L. <Ларошъ Г. А.> Литература и жизнь. Кое-что о милитаризмѣ. Мечты сороковыхъ годовъ и дѣйствительность семидесятыхъ. Парадоксалистъ, выведенный г. Достоевскимъ, и Асмодей, выведенный г. Полонскимъ. Взглядъ на г. Полонскаго (по поводу его «Озимей»). «Иностранные поэты въ переводѣ Д. Л. Михайловскаго», Спб. 1876. // Голосъ. 1876. № 138. 19 мая.

ЛИТЕРАТУРА И ЖИЗНЬ.

Кое-что о милитаризмѣ. — Мечты сороковыхъ годовъ и дѣйствительность семидесятыхъ. — Парадоксалистъ, выведенный г. Достоевскимъ, и Асмодей, выведенный г. Полонскимъ. — Взглядъ на г. Полонскаго (по поводу его «Озимей»). — «Иностранные поэты въ переводѣ Д. Л. Михайловскаго», Спб. 1876.

Прошло тридцать три года и пять мѣсяцовъ с тѣхъ поръ, какъ Альфонсъ Карръ, въ своихъ «Рельсахъ» (1842, декабрскiй выпускъ), говоря о желѣзныхъ дорогахъ, предался мечтанiямъ о ихъ послѣдствiяхъ, которыя повлечотъ за собою изобрѣтенiе рельсовыхъ путей:

«При этой легкости и быстротѣ сообщенiй по всей Европѣ, взаимныя отношенiя между народами въ самомъ скоромъ времени совершенно измѣнятся… Интересы общiе замѣнятъ собою интересы противоположные; война сдѣлается невозможною; границы не будутъ имѣть никакого значенiя…»

Вотъ кàкъ мечталось друзьямъ человѣчества, людямъ съ гуманнымъ сердцемъ и съ пылкимъ воображенiемъ, въ дни начинавшихся построекъ суровыхъ желѣзныхъ дорогъ, въ дни Луи Филиппа, Меттерниха и Нессельроде. Настоящее имъ казалось мутнымъ и грознымъ. «Не мы — прибавляетъ Карръ, чрезъ нѣсколько строкъ — не мы увидимъ все это; намъ выпадетъ только присутствовать при отходѣ старого порядка». <нрзб>е бы вы захотѣли увидѣть «границы лишонными всякаго значенiя! Наканунѣ, быть можетъ, нашихъ филантропическихъ статей, между кабинетами великихъ державъ шолъ оживленнѣйшiй <нрзб>ѣнъ потъ по вопросу о «рейнской границѣ», возбужденный главою французскаго министерства, <нрзб>еромъ, и плохой пiнта, но патрiотическiй нѣмецъ, Николай Беккеръ, возбуждалъ множественные восторги сорока мильйоновъ своихъ соотечественниковъ, восклицая: «Sie sollen ihn nicht ha<нрзб>, den deutschen Rhein».

Все это отлично видѣли и сознавали читатели 1842 года; но имъ казалось, что все это — нѐдугъ временной, отживающiя свой вѣкъ гнусности варварства, что на дворѣ стояла весна — весна, предвѣщавшая близость перiода всеобщей братской любви. Такимъ образомъ, рельсовый путь казался имъ мостомъ, соединяющимъ мрачный современный вѣкъ, вѣкъ картечи и постоянныхъ армiй, со свѣтлою будущностью, съ вѣкомъ мирнаго развитiя и колосальной, удесятеренной дѣятельности на поприщѣ наукъ, искуствъ и промышленности. И эта будущность казалась имъ такъ близка, что они охотно обрекали себя на грустную долю «присутствовать при отходѣ стараго порядка»!

Кàкъ далеки мы, люди семидесятыхъ годовъ, отъ подобныхъ идилическихъ мечтанiй! кàкъ жестоко протрезвили насъ круповы пушки, шаспò и митральёзы! Гдѣ теперь найдемъ мы мечтателей, подобныхъ Адольфу Карру? Самъ онъ живъ и здравствуетъ; попрежнему пишетъ фёльетоны, попрежнему остритъ надъ французскими министрами, попрежнему роститъ олеандры и магнолiи и славится, какъ садовникъ. Только однаго онъ не дѣлаетъ «попрежнему»: нѣтъ уже въ его писанiяхъ никакихъ свѣтлыхъ надеждъ на близкiй золотой вѣкъ, на близкiй перiодъ всеобщаго братства.

Да и кàкъ имъ быть, этимъ идилическимъ мечтанiямъ? Дѣйствительность на каждомъ шагу поучаетъ насъ, что мы, въ отличiе отъ временъ Луи-Филиппа, опять вступили въ перiодъ дипломатическихъ недоразумѣнiй и кровавыхъ развязокъ. Правда, война рѣдка; рѣдка она собственно потому, что сдѣлалась безобразно дорогòю и ведется поневолѣ быстрѣе, чѣмъ при Мальбругѣ и Великомъ Петрѣ. Даже въ годы войнъ (итальянской, датской и австро-пруской) бòльшая часть мѣсяцовъ была мирная, не по настроенiю, конечно, а фактически: кровь лилась только въ такъ-называемые лѣтнiе каникулы. Франко германская война составляетъ исключенiе; но и эта война, казавшаяся намъ нескончаемою, длилась всего семь мѣсяцовъ. Чтобъ быть вполнѣ безпристрастнымъ, сравнимъ результаты этой войны съ результатами войны трицатилѣтней. Современному человѣку, неначитанному въ исторiи и мемуарахъ, трудно въ немногихъ словахъ дать понятiе о колосальности, о чудовищности того фантастическаго бѣдствiя, которое называется тридцатилѣтнею войной и которое можно было бы назвать историческимъ кошмаромъ, еслибъ, по несчастью, оно не было вполнѣ реально. А между тѣмъ, прямыя, политическiя послѣдствiя этой невѣроятной рѣзни, превратившей многiе бывшiе города въ лѣсную чащу съ рябчиками и тетеревами и создавшей въ Германiи новый и многочисленный классъ людоѣдовъ, были весьма сомнительны и какъ-то неосязаемы въ сравненiи съ тѣмъ колосальнымъ переворотомъ, который былъ произведенъ въ политическомъ строѣ Европы франкфуртскимъ миромъ — этимъ внезапнымъ перемѣщенiемъ центра политической тяжести отъ Парижа на четыреста верстъ на востокъ. Можно сказать, примѣрно, что, еслибъ мирный договоръ 1648 года, по значенiю, долженъ былъ равняться договору 1871 года, то для достиженiя такого результата потребовалось бы тогдашнее время вести не тридцатилѣтнюю, а семидесятипятилѣтнюю войну. Итакъ, войны сдѣлались не въ примѣръ рѣже, и бòльшую часть времени теперешнее человѣчество, нѣтъ спора, переживаетъ среди полнаго мира. Но это справедливо только въ самомъ узкомъ, буквальномъ смыслѣ. Какую цѣну имѣетъ это «мирное положенiе» и, по внутренному смыслу, отличается ли оно отъ войны? Паровыя желѣзныя дороги, первое появленiе которыхъ Альфонсъ Карръ привѣтствовалъ съ такимъ энтузiазмомъ, дѣйствительно разрослись изумительно: въ недалёкомъ будущемъ можно будетъ поѣхать, почти не останавливаясь на промежуточныхъ станцiяхъ, изъ Тулузы въ Ташкентъ; но мирное ли будетъ это время? На ряду съ колосальными рельсовыми линiями сооружаются колосальныя пушки и мортиры. Процвѣтаютъ заводы паровозовъ, вагоновъ и платформъ, но еще болѣе процвѣтаютъ заводы оружейные и литейные. Если я не ошибаюсь, Круппъ, въ настоящее время — самый богатый человѣкъ Германiи и далеко оставилъ за собою, по цифрѣ состоянiя, и франкфуртскаго Ротшильда, и берлинскаго Блейхрёдера. Такое направленiе матерьяльной дѣятельности нетолько является послѣдствiемъ и мѣриломъ настроенiя духовнаго (безъ всеобщаго милитаризма оружейные заводы бездѣйствовали бы), но и, въ свою очередь, оказываетъ влiянiе на духовную жизнь. Духъ братства не можетъ распространяться; миролюбивыя наклонности не могутъ возникать; люди, попрежнему, боятся войны, но мечтаютъ о военной славѣ, не сознавая въ своихъ мысляхъ вопiющаго противорѣчiя. Никому не хочется страдать отъ послѣдствiй войны, потерять на биржѣ или оказаться гражданиномъ и домовладѣльцомъ осажденнаго города; но если не всякому, то весьма многимъ хочется испытать чувство, что «наши побѣдили», что «наша взяла»; есть и такiе, что ждутъ-недождутся финансовыхъ блаженствъ, неразлучныхъ съ войной: подрядовъ и поставокъ на дѣйствующую армiю, счастливой игры на «пониженiе», помѣщенiя новыхъ государственныхъ займовъ. Словомъ, типъ любителей войны если и не возникъ теперь (сказать это было бы преувеличенiемъ), то, во всякомъ случаѣ, не исчезъ и даже не уменьшился въ численности. Типъ этотъ имѣетъ нѣсколько подраздѣленiй: есть любители корыстные (банкиры, подрядчики, ажiотёры), любители наивные (читатели военныхъ извѣстiй въ газетахъ, въ мирное время незаглядывающiе въ нихъ), любители-теоретики, утверждающiе, что война есть благо. Кàкъ, благо? спрашиваетъ читатель. А вотъ посмотрите, чтò пишетъ г. Достоевскiй въ апрѣльскомъ выпускѣ своего «Дневника».

О г. Достоевскомъ и его «Дневникѣ» мнѣ давно уже слѣдовало поговорить съ читателемъ. Если я до сихъ поръ отлагалъ эту рѣчь, если я въ «Литературѣ и Жизни» ни разу, ни однимъ словомъ не касался г. Достоевскаго, то это отчасти происходитъ (надо всегда говорить правду) отъ боязни, отъ нѣкоторой трусости. Дà, я боялся г. Достоевскаго, какъ тэмы очень сложной и тонкой. Я не встрѣчалъ болѣе труднаго объекта для литературной критики; въ этомъ писателѣ соединяется рѣшительно все, чтò можетъ озадачить и запугать читателя нетолько поверхностнаго, но даже очень и очень внимательнаго. Въ русской литературѣ авторъ «Мертваго Дома» занимаетъ положенiе свовсѣмъ уединенное, рѣзко отличаясь и отъ своихъ ровесниковъ, людей такъ-называемыхъ «сороковыхъ годовъ», и отъ явленiй болѣе поздней формацiи. Эта разница видна особенно въ складѣ его таланта, въ его натурѣ; чтò же касается его «убѣжденiй» (слово опошленное, но подчасъ нужное), то онъ довольно близко подходитъ къ славянофиламъ, такъ близко, что меня всегда удивляло его сотрудничество въ ультразападническомъ «Русскомъ Вѣстникѣ» шестидесятыхъ годовъ. Между нимъ и «Русскимъ Вѣстникомъ» была только одна точка соприкосновенiя: общая ненависть къ покойному «Современнику»; она-то ихъ, кажется, и свела. Чувство, конечно, несовсѣмъ христiанское, но въ литературѣ очень цѣнимое: ненавидѣть умѣетъ не всякiй; для этого нуженъ талантъ, и, хотя журналъ, главною силой котораго былъ Ѳ. М. Достоевскiй, нѣкогда вѣщалъ устами Аполлона Григорьева, что довольно мы ненавидѣли, что для насъ, русскихъ, всего важнѣе «любить умѣть»1, но самъ Ѳ. М. Достоевскiй въ рѣдкой степени одаренъ этимъ талантомъ и ненавидитъ такъ, что иной разъ вчужѣ страшно становится. Эта жолчность даровитаго писателя не есть качество (хорошее или дурное) его сердца: надѣюсь, никто не понялъ меня такъ превратно. Это — не болѣе, какъ чисто-литературное качество; но такъ или иначе, а эта жолчность помогла ему написать нѣкоторыя изъ лучшихъ страницъ «Преступленiя и наказанiя» и «Идiота»; отнимите у г. Достоевскаго раздраженiе, отнимите разстроенные нервы, и вы отнимите самого Достоевскаго. Впрочемъ, говорить о его талантѣ подробно и обстоятельно, съ подлинными документами и piѐces justificatives въ рукахъ, у меня сегодня нѣтъ мѣста; меня занимаетъ, на этотъ разъ, только современная болѣзнь милитаризма и отношенiе къ этому недугу автора «Мертваго Дома».  

Глава апрѣльскаго выпуска «Дневника писателя», о которой я хочу говорить, называется «Парадоксалистъ». Слово, вполнѣ примѣнимое къ самому автору. Г. Достоевскiй всегда былъ писатель парадоксальный, немѣнее парадоксальный, чѣмъ Альфонсъ Карръ, «Осы» котораго тѣмъ легче припоминаются здѣсь лишнiй разъ, что, и по внѣшней формѣ, новый журналъ г. Достоевскаго какъ нельзя болѣе походитъ на нихъ. Нашъ авторъ отлично самъ знаетъ, что поётъ не съ чужого голоса, что въ хорѣ современныхъ  русскихъ писателей нотка г. Достоевскаго сразу слышна и отличается; писателей, лишонныхъ оригинальности, онъ глубоко презираетъ. Опровергая одно мнѣнiе г. Авсѣенко, онъ не пропускаетъ случая заявить, что оно принадлежитъ не одному г. Авсѣенко; «да и вообще г. Авсѣенко никогда и ничего не скажетъ новаго». Людей неоригинальныхъ онъ еще въ «Идiотѣ» прозвалъ людьми «практическими», то-есть, въ переводѣ, пошляками. Какъ видите, онъ въ мiрѣ духовномъ признаётъ только вершины, только небольшое число верховныхъ, руководящихъ умовъ, изъ которыхъ каждый въ свое время и въ своей сферѣ сказалъ могучее новое слово; все остальное онъ отвергаетъ. Такое воззрѣнiе сдѣлало бы изъ г. Достоевскаго очень подозрительнаго историка литературы: всякiй историкъ обязанъ считаться съ явленiями второстепенными и третьестепенными до полной безцвѣтности включительно; всякiй георгафъ обязанъ знать нетолько Монбланъ, но и финляндскiе холмики. Но эта исключительность нисколько не мѣшаетъ г. Достоевскому быть превосходнымъ фёльетонистомъ, а въ настоящую минуту я только съ этой стороны и занятъ имъ. Итакъ, въ «Дневникѣ писателя» описанъ парадоксалистъ, а вотъ чтò означенный парадоксалистъ проповѣдуетъ:

«Дикая мысль, что война есть бичъ для человѣчества. Напротивъ, самая полезная вещь… Нѣтъ выше идеи, какъ пожертвовать собственною жизнью, отстаивая своихъ братьевъ и свое отечество, или даже просто отстаивая интересы своего отечества. Безъ великодушныхъ идей человѣчество жить не можетъ, и я даже подозрѣваю, что человечѣство именно потому и любитъ войну, чтобъ участвовать въ великодушной идеѣ. Тутъ потребность… Кто унываетъ во войны?.. Всѣ тотчасъ же ободряются, у всѣхъ поднятъ духъ и не слышно объ обыкновенной апатiи или скукѣ, какъ въ мирное время. А потомъ, когда война кончится, кàкъ любятъ вспоминать о ней, даже въ случаѣ пораженiя» (значитъ, изъ любви къ искуству!)». «И не вѣрьте, когда въ войну, всѣ, встрѣчаясь, говорятъ другъ другу, качая головами: «Вотъ несчастiе, вотъ дожили!». Это лишь одно приличiе. Напротивъ, у всякаго праздникъ въ душѣ. Знаете, ужасно трудно признаваться въ иныхъ идеяхъ; скажутъ: звѣрь, ретроградъ, осудятъ; этого боятся. Хвалить войну никто не рѣшится… Великодушiе гибнетъ въ перiоды долгаго мира, а вмѣсто него, является цинизмъ, равнодушiе, скука и много, много что злобная насмѣшка, да и то почти для праздной забавы, а не для дѣла. Положительно можно сказать, что долгiй миръ ожесточаетъ людей. Въ долгiй миръ соцiальный перевѣсъ всегда переходитъ на сторону всего, чтò есть дурного и грубаго въ человѣчествѣ — главное, къ богатству и капиталу» (то «и дѣло въ войну: отъ нея бѣднѣютъ только Блейхрёдеры да Круппы, а крестьяне богатѣютъ, особенно тѣ, черезъ поля которыхъ пройдетъ раза три кавалерiя!) «Честь, человѣколюбiе, самопожертвованiе еще уважаются, еще цѣнятся, стоятъ высоко сейчасъ послѣ войны» (зри парижскую комуну и версальское возмездiе), «но чѣмъ дольше подолжается миръ — всѣ эти прекрасныя великодушныя вещи блѣднѣютъ, засыхаютъ, мертвѣютъ, а богатство, стяжанiе захватываетъ все. Остается подъ конецъ лишь одно лицемѣрiе — лицемѣрiе чести, самопожертвованiе долга, такъ что, пожалуй, ихъ еще и будутъ продолжать уважать, несмотря на весь цинизмъ, но только лишь на красныхъ словахъ, для формы. Настоящей чести не будетъ, а останутся формулы. Формулы чести это смерть чести. Долгiй миръ производитъ апатiю, низменность мысли, развратъ, притупляетъ чувства. Наслажденiя не утончаются, а грубѣютъ» (очевидно, бомбардировать Стразбургъ и смотрѣть, что вотъ-вотъ загорается библiотека въ 400,000 томовъ — наслажденiе утончонное). «Грубое богатство не можетъ наслаждаться великодушiемъ, а требуетъ наслажденiй болѣе скромныхъ, болѣе близкихъ къ дѣлу, то-есть, къ прямѣйшему удовлетворенiю плоти. Наслажденiя становятся плотоядными. Сластолюбiю вызываетъ сладострастiе, а сладострастiе всегда жестокость».

Очень хорошенькiй это пасажикъ про жестокость; да и про сладострастiе недуренъ. Я полагаю, на войнѣ никогда не случается, чтобъ солдаты насиловали дѣвушекъ. Точно также я начинаю вѣрить, что большiя постоянныя армiи ведутъ не къ увеличенiю, а къ уменьшенiю проституцiи. Но, «парадоксалистъ» далеко еще не исчерпалъ всѣхъ красотъ войны. Вооружитесь терпѣнiемъ, заставьте молчать накипающее въ васъ чувство и идите со мной дальше по этимъ мрачнымъ подземнымъ ходамъ, по этому фёльетонному застѣнку.

«Науки и искуства именно развиваются всегда въ первый перiодъ послѣ войны. Война ихъ обновляетъ, освѣжаетъ, вызываетъ, крѣпитъ мысли и даетъ толчокъ. Напротивъ, въ долгiй миръ и наука 

глохнетъ… Явится шарлатанство, гоньба за эфектомъ, а пуще всего утилитаризмъ, потому что захочется и богатства. Въ искуствѣ то же самое: такая же погоня за эфектомъ, за какою-нибудь утонченностью. Простыя, ясныя, здоровыя и великодушныя идеи будутъ уже не въ модѣ: понадобится что-нибудь гораздо поскромнѣе; понадобится искуственность страстей. Мало-по-малу утратится чувство мѣры» (обезображенный трупъ — идеалъ скульптора) и гармонiи (пушечный выстрѣлъ — идеалъ музыканта), явятся искривленiя чувствъ и страстей, такъ называемыя утонченныя чувства, которыя въ сущности только — ихъ огрубѣлость».

Какъ видите, парадоксалистъ — небольшой охотникъ до романовъ г. Достоевскаго. Я, по крайней мѣрѣ, не способенъ ничего видѣть въ тэмахъ «Преступленiя и наказанiя», «Идiота», «Вѣчнаго мужа», «Бѣсовъ» и «Подростка», кромѣ «искривленiя чувствъ и страстей», ложно называемыхъ «утонченными чувствами». Только такiя чувства и воспѣваетъ г. Достоевскiй, и воспѣваетъ мастерски, какъ истинный виртуозъ психическаго анализа. Этимъ замѣчанiемъ объ излюбленныхъ имъ тэмахъ я вовсе не хотѣлъ укорить поэта: «Пѣсня ему не въ хвалу и не въ судъ, занѐ онъ надъ нею не воленъ». Но продолжаю выписку:

«Вотъ этому-то всему подчиняется всегда искуство въ концѣ долгаго мира. Еслибъ не было на свѣтѣ войны, искуство бы заглохло окончательно. Всѣ лучшiя илеи искуства даны войной, борьбой. Подите въ трагадiю, смотрите на статуи: вотъ Горацiй Корнеля, вонъ Аполлонъ Бельведерскiй…»

Ужь лучше бы вы прямо сказали, что Венера, Юнона и Нiобея — маркитантки, а «Божественная Комедiя», «Фаустъ» и «Гамлетъ» — разсказы изъ военнаго быта. Бѣдный Гёте! бѣдный Тицiанъ! бѣдные Канова и Торвальдсенъ! бѣдные Руссò и Андре Шенье! Куда вамъ дѣться с вашими исключительно-мирными сюжетами! Вы цѣлый вѣкъ оставались чужды «лучшимъ идеямъ искуства, даннымъ войной, борьбой»! Но да свершится справедливость и да очистятся музеи и библiотеки отъ вашихъ тлетворныхъ произведенiй, проповѣдовавшихъ жизнь, свѣтъ и радость, когда нужно было проповѣдовать смерть и разрушенiе, плачъ и скрежетъ зубовный!

«Война развиваетъ братолюбiе и соединяетъ народы, заставляя ихъ взаимно уважать себя. Война освѣжаетъ людей. Человѣколюбiе всего болѣе развивается лишь на полѣ битвы. Это — даже странный фактъ, что война менѣе обозляетъ, чѣмъ миръ (зри отношенiя между французами и нѣмцами после 1871 года, теорiю «реванша» и прочiя нѣжности)… А про матерьяльныя бѣдствiя войны я и говорить не стану: кто не знаетъ закона, по которому послѣ войны все какъ бы воскресаетъ силами. Экономически страны возбуждаются въ десять разъ, <нрзб> туча пролилась обильнымъ <нрзб>. Именно для народа война оставляетъ самыя лучшiя и высшiя послѣдствiя. (О, двѣнадцатый годъ! Кàкъ хорошо жилось русскому солдату и русскому мужику во время нашествiя и непосредственно послѣ, особенно при Аракчеевѣ!). «Кàкъ ни освобождайте народа и какiе ни пишите законы, неравенство людей не уничтожится въ теперешнемъ обществѣ. Единственное лекарство — война. Война равняетъ всѣхъ во времена боя и миритъ господина и раба въ самомъ высшемъ проявленiи человѣческаго достоинства: въ жертвѣ жизнью за общее дѣло, за всѣхъ, за отечество… Пролитая кровь важная вещь» (слѣдовало сказать: любѣзная мнѣ вещь)… «Война есть поводъ массѣ уважать себя, а потому народъ и любитъ войну: онъ слагаетъ про войну пѣсни, онъ долго потомъ заслушивается легендъ и разсказовъ о ней… пролитая кровь важная вещь» (потекли слюнки, и понадобилось повторить ту же сластолюбивую фразу; точно нотарiусы въ «Креолкѣ» облизываются, вспоминая пулярку съ трюфелями и шампиньонами). «Нѣтъ, война въ наше время (курсивъ въ подлинникѣ) необходима; безъ войны провалился бы мiръ, или, по крайней мѣрѣ, обратился бы въ какую-то слизь, въ какую-то подлую слякоть, заражонную гнилыми ранами…»

Каково, читатель, каково? Давно мы съ вами не слыхали такого откровеннаго слова. Это будетъ даже почище г. Фадѣева съ его проектомъ контрареформъ, почище графа Орлова-Давыдова съ его сѣтованiями на крестьянскую реформу, почище теорiи объ упадкѣ дворянскаго духа, иначе называемой мещеризмомъ, почище всего того, чтò за послѣднiя пять лѣтъ можно было встрѣтить въ нашей свѣтской журналистикѣ (въ духовную я какъ-то давно не заглядывалъ: говорятъ, что у г. Аскоченскаго есть не менѣе смѣлыя и откровенныя вещи).

Эта теорiя войны для войны, войны для сломленныхъ реберъ и отрѣзанныхъ ногъ, войны для госпитальнаго тифа, чумы и холеры2, изложена въ формѣ спора между парадоксалистомъ и самимъ г. Достоевскимъ, говорящимъ въ первомъ лицѣ. Такимъ образомъ, повидимому, авторъ «Дневника» нетолько не раздѣляетъ кровожадныхъ стремленiй своего фиктивнаго собесѣдника, но даже скорбитъ о нихъ. Возраженiя, представляемые г. Достоевскимъ , дѣльны и общеизвѣстны; такъ, напримѣръ, онъ говоритъ, вопреки пародоксалисту, что въ войну «народъ страдаетъ больше всѣхъ, несетъ раззорѣнiя и тягости несравненно большiя, чѣмъ высшiе слои общества». Но, при этомъ, любопытно счесть отношенiе печатныхъ строчекъ. Возраженiе г. Достоевскаго отличаются краткостью и дѣлаются, очевидно, только для очистки совѣсти; ввернетъ словцо — и сейчасъ же предоставитъ рѣчь «парадоксалисту» столбца на полтора, на два, очевидно, заслушиваясь его и увлекаясь его доводами. Излишне сказать, что авторъ возражаетъ мнимому противнику съ мягкостью, даже преувеличенною. Будь я на мѣстѣ г. Достоевскаго, я перервалъ бы парадоксалиста въ самомъ началѣ, тамъ, гдѣ онъ брякнулъ, что «великодушiе гибнетъ въ перiоды долгого мира, а вмѣсто него, является цинизмъ» или тремя строчками далѣе, что «долгiй миръ ожесточаетъ людей». Я сказалъ бы ему: «Любезный парадоксалистъ! пожалѣйте себя: замолчите мѣсяца на два и займитесь чтенiемъ, потому что вы говорите о томъ, чего не знаете; а являться передъ публикой съ некоторымъ представленiемъ о предметѣ, который вы хотите изложить, еще совѣстнѣе, чѣмъ придти въ общество безъ галстука. Познакомьтесь… ну, хоть бы съ исторiей тридцатилѣтней войны, но только не по Шиллеру, у котораго XVII-й вѣкъ облагороженъ и смягчонъ до того, что мало чѣмъ отличается отъ вѣка самого Шиллера, а хотя бы по третьему тому «Исторiи Европы» Раумера. Книга безъ претензiй на изящество, но честная и обстоятельная. Прочтите ее и тогда скажите, былвало ли когда, по вашему крайнему убѣжденiю и разумѣнiю, въ мирное время такое ожесточенiе, доходило ли человѣчество до такого цинизма, какъ въ эту войну. Если вы затѣмъ скажете, что это война «междоусобная» и что у васъ насчотъ этой категорiи есть тщательная оговорка («она разлагаетъ государство и озвѣряетъ народъ», стр. 112), то, не пускаясь въ историческiя опроверженiя собственно насчотъ тридцатилѣтней войны, которая отнюдь не была «междоусобною», я вамъ укажу на походъ Тюренна въ Палатинахъ, случившiйся черезъ сорокъ лѣтъ послѣ тридцатилѣтней войны. Если послѣ этого примѣра у парадоксалиста еще повернется языкъ говорить о «цинизмѣ» мирнаго времени и мирныхъ нравовъ, то я скажу, что онъ нетолько большой парадоксалистъ, но и большой безстыдникъ. 

Мягкость взраженiй г. Достоевскаго — фактъ, котораго не должно пропустить безъ вниманiя. Послѣ послѣднихъ словъ «парадоксалиста», приведенныхъ мною (насчотъ слякоти и гнилыхъ ранъ), онъ прибавляетъ хорошенькое замѣчанiе отъ себя:

«Я, конечно, пересталъ спорить. Съ мечтателями спорить нельзя. Но есть, однакожь, престранный фактъ: теперь начинаютъ спорить и поднимаютъ разсужденiя о такихъ вещахъ, которыя, казалось бы, давнымъ давно рѣшены и сданы въ архивъ. Теперь это все выкапывается опять. Главное въ томъ, что это повсемѣстно».

Нѣтъ, главное совсѣмъ не въ томъ, что это повсемѣстно, а въ томъ, что «парадоксалистъ» — не болѣе, какъ новый псевдонимъ для г. Достоевскаго. Нужно быть очень мало знакомымъ съ его произведенiями прежнихъ лѣтъ, чтобъ сомнѣваться, на чьей сторонѣ симпатiя автора. Припомните, какъ идеальное, необыкновенно любимое авторомъ лицо «Идiота», князь Мышкинъ, этотъ агнецъ кротости и невинности, говорилъ о смертной казни; припомните,  какъ онъ сожалѣлъ, что казни упрощены и ускорое. «Если, напримѣръ, пытка — разсуждалъ князь Мышкинъ, сидя въ передней съ генеральскимъ камердинеромъ — при этомъ страданiя и раны, мука тѣлесная, и стало быть, все это отъ душевнаго страданiя отвлекаетъ, такъ что однѣми только ранами и мучишься, вплоть пока умрешь. А, вѣдь, главная, самая сильная боль, можетъ, и не въ ранахъ, а вотъ, что вотъ знаешь навѣрно, что вотъ черезъ часъ, потомъ черезъ десять минутъ, потомъ черезъ полминуты, потому теперь, вотъ сейчасъ, душа изъ тѣла вылетитъ, и что человѣкомъ ужь больше не будешь, и что это ужь навѣрно; главное то, что навѣрно». Это говорилось съ цѣлью доказать превосходство квалифицированной казни передъ простою: колесо и костёръ-де гуманнѣе, чѣмъ гильйотина. Какъ видите, у насъ, русскихъ, есть свой графъ Жозефъ де-Мостръ. Стыдится нам его нѐчего: по силѣ таланта, онъ нетолько не уступаетъ французскому, но даже превосходитъ его. И нельзя ему отказать въ томъ, чѣмъ онъ такъ дорожитъ: я уже говорилъ, что и я, съ своей стороны, вполнѣ считаю г. Достоевскаго парадоксалистомъ. Только въ данномъ случаѣ, въ отвѣтѣ на данный вопросъ, я не вижу никакого парадокса.

Отрицанiе войны, смѣлая и честная борьба противъ завоевательныхъ плановъ правительствъ, противъ шовинизма подданыхъ, противъ гнусности биржевыхъ спекулянтовъ на войну, противъ того фальшиваго рыцарства, которое прельщается войной ради куража, ради куража, ради опасности — вотъ гдѣ, въ наши дни, парадоксъ, вотъ гдѣ истинная смѣлость, истинная независимость отъ моды! Говорятъ комплименты войнѣ въ виду ежегоднаго мильярда рублей, истрачиваемыхъ правительствами Европы на военныя надобности — значитъ плясать по дудкѣ дня, значитъ вторить фанатической пѣснѣ толпы, значитъ стоять на ся уровнѣ. Вотъ когда, въ прошломъ году, Эмиль де-Жирарденъ сталъ проповѣдовать французамъ прощенiе международной обиды и полнѣйшее разоруженiе — онъ дѣйствительно сказалъ парадоксъ, и парадоксъ до того смѣлый, что не возбудилъ ни гнѣва, ни сарказма: его просто отложили въ сторону съ тѣмъ снисхожденiемъ, съ которымъ тренируютъ неизлечимо и безвредно-съумасшедшихъ. Вотъ, еслибъ парадоксалистъ г. Достоевскаго ступилъ на эту стезю, онъ совершилъ бы истинный гражданскiй подвигъ; его, притомъ, не поняли и не оцѣнили бы. А теперь онъ будетъ имѣть успѣхъ, навѣрно даже большой успѣхъ, какъ все можное, машурное и дешовенькое…

Г. Полонскiй издалъ, въ нынѣшнемъ году, два тоненькiе, чрезвычайно изящные томика, въ которыхъ собралъ свои стихотворенiя послѣднихъ годовъ, а также нѣкоторыя изъ прежде написанныхъ: въ числѣ ихъ есть даже такiя, которыя относятся къ пятидесятымъ годамъ. Этотъ новый сборникъ озаглавленъ имъ «Озими». Въ немъ снова обрисовалась съ замѣчательною поднотой симпатичная личность поэта, знакомаго намъ по четыремъ прежде-изданнымъ томамъ его сочиненiй. Имя г. Полонскаго теперь болѣе, чѣ когда-нибудь, просится на языкъ, когда зашла рѣчь о войнѣ и милитаризмѣ. Такъ же, какъ и авторъ «Мертваго Дома», г. Полонскiй, въ свое время, былъ поражонъ зрѣлищемъ этой новой умственной гангрены, и впечатлѣнiе свое онъ передалъ въ драматическомъ отрывкѣ «У сатаны». Этотъ отрывокъ написанъ въ 1871 году, подъ свѣжимъ впечатлѣнiемъ разгрома Францiи и взятiя Парижа, и почти весь состоитъ изъ разговора между верховнымъ демономъ (Сатаной) и однимъ изъ подвластныхъ ему духомъ (Асмодеемъ),  обязанность котораго — спецiально слѣдить за землей, за родомъ человѣческимъ, увеличивать его страданiя и тормозить его прогресъ. Асмодей докладываетъ своему властелину, какъ о надеждахъ, такъ и объ опасенiяхъ, связанныхъ съ новѣйшею фазой его дѣятельности. Больше всего онъ боится распространяющагося знанiя.

«Трудно становится намъ ладить съ проклятой наукой. Это дитя давитъ чудовище, какъ въ колыбели Юпитеръ, шутя. Старыми пѣснями я врядъ ли ее убаюкаю. Тщетно я вновь прибѣгалъ къ чудесамъ3, тщетно въ отраду глупцамъ старыя сказки на новый манеръ выворачивать; <нрзб>тамъ я даже подчасъ помогалъ — разумъ всѣ <нрзб> мои открывалъ и… озадачивалъ».

Еслибъ эта сила восторжествовала окончательно, то царству Асмодея былъ бы конецъ; но онъ не унываетъ. «Никогда — говоритъ онъ  — не допущу я этого». 

«Знамя невѣжества все еще такъ высоко развивается, что даже разума строй въ явно-развитыхъ мозахъ нарушается. Даже наука, порой, вмѣстѣ съ толпой власти моей подчиняется. Я продаю ея съ помощью жаднаго къ золоту генiя, сильнихъ земли на служенiе. Были недавно предложены <нрзб> почести, слава, награды за боевые снаряды съ силой тройной, четверной — сила открылась, и духъ разрушенiя, съ этимъ побѣднымъ вѣнцомъ (показываетъ Сатанѣ лавровый вѣнокъ), можетъ предстать безъ зазрѣнiя передъ твоимъ сатанинскимъ лицомъ. Мѣдью, свинцомъ, чугуномъ, мигомъ героевъ полки я разрываю въ куски и города превращаю въ развалины. Такъ, сотни тысячъ людей разорены по командѣ моей и мильйоны людей опечалены. И вотъ, Сатана мой послѣднiй отчотъ: царство на царство встаетъ, братъ руку заноситъ на брата. Отъ произвола, клеветы, нищеты и разврата полмира гнiетъ».

Отрывокъ кончается тѣмъ, что Асмодей возвращается на землю, гдѣ громъ орудiй служитъ ему привѣтствiемъ. Еслибъ мозгъ захотѣлъ изобразить намъ, чтò случилось далѣе, изобразить похожденiя Асмодея на землѣ, онъ въ русской печати нашолъ бы прискорбный матерьялъ для второй главы той Одиссеи, которая составилась изъ судебъ духа мрака и злобы. Поэтъ могъ бы изобразить одну изъ самыхъ сладкихъ минутъ, одну изъ самыхъ утончонныхъ побѣдъ Асмодея: онъ вывелъ бы передъ нами образъ знаменитаго русскаго писателя, по общему приговору другихъ «униженныхъ и оскорбленныхъ», по общему приговору исполненнаго любви къ ближнему, сочувствiя къ несчастью, но, къ сожалѣнiю, увлечоннаго постоянною идеей поэтизировать страданiе и даказывать его необходимость и, въ силу этой постоянной идеи, дошедшаго до культа войны для войны, бойни для бойни, звѣрства для звѣрства…

Отъ этого печальнаго знаменiя времена поспѣшу перейти къ другимъ, болѣе утѣшительнымъ. Лежащая передо мной книжка г. Полонскаго, по всей своей совокупности, принадлежитъ именно къ такимъ, и на ней-то я прежде всего остановлюсь.

L.

(Окончанiе слѣдуетъ).

1 «Эпоха» 1865 года.

2 Парадоксалистъ не былъ бы парадоксалистомъ, еслибъ сказалъ: «Война, конечно, — зло; но, къ сожаленiю, она иногда бываетъ неизбѣжна». Это говорится каждый день и, по моему, бòльшею частью напрасно. Но, всетаки, въ подобной редакцiи звучала бы хотя слабая нотка компромисса; а его то и боится нашъ «парадоксалистъ». Потому, онъ тщательно умалчиваетъ о высокой цѣли, которую можетъ имѣть война (напримѣръ, война Нидерландовъ съ Испанiей, или русскiе походы тринадцатаго и четырнадцатаго года). Онъ, повторяю, хлопочетъ только объ искуствѣ для искуства.

3 А послѣ времени, которое обрисовывается этими стихами, еще болѣе сталъ прибѣгать, прибавлю я отъ себя (зри гг. Аксакова, Бутлерова, Вагнера и «протестъ ста тридцати»). У г. Полонскаго, вообще очень отзывчиваго на вопросы современной жизни, есть (въ тѣхъ же «Озимяхъ») чрезвычайно мѣткое и хорошо задуманное стихотворенiе о спиритизмѣ.