженіе не вполнѣ соотвѣтствуетъ моей мысли — субъективно-пристрастное отношеніе къ наблюдаемымъ явленіямъ переходитъ за предѣлы всякаго благоразумія и приличія… Происходитъ-ли это у автора сознательно или безсознательно — рѣшить это, конечно, трудно, потому что роль критика не есть роль психіатра. Однако, въ большинствѣ случаевъ, эту особенность авторскаго творчества, по всей вѣроятности, слѣдуетъ объяснять тѣмъ, что Бѣлинскій, въ одномъ разговорѣ съ г. Достоевскимъ, называлъ «блудодѣяніемъ таланта» (см. «Дневникъ писателя», № 2, февраль, стр. 48.)
Объ этомъ «блудодѣяніи» самъ г. Достоевскій очень не
311
дурно говоритъ въ своемъ «Дневникѣ». «Мнѣ кажется, откровенно сознается онъ, говоря, очевидно, о себѣ, хотя имѣетъ въ виду другихъ, — мнѣ кажется, чрезвычайно рѣдко человѣкъ способенъ совладать съ своимъ дарованіемъ, и что, напротивъ, почти всегда талантъ порабощаетъ себѣ своего обладателя, такъ-сказать, какъ бы схватывая его за шиворотъ (да, именно въ такомъ унизительномъ нерѣдко видѣ мы находимъ самого г. Достоевскаго) и унося его на весьма далекія разстоянія отъ настоящей дороги. У Гоголя гдѣ-то (забылъ гдѣ) одинъ враль началъ о чемъ-то разсказывать и, можетъ быть, сказалъ-бы правду, «но сами собою представились такія подробности» въ разсказѣ, что уже никакъ нельзя было сказать правду.» «Во всякомъ талантѣ есть всегда эта нѣкоторая, почти неблагодарная, излишняя «отзывчивость», которая всегда тянетъ увлечь самаго трезваго человѣка в сторону.
Ревѣтъ-ли зверь въ лѣсу глухомъ …
или тамъ что-бы ни случилось, тотчасъ-же и пошелъ, и пошелъ человѣкъ, и взыгралъ, и размазался, и увлекся…» Въ томъ-же «Дневникѣ» г. Достоевскій удачно сравниваетъ талантливаго человѣка съ однимъ московскимъ купчикомъ, которому папаша оставилъ, послѣ своей смерти, капиталъ. У купчика была мамаша; она тоже вела какую-то комерцію и — запуталась. Чтобы выручить ее, нужно было заплатить много денегъ. Купчикъ очень любилъ мамашу, но все-таки платить за нее не сталъ: «Все-же намъ никакъ нельзя безъ капиталу. Это чтобы капиталу нашего лишиться — это намъ никоимъ образомъ невозможно, потому какъ намъ никакъ невозможно, чтобы самимъ безъ капиталу». «Примите за алегорію, говоритъ г. Достоевскій, — и приравняйте талантъ къ капиталу, что даже и похоже, и выйдетъ такая рѣчь: «это чтобъ намъ безъ блеску и эфекту — это намъ никоимъ образомъ невозможно, потому какъ намъ никакъ невозможно, чтобы намъ совсѣмъ безъ блеску и эфекту».
Примѣните всѣ эти мѣткія и нелишенныя остроумія замѣчанія къ таланту автора «Идіота», «Бѣсовъ», «Подростка», «Преступленія и наказанія», и вы безъ всякихъ дальнѣйшихъ коментаріевъ поймете его частыя уклоненія «на весьма далекія разстоянія отъ настоящей дороги», вы поймете, почему онъ иногда «и
312
сказалъ-бы правду, но сами собою представляются такія подробности въ разсказѣ, что ужь правды никакъ нельзя сказать…» Талантъ его, видите-ли, обладаетъ «почти неблагодарною», излишнею отзывчивостью, а отзывчивость эта такого рода, что чуть «тамъ что случилось» — убьетъ-ли студентъ ростовщика, нагрубитъ-ли дочь своему отцу, всплыветъ-ли наружу какое-нибудь ловкое мошенничество, — онъ сейчасъ-же «и пошелъ, и пошелъ, и взыгралъ, и размазался, и увлекся».
Очень можетъ быть, что эта «неблагодарная» отзывчивость, эта наклонность къ безсознательному вранью присуща болѣе или менѣе всякому таланту. Такъ, по крайней мѣрѣ, утверждаетъ самъ г. Достоевскій; ему и книги въ руки! Кому-же лучше и судить о талантѣ, какъ не самому таланту. Но, во всякомъ случаѣ, его-то таланту она присуща въ наивящшей степени, такъ-что въ плодахъ этого таланта всего труднѣе провести границу, гдѣ собственно оканчивается вранье и начинается правда… Мало того, она составляетъ характеристическую особенность его художественнаго творчества.
Этой особенности критика никогда не должна терять изъ виду: только непрестанно памятуя о ней, она можетъ придти къ правильной оцѣнкѣ характеровъ, воспроизводимыхъ авторомъ, и уберечься отъ тѣхъ увлеченій и отъ того «блудодѣйствованія», въ которое самъ онъ такъ часто впадаетъ.
«Однако, позвольте, замѣтить намъ, пожалуй, придирчивый читатель (а придирчивыхъ читателей развелось теперь ужасно много: это оттого, конечно, что скука смертная ихъ одолѣла), — позвольте: если г. Достоевскій, какъ вы изволили сказать, не даетъ намъ цѣлостныхъ, художественныхъ характеровъ, если онъ все свое вниманіе обращаетъ на явленія болѣе или менѣе исключительныя, на такія душевныя состоянія, которыя относятся скорѣе къ области психіатріи, чѣмъ психологіи, то какой-же особенный интересъ могутъ представлять его произведенія для обыкновеннаго критика, для критика не спеціалиста по душевным болѣзнямъ?»
Для критика-эстетика — весьма небольшой, готовъ съ этимъ безусловно согласиться. Но вѣдь наша-же критика (по крайней мѣрѣ,
313
петербургская критика) и не претендуетъ на эпитетъ «эстетической». Эстетическія красоты, художественные достоинства и недостатки того или другого беллетристическаго произведенія интересуютъ ее очень мало, почти даже совсѣмъ не интересуютъ. Какъ живописуетъ авторъ — этотъ вопросъ для нея не особенно существенъ. Для нея несравненно важнѣе вопросъ, что онъ живописуетъ и представляетъ-ли или не представляетъ собою это что какой-нибудь общественный интересъ.
И вотъ именно съ этой-то точки зрѣнія общественнаго интереса произведенія г. Достоевскаго и прдеставляютъ критикѣ весьма благодарный и весьма обильный матеріялъ. Хотя живописуемыя имъ душевныя состоянія и относятся болѣе къ психіатріи, чѣмъ къ психологіи, но въ большинствѣ случаевъ ихъ болѣзненный, патологическій характеръ зависитъ не столько отъ самой природы, сколько оттого, что авторъ черезчуръ ужь ихъ утрируетъ, черезчуръ выставляетъ ихъ на первый планъ, черезчуръ размазываетъ и разукрашиваетъ. Они у него получаютъ непропорціонально-сильное освѣщеніе, а потому и кажутся исключительными, ненормальными. Но вотъ именно благодаря этому обстоятельству, ихъ пониманіе значительно облегчается, они становятся видимыми для самыхъ близорукихъ людей, а критика черпаеть въ нихъ драгоцѣнный матеріялъ для характеристики цѣлаго типа не только отвлеченныхъ чувствъ и страстей, но и живыхъ, конкретныхъ характеровъ.
Разумѣется, все это было-бы еще не особенно важно, если-бы эти явленія нашего внутренняго міра, тѣ «душевныя состоянія» на которыхъ авторъ останавливаетъ свое исключительное вниманіе, если-бы они, взятыя сами по себѣ, не имѣли никакого другого значенія, кромѣ чисто-медицинскаго, если-бы они не находились ни въ какомъ болѣе или менѣе непосредственномъ отношеніи къ общественнымъ интересамъ. Въ этомъ случаѣ произведенія автора могли-бы подлежать лишь спеціальной, научно-медицинской критикѣ; для критики-же публицистической они имѣли-бы столько-же, если не менѣе, значенія, сколько они имѣютъ для критики эстетической.
Но вотъ въ томъ-то и дѣло, что въ романахъ
314
г. Достоевскаго затрогиваются обыкновенно1 такія психическія явленія, которыя играютъ весьма видную роль въ жизни извѣстныхъ классовъ, извѣстной среди нашего общества, и которыя представляютъ, слѣдовательно, весьма любопытный матеріялъ для оцѣнки общественнаго и умственнаго состоянія этой среды, этихъ классовъ.
Въ двухъ своихъ большихъ произведеніяхъ — въ романахъ «Бѣдные люди» и «Униженные и оскорбленные» — и во многихъ другихъ мелкихъ очеркахъ авторъ выдвигаетъ на первый планъ и съ необкновенною подробностью анализируетъ ту группу явленій, то «душевное состояніе», которое по-преимуществу характеризуетъ русскихъ интелигентныхъ забитыхъ людей, пришибленныхъ судьбою и обстоятельствами, постоянно оскорбляемыхъ и попираемыхъ мимоидущими счастливцами, трепещущихъ, запуганныхъ, то безсловесныхъ и приниженныхъ, то озлобленныхъ и ожесточенныхъ. Макаръ Алексѣевичъ Дѣвушкинъ, Голядкинъ, Прохарчинъ, наконецъ, личность болѣе интелигентная — Иванъ Петровичъ (въ «Униженныхъ и оскорбленныхъ») — съ одной стороны; Ихменевъ, Нелли, Свидригайло<въ>, Рогожинъ и т. п. — съ другой — все это представители «забитыхъ» людей, воплощающихъ въ себѣ, хотя и въ различныхъ степеняхъ, одни и тѣ-же чувства, одно и то-же душевное состояніе. У однихъ только это душевное состояніе проявляется въ какой-то холопской приниженности, въ вѣчномъ оплевываніи своего собственнаго человѣческаго достоинства, въ непрестранномъ самоуниженіи, въ какой-то кроткой, почти даже трогательной безотвѣтности и безобидности. У другихъ, напротивъ, въ злобномъ ожесточеніи на все и всѣхъ, въ постоянномъ недовольствѣ самимъ собою, въ глухомъ, затаенномъ протестѣ, проявляющемся обыкновенно наружу въ какихъ-нибудь дикихъ, безсмысленныхъ и совершенно нецѣлесообразныхъ формахъ. Первые прячутся, трепещутъ, не шелохнутся, дышать даже боятся; послѣдніе самодурничаютъ, бушуютъ, и, за
315
отсутствіемъ дѣйствительнаго самоуваженія, напускаютъ на себя суетную гордыню и усвоиваютъ себѣ пренебрежительно-злобный взглядъ на всѣхъ окружающихъ ихъ людей.
Но обо всѣхъ этихъ характерахъ мы здѣсь не будемъ распространяться; критика уже сказала о нихъ свое слово и дала имъ надлежащую оцѣнку. «Приниженные» и «ожесточенные» исчерпали повидимому, полный типъ «забитыхъ» и «несчастныхъ людей». Итогъ былъ подведенъ, — итогъ не особенно утѣшительный. «Мы нашли, такъ заканчиваетъ критикъ свою статью о «забитыхъ людяхъ», — что забитыхъ, униженныхъ и оскорбленныхъ личностей у насъ много въ среднемъ классѣ, что имъ тяжко и въ нравственномъ, и въ физическомъ смыслѣ, что, несмотря на наружное примиреніе съ своимъ положеніемъ, они чувствуютъ его горечь, готовы на раздраженіе и протестъ, жаждутъ выхода… Гдѣ этотъ выходъ, когда и какъ онъ совершится — это должна показать сама жизнь».
Съ тѣхъ поръ, какъ были написаны эти строки, прошло много времени и утекло много воды. Что-же, найденъ-ли выходъ, указала-ли его жизнь?
Въ самомъ этомъ вопросѣ заключается уже и отвѣтъ на него. Но дѣло не въ отвѣтѣ: его заранѣе можетъ предугадать даже и такой проницательный критикъ, какъ г. Заурядный. Дѣло въ томъ, что хотя выходъ-то и по сіе время еще не отысканъ, но безцѣльное и безсмысленное озлобленіе перестало удовлетворять наиболѣе развитую и сравнительно наиболѣе счастливую часть забитыхъ людей. Они, эти наиболѣе развитые и счастливые, поняли, наконецъ, что сколько тамъ ни ворчи и ни злись, а легче отъ этого не будетъ. А между тѣмъ и примириться имъ съ своимъ положеніемъ никакъ было невозможно, да и выбиться-то изъ него казалось еще невозможнѣе.
Они стали задумываться, мысль напряженно работала; идеи наростали за идеями; умъ все болѣе и болѣе отвлекался отъ будничной, практической дѣятельности, все дальше и дальше уносился въ безпечальную область отвлеченныхъ идеаловъ. Скоро оказалось, что въ этой-то области и слѣдуетъ искать спасенія. Входъ въ нее никому возбраненъ не былъ; она гостепріимно открывала свои объятія всякому желающему. И такъ-какъ она при
316
этомъ обѣщала душевное спокойствіе (по крайней мѣрѣ, хоть на время) и забвеніе, то, разумѣется, желающихъ оказалось не мало. И вотъ на мѣсто или, лучше сказать, рядомъ съ людьми «ожесточенными» и «озлобленными» появились теперь люди идейные. Первые искали выхода въ чувственной разнузданности, въ дикихъ и безумныхъ порывахъ животныхъ чувствъ и инстинктовъ; вторые — въ мірѣ идей и «высшихъ идеаловъ».
Такимъ образомъ, идейные люди представляютъ третью, наиболѣе интелектуальную, категорію забитыхъ людей. Анализу ихъ «души» г. Достоевскій посвятилъ «Преступленіе и наказаніе», и «Подростка». Въ первомъ изъ этихъ произведеній анализъ этотъ крайне одностроненъ и неполонъ, а въ «Подросткѣ» онъ достигаетъ той глубины, той обстоятельности и той сравнительной объективности, никогда, однакожь, неспособной отрѣшиться — какъ, мы замѣтили выше, — отъ чисто-субъективнаго элемента, благодаря которымъ автору такъ хорошо удалось воспроизвести въ прежнихъ своихъ произведеніяхъ господствующее настроеніе души забитыхъ людей двухъ первыхъ категорій, — людей «приниженныхъ» и «ожесточенныхъ» . И мнѣ кажется, послѣдній романъ г. Достоевскаго имѣетъ почти такое-же значеніе для оцѣнки идейныхъ забитыхъ людей, какое имѣлъ его первый романъ («Бѣдные люди») для оцѣнки людей типа Дѣвушкиныхъ, Голядкиныхъ и имъ подобныхъ.
Вотъ почему критика, не вполнѣ еще забывшая свое прошлое, критика, оставшаяся вѣрною своимъ принципамъ и неутратившая сознанія своихъ обязанностей и своихъ задачъ, должна отнестись къ этому роману съ особеннымъ вниманіемъ. Я это и постараюсь сдѣлать, хотя, сознаюсь напередъ, въ немъ собрано такъ много драгоцѣннаго матеріяла для характеристики души русскаго «идейнаго человѣка», что я заранѣе отказываюсь исчерпать ихъ вполнѣ и всесторонне. Ограничусь только опредѣленіемъ наиболѣе общихъ чертъ и наиболѣе существенныхъ особенностей людей этого типа, — типа, хотя и новаго, но уже отжившаго, сходящаго со сцены, уступающаго свое мѣсто людямъ иного закала, иного характера…
317
VIII.
«Идейные люди» вырабатывались и развивались на той-же почвѣ, которая выростила Дѣвушкиныхъ, Голядкиныхъ, Прохарчиныхъ и т. п. Они состоятъ съ ними въ самомъ близкомъ родствѣ, они родные братья Ивановъ Петровичей (герой «Униженныхъ и оскорбленныхъ», отъ лица котораго ведется разсказъ), законныя дѣти Ихменевыхъ, Свидригайл<овых>ъ, Версиловыхъ и иныхъ представителей поколѣнія «отцовъ».
Не радостно проходило дѣтство этихъ дѣтей подъ кровомъ ихъ разоренныхъ, ожесточенныхъ и «униженныхъ и оскорбленныхъ» родителей. Они росли въ загонѣ; съ самыхъ раннихъ лѣтъ имъ приходилось быть невольными свидѣтелями униженія ихъ отцовъ; на ихъ глазахъ оплевывались и оскорблялись самыя святыя права и человѣческія чувства… мало того, имъ самимъ не разъ доводилось подвергаться этому процесу оплеванія и пассивно подчиняться господству безсмысленной, дикой силы. Прежде, чѣмъ они начали что-нибудь понимать, прежде, чѣмъ они начали мыслить, они уже были озлоблены и ожесточены. Озлобленный, «униженный и оскорбленный» ребенокъ — всегда эгоистъ. Они и были эгоистами, они и выросли эгоистами, эгоизмъ навсегда остался выдающеюся и наиболѣе существенною чертою ихъ характера.
Ну что-же могло выйти изъ подобныхъ подростковъ? Повидимому — копіи отцовъ, вторыя изданія Дѣвушкиныхъ, Голядкиныхъ, Свидригайл<овых>ъ, Рогожиныхъ, Ихменевыхъ и ихъ близнецовъ. Разумѣется, такъ-бы и случилось, такъ-бы и должно было случиться, если-бы нѣкоторыя постороннія обстоятельства не вмѣшались въ дѣло и не внесли нѣкоторой смуты, хаоса и взаимнаго недоразумѣнія въ темный и таинственный міръ забитыхъ людей. Вѣковѣчные устои ихъ жизни на минуту пошатнулись, почва заколебалась подъ ихъ ногами. Каждый почувствовалъ себя какъ-будто независимѣе, а въ то-же время и беспомощнѣе. Начались сомнѣнія и вопросы: «Да какъ-же теперь быть? Да что-же изъ этого выйдетъ? Да неужели-же и взаправду приходитъ конецъ всему тому, къ чему такъ привыкли и о чемъ уже такъ давно перестали думать «униженные и оскорбленные»? Явился спросъ
318
на мысль. Сознавалась необходимость приспособиться къ новымъ формамъ жизни, къ новымъ условіямъ житейской обстановки.
И какъ-разъ въ эту-то, можно сказать, роковую минуту дѣти Версиловыхъ, Ихменевыхъ и др. вступали въ тотъ возрастъ, который изъ всѣхъ человѣческихъ возрастовъ отличается наибольшею воспріимчивостью, наибольшею «отзывчивостью» на всѣ впечатлѣнія внѣшняго міра. Само собою понятно, для нихъ не могло пройти безслѣдно то, что смутило даже ихъ отцовъ. Имъ пришлось задуматься, задуматься крѣпко о самихъ себѣ, — о чемъ никогда не задумывались ихъ родители. Такимъ образомъ, ихъ развитіе получило неожиданный толчекъ, выбившій ихъ изъ обыденной колеи, заставившій ихъ рано встать на собственныя ноги и прокладывать себѣ новые, еще непроторенные пути. Въ сущности-же новые пути мало чѣмъ отличались отъ старыхъ, но все-таки они требовали нѣкоторыхъ особыхъ приспособленій; явилась необходимость въ нѣсколько иной дресировкѣ, чѣмъ та, черезъ которую проходили отцы. Дресировка была неумѣлая, такъ-сказать пробная, а потомъ нѣтъ ничего удивительнаго, что многіе изъ нихъ даже поотстали отъ отцовъ по части цѣлостности и законченности характера. Въ жизнь имъ, дѣйствительно, пришлось вступать какими-то неоперившимися подростками.
Однако уже и въ этихъ неоперившихся подросткахъ можно было прослѣдить двѣ господствующія черты отцовскаго типа, на которыя я указывалъ выше. Въ характерѣ однихъ ясно обрисовывалась наслѣдственная приниженность и забитость, ищущая отрады и утѣшенія въ уединенномъ созерцаніи своего реальнаго ничтожества въ настоящемъ и своего возможнаго возвышенія въ будущемъ. Въ характерѣ другихъ на первый планъ выступало то злобно-эгоистическое ожесточеніе, которое нерѣдко приводило отцовъ къ самымъ возмутительнымъ и самымъ безсмысленнымъ злодѣйствамъ.
Но у дѣтей эти черты значительно видоизмѣнились. Дикая разнузданность темныхъ эгоистическихъ инстинктовъ приняла видъ болѣе благообразный, но за то и болѣе омерзительный. Разгулъ озлобленной натуры, безумные порывы «униженнаго и оскорбленнаго» человѣка, выродились въ холодный, разсчетливый развратъ, въ самую ординарную нравственную испорченность. Свидригайл<ов>ы
319
и Рогожины заставляютъ васъ по временамъ содрагаться; Ламберты и Тришатовы внушаютъ къ себѣ одно лишь презрѣніе, и даже не презрѣніе, а какое-то гадливое… сожалѣніе. Нравственные безумцы выродились въ нравственныхъ идіотовъ. Этого требовали новыя условія жизни: заурядное мошенничество, «пакостничанье» изъ-за угла, «потихоньку и понемножку», стало теперь дѣломъ болѣе выгоднымъ и менѣе опаснымъ сравнительно съ «злодѣйскими» чудодѣйствіями «широкихъ натуръ». Широкимъ натурамъ пришлось сократиться. Дѣти это уразумѣли и сократились… по крайней мѣрѣ, на первое время.
Не меньшей метаморфозѣ подверглась и другая типическая черта забитыхъ людей. Мечты отцовъ оказались уже совсѣмъ не утѣшительными для детѣй; горизонтъ ихъ мысли на-столько разширился, что Дѣвушкинская философія перестала ихъ удовлетворять; она годилась только до тѣхъ поръ, пока «устои жизни» были на-столько тверды и непоколебимы, что въ голову забитыхъ людей и мысли даже не могло запасть о ихъ переходномъ состояніи и тлѣнности. Дѣвушкинъ былъ, напр., рѣшительно не въ состояніи себѣ представить, какъ можетъ начальство «не задавать тону» своему подчиненному и приниженному. «Да вѣдь на томъ и свѣтъ стоитъ, разсуждаетъ онъ, — что всѣ мы одинъ передъ другимъ тону задаемъ, что всякъ изъ насъ одинъ другого распекаетъ. Безъ этой предосторожности и свѣтъ-бы не стоялъ и порядка-бы не было». Далѣе, онъ твердо вѣровалъ, что «всякое состояніе опредѣлено Всевышнимъ на долю человѣческую. Тому опредѣлено быть въ генеральскихъ эполетахъ, этому служить титулярнымъ совѣтникомъ; такому-то повѣлевать, а такому-то повиноваться. Это уже по способности человѣка разсчитано; иной на одно способенъ, а другой на другое, а способности устроены самимъ Богомъ».
Разъ человѣкъ усвоилъ себѣ такую философію, онъ необходимо долженъ не только примиряться съ некрасивой дѣйствительностью, но даже и умиляться передъ нею, находить свой міръ лучшимъ изъ налучшихъ міровъ. Его мечты и утопіи не могутъ идти далѣе несбыточныхъ желаній сдѣлаться вдругъ генераломъ, жениться на богатой купчихѣ, заслужить благоволеніе начальства и т. п. Голядкинъ (въ «Двойникѣ»), желая какъ-нибудь
320
утѣшиться послѣ всѣхъ своихъ жизненныхъ неудачъ, превращаетъ себя, въ мечтахъ, конечно, въ идеально-ловкаго, умнаго, красиваго, пронырливаго и находчиваго малаго, отъ котораго всѣ безъ ума, который всюду принимается съ распростертыми объятіями и который не только не трепещетъ, но, въ нѣкоторомъ родѣ, даже за носъ водитъ свое начальство. Онъ испытываетъ невыразимое удовольствіе, сравнивая самимъ имъ созданнаго, идеальнаго Голядкина (двойника) съ Голядкинымъ реальнымъ. Онъ находитъ, что послѣдній все-таки лучше перваго, и эта мысль успокаиваетъ его.
Разумѣтся, подобными игрушками «дѣти» не могли уже болѣе тѣшиться. Утративъ вѣру (подорванную въ нихъ самою жизнію) почти во все то, во что вѣрили ихъ отцы, они не могли успокоиться на ихъ философіи и, подобно имъ, примириться съ житейскими невзгодами и вообще со всею массою разныхъ «прижимокъ», оскорбленій и униженій.
Отсюда само собою понятно, что ихъ «идеи» должны были рѣзко отличаться отъ ребяческихъ фантазій ихъ отцовъ. Понятно также, въ чемъ именно должно было состоять это различіе. Впрочемъ, если-бъ даже для нѣкоторыхъ изъ читателей это было и непонятно, то пусть они обвиняютъ въ этомъ не меня, а самого автора. Самъ г. Достоевскій говорить о содержаніи этихъ идей или черезчуръ двусмысленно, или… или черезчуръ ужь глупо. Руководится-ли онъ въ этомъ случаѣ какими-нибудь посторонними соображеніями, или-же онъ и въ самомъ дѣлѣ не понимаетъ и путаетъ — рѣшать этого я не берусь, да оно и не особенно интересно. Для характеристики идейныхъ забитыхъ людей важно не столько самое содержаніе «идеи», сколько ея общее направленіе и въ особенности ихъ отношеніе къ ней. Каково-же это общее направленіе и какъ относятся къ «идеѣ» мечтательные барчуки? Это само собою выяснится изъ анализа характера одного изъ ихъ представителей, Аркадія Макаровича Долгорукаго, незаконнаго сына помѣщика Версилова и одной изъ его крѣпостныхъ «дѣвокъ».
П. Никитинъ.
1 Я говорю обыкновенно, но не исключительно. Независимо отъ этихъ явленій, представляющихъ, такъ-сказать, общій интересъ, авторъ любитъ останавливаться и на явленіяхъ уже чисто-патологическихъ, какъ, напр., на анализѣ симптомовъ, сопровождающихъ падучую болѣзнь, на раздвоеніи нашего «я» и т. п. Анализъ этотъ у него превосходенъ, но литературной критикѣ тутъ нечего дѣлать. Пусть этимъ занимаются гг. Балинскіе и Чечотовы.