Гамма. <Градовскiй Г. К.> Листокъ. Похороны М. В. Авдѣева. «Объективизмъ» нашего духовенства. Зачѣмъ мы лжомъ въ отношенiи мертвыхъ? Характеристики некрологовъ. Нѣчто объ убѣжденiяхъ. Дѣятельность человѣка, повинующагося палкѣ // Голосъ. 1876. № 39. 8 февраля. С. 2-3.


2


ЛИСТОКЪ.

Похороны М. В. Авдѣева. — «Объективизмъ» нашего духовенства. — Зачѣмъ мы лжомъ въ отношенiи мертвыхъ? — Характеристики некрологовъ. — Нѣчто объ убѣжденiяхъ. — Дѣятельность человѣка, повинующагося палкѣ.

Двѣ клячи довольно бодро тянули скромныя дроги, на которыхъ помѣщался малиноваго цвѣта гробъ. Десятка два пѣшеходовъ сопровождали покойника нѣсколько сотъ шаговъ отъ дома, откуда былъ «выносъ», да и тѣ скоро отстали: кто торопился домой къ своему дѣлу, кто предпочолъ обогнать печальный поѣздъ, проѣхавъ прямо на кладбище. Скоро за гробомъ осталось двое-трое скромныхъ саней да ободранная извощичья карета. Они отдавали «честь» памяти умершаго. Такъ хоронили извѣстнаго романиста Михаила Васильевича Авдѣева.

Въ 1837 году, въ редакцiю «Литературныхъ Прибавленiй къ Русскому Инвалиду» явился юноша въ кадетскомъ мундирѣ института корпуса путей сообщенiя. Тщательно переписанная тетрадка перешла изъ рукъ юноши въ редакцiю. Чрезъ нѣсколько дней, въ «Литературныхъ Прибавленiяхъ» къ военной газетѣ появилась повѣсть новаго русскаго писателя. Это было первое произведенiе М. В. Авдѣева. Еслибъ въ то время смерть унесла Авдѣева, гробъ его окружала бы опечаленная толпа молодыхъ товарищей, начальство надѣло бы свои мундиры и ордена, слышался бы плачъ близкихъ родныхъ, стройное пѣнiе огласило бы церковь, торжественно совершалась бы заупокойная литургiя. Но М. В. Авдѣевъ умеръ сорокъ лѣтъ спустя, умеръ не откупщикомъ или концесiонеромъ, не чиновникомъ, всю жизнь подмахивавшимъ чужимъ умомъ сочиненныя бумаги: онъ умеръ честнымъ русскимъ писателемъ, стяжавшимъ извѣстность своимъ «Подводнымъ камнемъ», умеръ въ цвѣтѣ литературныхъ силъ, едва успѣвъ докончить новый романъ, обѣщающiй много интереса, судя по появившимся уже въ печати отрывкамъ. Что жь удивительнаго, если гробъ его тащили двѣ клячи, и провожать его выщло небольшое число немногихъ друзей и литераторовъ?

Былъ прекрасный зимнiй день. Добрый русскiй морозъ и золотистые лучи яркаго солнца были внимательнѣе къ памяти русскаго писателя. Щедро они сопровождали его въ послѣднее жилище. Слабыя, непривычныя къ тяжолой ношѣ руки сняли гробъ и внесли въ кладбищенскую церковь. Видно, мало было заплачено и умершаго писателя хоронили не по тому «разряду», по которому въ церкви воздвигается бархатный балдахинъ съ страусовыми перьями, на клиросѣ раздается стройное пѣнiе хора въ  траурныхъ одеждахъ, а у гроба тѣсно отъ представителей духовенства въ богатыхъ ризахъ. Заупокойной литургiи не служили и безъ дальнѣйшей церемонiи приступили прямо къ отпѣванiю. Священникъ, въ старенькой ризѣ, началъ свое дѣло при помощи дьякона и двухъ-трехъ охриплыхъ дьячковъ.

— Какъ имя покойника? спросилъ дьяконъ, когда, по ходу службы, приблизился моментъ провозглашенiя этого имени.

Смерть всѣхъ уравниваетъ. Отпѣвающимъ все равно, лежитъ ли во гробѣ извѣстный писатель, оказавшiй услуги  общественному развитiю своей страны, на пути чести или добра, или какой-нибудь чернорабочiй, надорвавшiйся при подъемѣ тяжести или не въ мѣру хватившiй въ кабакѣ. Въ гробу лежитъ «покойникъ», и безразлично, кто былъ этотъ покойникъ въ жизни. Онъ не болѣе, какъ «усопшiй рабъ», объ имени котораго нужно справиться только въ моментъ поминовенiя, по условiямъ обряда. И дѣлается это болѣе для возбужденiя вниманiя присутствующихъ въ церкви. Безъ сомнѣнiя, также объективно относится къ умершимъ духовенство и в тѣхъ случаяхъ, когда, вмѣсто «усопшаго раба», возглашается объ «усопшемъ боляринѣ», когда, вмѣсто скромныхъ подмостокъ, возвышается въ храмѣ бархатный катафалкъ съ балдахиномъ, а на клиросѣ, вмѣсто двухъ пономарей, толпится хоръ разодѣтыхъ пѣвчихъ.

Но вотъ положенъ на тѣло покойнаго «вѣнчикъ». Гробовщики подняли крышку гроба и готовятся навѣки скрыть останки писателя.

— Позвольте же проститься съ покойнымъ!

— А прощайтесь, кто хочетъ.

И гробовщики, очевидно, прониклись тѣмъ объективнымъ духомъ, который царилъ во время этихъ похоронъ. 

Простились. Спѣшно завертѣлся винтъ, прикрѣплявшiй крышку къ гробу. Опять подняли тяжолую ношу и понесли между густыми рядами могилъ, въ тотъ дальнiй уголъ, гдѣ покоятся немногiе представители русской литературы. Стройное хоровое пѣнiе нежданно огласило воздухъ. Въ сосѣдствѣ происходили «богатыя» похороны.

Могила М. В. Авѣева находится на «литераторской» дорожкѣ, почти рядомъ съ могилами Бѣлинскаго, Добролюбова, Писарева, Рѣшетникова и Аѳанасьева-Чужбинскаго.

— Послѣднее свободное мѣсто занято; ужь никому здѣсь не придется лечь! сказалъ чей-то голосъ. Въ тонѣ этого голоса звучала грустная нота, нашедшая искреннiй отзвукъ въ сердцахъ присутствовавшихъ литераторовъ. И жить проходится врозь, кое-какъ, безъ вѣрнаго разсчота на подобающее мѣсто въ обществѣ, и умирать суждено въ неувѣренности на пристанище среди могилъ, которыя всегда  найдутъ должную цѣну и уваженiе въ лучшей части потомства! Много священнаго и дорогого праха разбросали и разбрасываемъ мы почти безслѣдно по обширнымъ пространствамъ Руси, и первая попытка отнестись съ бòльшимъ уваженiемъ къ памяти людей, посвящавшихъ всѣ свои силы на служенiе нравственнымъ и умственнымъ интересамъ родного народа, встрѣчаетъ уже почти неодолимыя преграды. Нашъ уэстминстерскiй уголокъ на волковомъ кладбищѣ быстро заселился и для ближайшихъ жертвъ смерти уже нѣтъ на немъ мѣста…

О мертвыхъ говорятъ «aut bene, aut nihil». Я не знаю болѣе нелѣпой, болѣе несправедливой поговорки — по крайней мѣрѣ, въ приложенiи къ нашей общественной жизни. Хорошо слѣдовать этому принципу еще тамъ, гдѣ общественная дѣятельность живыхъ людей находитъ себѣ оцѣнку среди современниковъ, гдѣ сужденiя и мнѣнiя ничѣмъ не стѣснены, кромѣ справедливости, гдѣ условiя жизни такъ счастливо сложились, что лжи, лести, пристрастiю, заискиванiю отведено какъ можно менѣе мѣста въ людскихъ отношенiяхъ, гдѣ возможна, по крайней мѣрѣ, открытая борьба съ наиболѣе наглыми выраженiями этихъ низкихъ инстинктовъ человѣческой природы. Зачѣмъ же осуждать уже достаточно осужденнаго при жизни? Гораздо человѣчнѣе и справедливѣе постараться отъискать послѣ смерти хотя малую частицу добра между массой зла, и помянуть умершаго этимъ добромъ, ради смягченiя строгости прижизненнаго приговора. Но мы едва ли можемъ похвастаться, что обладаемъ возможностью свободнаго отношенiя къ дѣятельности всѣхъ нашихъ современниковъ во время ихъ жизни. Къ чему же продолжать ту ложь и ту лесть, которыя служили и поощряли дурныя дѣйствiя людей? Хорошiй человѣкъ не станетъ  бояться свободы сужденiй послѣ смерти, какъ не боится онъ ея и при жизни. Напротивъ, онъ можетъ разчитывать только на болѣе справедливыя и безпристрастныя отношенiя къ нему потомства. Кому же на руку этотъ принципъ, предписывающiй молчанiе въ отношенiи тѣхъ, которыхъ нельзя помянуть добромъ? Онъ на руку тѣмъ же продажнымъ языкамъ, тѣмъ же льстецамъ, тѣмъ еще себялюбивымъ, невысокаго полета разсчотамъ, которымъ неоцѣнимыя услуги всегда оказываетъ молчанiе. Направду свою они эксплуатируютъ такъ же ловко и беззастѣнчиво по поводу смерти, какъ пускали ее въ ходъ при жизни. Необузданные, недобромъ живущiе и упитываемые лестью люди не опасаются и загробнаго осужденiя, зная, что и послѣ ихъ смерти раздадутся льстивые рѣчи, напечатаются хвалебные некрологи, въ которыхъ болѣе неправды, нежели строкъ, гдѣ самыя явные недостатки услужливливо обращаются въ добродѣтель. Иныхъ, быть можетъ, образумила бы иногда боязнь безпристрастнаго сужденiя, сужденiя со стороны пережившихъ современниковъ; но эти сужденiя сковываются неразумнымъ обычаемъ, и истина, попрежнему, искажается, ни зная ни стыда, ни границъ. Судъ потомства, которымъ мы иногда угрожаемъ, отдаляется на ни вѣсть какое время и становится менѣе страшнымъ, менѣе влiятельнымъ. Иной, быть можетъ, постыдился бы своихъ дѣтей, побоялся бы бросить на нихъ невыгодную тѣнь; но теперь выходитъ наоборотъ: своею неправдой онъ только прiобрѣтаетъ имъ новый ореолъ, окружаетъ ихъ готовою и тѣсно сплоченною толпой льстецовъ и угодниковъ. Дѣти какъ бы обязываются чтить и продолжать то, чтò было дурное въ ихъ отцѣ. О судьбѣ же болѣе отдаленныхъ потомковъ, внуковъ, рѣдко кто заботится. Если имъ и придется краснѣть при воспоминанiи о дѣдѣ или прадѣдѣ, то справедливость современниковъ оградитъ ихъ отъ незаслуженной нравственной отвѣтственности за предосудительную дѣятельность ихъ недостойнаго предка.

Умираютъ два человѣка. Оба представляли совершенную противоположность другъ другу. Одинъ былъ ловкiй плутъ, заживался на общественный счотъ, загребалъ жаръ чужими руками, преслѣдовалъ все честное, служилъ неправдѣ, являлся живымъ тормазомъ всякаго успѣха, всякаго шага впередъ; другой, наоборотъ, былъ однимъ изъ достойнѣйшихъ и полезнѣйшихъ дѣятелей общества, не щадилъ своихъ силъ и интересовъ на пользу общую, на дѣло справедливости и добра. Но въ некрологахъ и надгробныхъ рѣчахъ оба они несутъ одинаковую участь — оба превозносятся и восхваляются, въ назиданiе современниковъ и потомства. Гдѣ же справедливость? Общество утрачиваетъ всякое уваженiе къ надгробному слову, глумится надъ нимъ, считаетъ его излишнею формальностью, удобной формой для всяческой лжи. Хорошiе люди и тутъ должны платить дань лицамъ, недостойнымъ уваженiя. Дѣло доходитъ даже до того, что именно хорошiе и честные люди не находятъ себѣ справедливой оцѣнки и уваженiя, какъ не находили ихъ и при жизни, въ то время когда дурные дѣятели могутъ смѣло и послѣ смерти разсчитывать на незаслуженныя почести и восхваленiя! Вступивъ безъ оглядки на этотъ путь, мы очутимся скоро въ такомъ положенiи, что сколько-нибудь порядочные и уважающiе себя люди будутъ дѣлать завѣщанiе, чтобъ надъ ихъ тѣломъ не было произнесено ни одной рѣчи, чтобъ ни одна печатная строчка не упомянула о ихъ дѣятельности и чтобъ хоронить ихъ предоставлено было заботливости полицiи или комитета общественнаго здравiя. Въ отношенiя свои къ умершимъ мы съумѣли внести ту же ложь, которую  внѣдрили въ наши торжественные обѣды и юбилейныя праздненства.

Одинъ литераторъ, навѣстившiй М. В. Авдѣева недѣли за двѣ до его смерти, напечаталъ о немъ слѣдующiя прочувствованныя строки:

«Одного взгляда на Михаила Васильевича было достаточно, чтобъ убѣдиться, что онъ уже не жилецъ на этомъ свѣтѣ и что дни его сочтены; но болѣзнь, которую онъ, повидимому, не считалъ смертельною, не мѣшала ему интересоваться всѣмъ тѣмъ, чтò составляло главнѣйшiй интересъ его жизни. Въ теченiи цѣлыхъ двухъ часовъ, онъ разспрашивалъ о литературныхъ и общественныхъ новостяхъ,  волновался или радовался при каждой сообщонной ему непрiятной или прiятной новости изъ этихъ сферъ, много говорилъ о своихъ дальнѣйшихъ литературныхъ планахъ, досадовалъ на свою болѣзнь, которая мѣшала ему докончить отдѣлку послѣднихъ двухъ или трехъ главъ своего новаго романа. Слушая его оживленную рѣчь, вамъ вдвойнѣ больнѣе было думать о томъ, что этотъ человѣкъ долженъ скоро сойти въ могилу, не осуществивъ и десятой доли 


3


тѣхъ обширныхъ литературныхъ плановъ, съ которыми онъ носился и которые ему хотѣлось осуществить, вырвавъ хоть нѣсколько мѣсяцовъ здоровья и жизни у неумолимой судьбы. Дà, сошолъ въ могилу еще одинъ изъ представителей, хотя и не изъ самыхъ блестящихъ, но, безспорно, въ высшей степени талантливой и честной литературной плеяды сороковыхъ годовъ»

Публика, прочтя эти строки, равнодушно пожметъ плечами и будетъ права. Не читала ли она надгробныхъ восхваленiй, въ которыхъ П. М. Леонтьевъ являлся спасителемъ отечества, «сравнивался съ апостоломъ Павломъ и съ пророкомъ Моисеемъ»? Не слыхала ли эта публика, среди нѣмого молчанiя большинства журналистики, надгробныхъ рыданiй «Московскихъ Вѣдомостей» и «Гражданина» по поводу смерти М. П. Лонгинова, «успѣшно (по ихъ словамъ) боровшагося съ разбойниками пера и мошенниками печати»?...

Счастливая мысль пришла Ѳ. М. Достоевскому! Въ его «Дневникѣ писателя» нельзя не видѣть попытки эмансипироваться отъ издателей и редакцiи. Чѣмъ виноватъ г. Достоевскiй, если онъ настолько оригиналенъ, что не подходитъ вполнѣ ни подъ одну изъ рамокъ, предоставляемыхъ существующими перiодическими изданiями русскому писателю; чѣмъ виноватъ онъ, если для сохраненiя самостоятельности мысли, онъ долженъ наложить ее не менѣе, какъ на десяти печатныхъ листахъ, рискуя при этомъ напрасно затратить и время, и трудъ, и средства? Непросторны современныя условiя развитiя русской мысли; у насъ болѣе простора и менѣе стѣсненiй для какихъ-нибудь подпольныхъ листовъ, нежели для слова извѣстнаго писателя, безкорыстная преданность котораго общественнымъ и государственнымъ интересамъ внѣ всякихъ сомнѣнiй. Это то же, чтò случается и въ нѣкоторыхъ другихъ сферахъ. Проживайте и разъѣзжайте безъ паспорта сколько угодно; при извѣстной доли смѣлости и искуства, вы можете присвоивать себѣ чужое имя, занимать деньги у губернаторовъ и ревизовать присутственныя мѣстà.  Не вздумайте только войти въ законную колею, попробуйте обзавестись какимъ-нибудь паспортомъ — и куча ненужныхъ стѣсненiй, подавляющихъ ваше самолюбiе, недовѣрiй, самыхъ несносныхъ и непонятныхъ формальностей окружитъ васъ со всѣхъ сторонъ, завладѣетъ вашимъ временемъ, трудомъ и состоянiемъ, внесетъ тысячи тревогъ въ вашъ умственный и нравственный мiръ. Сколько теперь невозвратимыхъ потерь несетъ русская мысль только оттого, что она вынуждена насильственно прилажилаться къ существующему числу перiодическихъ изданiй! Еще добро бы этихъ изданiй было много, а то разъ-два и обчолся. Честному писателю часто нѣтъ исхода: или молчи, или прикроивайся къ тому изданiю, у котораго нѣтъ конкурента, въ которомъ менѣе другихъ находишь разногласiя, обращайся въ своего рода крѣпостного этого изданiя. Ѳ. М. Достоевскiй одинъ изъ оригинальнѣйшихъ русскихъ писателей. Чтòжь удивительнаго, если, при нынѣшней ограниченности числа перiодическихъ изданiй, ему приходилось тяжеле многихъ другихъ литераторовъ? Редакцiя «Русскаго Вѣстника» хочетъ его сокращать и исправлять для эксплуатацiи въ своихъ узкихъ интересахъ; какое-нибудь «Дѣло», прежде нежели напечатаетъ романъ г. Достоевскаго, захочетъ просвѣтить автора въ духѣ какого-нибудь заплечнаго мастера русскихъ общественныхъ вопросовъ, въ родѣ г. Португалова или г. Никитина; другiя редакцiи не рѣшаются помѣстить произведенiе г. Достоевскаго, не сопроводивъ его разными оговорками, одинаково непрiятными и для нихъ, и для писателя. При такихъ условiяхъ, г. Достоевскiй скорѣе и настойчивѣе многихъ другихъ писателей долженъ былъ почувствовать необходимость найти исходъ изъ того прокрустова ложа, въ которое мы вкладываемъ русскую мысль. Онъ нашолъ возможность осуществить свое желанiе, и отъ всей души надо привѣтствовать его попытку.

Съ такимъ же сочувствiемъ слѣдуетъ отнестись и къ внутренней сторонѣ «Дневника писателя». Признаюсь, помня,  что подъ этимъ же заглавiемъ попадались въ «Гражданинѣ» статьи г. Достоевскаго, во время его редакторства, я не безъ опасенiя за его достоинство принялся читать первый нумеръ «Дневника». Но, по счастью, всѣ опасенiя быстро разсѣялись съ третьей же страницы. Г. Достоевскiй отряхнулъ отъ себя тотъ мусоръ грубаго ханжества и шарлатанства, ту смѣсь шитой бѣлыми нитками лести и угодничества съ самымъ отъявленнымъ невѣжествомъ и отрицанiемъ несомнѣнныхъ фактовъ, ту эксплуатацiю чужого довѣрiя и погоню за наживой, которыя сквозятъ въ самыхъ патетическихъ мѣстахъ журнала-газеты и которыя бросали невыгодную тѣнь на нѣкоторыя статьи его прежняго «Дневника». Нынѣшнiй «Дневникъ писателя» читается съ удовольствiемъ.  Не считая двухъ-трехъ страницъ, въ которыхъ болѣе туманныхъ фразъ, нежели мыслей, не касаясь нѣкоторыхъ причудливыхъ и неидущихъ къ дѣлу выходокъ автора и какой-то эквилибристики  фантазiи и ума, безъ цѣли и значенiя, все содержанiе «Дневника» представляетъ рядъ блестящихъ, талантливо написанныхъ набросковъ и мыслей о нашей «злобѣ дня». Кàкъ поразительно трогательна, напримѣръ, небольшая картинка, подъ заглавiемъ «Мальчикъ у Христа на ёлкѣ», въ которой, съ мастерствомъ истиннаго художника, авторъ напоминаетъ намъ объ участи бѣдныхъ, заброшенныхъ уличныхъ дѣтей, безъ особыхъ приглашенiй и призывовъ побуждая насъ заботится объ этихъ несчастныхъ созданiяхъ, погибающихъ отъ голода и холода среди нашихъ благотворителей и благотворительницъ! Какъ поучительны тѣ строки, гдѣ авторъ бичуетъ въ сжатомъ, краткомъ абрисѣ, наше преклоненiе «предъ деньгами, предъ властью золотого мѣшка» и возстаетъ противъ «растлѣвающего влiянiя» уже одной мысли, что существуютъ въ обществѣ такiе люди, которые «чтò хотятъ, тò и дѣлаютъ»! Чтò, кромѣ глубочайшаго сочувствiя, заслуживаетъ, напримѣръ, то мѣсто «Дневника», гдѣ г. Достоевскiй говоритъ: «Я никогда не могъ понять мысли, что лишь одна десятая доля людей должна получить высшее развитiе, а остальныя девять десятыхъ должны лишь послужить къ тому матерьяломъ и средствомъ, а сами оставаться во мракѣ. Я не хочу мыслить и жить иначе, какъ съ вѣрой, что всѣ наши девяноста мильйоновъ русскихъ (или тамъ сколько ихъ тогда народится) будутъ всѣ, когда-нибудь, образованы, очеловѣчены и счастливы». За одну эту прочувствованную мысль можно простить тысячу самыхъ причудливыхъ и отталкивающихъ выходокъ. Ничего болѣе ненужно для насъ, какъ то, чтобъ всѣ влiятельные люди прониклись этою человѣчною мыслью. Эта мысль вполнѣ сродна незлобливому, незлопамятному, чуждому эгоизму и гордыни, складу русскаго ума. И какъ рѣзко противорѣчитъ она хотя бы той безсердечности, съ которою иные находили возможнымъ ополчаться противъ тѣхъ, кто, не далѣе, какъ въ прошломъ году сказалъ хотя одно правдивое слово по поводу «сокращенiй» учащихся въ нашихъ учебныхъ заведенiяхъ вслѣдствiе недостатка свободныхъ мѣстъ, или о тѣхъ конкурсныхъ испытанiяхъ учениковъ, живо напоминающiхъ состязанiя  на иподромѣ, когда рѣчь идетъ только объ интересахъ спорта, о томъ, быстрѣе ли передвигаетъ нòги «Голубчикъ» или «Рѣзвый», а не о самыхъ дорогихъ и важныхъ интересахъ будущаго поколѣнiя!

Тѣмъ страннѣе мнѣ было встрѣтиться съ довольно непрiязненными выходками противъ г. Достаевскаго по поводу его «Дневника». Не говорю уже о мелкой печати, которая, очевидно, даже не трудится прочесть то, о чомъ говоритъ, а если и читаетъ, то имѣетъ какой-то непонятный интересъ искажать прочтенное. «Дневникъ» г. Достоевскаго уже тѣмъ полезенъ, что заставляетъ думать читателя. Это, пожалуй, далеко не всѣмъ нравится. Многiе ищутъ въ чтенiи веселаго препровожденiя времени, прiятнаго щекотанiя нервовъ, въ родѣ извѣстнаго въ блаженные крѣпостные годы «чесанiя пятокъ». Но намъ чтò за дѣло! Пусть эти господа идутъ въ циркъ смотрѣть кривлянья клоуновъ, пусть посѣщаютъ они «представленiя г. Малафѣева» или что-нибудь въ этомъ родѣ. Заставлять же зубоскалить и паясничать писателя, требовать увеселительныхъ развлеченiй отъ печатнаго слова — да это такъ же человѣчно, какъ травить медвѣдями или собаками людей, какъ торговать невольницами для гарема, какъ заставлять плясать подъ висѣлицей. Есть жалкiе литературные ремесленники, готовые паясничать и кувыркаться предъ публикой, когда каждому порядочному человѣку далеко не до смѣха. Обращайтесь къ нимъ, желающiе! Но такимъ дурнымъ инстинктамъ не подчинится писатель, который сознаетъ себя властелиномъ въ области мысли, который умѣетъ порабощать чужiе умы жгучею правдою и мастерствомъ честнаго, проникнутаго неподдѣльнымъ убѣжденiемъ слова.

Въ числѣ совершенно излишнихъ мѣстъ въ «Дневнике писателя» нельзя не признать передачи одного «неожиданнаго замѣчанiя», услышаннаго случайно г. Достоевскимъ по поводу отмѣны тѣлеснаго наказанiя въ школахъ. Сущность этого замѣчанiя заключается въ томъ, что отмѣна розогъ, отучая юношество отъ страданiй, обращаетъ ихъ въ трусовъ; достаточно теперь малѣйшей непрiятности, малѣйшаго лишенiя, чтобъ юноша струсилъ. Оттого-то, при незначительной даже угрозѣ, отъ какихъ-нибудь трудныхъ уроковъ или экзаменовъ у насъ «вѣшаются или застрѣливаются». Можно подумать, что  для водворенiя и торжества классицизма нужно позаимствовать у г. Конеберга тотъ пучокъ шпицрутеновъ, которымъ онъ истязалъ свою дочь, и предъ каждымъ урокомъ придавать посредствомъ этого орудiя храбрость гимназистамъ. Хотя г. Достоевскiй и не присоединяется къ этому «неожиданному замѣчанiю» и называетъ его, помѣньшей мѣрѣ, «оригинальнымъ», но включенiе этого рогатаго софизма въ «Дневникъ» подало поводъ къ присылкѣ въ редакцiю «Голоса» стихотворенiя, которое было написано еще въ 1871 году и въ которомъ воздается должная честь храбрящимъ розгамъ. Стихотворенiе это весьма кстати привести, какъ эпилогъ къ дѣлу г. Кронеберга и какъ  лучшiй прологъ къ подобному же дѣлу какой-то генеральши, о появленiи которыхъ на судѣ возвѣщено было недавно въ газетахъ. Вотъ это стихотворенiе: 

Сѣчь розочкой, дѣтки, Господь васъ велитъ.

И розочка здравью ничуть не вредитъ;

Умъ, разумъ въ головку вамъ розга вгоняетъ.

Молиться васъ учитъ, браниться мѣшаетъ.

Хоть больно, хоть жжотся — цѣлёхоньки кости.

Лекарство отъ лѣни, лекарство отъ злости:

Вамъ розочекъ, дѣтки, побольше лишь надо,

А душу, ужь вѣрно, спасёте отъ ада:

Васъ розга научитъ жить честнымъ трудомъ

И въ рай вамъ дорогу откроетъ потомъ.

Да милость Господня къ тому низойдетъ,

Кто дѣтокъ порядкомъ за дѣло сѣчотъ.

И благостью вѣчной тѣ рощи, лѣса,

Гдѣ розга ростётъ — да хранятъ небеса!

Вотъ новый и могущественнѣйшiй доводъ къ сохраненiю и разведенiю лѣсовъ!

Гамма.