L. <Ларошъ Г. А.> Литература и жизнь. Нѣчто о милитаризмѣ. Мечты сороковыхъ годовъ и дѣйствительность семидесятыхъ. Парадоксалистъ, выведенный г. Достоевскимъ, и Асмодей, выведенный г. Полонскимъ. Взглядъ на г. Полонскаго (по поводу его «Озимей») // Голосъ. 1876. № 139. 20 мая.




ЛИТЕРАТУРА И ЖИЗНЬ.

Нѣчто о милитаризмѣ. — Мечты сороковыхъ годовъ и дѣйствительность семидесятыхъ. — Парадоксалистъ, выведенный г. Достоевскимъ, и Асмодей, выведенный г. Полонскимъ. — Взглядъ на г. Полонскаго (по поводу его «Озимей»).

(Окончаніe1).

Я. П. Полонскій, какъ литературный характеръ, представляетъ явленіе смѣшанное и даже весьма разностороннее, а потому и не поддается канонической формулѣ. Съ одинаковымъ правомъ можно было бы сказать о немъ, что онъ «лирикъ», но, вѣдь, лирикъ и г. Некрасовъ; что онъ поэтъ «фантастическій», но, вѣдь фантастическій поэтъ и Эдгаръ По; что онъ «реалистъ», но, вѣдь, реалистъ и г. Писемскій; что онъ склоненъ къ сатирѣ, но, вѣдь, сатирическій элементъ есть и у г. Щедрина, а мѣжду тѣмъ, Эдгаръ По и гг. Некрасовъ, Писемскій и Щедринъ нетолько непохожи другъ на друга, но и всѣ четверо, взятые порознь, не похожи на г. Полонскаго, какъ по духу, такъ и по формѣ. Не умѣя найти этого одного слова, которое вполнѣ исчерпало бы собою отличія таланта и душевнаго строя г. Полонскаго, я буду довольствоваться тѣмъ, что намѣчу отдѣльныя выпуклыя стороны, которыя можно замѣтить въ этомъ литературномъ образѣ, и, по мѣрѣ силъ, покажу тѣ измѣненія, которыя совершились въ немъ въ послѣдніе годы, подъ вліяніемъ окружающаго умственнаго движенія.

Прежде всего, какъ я сказалъ, г. Полонскій «лирикъ». Эта сторона въ «Озимяхъ» выступаетъ менѣе; но она намъ знакома по прежде вышедшимъ его сочиненіямъ. Г. Полонскій обладаетъ гаммой тоновъ весьма значительнаго объекта, но въ этой разнообразной гаммѣ, какъ давно было замѣчено, тонъ задумчивый и грустный (но не безотрадно-мрачный) преобладаетъ. Замѣтимъ также чрезвычайную искренность чувства и отсутствіе нарядности, пышнаго стиха, внѣшнего блеска. Въ этомъ отношеніи, г. Полонскій составляетъ полную противоположность съ графомъ Алексѣемъ Толстымъ, и пишущій эти строки, послѣ долгаго времени, проведеннаго имъ надъ изученіемъ Толстого, испытываетъ среди звуковъ и образовъ г. Полонскаго, приблизительно, такое впечатлѣніе, какъ еслибъ онъ изъ богатой и удушливо-благовонной оранжереи ступилъ въ привольный, русскій сосновый лѣсъ съ его крѣпительнымъ ароматомъ. Я не безъ намѣренія поставилъ эпитетъ «русскій». Національно-русскій элементъ у графа А. Толстого, скрытый на днѣ его гибкой, измѣнчивой, трезвой натуры и для обыкновеннаго читателя совершенно заслоняемый иностранными сюжетами, иностранными мотивами и иностраннымъ пріемомъ композиціи, у г. Полонскаго, напротивъ, выступаетъ гораздо опредѣленнѣе. Г. Полонскій не чуждъ западной жизни; напротивъ, пребываніе во Франціи и въ Италіи оставило въ немъ глубокій слѣдъ, и многія изъ его произведеній заключаютъ въ себѣ сцены западной природы или мотивы западной жизни; но отношеніе, въ которое поэтъ становится къ объекту, сейчасъ обличаетъ прямого русскаго человѣка. Преобладающія впечатлѣнія, подъ которыми сложился его душевный строй — русскія; во многихъ изъ его стиховъ русская природа отразилась изящными и оригинальными картинами. Хотя, повторяю, въ «Озимяхъ» элементъ настроенія не такъ сильно сказывается, какъ въ прежнихъ сборникахъ г. Полонскаго (отчасти потому, что въ этомъ новомъ собраніи наиболѣе мѣста занимаютъ произведенія повѣствовательной формы: «Братья», «Мими» и «Келіотъ», главнымъ же образомъ потому, что мысль, идея въ его стихахъ, въ настоящее время, гораздо опредѣленнѣе выступаютъ, чѣмъ прежде, и оставили менѣе простора непосредственности), но и здѣсь, порой, иногда въ легкомъ штрихѣ, обнаруживается то умѣнье передавать русскій пейзажъ, которое у г. Полонскаго никогда не переходитъ въ поддѣльную національность. Не могу отказать себѣ въ удовольствіи привести одинъ уголокъ картинки, который при необыкновенно-разсчотливомъ, намѣренно-скудномъ употребленіи матерьяла, отличается полною жизненностью. Поэтъ находится въ степи; долго стояли дожди. 

Вдругъ наступила жара: въ щели лучи пронизались

И посвѣтлѣло въ сѣняхъ и заскрипѣли ворота;

Сталъ просыхать черноземъ, и колея со двора

Черезъ проселокъ меня въ сѣрую степь увела,

Въ эту широкую степь, гдѣ ни куста, ни пригорка.

Къ вечеру зной посвѣжѣлъ, воздухъ былъ мягко прозраченъ;  

Вьющійся столбъ комаровъ сталъ провожать меня; гдѣ-то

Свиснулъ – должно быть, сурокъ, и какъ струна басовая, 

Въ сумеркахъ вечера, жукъ мимо ушей прогудѣлъ.  

Подчеркнутыя мною слова разомъ переносятъ васъ въ обстановку, созданную поэтомъ. Нельзя художественнѣе воспроизвести впечатлѣніе. Такая же чисто-русская нота звучитъ въ заключительныхъ строкахъ стихотворенія «Въ дурную погоду». Въ связи съ общимъ содержаніемъ стихотворенія, образъ поэта имѣетъ смыслъ алегорическій (какъ многое у г. Полонскаго); но онъ плѣняетъ независимо отъ алегоріи: 

«Когда же, наконецъ, дождусь я ясныхъ дней? Поднимется-ль опять дождемъ прибитый колосъ? Иль никогда среди родимыхъ мнѣ полей не отзовется мнѣ ретивой жницы голосъ, и не мелькнетъ вѣнокъ изъ полевыхъ цвѣтовъ надъ пыльнымъ золотомъ увѣсистыхъ сноповъ?».

Самая фантастичность, столь часто свойственная г. Полонскому, есть фантастичность чисто-русская, навѣянная сѣверною природой съ ея суровою зимой и продолжительными ночами. И эта сторона, подъ вліяніемъ уже названныхъ причинъ, въ «Озимяхъ» отступаетъ назадъ сравнительно съ прежними произведеніями симпатичнаго поэта; но къ этому роду принадлежитъ небольшой разсказъ «Ёлка», который до того хорошъ и до того характеризуетъ и внѣшнюю, и внутреннюю сторону его творчества, что я позволю себѣ привести его цѣликомъ:

«На краю села, досками заколоченный кругомъ, спитъ покинутый, забытый обветшалый барскій домъ. 

За усадьбою, въ избушкѣ няня старая живетъ, и ужь сколько лѣтъ не можетъ позабыть своихъ господъ. 

Все разсказываетъ внучку, какъ встрѣчали господа новый годъ, святую, святки, какъ кутили иногда.

И какіе доводилось ей слыхать въ дому у нихъ чудодѣйныя сказанья про угодниковъ святыхъ.

Позабытая старушка пополамъ съ нуждой живетъ; за крупу, за хлѣбъ, за масло зиму зимнюю прядетъ.

Внучекъ малъ, сыра избушка, и до самаго окна, вплоть до ставня, снѣжной бурей съ ноября заметена.

Ночь, морозъ трещитъ; все глухо, вся деревня спитъ; одна няни тѣнь торчитъ за прялкой, пляшетъ тѣнь веретена.

Съ догорающей свѣтильней сумракъ борется ночной; на палатяхъ, подъ овчиной, шевелится домовой.

Внукъ пугливо смотритъ съ печи; онъ вскосматилъ волоса, поднялъ худенькія плечи, локотками подперся.

Бабушка!  — Чего, родимый? — На яву или во снѣ про рождественскую ёлку ты разсказывала мнѣ?

Какъ та ёлка въ барскомъ домѣ просіяла, какъ на ней были звѣзды золотыя и гостинцы для дѣтей.

Вотъ бы намъ такую ёлку! И сочельник недалекъ… только что это за ёлка, мнѣ все какъ-то не вдомекъ?

Порвалась у пряхи нитка; разсердилась и ворчитъ: ишь не спитъ! про ёлку бредитъ; видно, голоденъ: блажитъ!

Зачадясь, свѣтильня гаснетъ, не жужжитъ веретено; помолясь, легла старуха, ночь бѣлѣется въ окно.

Бабушка! — Чего, родимый? — Ну, а гдѣ она ростетъ, эта ёлка-то? Ты только разскажи мнѣ, гдѣ ростетъ?

— Гдѣ жь рости? ростетъ въ лѣсочкѣ, въ ельникѣ ростетъ. Постой! Домовой никакъ проохалъ… тише! спи, Господь съ тобой!»

«Рождества канунъ, сочельникъ. Вотъ, подтибривши топоръ, къ ночи, внучекъ старой няни пробрался въ сосѣдній боръ.

Тѣни сосенъ молча стали на дорогу выходить. Онъ рождественскую елку ищѣтъ бабушкѣ срубить.

Вотъ и мѣсяцъ. Засквозили сучьевъ сѣти и рога. Свѣтъ его, какъ свѣтъ лампады, легъ на блѣдные снѣга.

Смотритъ мальчикъ — что за чудо! — изъ-за тёмнаго бугра вышла, выглянула ёлка, точно вся изъ серебра.

Брилліанты на рогулькахъ; въ брилліантахъ — огоньки. Дрогнулъ мальчикъ; отъ натуги кровь стучитъ ему въ виски.

Не звѣзда ли эта искра, превратившаяся въ ледъ? Ступитъ вправо — засверкаетъ; ступитъ влѣво — пропадетъ.

Поражонный, умиленный, онъ стоитъ, и какъ тутъ быть? Какъ рождественскую эту ёлку станетъ онъ рубить?

Мѣсяцъ льетъ свое мерцанье, въ темномъ лѣсѣ — ни гугу. Опустивъ топоръ, присѣлъ онъ передъ ёлкой на снѣгу.

И сидитъ, и слышитъ, гдѣ-то словно колоколъ гудетъ. Это сонъ? Иль это божья смерть подъ благовѣстъ идетъ? 

И рождественская ёлка передъ нимъ ростетъ, ростетъ, лучезарными вѣтвями обняла небесный сводъ.

По вѣтвямъ ея на землю сходятъ ангелы; ихъ клиръ пѣснь поетъ о славѣ вышнихъ, всей землѣ пророчитъ миръ.

И тьмы-темъ огненнокрылыхъ, ослѣпительныхъ дѣтей изъ вѣтвей глядятъ на землю миріадами очей.

Словно ждутъ, какое міру Богъ готовитъ торжество. Смерть баюкаетъ ребёнка; сердцу снится рождество.

И упалъ изъ рукъ топорикъ, и заснулъ бы онъ на вѣкъ! Да случайно мимо, лѣсомъ, ѣхалъ пьяный дровосѣкъ.

Онъ встряхнулъ его, ругаясь, и, свистя, отвезъ домой, и очнулся бѣдный мальчикъ на груди ему родной.

Долго былъ потомъ онъ боленъ, чѣмъ-то смутно потрясенъ, никому не разсказалъ сна, который видѣлъ онъ,

Да и какъ бы могъ онъ, бѣдный, все то высказать вполнѣ, что душѣ его сказалось въ полусмерти, въ полуснѣ»?...

Какая смѣлость и, въ то же время, какая грація фантазіи! Какой вѣрный и подкупающiй тонъ, наивность котораго нетолько не теряетъ отъ двухъ-трехъ фамильярныхъ выраженій (подтибривши топоръ, въ темномъ лѣсѣ — ни гугу), но именно отъ нихъ получаетъ свою настоящую, субъективную окраску. Мы перестаемъ смотрѣть на лѣсъ своими глазами и научаемся смотрѣть на него глазами бѣднаго мальчика. И въ то же время, какая поэзія въ цѣломъ, какая счастливая мысль: изобразить одну яркую точку, одну отрадную минуту, бросившую свой райскій, лучезарный свѣтъ на цѣлую жизнь крестьянскаго мальчика, на жизнь скудную и безсодержательную, среди душной и гнилой атмосферы убогой избёнки, среди лишеній и однообразія, оттѣненнаго и подчеркнутаго смутнымъ представленіемъ, смутнымъ преданiемъ о счастливой, привольной, роскошной барской жизни! 

Но я заговорилъ о внутренней, философской сторонѣ этого превосходнаго стихотворенія, тогда какъ я не могу перейти къ господствующей идеѣ г. Полонскаго, непокончивъ прежде съ нѣкоторыми, болѣе внѣшними сторонами его таланта. Я въ началѣ очерка, сказалъ, что автора «Кузнечика-Музыканта» можно назвать реалистомъ. Это очень странно, но это такъ: подобно Диккенсу, съ которымъ онъ вообще имѣетъ нѣсколько общихъ внѣшнихъ признаковъ и значительное духовное родство, г. Полонскiй соединяетъ чисто сѣверную  фантастичность съ самою современною склонностью къ ультра-реальной жанровой живописи, къ воспроизведенiю (возможно точному и тщательному) самой будничной, самой сѣренькой дѣйствительности. До сихъ поръ, я говорилъ о г. Полонскомъ вещи болѣе или менѣе общепризнанныя; я говорилъ въ другихъ словахъ то, что прежде высказывалось моими собратьями (отчасти по поводу собранiя сочиненiй автора, въ 1870 году, отчасти надняхъ, по поводу «Озимей») и, конечно, не упрекаю себя въ этомъ, такъ какъ я раздѣляю ихъ воззрѣнiе. Теперь же я выскажу мнѣнiе, съ которымъ мнѣ, сколько я припомню, не приходилось встрѣчаться въ пѣчати, именно, что реальное, жанровое содержанiе, свойственное многимъ произведенiямъ г. Полонскаго, есть главная сила и главная красота поэта, несмотря на то, что оно проступаетъ въ наименѣе извѣстныхъ его произведенiяхъ. Сюда относится его романъ «Признанiя Сергѣя Чалыгина», его повѣсть «Женитьба Атуева», нѣкоторыя изъ прежнихъ его разсказовъ въ прозѣ, особенно изъ грузинскаго быта. Такъ какъ г. Полонскаго принято смотрѣть, исключительно какъ на лирика, который могъ сказать о себѣ «мое сердце — родникъ, моя пѣсня — волна», то я мало разсчитываю на успѣхъ моего личнаго взгляда на автора «Кузнечика-Музыканта». Тѣмъ неменѣе, я его долженъ высказать здѣсь, потому что два самыя объемистыя произведенiя, помѣщенныя въ «Озимяхъ», принадлежать именно къ реальному 




роду: это большой отрывокъ изъ неоконченной поэмы «Братья» и, затѣмъ, «Мими». О «Мими» даже можно сказать, что она написана въ ультра-реальномъ родѣ. Вотъ почему мнѣ необходимо сказать хотя два слова о Я. П. Полонскомъ, какъ писателѣ въ прозѣ. Самое зрѣлое и изящное, что онъ сдѣлалъ въ этомъ родѣ — «Сергѣй Чалыгинъ». Романъ этотъ вышелъ лѣтъ восемь назадъ въ одномъ петербургскомъ журналѣ, отличившемся необыкновенною краткостью вѣка — однимъ изъ тѣхъ журналовъ, которые, какъ грибы, выросли на почвѣ, расчищенной одновременнымъ исчезновенiемъ «Современника» и «Русскаго Слова». Впослѣдствiи, «Чалыгинъ» былъ перепечатанъ въ «Снопахъ» (четвертомъ томѣ собранiя сочиненiй г. Полонскаго). Ни въ томъ, ни въ другомъ видѣ онъ не произвелъ сенсацiи въ публикѣ, хотя присяжная критика отнеслась къ роману очень дружелюбно. Съ публикой иногда бываютъ странныя приключенiя. То понравится какая-нибудь козявка, и нетолько понравится, но войдетъ въ славу; то, вдругъ, пройдетъ незамѣченною изящная, стройная фигура, полная достоинства и внутренняго значенiя. То понравится Адольфъ Бéлò, то не понравится Гюставъ Флоберъ. То прогремитъ «Кровавый Пуфъ», то пройдетъ незамѣченнымъ «Сергѣй Чалыгинъ». Предоставляя себѣ, когда-нибудь про случаѣ, сдѣлать въ «Голосѣ» подробный анализъ этого прелеснаго романа, я скажу теперь, что онъ написанъ въ формѣ автобiографiи и, при довольно значительномъ объемѣ, ограничивается дѣтскимъ перiодомъ жизни героя. Изображенiе дѣтскихъ радостей и страданiй, дѣтскихъ приключенiй и впечатлѣнiй, наконецъ, первой дѣтской любви, проникнуто такою поэзiей, такимъ милымъ и примиряющимъ юморомъ и въ то же время, такимъ знанiемъ жизни, что ставятъ романъ далеко выше другихъ произведенiй, успѣхъ которыхъ, сравнительно съ «Чалыгинымъ», представляется чистою узурпацiей. 

Я сказалъ это собственно для то, чтобъ опредѣлить значенiе одного изъ самыхъ обширныхъ произведенiй Я. П. Полонскаго, именно его «Мими». Поэма эта — попытка соединить современный, ультра-модный жанръ съ стихотворною формой байроновскихъ или, еще ближе, пушкинскихъ поэмъ2, попытка до крайности смѣлая, если взять въ разсчотъ парадоксальность и щекотливость тэмы. Авторъ, со свойственной ему откровенностью, взялъ героиней — содержанку, и вся поэма вертится на связи безъ любви, на сожительствѣ за деньги (есть и любовь, но героиня отъ нея свободна). Читатель, быть можетъ, вспомнитъ Дюмà-сына; но вспомнитъ совершенно напрасно. У почтеннаго французскаго академика героинями являются камелiи и petits-crevés, но камелiи,  и кревé исполнены паѳоса, театральныхъ жестовъ и высокихъ чувствъ; риторика, составляющая главную струю авторства Дюмà, сближаетъ его типы съ типами общеизвѣстными, хотя самому автору и кажется, что эти типы совершенно новы по соцiальному слою, изъ котораго онъ ихъ сталъ брать. У содержанки г. Полонскаго и двухъ влюбленныхъ въ нее мужчинъ нѣтъ ничего похожаго на риторику. Во всей поэмѣ не произносится ни одна пышная тирада. Мы постоянно находимся въ сферѣ мысле и чувствъ terre-à-terre, хотя поэтическая южная природа, описанная въ звучныхъ и прекрасныхъ стихахъ, доставляетъ этой буржуазной комедiи ненужную, неидущую къ ней роскошь декорацiи. Кàкъ другимъ, а мнѣ кажется, что такой сюжетъ, какъ «Мими», требовалъ прозаической, а не стихотворной формы, и что стихъ нетолько не краситъ эту, болѣе чѣмъ прозаическую, исторiю, а напротивъ, сообщаетъ ей фальшивую нарядность, несовмѣстимую съ хорошимъ вкусомъ. Вслѣдствiе этого, «Мими» производитъ непрiятное, противорѣчивое впечатлѣнiе. Да не отвѣтятъ мнѣ ссылкой на «Графа Нулина» или на «Домикъ въ Коломнѣ»: и «Нулинъ» и «Домикъ въ Коломнѣ» — шутки, а «Мими» написана такъ, что насъ приглашаютъ «принимать ее въ серьёзъ» (да проститъ мнѣ читатель этотъ варварскiй галицизмъ!) и, сверхъ того, реализмъ двухъ шуточныхъ разсказовъ Пушкина далеко не доходитъ до такихъ щекотливыхъ сторонъ житейской прозы, какъ реализмъ «Мими». Еслибъ «Мими» была написана прозой и, приблизительно, въ тонѣ «Женитьбы Атуева», с которою она представляетъ даже нѣкоторое отдаленное сходство въ содержанiи (и тамъ, и здѣсь — неосновательная ревность, и тамъ, и здѣсь — герой изъ нигилистовъ), то «Мими» могла бы выйти одною изъ лучшихъ вещей г. Полонскаго. Говорю могла бы, потому что въ настоящей формѣ этой поэмы трудно объ этомъ судить. Повторяю, «Мими» интересна, какъ новая и чрезвычайно дерзкая попытка; дерзость эта, конечно, симпатична: критику такъ же легко увлечься смѣлымъ писателемъ, какъ женщинѣ — смѣлымъ витяземъ, храбрымъ воиномъ. Но смѣлость не сопроводилась пропорцiональною удачей. 

Въ «Озимяхъ» есть стихотворная повѣсть, менѣе необыкновенная по замыслу, но гораздо болѣе привлекательная по выполненiю и гораздо богатѣйшая поэтическимъ содержанiемъ: это «Келiотъ» — опытъ въ стилѣ и размерѣ байроновскихъ поэмъ изъ новогреческой и турецкой жизни. Дѣйствiе происходитъ въ эпоху борьбы за освобожденiе Грецiи — эпоху, драгоцѣнную для поэтовъ и исключительно-благодарную потому именно, что она, при всей своей близости къ намъ, при всей легкости и доступности изученiя, отличается героическимъ характеромъ и дикими нравами временъ давно-прошедшихъ. «Келiотъ» принадлежитъ къ лучшимъ произведенiямъ г. Полонскаго и отличается нетолько глубиною чувства, но и блескомъ колорита. Но, въ то же время, нельзя скрыть отъ себя, что «Келiотъ», въ противоположность «Мими», «Братьямъ», «Собакамъ», «Письмамъ къ музѣ» и, вообще, огромному большинству произведенiй послѣдней эпохи поэта, написанъ въ его прежней манерѣ, когда онъ стоялъ гораздо дальше отъ тенденцiй и отъ детальной копировки современной жизни. 

Казалось бы, я долженъ былъ изъ этого вывести, что г. Полонскiй напрасно оставилъ эту прежнюю манеру, что ему слѣдуетъ поскорѣе къ ней вернуться. Но я не сдѣлаю этого вывода. Пусть г. Полонскiй продолжаетъ насъ согрѣвать и восхищать прекрасными мелодiями своей задушевной, всегда правдивой и искренней лирики; пусть онъ останется вѣренъ своимъ тревожнымъ, грустнымъ, задумчивымъ мотивамъ и той излюбленной имъ формѣ неразрѣшоннаго дисонанса, вопроса безъ отвѣта, въ которой онъ умѣетъ такъ интимно и порой такъ грацiозно выражать свою и нашу общую скорбь, свои и наши общiя сомнѣнiя. Пусть также онъ порой, какъ въ прежнее время, въ закавказскихъ мотивахъ, какъ надняхъ въ «Келiотѣ», даритъ насъ эскизами полудикой, колоритной жизни, отдаленной отъ насъ и, въ то же время, симпатичной намъ; но пусть онъ не ограничится ни лирикой, ни мѣстнымъ колоритомъ и воспользуется другою стороной своего таланта: я разумѣю реализмъ и будничный жанръ. Г. Полонский — одинъ изъ немногихъ (въ Россiи, относительно другихъ странъ, многихъ) писателей, имѣющихъ несомнѣнное призванiе къ роману изъ современной жизни. Вспомните хотя бы только тѣ немногiя его странички, которыя появились въ январской книжкѣ «Русскаго Архива» за нынѣшнiй годъ, подъ заглавiемъ: «Мой дядя и кое-что изъ его разсказовъ», и ихъ достаточно, чтобъ показать, съ одной стороны, мастерскую прозу г. Полонскаго, а съ другой стороны — свойственную ему образность и реальность. Отъ него болѣе, чѣмъ отъ многихъ, наводняющихъ наши ежемѣсячные журналы повѣстями и романами, составившими, подъ конецъ, какой-то обязательный, казенный мундиръ журнальной книжки, никому неинтересный, никого незабавляющiй, никого непугающiй — отъ него, говорю я, мы вправѣ ждать вѣрной, трезвой, строго-обдуманной картины русской дѣйствительности, въ которой, однако, нашли бы мѣсто и творческая фантазiя, и лирическая фантазiя, и веселый юморъ.

Я ничего еще не говорилъ отъ этой послѣдней сторонѣ литературной физiономiи, которой посвящонъ мой настоящiй очеркъ. Между тѣмъ, г. Полонскiй нетолько богатъ юморомъ, нетолько имѣетъ изрядную сатирическую складку (всегда беззлобную, добродушную, никогда не переходящую въ личный памфлетъ), но именно въ послѣднее время, когда, какъ я замѣтилъ, лирическiй и фантастическiй элементъ у него началъ отступать назадъ, сатирическая склонность эта весьма усилилась и разъигралась. Первая книжка «Озимей» изобилуетъ стихотворенiями тенденцiозными и болѣе или менѣе насмѣшливыми; не всѣ они могутъ быть названы удачными, зато чрезвычайно удачна, судя по напечатанному отрывку, его идея шуточной поэмы изъ мiра животныхъ. Я разумѣю отрывокъ изъ «Собакъ», напечатанный въ «Братской помочи». Это нѣчто въ родѣ «Кузнечика-музыканта», переведеннаго изъ трагедiи въ комедiю, изъ идеальнаго мiра въ реальный. Рѣдко остроумiе нашего юмориста сказывалось съ болѣе выгодной стороны. Шутка  г. Полонскаго лишена яда, но она, тѣмъ неменѣе, возбуждаетъ искреннiй смѣхъ, и веселость этого смѣха не уменьшается оттого, что шутка всегда сохраняетъ изящество и приличiе.

Я не могу заключить, не сказавши двухъ словъ о томъ основномъ настроенiи, которое проходитъ черезъ всю литературную дѣятельность г. Полонскаго, притомъ, усиливаясь и выясняясь все болѣе и болѣе съ годами. Я разумѣю его теплую гуманность, его искреннюю любовь къ человѣку, соединенную съ вѣрой въ добро и въ конечное торжество идеи.

Нѣкоторая часть нашей журналистики нерѣдко упрекала г. Полонскаго въ отсутствiи опредѣленныхъ общественныхъ стремленiй. Если искать разгадки его стремленiй въ голой политической или экономической формулѣ, то, конечно, ни въ одной строкѣ его писанiй такой формулы нѣтъ, да онъ бы пересталъ быть поэтомъ, еслибъ заботился объ отвлеченностяхъ; но если искать у поэта симпатiй къ страждущему классу человѣчества, то у рѣдкаго стихотворца такiя симпатiи высказаны теплѣе и прекраснѣе, чѣмъ у автора «Озимей». Не обременяя читателя лишними выписками, укажу на стихотворенiе «Голодъ» («Озими», ч. 1-я), написанное народнымъ стихомъ и навѣянное извѣстiями о страданiяхъ сѣверныхъ губернiй въ 1868 году. Еслибъ въ этихъ стихахъ не было ничего, кромѣ почтенной тенденцiи, я никогда не упомянулъ бы о нихъ; но честное и горячее чувство нашло въ нихъ пластическую, сильную и даже потрясающе-сильную художественную форму.

Я сейчасъ говорилъ о вѣрѣ въ конечное тождество идеи. Можно быть поэтомъ, и даже великимъ поэтомъ, и не имѣть этой вѣры, даже не имѣть никакой вѣры и поклоняться самому мрачному будiйскому или шопенгауэровскому песимизму. Но отрадно видѣть примѣръ противный. Отрадно видѣть, напримѣръ, поэта, способнаго къ такому бодрому, свѣжему, укрѣпляющему мотиву, какъ мотивъ «Нагорнаго ключа» («Озими», часть I). Поэтъ говоритъ о водяной струѣ, просачивающейся сквозь лавину и подъ землей: «Много встрѣтишь ты преградъ: скалы гребнями торчатъ, и я знаю, между скалъ темный въ бездну есть провалъ. Кàкъ легко тебѣ упасть въ эту каменную пасть!.. Будешь рваться и шипѣть... и боюсь я, сгинешь ты, сгинутъ всѣ твои мечты». Но ключъ отвѣчаетъ: «Силъ моихъ не истребятъ ни провалъ, ни самый адъ; и въ провалѣ, и въ аду я товарищей найду. Вмѣстѣ съ лавой огневой, вмѣстѣ съ пепломъ и золой, я, чтобъ небо увидать, буду землю колебать, но просторъ когда-нибудь потайной пророю путь, у какой-нибудь горы я сгущу мои пары, надъ дымящимся жерломъ встану темнымъ я столбомъ, буду грозно клокотать, сѣрнымъ пламенемъ дышать и меня сопровождать будутъ молнiи и громъ. Но едва лучистый видъ неба взоръ мой прояснитъ, я въ грёзахъ, на яву синей тучкой поплыву, засверкаю жемчугомъ, упаду косымъ дождемъ... буду жажду утолять, ваши силы обновлять».

Присоединимся и мы къ этому бодрому, смѣлому пророчеству. Будемъ вмѣстѣ съ поэтомъ питать убѣжденiе, что идеи, возникшей въ исторiи и охватившей умы, нельзя подавить никакими преградами, никакими стѣсненiями и мѣропрiятiями, и что, въ концѣ-концовъ, она восторжествуетъ, какъ торжествуетъ горный потокъ надъ тщетными усилiями камней и скалъ, преграждающихъ ему путь…

L.


1 См. № 138-й «Голоса».

 2Не стоитъ останавливаться на разницѣ въ версификацiи: пушкинскiя поэмы, отъ начала до конца, выдерживаютъ четырехстопный ямбъ, въ «Мими» же размѣръ мѣняется.