Никитинъ П. <Ткачевъ П. Н.> Литературное попури. Статья третья. «Два мiра», ром. въ 4 частяхъ, Н. Алѣевой. С.-Петербургъ, 1875. «Въ глуши», ром. въ 4 частяхъ, Марко-Вовчка («Отеч. Запис.» 1875). «Подростокъ», ром. въ 3 частяхъ, Ф. Достоевскаго, («Отеч. Запис.» 1875.) «Сила характера», ром. Смирновой («Отеч. Запис.» 1876.) // Дѣло. 1876. № 8. Августъ. С. 36-56.

<36>

ЛИТЕРАТУРНОЕ ПОПУРИ.

(Статья третья.)

(«Два мiра», ром. въ 4 частяхъ, Н. Алѣевой. С.-Петербургъ,
1875. — «Въ глуши», ром. въ 4 частяхъ, Марко-Вовчка
(«Отеч. Запис.» 1875). — «Подростокъ», ром. въ 3 частяхъ,
 Ф. Достоевскаго («Отеч. Запис.» 1875) — «Сила характера»,
ром. Смирновой («Отеч. Записки» 1876.)

VIII.

Я уже имѣлъ случай толковать съ читателемъ о г-жѣ Смирновой, и, судя по тому, что я тогда о ней говорилъ, ему, быть можетъ, покажется нѣсколько страннымъ, что я снова возвращаюсь къ ней. «Неужели, подумаетъ онъ, пожалуй, - неужели г-жа Смирнова такая благодарная и такая неистощимая тема, что ея нельзя исчерпать въ одинъ разъ? Неужели ея талантъ обширенъ и такъ разностороненъ, что о немъ можно сказать что-нибудь новое по поводу каждаго ея новаго произведенiя? Неужели вопросы, затрогиваемые ея произведенiями, на-столько существенны, современны и интересны, что критика, какъ-бы она ни смотрѣла на талантъ г-жи Смирновой, не можетъ пройти мимо ихъ молчанiемъ?

Ни то, ни другое, ни третье, читатель. Талантъ г-жи Смирновой – талантъ весьма скромныхъ размѣровъ, и, повидимому, онъ не представляетъ даже никакихъ надежныхъ задатковъ для дальнѣйшаго развитiя. По крайней мѣрѣ, если мы сравнимъ съ чисто-художественной, эстетической точки зрѣнiя первыя произведенiя автора съ его послѣднимъ произведенiемъ, то мы не только не усмотримъ въ развитiи авторскаго таланта никакого прогреса, но найдемъ скорѣе нѣкоторый регресъ. Такъ, напр., героиня «Огонька» и герои «Соли земли» очерчены авторомъ съ

37

несравненно большею опредѣленностью и производятъ на читателя несравненно болѣе сильное впечатлѣнiе, чѣмъ герои «Силы характера». То-же можно сказать и насчетъ глубины психологическаго анализа. Чувства Анны Корсаковой и Черника (Соль земли) анализированы гораздо обстоятельнѣе и правдивѣе, чѣмъ чувства Августы и Солового (Сила характера). Наконецъ, со стороны даже чисто-внѣшней отдѣлки «Соль земли» стоитъ выше «Силы характера»; въ первомъ романѣ больше жизни, дѣйствiя, драматизма, тогда-какъ въ послѣднемъ преобладаютъ резонерство и дiалоги, разсказъ тянется вяло, излишне растянутъ и постоянно прерывается ненужными отступленiями.

Однако, въ существенныхъ чертахъ творческаго таланта г-жи Смирновой не произошло, повидимому, ни малѣйшей перемѣны. Въ послѣднемъ своемъ романѣ, какъ и въ первыхъ, она является все тѣмъ-же беллетристомъ-метафизикомъ, строющимъ характеры живыхъ людей по извѣстнымъ, заранѣе опредѣленнымъ, абстрактнымъ шаблонамъ. Вся разница, можетъ быть, только въ томъ, что въ послѣднемъ романѣ авторъ, не довольствуясь собственными, весьма обстоятельными разъясненiями характеровъ выводимыхъ имъ на сцену дѣйствующихъ лицъ пускаться въ подобныя-же разъясненiя. Очевидно, его постоянно преслѣдуетъ одна и та-же гнетущая мысль: а вдругъ читатель не сообразитъ, какой это именно характеръ я хотѣлъ живописать, вдругъ онъ составитъ о немъ совсѣмъ неподходящее мнѣнiе или, чего добраго, совсѣмъ никакого мнѣнiя не составитъ?

Возьмите для приѣра хоть характеры Ивана Павловича Солового и его почтенной супруги Надежды Николаевны, посмотрите, какъ несложенъ и простъ тотъ творческиiй процесъ, который ихъ создалъ. «Люди, разсуждаетъ авторъ, - раздѣляются обыкновенно на двѣ категорiи: къ одной принадлежатъ тъ, которые сами вмѣшиваются въ чужiя дѣла, къ другой – тѣ, которые позволяютъ другимъ вмѣшиваться въ свои дѣла. Но можетъ быть еще и третья категорiя, - категорiя людей, которые сами не вмѣшиваются въ чужiя дѣла и другимъ не позволяютъ вмѣшиваться въ свои. Вотъ олицетворенiемъ людей этой послѣдней категорiи и является Иван Павловичъ. Характеръ у него былъ ровный и

38

спокойный, онъ никогда не сердился и не выходилъ изъ себя и ко всему относился съ философскимъ равнодушiемъ.»

Охарактеризовавъ такимъ абстрактнымъ и весьма неопредѣленнымъ образомъ Ивана Павловича, г-жа Смирнова илюстрируетъ свою характеристику нѣсколькими разговорами, которые она заставляетъ его безъ всякой видимой надобности вести съ братомъ, съ женою, съ дѣтьми, съ генераломъ Охлыстышевымъ и т. п. Разговоры эти къ самому роману почти никакого отношенiя не имѣютъ и приводятся они единственно для того только, чтобы читатель не питалъ ни малѣйшихъ сомнѣнiй насчетъ истинности сдѣланной автором характеристики1.

Такимъ-же точно манеромъ живописуется и характеръ Надежды Павловны. Сначала дается общая характеристика: «женщина своенравная и властолюбивая, ничьихъ правъ, кромѣ своихъ собственныхъ, ни за кѣмъ непризнающая и всегда и при всѣхъ обстоятельствахъ желающая поставить на своем»; затѣмъ характеристика илюстрируется ея разговорами съ различными дѣйствующими лицами, а также и мнѣнiями, которыя эти послѣднiя высказываютъ по поводу ея.

Характеры инженера Отто и генерала Охлыстышева, лицъ вводныхъ и неиграющихъ въ романѣ никакой существенной роли, отдѣланы авторомъ нѣсколько удачнѣе; правда, и въ изъ обрисовкѣ чувствуется влiянiе свойственнаго таланту автора абстрактно-метафизическаго отношенiя къ создаваемымъ имъ характерамъ; однако, оба эти лица оставляютъ въ умѣ читателя болѣе или менѣ ясное, конкретное, опредѣленной представленiе.

О другихъ дѣйствующихъ лицахъ романа этого нельзя сказать, и въ особенности этого нельзя сказать о главныхъ jeunes premiers: о Николаѣ Павловичѣ Соловомъ и Августѣ.

Въ самомъ дѣлѣ, какое опредѣленное представленiе можетъ составить себѣ читатель объ Августѣ?

Авторъ весьма подробно описываетъ ея наружность, но дальше наружности онъ не идетъ. Онъ говоритъ, правла, что она была «горда» и очень «серьезна». Но затѣмъ какими умственными

39

интересами они жила и были-ли у нея вообще какiе-нибудь умственные интересы, что именно влекло ее къ Соловому, какъ относилась она къ явленiямъ окружавшей ее жизни, сознавала-ли она всю пошлость и глупость, стремилась-ли она вырваться изъ нея или она вполнѣ съ нею примирилась, - все это такiе вопросы, отвѣта на которые читатель напрасно сталъ-бы искать въ романѣ г-жи Смирновой. Г-жа Смирнова знаетъ только, что ея героиня «совершенная брюнетка», что у нея «волосы черно-матовые, безъ всякаго блеска и отлива», что лицо у нея «блѣдное, слегка даже ударявшее въ желтизну», что глаза ея, какъ и волосы, «были черные, но беъ малѣйшей искорки, безъ малѣйшаго луча въ нихъ, что въ этихъ глазахъ «виднѣлась только ночь, одна глухая, непроглядная ночь» и т. д. Но о ея внутреннемъ мiрѣ она знаетъ, повидимому, ровно столько-же, сколько и я, и вы, читатель. Мнѣ кажется даже, что у Августы никакого внутренняго мiра и не имѣлось, по крайней мѣрѣ, до встрѣчи ея съ «кавалеромъ своего сердца» Соловымъ. Послѣ этой встрѣчи торичелiева пустота ея мозга и ея сердца наполнилась любовнымъ мальцъ-экстрактомъ, и вотъ этотъ-то любовный мальцъ-экстрактъ и составлялъ все внутреннее содержанiе «совершенной брюнетки, плѣнявшей многихъ красотой своихъ покатыхъ плечъ».

Впрочемъ, сказать по правдѣ, большинств героинъ, не только россiйскихъ, но и всякихъ иныхъ романовъ, создаются обыкновенно по тому-же самому рецепту. Берется какая-нибудь «совершенная брюнетка» или «воздушная «блондинка», одѣляется глазами, въ которыъ «виднѣется ночь непроглядная» или «лазурь небесная», роскошнымъ бюстомъ «съ покатыми плечами», «прелестною» или «странною» улыбкою «на устахъ», затѣмъ въ восхитительныя формы вливается добрая доза любовнаго бальзама – и героиня готова. Я не осуждаю за это романистовъ: вѣдь у нихъ въ большинствѣ случаевъ героиня играетъ лишь чисто-пассивную роль – роль изящнаго сосуда, наполненнаго любовью; вся суть въ любви; на нее-то и обращается все ихъ вниманiе. Они анализируютъ и разбираютъ ее, какъ говорится, по косточкамъ, подвергаютъ ее микроскопическому изслѣдованiю, разлагаютъ и опять слагаютъ, фильтрируютъ и промываютъ до тѣхъ поръ, пока все содержимое въ сосудѣ не истощится до послѣдней капельки. Такова ужъ иъ постоянная тема.

40

Г-жа Смирнова тоже соблазнилась легкостью и избитостью этой темы. Конечно, я ее за это не обвиняю; ходить по протореннымъ дорожкамъ – это столько-же похвально, сколько и благоразумно. Но бѣда въ томъ, что наполнивъ свой «сосудъ» (Августу) любовнымъ мальцъ-экстрактомъ, она, однако, не сдѣлала из этого мальцъ-экстракта никакого надлежащаго, т. е. обычнаго употребленiя. Любовь Августы къ Солвому хотя и играетъ въ романѣ весьма существенную роль, но авторъ почему-то прикрылъ ее такимъ густымъ покрываломъ, что сквозь него въ ней рѣшительно ничего нельзя разобрать. Что это была за любовь? Какъ она развивалась? Въ чемъ она проявлялась? Как отразилась она на вмѣщавшемъ ее сосудѣ? На всѣ эти вопросы читатель не найдетъ отвѣта въ романѣ. Все вниманiе автора сосредоточено на другой любви, переполнявшей сосудъ, - на любви Надежды Николаевны къ «кавалеру сердца» Августы. И надо отдать ему (т. е. автору, а не кавалеру сердца) справедливость, содержимое второго сосуда анализировано у него весьма недурно. Но объ этомъ послѣ; теперь замѣчу только, что какъ-бы ни было уважительны причины, заставившiя его обратить свой анализъ почти исключительно на содержимое второго сосуда и оставить почти безъ всякаго изслѣдованiя содержимаго перваго, - во всякомъ случаѣ, личность Августы отъ этого ничего не выиграла. Пустая и совершенно безсодержательная до встрѣчи съ Соловымъ, она и послѣ этой встрѣчи осталась такой-же пустою и безсодержательною, хотя, повидимому, авторъ и влилъ въ нее фiалъ любви.

Не болѣе содержателенъ, не болѣе опредѣлененъ и образъ кавалера ея сердца – героя романа Солового.

И вотъ что странно: пока самъ герой не является на сцену, пока вы его знаете только по разсказамъ г-жи Смирновой и по письмамъ Надежды Николаевны, вы еще имѣете о немъ хоть нѣкоторое болѣе или менѣе ясное представленiе. Онъ представляется вамъ человѣкомъ честнымъ и откровеннымъ, говорящимъ всѣмъ и каждому правду въ глаза, человѣкомъ, дорожащимъ превыше всего своею независимость и уважающимъ свое человѣческое достоинство; притомъ-же онъ кажется вамъ человѣкомъ весьма находчивымъ, не глупымъ, даже, если хотите, серьезнымъ и дѣловымъ. Въ провинцiи его всѣ боятся и всѣ ему во всемъ уступаютъ. Одним словомъ, герой во всѣхъ статьяхъ.

41

Но чуть только онъ самъ, собственною персоною, является на сцену, вы мгновенно въ нем разочаровываетесь; вы съ удивленiемъ себя спрашиваете: какъ могли сложиться о подобной личности тѣ анекдоты и разсказы, которые такъ обязательно сообщилъ авторъ? Какъ могъ этотъ шутъ гороховый кого-нибудь пугать, кого-нибудь импонировать? Да вѣдь это самый заурядный и совершенно даже безцвѣтный шалопай, съ умомъ весьма ограниченнымъ и вдобавокъ еще безъ всякихъ убѣжденiй! Положимъ, «убѣжденiй» для современныхъ героевъ и не требуется. Прокуроръ Соловой и безъ убѣжденiй умѣетъ на судѣ такiя внушительныя рѣчи говорить, что за каждою его рѣчью почти неизбѣжно слѣдуетъ обвинительный вердиктъ присяжныхъ. А будь у него тамъ какiя-нибудь убѣжденiя, тогда-бы, пожалуй, еще запинаться сталъ и, чего добраго, повредилъ-бы себѣ по службѣ.

Мы, читатель, очень хорошо это знаемъ и потому упаси насъ Боже требовать отъ современнаго героя убѣжденiй; мы рѣшительно неспособны на такую жестокость! Нѣтъ убѣжденiй – не нужно. Но вѣдь нужно-же что-нибудь и кромѣ убѣжденiй; вѣдь нужно же хоть чѣмъ-нибудь наполнить внутреннiй мiръ человѣка; вѣдь должны-же въ немъ быть какiя-нибудь своеобразныя черты характера, болѣе или менѣе рѣзко выдѣляющiя его изъ массы подобныхъ ему современныхъ героевъ.

«Но позвольте, однако, замѣтить мнѣ, пожалуй, какой-нибудь придирчивый читатель, - развѣ такъ можно разбирать характеры, изображаемые художникомъ? Какими-бы своеобразными особенностями онъ ихъ ни надѣлилъ, какъ-бы рѣзко ни очертилъ ихъ индивидуальость, вы всегда можете сказать, что эти особенности – совсѣмъ не особенности, потому что онѣ присущи и Ивану, и Петру, и Алексѣю, и многимъ другимъ индивидамъ. И чѣмъ характеръ правдивѣе, тѣмъ болѣе сходства усмотрите вы въ немъ съ характерами окружающихъ васъ живыхъ людей. Съ вашей точки зрѣнiя выходитъ, что художникъ, желающiй создать художественный характеръ, должен непремѣнно наградить его какими-нибудь особенными, исключительными, невстрѣчающимися въ дѣйствительности качествами, - иными словами, долженъ воспроизвести передъ нами нѣчто анормальное, уродливое, изъ ряда вонъ выходящее. Вѣдь это-же безсмыслица!..» Конечно, это безсмыслица. Но я ничего подобнаго и не требую. Нѣтъ сомнѣнiя, что чѣмъ

42

болѣе общечеловѣческихъ чертъ совмѣщаетъ въ себѣ данный художественный характеръ, тѣмъ онъ реальнѣе, тѣмъ онъ жизненнѣе… но не всегда, однакожь; художественный характеръ долженъ удовлетворять еще одному условiю: общечеловѣческiя черты должны быть въ немъ индивидуализированы. Разъ характеръ не удовлетворяетъ этому условiю, онъ не можетъ быть названъ художественнымъ; онъ не произведетъ на васъ никакого яснаго, конкретнаго впечатлѣнiя; въ нашей головѣ останется лишь самое абстрактное представленiе о его особенностяхъ, - на-столько абстрактное, что вы, при всемъ вашемъ добромъ желанiи, не увидите въ этихъ особенностяхъ ничего особеннаго, ничего такого, что-бы могло выдѣлить понятiе о немъ изъ вашего общаго понятiя о людяхъ вообще или людяхъ той или другой категорiи, того или другого класса въ частности.

Потому-то, хотя прокуроръ Соловой и совмѣщаетъ въ своемъ характерѣ много общечеловѣческихъ и даже общепрокурорскихъ чертъ, но все эти черты такъ общи, что по нимъ я рѣшительно не могу воспроизвести въ своемъ умѣ никакого яснаго, отчетливаго представленiя о его индивидуальности; оно какъ-то расплыается, улетучивается, и вмѣсто живого, конкретнаго образа остается одна лишь абстракцiя нѣкоторыхъ, большинству людей присущихъ, слабостей, пороковъ и добродѣтелей.

Благодаря этой безцвѣтности, этой безличности характера Солового, трагическая развязка романа не производитъ на читателя почти никакого впечатлѣнiя. Его внезапное умопомѣшательство такъ-же мало походитъ на дѣйствительное, реальное умопомѣшательство, какъ и самъ онъ на реальнаго, живого человѣка. Прочтите, читатель, еще разъ (если вамъ не скучно), тѣ полторы странички (въ III ч. гл. IX, стр. 508-509), на которыхъ авторъ описываетъ исторiю съумасшествiя своего героя. Произведутъ-ли онѣ на васъ хоть какое-нибудь впечатлѣнiе? Я убѣжденъ, что никакого. Въ этомъ описанiи все такъ абстрактно, такъ поверхностно, что оно не можетъ дать вамъ даже самаго отдаленнаго понятiя о душевномъ состоянiи человѣка, одержимаго манiею убiйства. И если-бы г-жа Смирнова просто сказала: «возвратившись отъ Надежды Николаевны послѣ послѣдняго съ нею объясненiя, герой помѣшался на той мысли, что онъ долженъ убить ее», и

43

затѣмъ-бы прямо приступила-бы къ описанiю сцены убiйства, то, право, читатель отъ этого ровно ничего не потерялъ-бы; изъ всего того, что говоритъ авторъ о съумасшествiи своего героя, они узнаютъ ничѣмъ не больше, чѣмъ сколько бы узнали и изъ этого сухого, лаконическаго сообщенiя.

Самая сцена убiйства, хотя и заслужила одобренiе нѣкоторыхъ рецензентовъ и хотя она, дѣйствительно, изображена съ большею реальностью, чѣмъ съумасшествiе героя, однако, и она не производитъ на васъ того потрясающаго впечатлѣнiя, которое обыкновенно производятъ на человѣка подобныя сцены, разумѣется, если онѣ только описаны вполнѣ художественно. Страницы, посвященныя убiйству, вы прочитываете совершенно равнодушно; онѣ не оставляютъ никакого слѣда въ вашей памяти, онѣ не возбуждаютъ въ васъ ни симпатiй, ни антипатiй къ дѣйствующимъ лицамъ драмы, вы относитесь безучастно какъ къ убiйце, такъ и къ его жертвѣ. И это весьма понятно: вы ни на минуту не можете перенестись ни въ положенiе Солового, ни въ положенiе Надежды Николаевны; авторъ не знакомитъ васъ съ ихъ душевнымъ состоянiемъ, онъ не вводитъ васъ въ ихъ внутреннiй мiръ въ тотъ роковой моментъ, когда для нихъ обоихъ рѣшался вопросъ жизни или смерти. Очевидно, его творческая фантазiя на-стоько слаба, его психологическая опытность на-столько бѣдна, что онъ самъ не въ состоянiи не только воспроизвести, но даже и понять всѣ тѣ чувства и мысли, которыя люди, въ положенiе его героевъ, должны-бы были пережить и переиспытать въ подобныя минуты. Задача, которою онъ задался, не по силамъ ему; у него нѣтъ голоса для слишкомъ высокихъ нотъ и напрасно онъ старается брать ихъ онъ всегда будетъ фальшивить.

Судя по всѣмъ его произведенiямъ и по послѣднему въ особенности, его психологическая наблюдательность не идетъ далѣе той сферы чувствъ, съ которою вообще при данныхъ общественныхъ условiяхъ женщины всегда бываютъ гораздо лучше и обстоятельнѣе знакомы, чѣмъ мужчины. Это – сфера половой любви со всѣми ея радостями и горестями, со всѣми ея наслажденiями и муками. И г-жа Смирнова умѣетъ очень хорошо понять и очень живо воспроизводить душевныя состоянiя женщины любящей, - любящей не тою сладенькою, разсыропленною, сантиментальною, фантастическою, идеализированною любовью, которую такъ любитъ

44

воспѣвать большинство женщинъ-писательницъ, а любовью настоящею, реальною, своекорыстною, эгоистичною, всегда подозрительною и ревнивою. Страницы, посвященныя анализу этой любви, воплощенiемъ которой являетя Надежда Николаевна, принадлежатъ, безспорно, къ лучшимъ страницамъ романа. Особенно хорошо воспроизведено душевное состоянiе Надежды Николаевны послѣ того, какъ она открыла измѣну своего возлюбленнаго. Бурныя сцены, послѣдовавшiя за этимъ открытiемъ, описаны авторомъ съ художественною правдивостью. Вы чувствуете, что онъ самъ все это переиспыталъ и передумалъ; это уже не отвлеченная абстракцiя, это жизнь во всей ея конкретной реальности…

Однако, какъ ни правивъ этотъ анализъ, какъ ни реальны эти сцены, но они все-таки далеко не искупаютъ общей художественной несостоятельности романа, взятаго въ его цѣломъ, и я по-прежденму остаюсь при томъ-же мнѣнiи, которое я уже высказалъ разъ по поводу первыхъ произведенiй г-жи Смирновой. Съ эстетической, художественной точки зрѣнiя подобныя произведенiя не имѣютъ никакого существеннаго значенiя, не представляютъ ни малѣйшаго интереса. Главное въ нихъ – идея, тенденцiя. «Важностью этой тенденцiи. глубиною и жизненностью этой идеи опредѣляется характеръ, значенiе и достоинств ихъ (т. е. беллетристовъ-метафизиковъ) произведенiй. Говоря по правдѣ, при оцѣнкѣ ихъ и для критики, и для публики только одинъ вопросъ и существенъ: что именно въ нихъ проповѣдуется, какова мораль, воплощаемая ими въ ихъ герояхъ или героиняхъ, соотвѣтствуетъ-ли она интересамъ данной минуты, выражаются-ли въ ней истинныя потребности той среды, для которой она предназначается».

IX.

«Однако, что-же это ткое, скажетъ читатель, - вы просто смѣетесь надъ нами! Если романъ г-жи Смирновой съ художественной точки зрѣнiя, съ позволенiя сказать, яйца выѣденнаго не стоитъ, то зачѣмъ-же вы вздумали разсматривтаь его именно съ этой, совершенно непримѣнимой къ нему точки зрѣнiя? Зачѣмъ вы не обртились прямо къ его содержанiю, къ тому, что вы называете его идеею, тенденцiею?»

45

Зачѣмъ? А вотъ зачѣмъ. Во-первыхъ, если-бы я ограничился только простымъ заявленiемъ, что, молъ, новое произведенiе г-жи Смирновой столь-же несостоятельно въ художественномъ отношенiи, какъ и ея прежнiя произведенiя, то вы вѣдь, читатель, мнѣ-бы, пожалу, и не повѣрили; чего добраго, еще заподозрили-бы меня въ пристрастiи, а рецензентъ «Биржевыхъ Вѣдомостей» имѣлъ-бы случй еще разъ заявить, что мои критическiе отзывы основаны на литератуномъ кумовствѣ и что къ художественному таланту г-жи Смирновой я отношусь отрицательно только потому, что она печатает свои романы въ «Отечественныхъ Запискахъ», а не въ «Дѣлѣ».

Во-вторыхъ, внутреннее содержанiе романа далеко не представляетъ того интереса, какой представляли первыя два произведенiя г-жи Смирновой. Тамъ хоть затрогивались вопросы, имѣющiе нѣкоторое общественное значенiе; здѣсь-же и этого нѣтъ, - одна психологiя, абстрактная психологiя, и больше ничего. Конечно, и психологическiе вопросы имѣютъ свой интересъ, но, во-первыхъ, для сколько-нибудь удовлетоврительнаго рѣшенiя ихъ требуются такiя условiя, которымъ г-жа Смирнова или совсѣмъ не удовлетворяетъ, или, если и не удовлетворяетъ, то только въ очень слабой степени. Во-вторыхъ, для большинства читателей эти вопросы имѣютъ лишь чисто-теоретическое, отвлеченное значенiе, и если оно интересуется ими, то только потому, что они даютъ ему возможность какъ-нибудь убить время и на минуту отвлекаютъ его отъ насущныхъ практическихъ вопросовъ окружающей его жизни, на минуту заставляютъ его забыть о «злобѣ дня».

Беллетристика, отвлекающая читателей отъ этихъ насущныхъ вопросовъ, заставляющая ихъ, хотя-бы на одно мгновенiе, забыать о злобѣ дня, не можетъ, конечно, претендовать на какое-нибудь общественное, но просто даже на серьезное значенiе. Изъ наставницы и руководительницы общества, изъ выразительницы его нуждъ, потребностей и идеаловъ, она превращается въ веселенькое развлеченьице, въ пустую забаву, въ дѣтскую игрушку.

Къ несчастью, наша современная беллетристика съ каждымъ днемъ все больше и больше устраняется отъ вопросовъ жизни, все чаще и чаще забываетъ да и другихъ заставляетъ забывать о злобѣ дня. Даже тѣ беллетристы, которые нѣсколько лѣтъ тому назадъ готовы были

46

лучше совсѣмъ отказаться писать, чѣмъ писать о вещахъ, неимѣющихъ никакого отношенiя къ окружающей ихъ общественной жизни, - даже они теперь начинаютъ «чураться» жизни и ищутъ вдохновенiя для своей музы въ безпечальной области Амура и Психеи. Фельетонные рецензенты потратили не мало остроумiя, осмѣивая тенденцiозные повѣсти и романы нашего недавняго прошлаго. Конечно, эти повѣсти и романы съ эстетической точки зрѣнiя не выдерживали самой даже снисходительной критики. Но развѣ того-же нельзя сказать и о новѣйшихъ безтенденцiозныхъ произведенiяхъ современной беллетристики? Развѣ отсутствiе тенденцiи возвышаетъ ихъ художественное достоинство? Ничуть. А между тѣмъ это отсутствiе тенденцiи несомнѣнно доказываетъ, что между жизнью и беллетристикою не существуетъ болѣе никакой живой связи; какъ вы тамъ ни смѣйтесь надъ тенденцiею, а все-же она всегда почти служила нѣкоторымъ выраженiемъ этой связи; она указывала, по крайней мѣрѣ, на желанiе беллетриста такъ или иначе отозваться на жгучiе вопросы дня. Если подчасъ онъ отзывался на нихъ крайне неумѣло, по-дѣтски, то причина этого заключалась единственно лишь въ его безталанности, а «добраго желанiя» у него все-таки было много. Онъ искренно хотѣлъ хоть какъ-нибудь содѣйствовать разъясненiю и просвѣтленiю общественнаго мiросозерцанiя, онъ не довольствовался праздною игрою въ психологическiя бирюльки; для него эта игра была не болѣе лишь, какъ поводомъ, предлогомъ для анализа того или другого выдающагося общественнаго явленiя, для развитiя той или другой современной идейки. Поэтому, хотя его произведенiя и не доставляли читателю ни малѣйшаго эстетическао наслажденiя, но за то они заставляли его нерѣдко призадумываться надъ такими вопросами, которые имѣли не одинъ только психологическiй, но и общественный интересъ.

О большинствѣ-же нынѣшнихъ безтенденцiозныхъ беллетристическихъ творенiй и этого нельзя сказать. Ни мало не удовлетворяя эстетическому вкусу развитаго читателя, они, увы! ничего не говорятъ ни его уму, ни сердцу. Г-жа Смирнова поступила весьма благоразумно, подчинившись этому порядку. Не нами онъ установленъ, не нами, конечно, и кончится… Но вотъ только въ чемъ бѣда: какъ вы тамъ ни гоните «идеи и тенденцiи», а вѣдь безъ нихъ не можетъ обойтись ни одно

47

беллетристическое и вообще литературное произведенiе. Въ какiя-бы отвлеченно-метафизическiя сферы ни замыкался авторъ, какъ-бы ни были узки и мизерны преслѣдуемыя имъ задачки, какъ-бы ни были мелки и ничтожны его наблюденiя, но разъ онъ рѣшается облечь ихъ въ метафизическую форму, свести и скомбинировать въ одно стройное цѣлое, онъ долженъ-же имѣть въ головѣ какую-нибудь идею, объясняющую и оправдывающую подобную рѣшимость. Ни одинъ человѣкъ не приступитъ къ постройкѣ дома, не опредѣливъ себѣ сначала: зачѣмъ нуженъ ему домъ, какое употребленiе хочетъ онъ изъ него сдѣлать? Точно также и каждый умственный работникъ, начиная отъ кропотливаго собирателя статистическихъ цифръ и кончая «вдохновеннымъ» художникомъ, прежде, чѣмъ онъ станетъ что-нибудь строить изъ накопившагося у него умственнаго матерiяла, всегда и неизбѣжно натыкается на вопросъ: зачѣмъ и для чего нужно мнѣ это построенiе, что изъ него выйдетъ, какой получится результатъ?

Разрѣшивъ себѣ эти вопросы, онъ принимается за постройку; каково-бы ни было рѣшенiе, но оно всегда является господствующею идею, руководящею нитью его работы. Правда, иногда во время самой уже работы идея эта измѣняется и за руководящую нить берется что-нибудь другое, новое; но какъ-бы и сколько-бы разъ ни измѣнялось ихъ, такъ-сказать, внутреннее содержанiе, а все-таки безъ идеи и руководящей нити не можетъ обойтис ни одно умственное настроенiе, ни одинъ творческiй процесъ. Пусть эстетики увѣряютъ насъ, будто истинный художникъ, истинный поэтъ всегда творитъ безотчетно, не задаваясь никакими: зачѣмъ? для чего? и что изъ этого выйдетъ? будто онъ, подобно птицѣ небесной, поетъ потому, что поется. Я сильно сомнѣваюсь, чтобы и птица-то небесная пѣла только потому, что ей поется; я полагаю, что и ея пѣнiе, въ большинствѣ случаевъ, всегда обусловливется какими-нибудь болѣе или менѣе сознательными побужденiями. Зачѣмъ-же эстетики хотятъ представить намъ художниковъ болѣе глупыми, чѣмъ птицы? И какъ возможно вообразить, чтобы человѣкъ, обладающiй нормальнымъ количествомъ унцiй мозга, рѣшился тратить свои силы и свое время на работу, смысла и значенiя которой онъ не только не понимаетъ, но даже не хочетъ понимать? Это просто немыслимо, а слѣдовательно и творческiй процесъ немыслимъ безъ сознательной руководящей мысли, безъ

48

болѣе или менѣе ясно опредѣленной цѣли и задачи. Иными словами: нѣтъ и невозможно даже себѣ представить, чтобы существовали беллетристы, относящiеся вполнѣ индиферентно къ тому впечатлѣнiю, которое ихъ произведенiя могутъ произвести на читателей. Всѣ они, всегда и неизмѣнно, желаютъ, чтобы это впечатлѣнiе было именно такое-то, а не другое, чтобы читатель пришелъ именно къ такому-то выводу, - выводу, заранѣе ими предусмотрѣнному и предопредѣленному. Конечно, это желанiе далеко не всегда исполняется. Нерѣдко читатель или совсѣмъ не приходитъ ни къ какому выводу, или если и приходитъ, то не къ тому, о которомъ мечталъ авторъ. Тутъ все зависитъ отъ тсепени умственнаго развитiя художника и отъ размѣроваъ его творческаго таланта. Если художникъ человѣкъ развитой, разносторонне образованный, и въ то-же время если онъ обладаетъ сильнымъ творческимъ талантомъ, то, безъ сомнѣнiя, его произведенiе приведетъ читателя именно къ тому выводу, къ которому онъ желает его привести, и притомъ такъ приведетъ, что читатель останется въ полномъ убѣжденiи, будто этотъ выводъ онъ сдѣлалъ самъ, помимо воли и вѣдома автора. Если художникъ человѣкъ мало развитой, но высоко талантливый, то навѣрное можно поручиться, что его произведенiя почти всегда будутъ внушать читателямъ совсѣмъ не тѣ мысли, которыя онъ въ своей умственной ограниченности желалъ ему внушить. Если-же у художника элементъ интелектуальный рѣшительно преобладаетъ подъ творческимъ элементомъ, то хотя ему и можетъ удасться привести читателя къ желаемому вывду, но выводъ этотъ явится не логическимъ, неизбѣжнымъ результатомъ художественно-вѣрно воспроизведенной жизни, а будетъ навязанъ читателю, такъ-сказать, извнѣ, притомъ въ совершенно уже готовой, заранѣе предопредѣленной формѣ. Наконецъ, если у автора не имѣется ни ума, ни таланта, то, разумѣется, какими-бы предвзятыми идеями и тенденцiями онъ ни начинялъ свое произведенiе, ему никогда не удается привести къ нимъ своихъ читателей.

Такимъ образомъ, хотя всѣмъ художникамъ присуще желанiе повлiять въ томъ или другомъ смыслѣ на взгляды и воззрѣнiя читателя, но самый способъ осуществленiя этого желанiя всегда зависитъ отъ степени ихъ таланта. Художники двухъ первыхъ категорiй, т. е. художники въ истинном смыслѣ этого слова, влiяютъ на читательское мiросозерцанiе правдивымъ, художественно

49

вѣрнымъ воспроизведенiемъ данной дѣйствительности; художники-же двухъ послѣднихъ категорiй, - такъ-называемые тенденцiозные беллетристы, - болѣе или менѣе искуснымъ фальсифицированiемъ этой дѣйствительности, въ угоду тому или другому готовому выводу, той или другой предвзятой идеѣ.

Но если это такъ, то возможно-ли себѣ представить, чтобы наши беллетристы-метафизики, т. е. беллетристы, у которыхъ творческiй талантъ развитъ въ весьма слабой степени и въ большинствѣ случаевъ (я говорю, конечно, о лучшихъ изъ нихъ) подавляется чисто-отвлеченнымъ, теоретическимъ развитiемъ мысли, - возможно-ли себѣ представить, чтобы они когда-нибудь перестали быть тенденцiозными беллетристами? – Конечно, нѣтъ. Можетъ быть, они хотятъ, да увы! не могутъ! Они и ихъ фельетонные рецензенты наивно изображаютъ, что для того, чтобы излечиться отъ язвы тенденцiозности, стоитъ только отвернуться отъ вопросовъ и явленiй современной дѣйствительности и углубиться въ созерцанiе амурныхъ похожденiй «культурныхъ людей». Они не понимаютъ, что тенденцiозность есть органическое, неизбѣжное свойство ихъ таланта, что она всегда вплеталась и всегда будетъ вплетаться въ ихъ творческiй процесъ, что освободиться отъ нея не въ ихъ власти. Они могут сколько душѣ ихъ угодно отрекаться отъ «злобы дня» и отъ всякаго общенiя съ идеями и интересами, волнующими окружающую ихъ жизнь, они могутъ похерить всѣ идеалы и совершенно не замѣчать того, что творится у нихъ подъ носомъ, но все это ни къ чему не поведетъ. Измѣнится только содержанiе тенденцiи, она утратитъ свое общественное значенiе, она съузится, измельчаетъ, быть можетъ, опошлится, но она все-таки останется.

Вотъ вамъ для примѣра г-жа Смирнова. Послѣ «Соли земли» она, повидимому, твердо рѣшилась исправиться и не писать болѣе тенденцiозныхъ романовъ. Съ этой цѣлью она тщательно устранила изъ своихъ послѣднихъ произведенiй («Попечитель учебнаго округа» и «Сила характера») все, что могло имѣть хоть какое-нибудь реальное отношенiе къ даннымъ современной жизни. А тенденцiя по-прежнему осталась, жалкая, мизерная тенденцiя, но все-таки тенденцiя, или, выражаясь точнѣе, по-прежнему остался свойственный ей тенденцiозный прiемъ творческаго процеса. Прiемъ этотъ, какъ мы знаемъ, состоитъ въ томъ, что авторъ, задавшись

50

какою-нибудь темою, какимъ-нибудь обобщенiемъ, групируетъ сообразно съ ними свой творческiй матерiялъ, стараясь во что-бы-то ни стало оправдать и доказать ихъ своими художественными построенiями. Такимъ образомъ, не художественное воспроизведенiе дѣйствительности предшествуетъ выводу, а, наоборотъ, послѣднiй первому. Авторъ заранѣе объясняетъ читателю свою тему, даетъ ему вполнѣ готовое положенiе, и затѣмъ уже только илюстрируетъ это положенiе какими-нибудь болѣе или менѣе искусно подобранными, болѣе или менѣе удачно воспроизведенными конкретными фактами. Онъ говоритъ обыкновенно отъ своего лица или отъ лица одного изъ своихъ героевъ, что вотъ «я, молъ, держусь того мнѣнiя, что «за Богомъ молитва, а за царемъ служба не пропадаетъ»; мнѣнiе это я считаю вполнѣ справедливымъ и въ доказательство могу разсказать слѣдующiй случай…»

 Случай, разумѣется, всегда подтверждаетъ авторское умозаключенiе, по крайней мѣрѣ, въ глазахъ самого автора.

Прiемъ, какъ видите, довольно наивный, хотя, надо сознаться, что въ большинствѣ случаевъ онъ оказыается вполнѣ цѣлесообразнымъ и весьма пригоднымъ для убѣжденiя читателей, неотличающихся особеннымъ развитiемъ и неодаренныхъ эстетическимъ вкусомъ. Впрочемъ, дѣло не въ этомъ: хорошъ онъ или дуренъ, но несомнѣнно, что г-жа Смирнова питаетъ къ нему нѣкоторое пристрастiе. Чтобы убѣдиться въ этомъ, обратимся опять послѣ нашего длиннаго и скучнаго отступленiя къ ея послѣднему роману.

X.

Что собственно авторъ хотѣлъ сказать этимъ романомъ? къ какому выводу желалъ онъ привести читателя?

Вопросъ этотъ самъ собою явился въ моей головѣ, когда я дочиталъ послѣднюю страничку и готовился закрыть книгу. Я старался припомнить прочитанное, но увы! чѣмъ болѣе я припоминалъ, тѣмъ менѣе чувствовалъ я себя въ состоянiи удовлетворительно отвѣтить на заданный себѣ вопросъ. Что, въ самомъ дѣлѣ, хотѣлъ сказать авторъ? Зачѣмъ онъ написалъ этотъ романъ?

Положимъ, разсказанный въ немъ случай не лишенъ нѣкоторой пикантности и имѣетъ даже криминальный характеръ. Завязка 

51

романическая: прокуроръ, пожираемый двумя любвями, изъ коихъ одна противозаконная, а другая – законная. Развязка уголовная, а слѣдовательно и весьма современная: убiйство съ заранѣе обдуманнымъ намѣренiемъ и затѣмъ самоубiйство. Конечно, это не дурно и даже любопытно, однако не особенно. Что, въ самомъ дѣлѣ, за невидаль: всегда одно смертоубiйство и одно самоубiйство! Это маловато, даже очень маловато. То-ли дѣло, напр., романы г. Всеволода Крестовскаго: онъ ужь если начнетъ писать въ современномъ духѣ, такъ въ одномъ прологѣ человѣкъ съ полдюжины уложитъ. А тутъ двѣ какихъ-нибудь смерти, да и тѣ на самый конецъ припасены: въ началѣ-же или въ серединѣ хоть шаромъ покати, ничего занимательнаго: ни одной даже самой простой поддѣлки векселя, ни одного даже покушенiя на что-нибудь противозаконное, все только разговоры да разговоры, и разговоры-то скучные и совсѣмъ пустые, впрочемъ, на темы довольно возвышенныя, даже насчетъ вулкановъ (не въ метафорическомъ, а въ буквальномъ смыслѣ слова) рѣчь заходитъ. Пожалуй, найдутся охотники и на дiалоги. Но вѣдь не ради ихъ однихъ писался романъ? Но для кого-же, Боже мой, и для чего-же? Какая его идея? Неужели ея совсѣмъ нѣтъ? Не можетъ этого быть. Но какъ ее найти? Долго я бился надъ этимъ вопросомъ, но, наконецъ, меня озарила счастливая мысль: нужно перелистать первыя странички; ужь если романъ имѣетъ претензiю внушить мнѣ какую-нибудь идею, то эта идея непремѣнно должна объясняться въ самомъ началѣ. Это ужь обыкновенный прiемъ беллетриста-метафизика. Дѣйствительно, начинаю перелистывать – и обрѣтаю искомое. Героиня романа, Надежда Николаевна, въ первомъ-же своемъ выходѣ на сцену категорически заявляетъ слѣдующее положенiе:

«У мужчинъ характера нѣтъ! то, что у нихъ называютъ характеромъ, есть упрямство. Характеръ есть только у женщинъ. Мы (т. е. женщины) вамъ (т. е. мужчинамъ) тысячу разъ уступимъ, но въ тысячу первый поставимъ на своемъ! И этотъ тысячу первый разъ будетъ тогда, когда придетъ рѣшительная минута. Когда нужно сдѣлать важный шагъ въ жизни, вы (т. е. опять-таки мужчины) всегда сдѣлаете его такъ, какъ намъ уодно, а не такъ, какъ вамъ» (Ч. I, гл. VII, «Отеч. Зап.», № 2, стр. 269.)

Положенiе довольно рискованное, однако въ нем есть

52

нѣкоторая идея, не особенно, правда, глубокая и даже немножко забавная, а все-таки идея. Заручитесь ею и начните снова перелистывать романъ – съ вашихъ духовныхъ очей немедленно спадетъ повязка и его сокровенный смыслъ раскроется передъ вами съ поразительною ясностью. Вы поймете, зачѣмъ и для его понадобились автору и Надежда Николаевна, одержимая преступною страстью къ мужнину брату, и прокуроръ съ двумя любвями, и безличная Августа, и смертоубiйство, и самоубiйство, и даже самое заглавiе романа «Сила характера», весьма мало, впрочемъ, соотвѣтствующее его содержанiю. Все это ему понадобилось и для вящшаго разъясненiя, и для болѣе конкретнаго илюстрированiя выставленнаго въ началѣ романа положенiя объ упрямствѣ мужчинъ и характерѣ женщинъ.

Первая часть положенiя, гласящая, что «у мужчинъ нѣтъ характера, а то, что у нихъ называютъ характеромъ, есть упрямство», весьма подробно и обстоятельно демонстрируется на личности прокурора. Вторую его часть (т. е. не прокурора, а положенiя), гласящую, что «женщины тысячу разъ уступятъ, а въ тысячу первый поставятъ на своемъ, и этотъ тысячу первый разъ будетъ тогда, когда придетъ рѣшительная минута», взялась доказать Надежда Николаевна.

Прежде еще, чѣмъ прокуроръ появляется на сцену, г-жа Смирнова заставляетъ нѣкоторыхъ изъ своихъ героевъ высказывать о немъ мнѣнiя, какъ о человѣкѣ съ сильнымъ характеромъ. «Онъ всегда все дѣлаетъ по-своему», говоритъ о немъ Марья Николаевна. «Это – сильный, настойчивый характеръ», утверждаетъ Августа. Изъ писемъ Надежды Николаевны и изъ разсказовъ ея сестры оказывалось, что этотъ человѣкъ всегда идетъ напроломъ и никогда никому не уступаетъ. Братъ его отзыался о немъ такъ: «Онъ – деспотъ ужасный. Ему иначе нельзя жениться, какъ на дурѣ; умная ему не смолчитъ, а ему надо такую, чтобы пришелъ, разнесъ ее хорошенько – она молчитъ. Почему это не сдѣлано? почему то? другое? – молчитъ… Непремѣнно надо на своемъ поставить. Разумно-ли, неразумно, а чтобы на своемъ!» Почти то-же говоритъ и Надежда Николаевна: «…Онъ ужь никогда ни въ чемъ не уступитъ. Мужъ мой тоже упрямъ, но съ тѣмъ ладить можно, а съ нимъ – нѣтъ. Хочу сдѣлать это – 

53

сдѣлаю! А тутъ ужь никакiя силы, ни земныя, ни небесныя, его не убѣдятъ!

Сама Надежда Николаевна была тоже не изъ уступчивыхъ. «Она, удостовѣряетъ насъ самъ авторъ, - нигдѣ и никакихъ правъ, кромѣ своихъ, не признавала. Соловой говорилъ про нее, что она и на молитвѣ извѣстныя слова: «да будетъ воля Твоя», читаетъ такъ: «да будетъ воля моя». И несмотря, однакожь, на это, своенравная героиня, сойдясь съ героемъ, должна была подчинить свою волю его волѣ. Послѣ двухъ бурныхъ столкновенiй, послѣ двухъ попытокъ подчинить себѣ его, его волю, она сама ему покорилась. «Онъ былъ, говоритъ авторъ, - ея господинъ, она во всемъ рѣшилась уступать ему. Сохраняя свой повелительный и властолюбиый тонъ со всѣми другими, она передъ нимъ однимъ усмирял себя, а если и противорѣчила иногда, то слабо. Его желанiе было для нея закономъ; она даже отъ своихъ желанiцй для него отказывалась очень легко. Она даже вкусы свои мѣняла въ угоду ему».

И такъ поступала не одна Надежда Николаевна: съ какими-бы людьми ни входилъ Соловой въ соприкосновенiе, всѣ какъ-то невольно и незамѣтно для себя подчинялись его влiянiю. Такъ, напр., едва онъ познакомился съ семействомъ генерала Охлыстышева, какъ весь порядокъ въ генеральскомъ домѣ тотчасъ-же сталъ измѣняться; «всѣ стали, разсказываетъ авторъ, - какъ-будто бояться Солового; въ этомъ никто даже и отчета себѣ не отдавалъ, а между тѣмъ многое, что до сихъ поръ дѣлалось въ домѣ явно, стало дѣлаться тайно. Этотъ человѣкъ вдругъ втерся, какъ деспотъ, въ жизнь чуждаго ему до сихъ поръ дома. Даже Августа не избѣжала этого необъяснимаго, непонятнаго для нея влiянiя».

Судя по всѣмъ этимъ даннымъ, нельзя не придти къ заключенiю, что въ лицѣ Солового авторъ желалъ представить намъ мужчину съ сильнымъ характеромъ. Женщина, одаренная, по словамъ автора, тоже сильнымъ характеромъ, уступаетъ ему тысячу разъ, но въ тысячу первый разъ она ставитъ-таки на своемъ. И этотъ тысяча первый разъ случился именно въ «самую рѣшительную минуту», «когда нужно было сдѣлать рѣшительный шагъ въ жизни».

Прокуроръ влюбился въ Августу и рѣшился на ней жениться.

54

Долго скрывалъ онъ свою новую любовь отъ «старой», но «старая любовь» провѣдала его обманъ и потребовала отъ него, чтобы онъ не только отказался отъ любимой дѣвушки, но и написалъ-бы ей письмо, въ которомъ долженъ был выставить себя негодяемъ и обманщикомъ, никогда ее нелюбившимъ и желавшимъ на ней жениться изъ-за денегъ. Герой сначала заартачился, но потомъ уступилъ и сдѣлалъ все такъ, какъ желала его «старая любовь», которую теперь, впрочемъ, онъ ненавидѣлъ отъ всей души. Жензина побѣдила мужчину; у женщинъ оказался непреклонный характеръ, у мужчины – одно упрямство, переходящее «въ рѣшительныя минуты жизни» въ малодушную трусость, что именно и требовалось доказать.

Однако, если-бы тезисъ романа не былъ извѣстенъ читателю заранѣе, то вѣдь, пожалуй, читательъ совсѣмъ-бы и не пришелъ къ тому выводу, къ которому хотѣлъ привести его авторъ. Что у Солового нѣтъ характера, а одно упрямство, глупое, самодурное упрямство, - объ этомъ и спора не можетъ быть. Но вѣдь и относительно «характера» Надежды Александровны весьма позволительно усомниться. Въ чемъ, въ самомъ дѣлѣ, выражается этотъ характеръ? Въ томъ только, что она постоянно капризничала и своенравничала, строго обращалась съ дѣтьми, въ грошъ не ставила мужа, котораго никогда не любил, и, наконецъ, заставила любимаго человѣка отказаться отъ женитьбы на дѣвушкѣ, къ которой, въ свою очередь, этотъ любиый человѣкъ тоже никакой особенной любви не чувствовалъ. Ну гдѣ-же тутъ «характеръ» да еще сильный? Строгость съ дѣтьми не шла далѣе грубаго съ ними обращенiя, что-же касается системы ихъ воспитанiя, то мать, повидимому, придерживалась въ этомъ случаѣ принципа laissez aller. Она нанимала имъ нянекъ и учителей и затѣмъ всѣ свои обязанности относительно дѣтей считала поконченными. Какъ и чему они учатся, какъ они себя ведутъ, что изъ нихъ выйдетъ, - ко всѣмъ этимъ и подобнымъ вопросамъ Надежда Николаевна была, какъ кажется, совершенно равнодушна. Она видѣла въ дѣтяхъ лишь необходимое зло брачной жизни и потому старалась всѣми силами поскорѣе отдѣлаться отъ этого зла, взваливая бремя дѣтскаго воспитанiя на постороннiя плечи. Того-же принципа невмѣшательства держалась она и относительно мужа. Она никогда не совала носъ въ его дѣла, и не потому,

55

чтобы она этого не хотѣла, а потому, что онъ ей этого не позволялъ. Съ своей стороны, мужъ не любилъ совать носа въ женины дѣла и предоставилъ ей во всемъ, что касалось лично ея, полнѣйшую свободу дѣйствiя. Она только пользовалась этою свободою, пользовалась всегда эгоистично, - и больше ничего. Въ чемъ-же тутъ видѣнъ ея «сильный характеръ?» Что-же касается эпизода съ Соловымъ, то, во-первыхъ, какъ я уже сказалъ, Соловой не питалъ къ Августѣ особенно сильной любви2; а, во-вторыхъ, онъ стоялъ въ такомъ положенiи, что ему ничего болѣе не оставалось дѣлать, какъ или отказаться отъ невѣсты и выставить себя передъ нею подлецомъ, или отказаться отъ брата (котораго онъ любилъ, повидимому, больше невѣсты) и выставить себя не только въ его глазахъ, но и въ глазахъ «свѣта», негодяемъ и обманщикомъ. Очевидно, выбрать первое было выгоднѣе, нежели выбрать второе; очень возможно, что онъ и самъ-бы пришелъ къ этому убѣжденiю, если-бы имѣлъ время обдумать свое положенiе съ безпристрастнымъ хладнкровiемъ. Но Надежда Николаевна, вмѣсто того, чтобы добиться отъ него добровольнаго отказа и, дѣйствуя на него исподволь, постараться снова возжечь въ его сердцѣ потухающую любовь, сдѣлала ему нелѣпую сцену, и, воспользовавшись его минутною слабостью, заставила его написать къ невѣстѣ письмр, въ высшей степени оскорбительное для его самолюбiя. Такимъ образомъ, она окончательно возстановила его противъ себя и сама отняла у себя всякую надежду возвратить себѣ любовь. Она дѣйствовала, очевидно, не разсуждая, подъ влiянiемъ минутной вспышки ревности.

Ну, скажите бога-ради, развѣ такъ поступаютъ женщины «съ характеромъ», и въ особенности если эти женщины признаютъ, подобно Надеждѣ Николаевнѣ, что «съ мужчинами дѣйствовать

56

откровенно самой любящей, самой преданной женщинѣ – невозможно», что «она должна хитрить и обманывать даже того человѣка, который ей дороже всего на свѣтѣ»? (Ч. I, гл. VII, «Отечеств. Записки», № 2, стр. 269.)

Впрочемъ, смѣшно даже говорить о характерѣ, когда дѣло идетъ объ амурныхъ похожденiяхъ и утробныхъ вожделѣнiяхъ. Характеръ! Да какой-же можетъ быть характеръ у всѣхъ этихъ Соловыхъ, Охлыстышевыхъ и имъ подобныхъ, когда у нихъ въ головѣ нѣтъ ни идеаловъ, ни убѣжденiй, ни даже просто опредѣленнаго образа мыслей, когда они живутъ исключительно однимъ лишь брюхомъ да спиннымъ мозгомъ? У нихъ есть чисто-животныя потребности, чисто-животныя инстинкты, болѣе или менѣе развитые; въ удовлетворенiи этимъ потребностямъ и инстинктамъ проходитъ вся ихъ жизнь, въ немъ единственная цѣль и единственный смыслъ ихъ существованiя. Къ несчастiю, а можетъ быть и къ счастiю, они не всегда могутъ удовлетворять имъ невозбранно и безпрепятственно; отсюда та вѣчная хищническая борьба за выѣденное яйцо, которая служитъ нескончаемою темою для всякаго рода драмъ и трагедiй. Но вѣдь это борьба грубыхъ живтоныхъ вожделѣнiй, неосмысленныхъ инстинктовъ, и побѣдителемъ въ ней оказыется только тотъ, у кого они сильнѣе развиты; слѣдовательно, ея исходъ и весь ея характеръ исключительно зависятъ и опредѣляеются силою утробнаго вожделѣнiя, животнаго инстинкта, сила-же характера тутъ ровно не причемъ. Она не играетъ въ ихъ жизни никакой роли, потому что имъ нѣтъ причинъ и культивировать ее, а намъ нѣтъ причинъ искать ея у нихъ. Ищите у нихъ, г-жа Смирнова, какiя вамъ угодно силы, но только силы животныя, а не силы человѣчныя (какова, напр., сила характера), не тѣ силы, которыми существо разумное, существо мыслящее отличается отъ существъ неразумныхъ, отъ существъ, всецѣло поглощенныхъ своими животными интересами, «страстями и похотями» своей утробы.

П. Никитинъ

1 Дѣлать выписки скучно, да и мѣста много занимаютъ, но если читатель не желаетъ повѣрить мнѣ на-слово, то пусть онъ пробѣжитъ конецъ III-ей главы 3-ей части («Отеч. Зап.», № 4, стр. 445-448.)

2 Когда прошли пароксизмы любовной лихорадки, Соловой, разсказываетъ намъ авторъ, - къ ужасу своему открылъ, «что любовь его къ Августѣ едва-ли такъ необъятна и безгранична, какъ показалось ему сначала. Онъ теперь только понялъ, что такая любовь была совсѣмъ даже не въ его натурѣ. Бросившись, очертя голову, въ свою новую любовь, онъ не сразу замѣтилъ, что это совсѣмъ не его сфера. Когда Августа была близко, онъ чувствовалъ, правда, какую-то безконечную привязанность къ ней, но когда ея не было возлѣ него, онъ думалъ больше всего о томъ, въ какiя непроходимыя болота онъ зашелъ и чѣмъ все это можетъ кончиться…» и т.д. (См. ч. III, гл. V, «Отечествен. Записки» № 4, стр. 450-453.)