Никитинъ П. <Ткачевъ П. Н.> Современное обозрѣнiе // Дѣло. 1876. № 6. Iюнь. С. 1-22.

<1>

СОВРЕМЕННОЕ ОБОЗРѢНIЕ.

―――

ЛИТЕРАТУРНОЕ ПОПУРИ.

(Статья третья.)

(«Два мiра», ром. въ 4 частяхъ, Н. Алѣевой. С.-Петербургъ,
1875. — «Въ глуши», ром. въ 4 частяхъ, Марко-Вовчка
(«Отеч. Запис.» 1875). — «Подростокъ», ром. въ 3 частяхъ,
 Ф. Достоевскаго («Отеч. Запис.» 1875) — «Сила характера»,
ром. Смирновой («Отеч. Записки» 1876.)

IX. 

Долгорукiй былъ незаконнорожденный сынъ, помѣсь дворянской и мужицкой крови. Отца и матери онъ до 17 лѣтъ совсѣмъ не зналъ. «Съ дѣтства, разсказываетъ онъ — меня отдали въ люди, для комфорта Версилова (отца)». До семи лѣтъ жилъ онъ гдѣ-то въ деревнѣ, потомъ отдали его на «выучку» въ пансiонъ въ Тушару, «плотненькому французику, лѣтъ сорока пяти и дѣйствительно парижскаго происхожденiя, разумѣется, изъ сапожниковъ… человѣку глубоко необразованному». Пансiонъ считался аристократическимъ, въ немъ воспитывались все «князья и сенаторскiя дѣти». «Незаконный сынъ» являлся въ нѣкоторомъ родѣ пятномъ среди этихъ княжескихъ и сенаторскихъ свѣтилъ, поэтому Тушкаръ потребовалъ надбавки къ условленной платѣ. Ему отказали; онъ, разумѣется, пришелъ въ негодованiе. «Я припоминаю, говоритъ Подростокъ, — какъ онъ (т. е. Тушаръ), весь багровый, вошелъ тогда въ нашу класную, съ письмомъ въ рукахъ, подошелъ къ нашему большому дубовому столу, за которымъ мы всѣ шестеро что-то зубрили, крѣпко схватилъ меня за плечо, поднялъ со

2

стула и велѣлъ захватить мои тетрадки. «Твое мѣсто не здѣсь, а тамъ», указалъ онъ мнѣ крошечную комнатку налѣво изъ передней, гдѣ стоялъ простой столъ, плетеный стулъ и клеенчатый диванъ… Я перешелъ съ удивленiемъ и очень оробѣвъ, — никогда еще со мною грубо не обходились… А между тѣмъ недѣли двѣ я ужасно важничалъ передъ товарищами, хвастался моимъ синимъ сюртукомъ и моимъ папенькой Андреемъ Петровичемъ. И вдругъ такой афронтъ!» Въ первую минуту, однако, Подростокъ еще не понималъ, что такое случилось и за что разгнѣвалось на него начальство. «Когда Тушаръ вышелъ изъ класной, я сталъ переглядываться съ товарищами и пересмѣиваться; конечно, они надо мною смѣялись, но я о томъ не догадывался и думалъ, что мы смѣемся оттого, что намъ весело. Тутъ какъ-разъ налетѣлъ Тушаръ, схватилъ меня за вихоръ и давай таскать. «Ты не смѣешь сидѣть съ благородными дѣтьми, ты подлаго происхожденiя и все равно, что лакей!» И онъ пребольно ударилъ меня по моей пухлой, румяной щекѣ. Ему это тотчасъ-же понравилось и онъ ударилъ меня во второй и въ третiй разъ. Цѣлый часъ просидѣлъ я, закрывшись руками, и плакалъ-плакалъ…»

Съ этого дня жизнь мальчика въ пансiонѣ совсѣмъ измѣнилась. Тушаръ вымѣщалъ на немъ свою злобу по поводу несбывшейся надежды на прибавку платы; онъ всячески унижалъ и оскорблялъ его передъ «князьями и сенаторскими дѣтьми», желая, быть можетъ, внушить имъ возвышенное мнѣнiе о своемъ собственномъ происхожденiи. Впрочемъ, «билъ онъ меня какихъ-нибудь мѣсяца два. Я, помню, все хотѣлъ его чѣмъ-то обезоружить, бросался цѣловать его руку и цѣловалъ ее и все плакалъ-плакалъ. Товарищи смѣялись надо мною и презирали меня, потому что Тушаръ сталъ употреблять меня иногда, какъ прислугу, приказывалъ подавать себѣ платье, когда одѣвался… Кончилъ он тѣмъ, что полюбилъ болѣе пинать меня колѣнкомъ сзали, чѣмъ бить по лицу; а черезъ полгода такъ даже сталъ меня иногда ласкать; только нѣтъ-нѣтъ, а въ мѣсяцъ разъ навѣрное побьетъ для напоминанiя, чтобы не забывался…»

«Была-ли во мнѣ злоба? Не знаю, можетъ быть, и была. Странно, во мнѣ всегда была, и, можетъ быть, съ самаго

3

перваго дѣтства, такая черта: коли уже мнѣ сдѣлали зло, унизили окончательно, оскорбили глубоко, до послѣднихъ предѣловъ, то всегда тутъ-же являлось у меня неутолимое желанiе пассивно подчиниться оскорбленiю и даже пойти впередъ желанiямъ обидчика: «На-те, вы унизили меня, такъ я еще пуще самъ унижусь, вотъ смотрите, любуйтесь!» Тушаръ билъ меня и хотѣлъ показать, что я лакей, а не сенаторскiй сынъ, и вотъ я сейчасъ-же самъ вошелъ въ роль лакея. Я не только подавалъ ему одѣваться, но я самъ схватывалъ щетку и начиналъ счищать съ него послѣднiя пылинки, вовсе уже безъ его просьбы или приказанiя, самъ гнался иногда за нимъ со щеткою, въ пылу лакейскаго усердiя, чтобы смахнуть какую-нибудь послѣднюю соринку съ его фрака, такъ что онъ самъ останавливалъ меня иногда: «Довольно, довольно, Аркадiй, довольно». Онъ придетъ, бывало, сниметъ верхнее платье, а я его вычищу, бережно сложу и накрою клѣтчатымъ шелковымъ платочкомъ. Я знаю, что товарищи смѣются и презираютъ меня за это, отлично знаю, но мнѣ это-то и любо. «Коли захотѣли, чтобы я былъ лакей, ну такъ вотъ я и лакей; хамъ, такъ хамъ и есть». Пассивную ненависть и подпольную злобу въ этомъ родѣ я могъ продолжать годами…»

Въ этомъ мастерскомъ анализѣ прекрасно обрисовывается одна изъ характеристическихъ особенностей «души» забитаго человѣка. Забитый человѣкъ — когда онъ даже злобствуетъ и протестуетъ, — старается (впрочемъ, не старается, это у него само-собою выходитъ) такъ злобствовать и такъ протестовать, чтобы этого никто не замѣтилъ; онъ забирается какъ можно глубже въ сокровенныя нѣдра своей души и тамъ только позволяетъ себѣ ворчать и хмуриться. Онъ протестуетъ, но протестуетъ весьма оригинальнымъ способомъ: его бьютъ по одной щекѣ, онъ подставляетъ другую. «Бей, бей сколько влѣзетъ, и чѣмъ больше будешь бить, тѣмъ мнѣ лучше! Что взялъ? Ты думалъ меня обидѣть, а я вѣдь нисколько не обижаюсь, напротивъ, мнѣ это доставляетъ даже нѣкоторое удовольствiе». Да, какъ это ни странно, а это такъ: забитый человѣкъ находитъ наслажденie въ созерцанiи своего самоуничиженiя.

Ему прiятно поразить своихъ притѣснителей неожиданнымъ сюрпризомъ. Когда Подростка заподозрили на рулеткѣ у

4

Зерщикова въ кражѣ денегъ, онъ крикнулъ на всю залу: «Донесу на всѣхъ, рулетка запрещена полицiей.» «Клянусь, говоритъ онъ, — что и тутъ было нѣчто подобное: меня унизили, обыскали, огласили воромъ, убили, ну такъ знайте-же всѣ, что вы угадали: я не только воръ, но и доносчикъ».

Но, само собой разумѣется, этотъ протестъ собственными своими боками и щеками, протестъ рабскаго безсилiя, не можетъ вполнѣ успокоить человѣка, не можетъ примирить его съ окружающею дѣйствительностью. И вотъ онъ или создаетъ себѣ особую философiю, подобную философiи Дѣвушкина, или, подобно Аркадiю Макаровичу, уединяется въ себя, отрекается отъ людей и всецѣло погружается въ мiръ фантазiи и воздушныхъ замковъ.

Аркадiй Макаровичъ (Подростокъ), по его собственнымъ словамъ, только тогда и былъ счастливъ, когда, «ложась спать и закрываясь одѣяломъ, начиналъ уже одинъ, въ самомъ полномъ уединенiи, безъ ходящихъ кругомъ людей и безъ единаго отъ нихъ звука, пересоздавать жизнь на иной ладъ». «Самая яростная мечательность, разсказываетъ онъ, — сопровождала меня вплоть до открытiя «идеи», когда всѣ мечты изъ глупыхъ разомъ стали разумными и изъ мечтательной формы романа перешли въ разсудочную форму дѣйствительности».

У всякихъ мечтанiй, у всякой фантазiи непремѣнно есть своя логика. Эта логика безсознательно приводитъ человѣческiй умъ къ извѣстнымъ обобщенiямъ, въ которыхъ сливается и исчезаетъ все частное, единичное и отрывочное. «Идея» Подростка именно и была однимъ изъ такихъ обобщенiй. Она весьма послѣдовательно вытекала изъ его положенiя. О чемъ всегда мечтаетъ голодный? О вкусномъ обѣдѣ. О чемъ мечтаетъ больной? О здоровьѣ. О чемъ мечтаютъ люди непривлекательной наружности, конфузливые, неловкiе, ненаходчивые? О чемъ мечталъ Голядкинъ? Онъ воображалъ себя свѣтскимъ, развязнымъ и весьма недурнымъ собою молодымъ человѣкомъ, который вездѣ умѣетъ найтись, всюду пролѣзть, который не постоитъ за словомъ, передъ которымъ таютъ сердца всѣхъ барышенъ и настежь отворяются двери начальническихъ кабинетовъ, аристократическихъ салоновъ и даже таинственныхъ будуаровъ великосвѣтскихъ красавицъ. О чемъ-же долженъ мечтать человѣкъ, ежеминутно

5

сознающiй свое безсилiе, свою бѣдность, необезпеченность и рабскую зависимость отъ окружающихъ его людей?

Понятно, онъ будетъ мечтать именно о томъ, чего у него нѣтъ: о силѣ, о могуществѣ, о независимости. Объ этихъ предметахъ онъ именно и мечталъ, «легши въ постель и закрывшись одѣяломъ». Сначала эти мечты были «глупы», неясны, спутаны. Но «подъ ними работала, получившая уже толчекъ, до извѣстной степени уже возбужденная мысль мальчика-юноши. Мысль эта черпала свои матерiялы изъ окружающей жизни и изъ ограниченнаго, неполнаго, односторонняго опыта Подростка. Эта жизнь и этотъ опытъ убеждали юношу, что у людей, — конечно, у техъ людей, которыхъ онъ зналъ, — во всѣхъ ихъ дѣлахъ и отношенiяхъ самую главную, самую выдающуюся роль играютъ деньги и богатство. Только богатый человѣкъ можетъ дѣлать все, что вздумаетъ, только богатаго всѣ уважаютъ, только ему все прощается и все забывается. И какъ это легко сдѣлаться богатымъ! Для этого не нужно обладать никакими чрезвычайными талантами, не нужно быть ни особенно умнымъ, ни особенно благороднымъ, ни особенно ловкимъ и находчивымъ; нужно только умѣть копить деньги». Умѣть копить деньги, — но вѣдь это именно дѣло посредственности, дѣло человѣка, неспособнаго ни на какiя увлеченiя, ни дурныя, ни хорошiя, ни на какiя сильныя страсти, ни на какiя возвышенныя идеи, — человѣка, привыкшаго ко всякаго рода лишенiямъ, съ ограниченными потребностями, безъ претензiй и излишней гордости, — однимъ словомъ, человѣка самаго зауряднаго, даже ничтожнаго. «Деньги, разсуждаетъ Подростокъ, — это единственный путь, который приводитъ на первое мѣсто даже самое ничтожество». Какъ-же не схватиться за этотъ путь человѣку забитому, самоуничижающемуся, сознающему свое безсилiе и въ то же время мечтающему о силѣ и могуществѣ?

Пусть я не особенно уменъ, разсуждаетъ Подростокъ, но разъ у меня деньги — меня прославятъ чуть-чуть не генiемъ. «Я, напримѣръ, знаю по зеркалу, что моя наружность мнѣ вредитъ, потому что лицо мое ординарно. Но будь я богатъ, какъ Ротшильдъ, кто будетъ справляться съ лицомъ моимъ и не тысячи-ли женщинъ, только свисни, налетятъ ко мнѣ съ своими

6

красотами? Я даже увѣренъ, что онѣ сами совершенно искренно станутъ считать меня подъ конецъ красавцемъ.»

Подростокъ рассуждалъ, какъ видите, вполнѣ логично. И сколько подросковъ рассуждаютъ точно такимъ-же образомъ! Для сколькихъ изъ нихъ, какъ и для него, всѣ мечты о силѣ, о могуществѣ и т. п. воплощаются въ идею о деньгахъ!

Попавъ на эту идею, Аркадiй Макаровичъ сдѣлалъ ее главнымъ предметомъ своихъ уединенныхъ мечтанiй, своихъ ночныхъ бдѣнiй. Мало-по-малу она стала его господствующею идеею, его idée fixe; онъ весь ушелъ въ нее, она примиряла его съ дѣйствительностью, она его утѣшала и успокоивала. Постоянно вдумываясь и развивая ее, онъ окончательно формулировалъ ее такимъ образомъ: «хочу стать Ротшильдомъ, стать такъ-же богатымъ, какъ Ротшильдъ, — не просто богатымъ, а именно какъ Ротшильдъ»; чтобы достичь осуществленiя этого желанiя, нужно одно лишь «упорство (въ накопленiи денегъ) и непрерывность».

Средства, которые выбираетъ человѣкъ для достиженiя своей цѣли, всегда въ извѣстной степени опредѣляются его характеромъ. И въ этомъ отношенiи для характеристики забитаго идейнаго человѣка весьма интересно познакомиться съ мечтами Подростка о томъ, какимъ образомъ считалъ онъ возможнымъ осуществить свою завѣтную идею — стать Ротшильдомъ.

Несомнѣнно, что эта идея — въ нѣсколько иной, быть можетъ, постановкѣ — преслѣдуетъ очень многихъ, и старыхъ, и юныхъ, и забитыхъ, и незабитыхъ личностей. Всѣ (за исключенiемъ развѣ самаго ничтожнаго меньшинства) гоняются за деньгами, за богатствомъ, за «наживою»; исканiе богатства — это одинъ изъ самыхъ всеобщихъ и самыхъ могущественныхъ двигателей человѣческой дѣятельности. Анна Андреевна (законная дочь Версилова, слѣд. сестра, по отцѣ, Подростка) и князья Сокальскiе, и Катерина Николаевна, и самъ Версиловъ, и Ламберты, и Тришатовы, и Стебельковы — всѣ они одержимы желанiемъ заполучить побольше денегъ и разбогатѣть. Подростокъ въ этомъ случаѣ законный сынъ своей среды, онъ воплощаетъ въ себѣ ея самый насущный интересъ, ея господствующую идею. Однако Анна Андреевна, князь Сокальскiй, Стебельковъ, Тришатовъ, Ламбертъ etc.

7

дѣйствуютъ, такъ-сказатъ, безсознательно: прiобрѣтенiе денегъ — это для нихъ не отвлеченная, теоретическая идея, какъ у Подростка, а простой, малоосмысленный, эгоистическiй интересъ, выгода; они не пытаются даже идеализировать этой выгоды, они не скрываютъ и не прячутъ ея, какъ нѣчто святое, завѣтное, напротивъ, они открыто ее заявляютъ, какъ вещь самую ординарную, всѣмъ извѣстную и для всѣхъ понятную. Они не подходятъ къ ней разными извилинами и окольными путями; они идутъ прямо, не слишкомъ задумываясь передъ средствами. Нужно продать себя — они съ удовольствiемъ себя продадутъ, какъ дѣлаетъ Анна Андреевна; требуется поддѣлать фальшивый вексель или акцiи — они поддѣлаютъ, подобно Стебелькову; нужно, чтобъ выманить деньги, пуститься въ шантажъ — они займутся шантажемъ (Ламбертъ, Тришатовъ) и т. п. Болѣе хищные изъ нихъ не отступятъ передъ открытымъ грабежомъ и убiйствомъ, если обстоятельства и сила характера выведутъ ихъ на большую дорогу.

Но человѣкъ забитый и запуганный никогда не рѣшится практиковать этихъ нелегальныхъ и нерѣдко черезчуръ смѣлыхъ средствъ. Онъ будетъ собирать по грошамъ, собирать на основанiи такихъ-то и такихъ-то статей закона, прятать собранное и мало-по-малу скапливать свой, собственнымъ трудомъ, законно прiобрѣтенный капиталецъ. Вмѣсто того, чтобы дерзновенно запускать лапу въ карманъ ближняго, онъ будетъ не допивать, не доѣдать, лишать себя всего необходимаго. На Волгѣ, на одномъ изъ пароходовъ, умеръ какъ-то одинъ нищiй, ходившiй въ лохмотьяхъ, собиравшiй милостыню, всѣмъ тамошнимъ хорошо извѣстный. У него, послѣ смерти, нашли зашитыми въ рубищѣ до трехъ тысячъ кредитными билетами. Этотъ нищiй — типъ прiобрѣтателя-капиталиста изъ забитыхъ людей. Онъ, какъ и всякiй хищникъ, одержимъ страстью къ деньгамъ, къ богатству, но прiобрѣтаетъ онъ это богатство путями самыми невинными и, если хотите, самыми наивными; онъ урываетъ кусокъ не у сосѣда, а у себя самого, онъ накапливаетъ (впрочемъ, очень рѣдко) тысячи, но не на чужой, а на свой собственный счетъ. Забитый, приниженный человѣкъ боится всякаго риска, всякаго смѣлаго предпрiятiя; онъ вполнѣ доволенъ и тѣмъ, если ему удастся утянуть хоть маленькую крошечку съ роскошнаго стола

8

счастливцевъ. Дальше этой крошечки его честолюбiе не идетъ. Хоть мало, но вѣрно, — вотъ его девизъ. «Не сули журавля въ небѣ, дай синицу въ руки» — вотъ его любимая пословица.

«Не задолго до французской революцiи, разсуждаетъ Подростокъ, — явился въ Парижъ нѣкто Лоу и затѣялъ одинъ въ принципѣ генiальный проектъ. Весь Парижъ взволновался, акцiи Лоу покупались на расхватъ, до давки. Въ домъ, въ которомъ была подписка, сыпались деньги, какъ изъ мѣшка, но и дома, наконецъ, не достало… подписка перешла, наконецъ, на улицу, но негдѣ было писать. Тутъ одному горбуну предложили уступить на время свой горбъ, въ видѣ стола для подписки на немъ акцiй. Горбунъ согласился… Нѣкоторое время спустя, всѣ обанкротились, все лопнуло, вся идея полетѣла къ чорту и акцiи потеряли всякую цѣну. Кто-же выигралъ? Одинъ горбунъ, именно потому, что бралъ не акцiи, а наличные луидоры». «Ну-съ, восклицаетъ нашъ забитый идейный человѣкъ, — я вотъ и есть тотъ самый горбунъ!»

Дѣлать изъ своей спины подставку, на которой совершаются тысячныя и милiонныя аферы, и получить за это нѣсколько луидоровъ, но наличными, — таково, по мнѣнiю забитыхъ людей, вѣрнѣйшее и удобнѣйшее средство зашибить себѣ копейку. Имъ не нужно ни предпрiимчивости, ни отваги, ни находчивости, ни даже ума; имъ нужно одно только терпѣнiе, гибкость спины и ничѣмъ непоколебимая выносливость.

Такъ именно и понималъ это дѣло Аркадiй Макаровичъ. Путь наживы представлялся ему не иначе, какъ путемъ «схимническихъ подвиговъ» и аскетическаго самоистязанiя. И какъ только «идея» запала въ его голову, онъ сейчасъ-же началъ приготовлять себя къ схимничеству и производить надъ собою различные аскетическiе эксперименты. Прежде всего онъ сталъ прiучать себя къ голоданiю. «Съ этою цѣлью, разсказываетъ онъ самъ, — я въ первый мѣсяцъ ѣлъ только одинъ хлѣбъ съ водою. Чернаго хлѣба выходило не болѣе двухъ съ половиною фунтовъ ежедневно… Я устроилъ такъ, чтобы обѣдъ мнѣ приносили въ мою комнату (онъ жилъ тогда уже не у Тушара, а у нѣкоего учителя Николая Семеновича). Тамъ я его просто истреблялъ: супъ выливалъ въ окно, въ крапиву, или въ кой-какое другое мѣсто,

9

говядину или кидалъ въ окно собакамъ, или, завернувъ въ бумагу, клалъ в карманъ и выносилъ потомъ вонъ, и все прочее. Мѣсяцъ выдержалъ, можетъ быть, только нѣсколько разстроилъ желудокъ; но съ слѣдующаго мѣсяца я прибавилъ к хлѣбу супъ, а утромъ и вечеромъ по стакану чаю, и, увѣряю васъ, такъ провелъ годъ въ совершенномъ здоровьѣ и довольствѣ, а нравственно — въ упоенiи и въ непрерывномъ тайномъ восхищенiи…» «Не удовлетворившись этой пробой, я сдѣлалъ и вторую; на карманные расходы мои… мнѣ полагалось ежемѣсячно по пяти рублей. Я положилъ изъ нихъ тратить лишь половину. Это было очень трудное испытанiе, но черезъ два слишкомъ года, по прiѣздѣ въ Петербургъ, у меня въ карманѣ, кромѣ другихъ денегъ, было семьдесятъ рублей накопленныхъ единственно изъ этого сбереженiя».

Но если для опредѣленiя натуры забитаго человѣка въ высшей степени характерною чертою является его взглядъ относительно того, какъ «капиталъ прiобрѣсти», то не менѣе характерную черту представляютъ также и его мечты о томъ, какъ онъ будетъ пользоваться этимъ прiобрѣтеннымъ капиталомъ. Зачѣмъ и во имя чего обрекаетъ онъ себя на жизнь аскета? Съ какою цѣлью подготовляетъ онъ себя къ «подвигамъ схимничества»? Можетъ быть, онъ хочетъ на-время только помучить свою плоть, чтобы потомъ сторицею вознаградить себя за всѣ свои лишенiя? Можетъ быть, онъ не болѣе, какъ хитрый и разсчетливый эгоистъ? Можетъ быть, имъ руководятъ соображенiя въ родѣ слѣдующихъ: «потерплю, помучаюсь, сокращусь до поры, до времени, но ужь за-то потомъ, когда сдѣлаюсь Ротшильдомъ, тутъ-то я развернусь, тутъ-то я покажу всѣмъ этимъ людишкамъ, которые теперь издѣваются надо мною, топчутъ меня въ грязь, какъ я силенъ и могучъ; я заставлю ихъ пресмыкаться передо мною, лизать мои руки… я отомщу имъ — хотя-бы даже своимъ великодушiемъ — за все, за все…»

Дѣйствительно такъ разсуждаютъ очень многiе изъ забитыхъ людей… Но это еще не самые забитые люди, въ нихъ еще живетъ желанiе протеста, можетъ быть, дикаго, безсмысленнаго, однако, все-таки протеста. Они не могутъ на-столько примириться съ своимъ «унизительнымъ и оскорбительнымъ» положенiемъ,

10

чтобы не чувствовать жгучей потребности, хоть разъ, хоть на одну минуту, выйти изъ него и дать волю своимъ вѣчно подавляемымъ, вѣчно сдерживаемымъ «страстямъ и похотямъ». Они еще думаютъ о возмездiи, въ глубинѣ ихъ души еще таится нѣкоторая надежда, ихъ натура не окончательно надломлена, она еще способна къ реакцiи; они согнулись, притихли, принизились, но они еще могутъ когда-нибудь, при благопрiятныхъ условiяхъ, выпрямиться и разогнуться во весь ростъ.

Люди-же совсѣмъ забитые не могутъ даже и этого: они до такой степени ушли внутрь себя, что ихъ уже оттуда ничѣмъ не выгонишь. Дайте имъ деньги, силу, могущество — они не воспользуются ими; они откажутся отъ власти, и съ руками, полными золота, будутъ жить нищими. «Будь только у меня могущество, разсуждалъ Подростокъ, — мнѣ и не понадобится оно вовсе; увѣряю, что самъ по своей волѣ займу вездѣ послѣднее мѣсто. Будь я Ротшильдъ, я-бы ходилъ въ старенькомъ пальто и съ зонтикомъ. Какое мнѣ дѣло, что меня толкаютъ на улицѣ, что я принужденъ перебѣгать въ припрыжку по грязи, чтобы меня не раздавили извозчики. Сознанiе, что это я, самъ Ротшильдъ, даже веселило-бы меня въ ту минуту. Я знаю, что у меня можетъ быть обѣдъ, какъ ни у кого, и первый въ свѣтѣ поваръ; съ меня довольно, что я это знаю. Я съѣмъ кусокъ хлѣба и ветчины и буду сытъ моимъ сознанiемъ». Пусть надъ ними смѣются и топчутъ ихъ въ грязь — они не станутъ протестовать, съ нихъ вполнѣ достаточно одного сознанiя, что они могутъ это сдѣлать. «О, мечтаетъ идейный человѣкъ, — пусть обижаетъ меня этотъ нахалъ-генералъ на станцiи, гдѣ мы оба ждемъ лошадей; если-бы зналъ онъ, кто я, онъ побѣжалъ-бы самъ ихъ запрягать и выскочилъ-бы сажать меня въ скромный мой тарантасъ… О, пусть, пусть эта страшная красавица, эта дочь этой пышной и знатной аристократiи, случайно встрѣтясь со мною на пароходѣ или гдѣ-нибудь, косится и, вздернувъ носъ, съ презрѣнiемъ удивляется, какъ смѣлъ попасть въ первое мѣсто, рядомъ съ нею, этотъ скромный и плюгавый человѣчекъ съ книжкою или газетою въ рукахъ! Но если-бъ только она знала, кто сидитъ подлѣ нея!.. »

Вникните-же въ душевное состоянiе человѣка, способнаго разсуждать такимъ образомъ. Онъ такъ освоился съ своимъ

11

«униженнымъ», затертымъ положенiемъ, что въ его головѣ даже и мысли не является высвободиться изъ него. Онъ можетъ себя представить Ротшильдомъ, но Ротшильдомъ забитымъ, «униженнымъ и оскорбленнымъ», гордымъ однимъ только внутреннимъ сознанiемъ, что я, молъ, все-таки Ротшильдъ! Богатство и сила нужны ему не для того, чтобы дѣйствительно, реально отстаивать свои человѣческiя права, а только для того, чтобы имѣть право сказать себѣ: «могъ-бы и я пользоваться всѣми этими правами, да самъ не хочу!»

Я зналъ одного юношу. Ему пришлось очень долго прожить въ одномъ захолустьѣ, въ такомъ мѣстѣ, куда «Макаръ телятъ не гонялъ»; жить было скверно, дѣлать было рѣшительно нечего: юноша по цѣлымъ днямъ лежалъ на ободранномъ диванѣ у своей старой и ворчливой хозяйки и мечталъ, мечталъ, — конечно, о томъ счастливомъ времени, когда онъ получитъ возможность жить, гдѣ вздумается, и дѣлать, что хочется. Наконецъ, онъ ее получилъ, и… что вы думаете, какъ онъ ею воспользовался? Онъ остался у своей старой хозяйки и продолжаетъ лежать на своемъ ободранномъ диванчикѣ, по-прежнему мечтая… о чемъ-же? Да вотъ о томъ, куда-бы онъ могъ поѣхать, что-бы онъ могъ сдѣлать… если-бы захотѣлъ! «Стыдитесь, писали ему товарищи, — не мучьте себя добровольно: возвращайтесь къ намъ, у насъ много для васъ найдется дѣла. Неужели еще вамъ не надоѣла ваша праздная и безполезная жизнь, неужели вамъ не опротивѣло общество Макаровыхъ телятъ!» — «Когда я читаю эти письма, говорилъ онъ мнѣ, — я испытываю неизъяснимое наслажденiе. Я сознаю, что я могу быть человѣкомъ полезнымъ, могу дѣло дѣлать, что за мною что-то стоитъ, что я, однимъ словомъ, хотя и маленькая, а все-же возможная сила!» — «Но отчего-же вы не хотите изъ возможной силы стать силою дѣйствительною?» — «Да потребности никакой не чувствуется. Мое сознанiе вполнѣ меня удовлетворяетъ, я внутренно счастливъ, а больше мнѣ ничего и не надо!»

А между тѣмъ, замѣтьте, это былъ совсѣмъ не какой-нибудь лѣнтяй и пентюхъ по природѣ. Напротивъ, въ прежнее время онъ отличался необыкновенною подвижностью и дѣятельностью, притомъ-же былъ одержимъ самыми возвышенными и благородными

12

стремленiями. Но продолжительно сожитiе съ Макаровыми телятами до такой степени съузило и ограничило не только его нравственныя, но даже и чисто-физическiя потребности, до такой степени разслабило его жизненную энергiю, что у него пропала всякая охота приниматься за какое-нибудь дѣло, что онъ не способенъ даже перемѣнить своего образа жизни. Сознанiе, что онъ можетъ и за дѣло взяться, и жизнь свою иначе устроить, если только захочетъ, — это сознанiе вполнѣ его удовлетворяло и утѣшало даже.

Но вѣдь это-же эгоизмъ, самый грубый, самый возмутительный эгоизмъ? Да, читатель, самый грубый, самый возмутительный эгоизмъ. Эгоизмъ есть неизбѣжное, логическое слѣдствiе человѣческой забитости; и чѣмъ болѣе человѣкъ забитъ, чѣмъ болѣе его «оскорбляютъ и унижаютъ», тѣмъ сильнѣе развивается въ немъ потребность «уйти отъ людей», махнуть рукою на всѣ ихъ дѣла, замкнуться «въ себѣ самомъ», замуравить въ тѣсной клѣткѣ своего «внутренняго сознанiя» всѣ свои человѣческiя стремленiя, все свое «человѣческое достоинство», — иными словами, тѣмъ эгоистичнѣе, тѣмъ безчеловѣчнѣе онъ становится.

Г. Достоевскiй вѣрно и тонко подмѣтилъ эту характерную черту забитыхъ людей. Всѣ они у него эгоисты, отчасти меланхолики, избѣгающiе общества, вѣчно замкнутые въ своемъ маленькомъ, микроскопическомъ «я». Въ Подросткѣ этотъ эгоизмъ обнаруживается всего реальнѣе; по всей вѣроятности, происходитъ это оттого, что онъ, въ качествѣ человѣка идейнаго, вѣчно резонирующаго, очень любитъ копаться въ подонкахъ своей души. Онъ выталкиваетъ изъ нея всю грязь, размазываетъ и любуется ею. Для насъ открывается, такимъ образомъ, возможность, безъ малѣйшаго труда съ нашей стороны, весьма основательно ознакомиться съ сокровеннѣйшими мотивами его больной, надорванной и искалѣченной души.

«Съ двѣнадцати лѣтъ, говоритъ онъ, — т. е. почти съ зарожденiя правильнаго сознанiя, я сталъ не любить людей… я никакъ не могу всего высказать даже близкимъ людямъ, т. е. и могъ-бы, да не хочу, почему-то удерживаюсь… Я недовѣрчивъ, угрюмъ и несообщителенъ. Опять-таки я давно уже замѣтилъ въ себѣ черту, чуть не съ дѣтства, что слишкомъ часто обвиняю,

13

слишкомъ наклоненъ къ обвиненiю другихъ… Я не находилъ ничего въ обществѣ людей, какъ ни старался, а я старался; по крайней мѣрѣ, всѣ мои однолѣтки, всѣ мои товарищи, всѣ до одного оказывались ниже меня мыслями; я не помню ни единаго исключенiя. Да, я сумраченъ, я безпрерывно закрываюсь. Я часто желаю выйти изъ общества… я не вижу ни малѣйшей причины дѣлать людямъ добро. И совсѣмъ люди не такъ прекрасны, что-бы объ нихъ такъ заботиться…»

На собранiи въ кружкѣ Дергачева — куда нашъ герой попалъ, впрочемъ, совершенно случайно — Подростокъ слѣдующимъ образомъ излагаетъ свое profession de foi: «Пока у меня есть два рубля, я хочу жить одинъ, ни отъ кого не зависѣть и ничего не дѣлать даже для того великаго будущаго человѣчества, работать на которое приглашали господина Крафта. Личная свобода, т. е. моя собственная-съ, на первомъ планѣ, а дальше знать ничего не хочу… Что мнѣ за дѣло до того, что будетъ черезъ тысячу лѣтъ съ этимъ вашимъ человѣчествомъ, если мнѣ за это, по вашему кодексу, ни любви, ни будущей жизни, ни признанiя за мною подвига? Нѣтъ-съ, если такъ, то я самымъ преневѣжливымъ образомъ буду жить для себя, а тамъ хоть-бы всѣ провалились!»

Эти слова не нуждаются въ коментарiяхъ. Но это были не одни только слова. Аркадiй Макаровичъ не только въ своихъ мысляхъ, но и въ своихъ поступкахъ, въ своихъ отношенiяхъ къ окружающимъ и даже самымъ близкимъ ему людямъ, является эгоистомъ, — эгоистомъ тщеславнымъ, подозрительнымъ, до болѣзненности самолюбивымъ. Подъ влiянiемъ этого эгоизма онъ, быть можетъ, самъ того не желая, постоянно мучитъ, терзаетъ и оскорбляетъ и свою мать, и своего отца — которыхъ тѣмъ не менѣе онъ очень любилъ, — онъ кокетничаетъ своею незаконнорожденностью (хотя юридически онъ считался законнымъ сыномъ законнаго супруга своей матери — Долгорукаго) и «тѣмъ самымъ, какъ справедливо замѣчаетъ Версиловъ, — онъ разоблачаетъ тайну матери и изъ-за какой-то ложной гордости тащитъ ее на судъ передъ первою встрѣчною грязью». Онъ дуется и отстраняется отъ людей, которыхъ считаетъ или которые считаются чѣмъ-нибудь лучше его. Разъ какъ-то, «въ минуту восторженности», онъ

14

расхвалилъ своего знакомаго Васина. «И что-же? Въ тотъ-же вечеръ, говоритъ онъ, — я уже почувствовалъ, что гораздо меньше люблю его. Почему? Именно потому, что, расхваливъ его, я тѣмъ самымъ принизилъ передъ нимъ себя».

«Съ самыхъ низшихъ классовъ гимназiи, признается онъ далѣе, — чуть кто изъ товарищей опережалъ меня или въ наукахъ, или въ острыхъ отвѣтахъ, или въ физической силѣ, я тотчасъ-же переставалъ съ нимъ водиться и говорить».

Ради чисто-личнаго, эгоистическаго чувства, онъ входитъ въ товарищество съ глубоко презираемымъ имъ шантажистомъ Ламбертомъ, выдаетъ ему тайну любимой женщины и вступаетъ съ нимъ въ заговоръ, съ цѣлью погубить ее. То же личное чувство заставляетъ его хранить документъ, ему непринадлежащiй и весьма важный для той особы (Катерины Николаевны), которой онъ обязанъ былъ, по собственному сознанiю, немедленно передать его.

Когда онъ узнаетъ, что его сестра состоитъ въ связи съ княземъ Сокальскимъ — на счетъ котораго онъ жилъ, — у него прежде всего является мысль: «какъ это она могла его обманывать? его подвергать позору? Какъ этотъ князь долженъ его презирать» и т. п. Его я стоитъ у него на первомъ планѣ: онъ только о себѣ думаетъ, о себѣ заботится. А между тѣмъ онъ очень любитъ сестру, онъ ей вполнѣ сочувствуетъ, но какъ ни сильна эта любовь, какъ ни велико это сочувствiе, они не въ силахъ побороть въ немъ голоса уязвленнаго самолюбiя, эгоистическаго тщеславiя…

X.

Однако, позвольте, замѣтитъ читатель, — вы представляете душу забитаго идейнаго человѣка въ такихъ черныхъ краскахъ, что самъ собою навязывается вопросъ: если это правда, то чѣмъ-же тогда отличается этотъ идейный человѣкъ отъ какого-нибудь безъидейнаго Ламберта, Тришатова, даже Стебелькова? Неужели только тѣмъ, что онъ болѣе ихъ забитъ, что онъ менѣе ихъ способенъ на активный протестъ — тотъ единственно доступный

15

имъ протестъ, который выражается у нихъ въ формѣ грубаго и хищнаго стяжанiя?»

Нѣтъ, это не совсѣмъ или, лучше сказать, это совсѣмъ не такъ. У Подростка есть идея, и какая-бы ни была эта идея, а все-же она ставитъ его неизмѣримо высоко сравнительно съ разными Ламбертами, Стебельковыми и Тришатовыми; она свидѣтельствуетъ о человѣчности его натуры, она — та «божiя искра», которая выдѣляетъ его изъ толпы безъидейныхъ, пресмыкающихся рабовъ.

Подумайте-ка, въ самомъ дѣлѣ, почему это онъ, забитый подростокъ, могъ развиться до «идеи», а какой-нибудь Ламбертъ не могъ? Оба они воспитывались подъ давленiемъ болѣе или менѣе тождественныхъ условiй, учились даже въ одномъ и томъ-же пансiонѣ, у «толстенькаго французика» Тушара. Жизненные факты, съ которыми имъ приходилось сталкиваться, должны были оставлять въ ихъ душѣ почти одинаковые слѣды, почти однородныя впечатлѣнiя. Мало того, эти одинаковыя впечатлѣнiя привели ихъ и къ выводу болѣе или менѣе одинаковому: «стремись къ богатству, въ немъ все твое спасенiе». Но вотъ тутъ-то и начинается различiе: у одного этотъ выводъ остается на степени полу-безсознательнаго, почти инстинктивнаго, мало осмысленнаго влеченiя; у другого онъ претворяется въ идею, въ принципъ, въ теорiю; одинъ всецѣло отдается теченiю своихъ эгоистическихъ похотей и вожделѣнiй; другой — ставитъ на ихъ мѣсто идею и ей старается подчинить свою жизнь, свою дѣятельность.

Разница огромная, но чѣмъ-же она обусловливается, отчего она зависитъ?

Мнѣ кажется, отъ двухъ причинъ: во-первыхъ, отъ большей впечатлительности или, выражаясь словами г. Достоевскаго, большей «отзывчивости» идейныхъ людей; во-вторыхъ, отъ преобладанiя у нихъ интелектуальной стороны надъ чувственною, афективною. Это преобладанiе и эта отзывчивость находятся между собою въ тѣсной связи и составляютъ одну изъ выдающихся особенностей забитыхъ людей этой категорiи. Объясненiе этой особенности съ психологической точки зрѣнiя не представляетъ большого затрудненiя.

16

Представьте себѣ человѣка, совершенно устраненнаго отъ всякой самостоятельной, активной дѣятельности, — человѣка, привыкшаго считать себя въ обществѣ за нуль и дѣйствительно постоянно играющаго въ немъ роль нуля, — что ему остается дѣлать, если въ немъ сохранилась хоть какая-нибудь искра человѣчности, какъ не удалиться въ свое внутреннее я, въ мiръ идей, въ безпечальную область вѣчнаго самосозерцанiя и самораскапыванiя? Всѣ его дѣятельныя, активныя способности, нигдѣ не находя себѣ никакого приложенiя, поневолѣ отупѣютъ и мало-по-малу совершенно атрофируются. Его психическая жизнь получитъ одностороннее, уродливое направленiе; созерцательныя наклонности разовьются въ ущербъ всѣмъ остальнымъ и идейная сторона станетъ преобладающею стороною его душевнаго мiра. Отсюда само собою вытекаетъ, съ одной стороны, то преувеличенное значенiе, которое придаетъ человѣкъ своимъ «идеямъ»; съ другой — его неспособность относиться вполнѣ трезво и реально къ впечатлѣнiямъ, дѣйствующимъ на него извнѣ: онъ разсматриваетъ ихъ, такъ-сказать, сквозь увеличительное стекло, — стекло черезчуръ субъективное, а потому онъ рѣдко умѣетъ правильно координировать ихъ: одно какое-нибудь впечатлѣнiе данной минуты затмѣваетъ собою на время не только впечатлѣнiя непосредственно предшествовавшiя и сосуществующiя, но и впечатлѣнiя, уже сложившiяся въ идею. Такимъ образомъ идея отходитъ на заднiй планъ, въ самыя темныя, сокровенныя глубины души, гдѣ она часто прозябаетъ по цѣлымъ годамъ, а иногда и всю жизнь человѣка. Мало-по-малу между идеею и человѣкомъ утрачивается всякая тѣсная органическая связь; она живетъ сама по себѣ, а онъ самъ по себѣ, и хотя онъ по-прежнему находитъ въ ней свое утѣшенiе и свою отраду, но, въ сущности, она уже не имѣетъ надъ нимъ никакой силы; онъ продолжаетъ ей покланяться, но уже больше по привычкѣ, по преданiю: онъ все еще готовъ видѣть въ ней своего бога, но это богъ мертвый, безвластный и бездѣятельный, это — окаменѣлый, бездушный кумиръ.

Да, такова печальная, роковая судьба идеи нашихъ идейныхъ людей изъ забитыхъ. Они никогда почти не въ состоянiи послѣдовательно выдержать ее, не въ состоянiи надолго остаться

17

вѣрными ей, даже мысленно. О практическомъ проведенiи ея въ жизнь я уже не говорю: практическое приложенiе идеи къ жизни нерѣдко (чтобы не сказать — всегда) сталкивается съ такою массою всевозможныхъ чисто-внѣшнихъ препятствiй, что преодолѣть ихъ, разумѣется, не подъ силу пассивно-созерцательной, эгоистической натурѣ нашего идейнаго человѣчка.

Однако, было-бы въ высшей степени несправедливо сваливать все на одни эти «внѣшнiя препятствiя». Я далекъ отъ мысли умалять ихъ значенiе, но не слѣдуетъ его и преувеличивать.

Возьмите вы хоть, напримѣръ, Подростка. Авторъ, относящiйся вообще отрицательно къ господствующимъ идеямъ нашихъ идейныхъ людей и совершенно даже ихъ непонимающiй (что онъ уже многократно доказалъ и чего онъ, впрочемъ, и не скрываетъ), — авторъ вложилъ въ его голову хотя довольно смѣшную, если хотите, нелѣпую, но тѣмъ не менѣе весьма скромную и въ высшей степени благонамѣренную идею — идею обогатиться, отказывая себѣ во всемъ необходимомъ, сдѣлаться Ротшильдомъ, скапливая деньги по грошамъ и копейкамъ. Можетъ быть, это черезчуръ ужь наивно, однако, совершенно невинно и вполнѣ законно. Трудно себѣ представить, чтобы при ея практическомъ осуществленiи могли встрѣтиться какiя-нибудь серьезныя «внѣшнiя препятствiя». Кому какое дѣло, что Аркадiй Макаровичъ копитъ себѣ понемножку деньжонки, продаетъ съ барышемъ купленныя на аукцiонѣ вещи и играетъ потихоньку на биржѣ? Дѣятельность весьма почтенная и ни малѣйшимъ внѣшнимъ запретамъ неподлежащая.

Вспомните при этомъ, что у Аркадiя Макаровича потребности самыя умѣренныя, что онъ можетъ, если захочетъ, питаться однимъ хлѣбомъ, насчетъ жилья не брезгливъ и считаетъ 20 копеекъ въ день суммою вполнѣ достаточною для своего содержанiя.

При такихъ условiяхъ, почему-бы, кажется, и не осуществить ему своей идеи? А вѣдь онъ даже и не пытается, а между тѣмъ онъ всюду носится съ нею, какъ съ писанной торбой; онъ гордится ею, воскуряетъ ей фимiамы, ищетъ въ ней защиты и утѣшенiя отъ житейскихъ невзгодъ. «Идея утѣшала меня, разсказываетъ онъ самъ, — въ позорѣ и ничтожествѣ...» Всѣ его

18

слабости и «мерзости»... «какъ-бы прятались подъ идею; она, такъ-сказать, все облегала и все заволакивала предо мною».

И, однако, чуть только онъ наталкивается на какой-нибудь фактъ, способный, въ данный моментъ, произвести на него сильное впечатлѣнiе, это впечатлѣнiе, хоть-бы оно совершенно и не гармонировало съ «идеею», сейчасъ-же заслоняетъ послѣднюю и прiобрѣтаетъ рѣшительное господство въ его душѣ. Рѣшаетъ онъ, напримѣръ, что для осуществленiя «идеи» ему необходимо копить деньги и избѣгать всякихъ излишнихъ расходовъ. Прекрасно. Онъ начинаетъ копить, скопилъ даже малую толику, и вдругъ все это пошло прахомъ и пришло начинать процесъ «самоистязанiя» и «копленiя» съизнова. Угораздило кого-то подбросить ребенка къ Николаю Семеновичу, у котораго онъ жилъ, въ послѣднее время, въ Москвѣ. Николай Семеновичъ рѣшилъ отослать полкидыша въ воспитательный домъ. Будущiй Ротшильдъ воспротивился; онъ внезапно почуствовалъ приливъ какой-то материнской нѣжности къ младенцу; онъ ни за что не захотѣлъ разставаться съ нимъ. А такъ-какъ Николай Семеновичъ, хотя и не былъ одержимъ идеею сдѣлаться Ротшильдомъ, но, тѣмъ не менѣе, былъ весьма разсчетливъ, то онъ и отказался самымъ категорическимъ образомъ принять къ себѣ «божiю благодать». Тогда Аркадiй Макаровичъ, недолго думая, торжественно заявилъ, что онъ самъ берется платить за ребенка. Дѣйствительно, онъ потратилъ на него половину скопленнаго капитала и, вѣроятно, потратилъ-бы и весь, если-бы ребенокъ, сжалившись надъ его слабодушiемъ, не умеръ во-время. «Изъ исторiи съ Риночкою (такъ звали ребенка), я убѣдился, сознается Подростокъ, — что никакая идея не въ силахъ увлечь, по крайней мѣрѣ, меня, до того, чтобы я не остановился вдругъ передъ какимъ-нибудь подавляющимъ фактомъ и не пожертвовалъ ему разомъ всѣмъ тѣмъ, что уже годами труда сдѣлалъ для идеи».

По прiѣздѣ въ Петербургъ «подавляющихъ фактовъ» явилось такъ много, «остановки» повторялись такъ часто и были такъ продолжительны, что «идея» совершенно стушевалась. Одинъ разъ только, въ первые дни по прiѣздѣ, онъ попытался кое-что сдѣлать для ея осуществленiя: сходилъ на аукцiонъ, купилъ тамъ старенькiй альбомъ за два рубля пять копеекъ и тутъ-же

19

перепродалъ его какому-то господину, у котораго съ этимъ альбомомъ были связаны нѣжныя воспоминанiя, за десять рублей; выгодная сдѣлка привела его въ неописанный восторгъ: нажить за одинъ разъ семь рублей девяносто пять копеекъ — это былъ дебютъ весьма удачный. Однако, онъ не поощрилъ его на дальнѣйшiе подвиги. Напротивъ, несмотря на то, что обстоятельства сложились весьма благопрiятно для осуществленiя его «идеи», что ему представлялись случаи поживиться не какими-нибудь жалкими семью рублями, а цѣлыми тысячами, онъ ни разу не пожелалъ воспользоваться этими случаями, и не только ничего не предпринималъ для своего обогащенiя, но всѣми силами самъ старался разорить себя. Чуть только завелись у него деньги, и притомъ довольно большiя деньги, онъ, вмѣсто того, чтобы пускать ихъ въ выгодные комерческiе обороты или «копить», сталъ ихъ проматывать, завелъ себѣ лихача, началъ франтить, таскаться по ресторанамъ и игорнымъ домамъ, проигрывалъ огромные куши въ рулетку (хотя рулетка и вообще азартныя игры совсѣмъ не входили въ его планы обогащенiя) и вообще велъ себя, какъ самый легкомысленный и безпечный шалопай. Мечты объ аскетической жизни, о кускѣ черстваго хлѣба, объ обѣдахъ черезъ два дня (это для экономiи), о маленькомъ, грязномъ углѣ, — мечты, которыя недавно еще наполняли его душу восторгомъ, разлетѣлись въ прахъ при первомъ столкновенiи съ возможностью кутить у Бореля, кататься на рысакахъ, играть въ рулетку и т. п.

А что-же «идея»? «Идея» потомъ, идея ждала; все, что было, было лишь «уклоненiемъ въ сторону»; почему-же не повеселиться? утѣшаетъ онъ себя. «Вотъ тѣмъ-то и скверна моя «идея», сознается онъ далѣе, — что допускаетъ рѣшительно всѣ уклоненiя...» Происходитъ-же это, по его мнѣнiю, оттого, что «идея эта слишкомъ тверда и радикальна»... «Имѣя въ умѣ нѣчто неподвижное, всегдашнее, сильное, которымъ страшно занятъ, какъ-бы удаляешься тѣмъ самымъ отъ всего мiра въ пустыню, и все, что случается, проходитъ лишь вскользь мимо главнаго... И кромѣ того, главное въ томъ, что имѣешь всегда отговорку: э, у меня «идея», а то все мелочи!

Это объясненiе справедливо, конечно, только отчасти.

20

Дѣйствительно, онъ, благодаря тому обстоятельству, что считалъ себя «человѣкомъ идеи», что онъ твердо вѣрилъ, будто всегда можетъ и, рано или поздно, но непремѣнно осуществитъ ее, будто она такъ «сильна и радикальна», что ничто не вырветъ ее изъ его души, — благодаря этой илюзiи, онъ все себѣ извинялъ и во всемъ себя оправдывалъ. «Почему, въ самомъ дѣлѣ, разсуждалъ онъ, — не повеселиться, почему не развлечься? Жизнь долга, а идея всегда останется при мнѣ, измѣнить ей я не могу, значитъ и безпокоиться не о чемъ; еще успѣю и для нея поработать».

Къ несчастiю, Подростокъ не понималъ, какъ не понимаютъ очень многiе изъ нашихъ идейныхъ людей, что его вѣра въ «силу и радикальность» идеи была чистѣйшимъ заблужденiемъ. «Сильна и радикальна» была она лишь до тѣхъ поръ, пока онъ исключительно жилъ одною лишь внутреннею жизнью. Но едва онъ столкнулся съ новыми, еще незнакомыми ему впечатлѣнiями, едва обстоятельства вывели его изъ его «скорлупы», какъ его идея мгновенно утратила всю свою жизненность, всю свою твердость.

Онъ, конечно, не могъ выбросить ее изъ своего сознанiя, онъ къ ней слишкомъ привыкъ, при томъ-же она возвышала его въ его собственныхъ глазахъ, она льстила его самолюбiю и утѣшала въ «трудныя минуты» жизни. Но онъ болѣе не церемонился съ нею, онъ сталъ относиться къ ней какъ къ старому, покладливому другу, запросто, фамильярно: «не велика ты птица, и подождать можешь. Вотъ справлюсь съ другими дѣлами, тогда на досугѣ и твоими займусь!»

Разумѣется, досуга этого никогда не оказывалось, а «другiя дѣла» — все осложнялись и запутывались... «Идея» ждала, ждала... да такъ-таки и не дождалась, и, конечно, никогда ничего не и не дождется...

―――

Я говорилъ выше, что сходящее теперь со сцены поколѣнiе забитыхъ интелигентных людей, не имѣя силъ вполнѣ примириться съ окружающею ихъ дѣйствительностью и неспособное удовлетвориться философiею Дѣвушкиныхъ, схватилось за «идею», какъ утопающiй хватается за соломенку; оно видѣло въ ней единственный исходъ изъ своего положенiя. Повидимому, идея

21

должна-бы была придать этимъ людямъ ту бодрость и силу, въ которыхъ у нихъ всегда чувствовался недостатокъ; вдохновленные и окрыленные ею, они казалось, смѣло и мужественно пойдутъ на бой и пробьютъ себѣ дорогу къ свѣту и жизни. Были наивные оптимисты, которые возлагали на нихъ эти надежды; сами-же они ни минуты не сомнѣвались, что ужь «за свою-то идею они постоятъ!»

Но что-же оказывалось въ результатѣ?

Надежды оптимистовъ оправдали лишь очень немногiе, большинство-же, подобно Подростку, все откладывало да откладывало «служенiе идеѣ», откладывало до тѣхъ поръ, пока она превратилась изъ живой силы въ какой-то головной хламъ, въ нѣчто «яйца выѣденнаго нестоющее». Стальной мечъ, съ которымъ идейные люди готовились идти на бой, оказался картоннымъ, желѣзный молотъ, которымъ они хотѣли горы разбивать — хрупкимъ и ни на что негоднымъ булыжникомъ.

Я старался объяснить, почему это такъ случилось и необходимо должно было случиться. Но я могъ здѣсь указать только лишь на одну категорiю причинъ, на причины, такъ-сказать, чисто-психологическiя, обусловливаемыя характеристическими особенностями души «забитаго человѣка». Понятно, что кромѣ этихъ причинъ тутъ дѣйствовало также и самое содержанiе идей и ихъ отношенiя къ основнымъ потребностямъ, интересамъ и привычкамъ идейнаго человека.

Эти причины заслуживаютъ полнаго вниманiя критики и она имѣетъ (что самое главное) полную возможность разъяснять и анализировать ихъ. Я отчасти и пытался это сделать по поводу лицъ, выведенныхъ въ романѣ г-жи Алѣевой¹. Романъ-же г. Достоевскаго не представляетъ для подобнаго анализа никакого годнаго матерiяла.

Устами Николая Семеновича самъ авторъ признаетъ, что «идея», вложенная имъ въ голову своего героя, «отличается оригинальностью» и совсѣмъ не похожа на тѣ идеи, на которыя «набрасываются большею частью молодые люди текущаго

22

поколѣнiя». Оригинальность ея имѣетъ, однако, чисто-условный характеръ: она оригинальна лишь по отношенiю къ той извѣстной категорiи «идейныхъ людей», одного изъ представителей которой авторъ хочетъ видѣть въ своемъ Подросткѣ. Но она совсѣмъ не оригинальна по отношенiю къ той средѣ, изъ которой вышли эти люди. Среда эта, какъ я уже говорилъ, только и живетъ мыслiю о наживѣ, къ «обогащенiю», къ «накопленiю» направлены всѣ ея самые завѣтные помыслы, всѣ ея стремленiя, вся ея дѣятельность. Потому «идея» Подростка вполнѣ гармонируетъ съ ея интересами, привычками и потребностями. Въ этомъ-то и заключается ея коренная фальшь, такъ-какъ существенная особенность «идеи» реальныхъ подросткомъ въ томъ именно и состоитъ, что она находится, обыкновенно, въ рѣзкомъ противорѣчiи съ интересами и потребностями, унаслѣдованными ими отъ породившей ихъ среды. Авторъ проглядѣлъ этотъ фактъ. Отсюда созданный имъ герой, какъ онъ ни реаленъ въ нѣкоторыхъ частностяхъ, въ общемъ является личностью совершенно фантастическою и въ дѣйствительной жизни если и возможною, то развѣ только какъ рѣдкое исключенiе.

Такимъ образомъ, и послѣднiй романъ г. Достоевскаго (какъ и нѣкоторые изъ предыдущихъ, въ особенности «Бѣсы»), несмотря на мастерской анализъ характеристическихъ особенностей души «забитаго идейнаго человѣка», далеко не удовлетворяетъ той жизненной правдѣ, на которую реальная критика смотритъ какъ на одинъ изъ главныхъ критерiевъ, опредѣляющихъ общественное значенiе всякаго художественнаго произведенiя, и которая одинаково обязательна какъ для первосортнаго художника, такъ и для скромнаго беллетриста-ремесленника.

П. Никитинъ.

¹ Смотри также статью «Беллетристы-метафизики и беллетристы-эмпирики» главы, посвященныя повѣстямъ г-жи Смирновой.