Русская литература. «Русскій Вѣстникъ», январь и февраль; «Вѣстникъ Европы», январь, февраль и мартъ 1876 года // Гражданинъ. 1876. № 11. 14 марта. С. 301-304.

301

РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА.

«Русскій Вѣстникъ», январь и февраль; «Вѣстникъ Европы», январь, февраль и мартъ 1876 года.

При замѣчательной скудости нашей беллетристики единственнымъ литературнымъ произведеніемъ, заинтересовавшимъ собою въ послѣднее время нашу публику является романъ графа Л. Н. Толстаго «Анна Каренина». Первыя двѣ части этого замѣчательнаго романа помѣщены были въ началѣ прошлаго года въ четырехъ книжкахъ «Русскаго Вѣстника» и вотъ, послѣ долгаго перерыва, мы снова встрѣчаемъ продолженіе его въ первыхъ книжкахъ этого журнала за 1876 годъ. Какъ глубокій знатокъ человѣческаго сердца, изучившій условія нашего общественнаго быта во всѣхъ слояхъ его, авторъ рисуетъ передъ нами картину той стороны нашей жизни, на которой останавливались самые сильные мыслители, теряясь въ выводахъ для разрѣшенія задачи. Главною темою разсказа служитъ семейный разладъ между Каренинымъ, лицомъ пользующимся высокимъ общественнымъ положеніемъ, и его женою Анною, подавшеюся всѣмъ пыломъ своей страсти Вронскому, одному изъ столичныхъ львовъ. Хладнокровно обсудивъ свое положеніе, оскорбленный мужъ, во избежаніе всякихъ толковъ, не измѣняетъ предъ другими своихъ отношеній къ женѣ и, требуя отъ нея соблюденія внѣшнихъ приличій, ставитъ для нея непремѣннымъ условіемъ, чтобы она только не принимала Вронскаго у себя въ домѣ. Разумное и довольно скромное требованіе это не выполняется Анною и въ послѣдней главѣ мы видимъ несчастную женщину на смертномъ одрѣ, послѣ родовъ, умоляющую мужа о прощеніи и примиреніи съ Вронскимъ.

«Душевное разстройство Алексѣя Александровича (Каренина) все усиливалось и дошло теперь до такой степени, что онъ ужъ пересталъ бороться съ нимъ; онъ вдругъ почувствовалъ, что то, что онъ считалъ душевнымъ разстройствомъ, было, напротивъ, блаженное cocтоянie души, давшее ему новое, никогда не испытанное ихъ счастье. Онъ не думалъ, что тотъ хрисіанскій законъ, которому онъ всю жизнь свою хотѣлъ слѣдовать, предписывалъ ему прощать и любить своихъ враговъ; но радостное чувство любви и прощенія къ врагамъ наполняло его душу. Онъ стоялъ на колѣняхъ и, положивъ голову на ея руку, которая жгла его огнемъ черезъ кофту, рыдалъ какъ ребенокъ».

«Я простилъ ее, говоритъ затѣмъ Каренинъ Вронскому, и счастье прощенія открыло мнѣ мою обязанность, я простилъ совершенно. Я хочу подставить другую щеку и хочу отдать рубаху, когда у меня берутъ кафтанъ, и молю Бога только о томъ, чтобы Онъ не отнялъ у меня счастье прощенія».

Такая постановка вопроса о семейномъ разладѣ, – отъ котораго приходится страдать громадному числу людей, не видя другаго исхода кромѣ грубаго разрыва, – обѣщаетъ большой ннтересъ въ остальныхъ частяхъ романа, о которыхъ мы надѣемся поговорить, когда содержаніе его будетъ уже закончено. Теперь, однакожъ, мы не можемъ обойти молчаніемъ замѣчательную типическую личность помѣщика Левина, вполнѣ преданнаго раціональному устройству своего хозяйства и искренно любящаго народъ, но, не смотря на то, постоянно обрывающагося въ своихъ гуманныхъ и серьезно задуманныхъ затѣяхъ.

Въ одной изъ главъ третьей части авторъ приводитъ разговоръ Левина съ деревенскимъ старожиломъ, страстнымъ сельскимъ хозяиномъ, который, выражая недовольство современнымъ порядкомъ сельскаго хозяйства, говоритъ, что единственный еще путь вести хозяйство заключается въ томъ, чтобы отдать землю изполу или въ наймы мужикамъ, но этимъ самымъ, по его словамъ, уничтожится общее богатство государства. Гдѣ земля при крѣпостномъ трудѣ и хорошемъ хозяйствѣ приносила самъ-девять, она изполу принесетъ самъ-третей. Погубила Россію эманципація, заключаетъ старожилъ-помѣщикъ. Слова помѣщика не кажутся Левину смѣшными, онъ понималъ ихъ болѣе, чѣмъ отзывы другихъ помѣщиковъ. Многое же изъ того, что дальше говорилъ помѣщикъ, доказывая, почему Pocciя погублена эманципаціей, показалось ему даже очень вѣрнымъ, для него новымъ и неопровержимымъ. Помѣщикъ, очевидно, говорилъ свою собственную мысль, что такъ рѣдко бываетъ, и мысль, къ которой онъ приведенъ былъ не желаніемъ занять чѣмъ-нибудь праздный умъ, а мысль, которая выросла изъ условій его жизни, которую онъ высидѣлъ въ своемъ деревенскомъ уединеніи и со всѣхъ сторонъ обдумалъ.

Взявшись за дѣло перестройки своего хозяйства съ цѣлію заинтересовать рабочихъ въ успѣхахъ хозяйства, Левинъ добросовѣстно сталъ перечитывать все, что относилось къ его предмету и намѣревался ѣхать заграницу, чтобъ изучить это дѣло еще на мѣстѣ. Читая сочиненія европейскихъ ученыхъ, онъ убѣдился, однакожъ, что они ничего не могутъ сказать ему. Онъ видѣлъ, что Pocсiя имѣетъ прекрасныя земли, прекрасныхъ рабочихъ и что въ нѣкоторыхъ случаяхъ рабочіе и земля производятъ много; въ большинствѣ же случаевъ, когда поевропейски прикладывается капиталъ, производятъ мало и что происходитъ это только отъ того, что рабочіе хотятъ работать и работаютъ хорошо однимъ имъ свойственнымъ образомъ и что это противодѣйствie не случайное, а постоянное, имѣющее 

302

основаніе въ духѣ народа. Онъ думалъ, что русскій народъ, имѣщій призваніемъ заселять и обработывать огромныя незаселенныя пространства, сознательно, до тѣхъ поръ пока всѣ земли не заняты, держится нужныхъ для этого пріемовъ и что эти пpieмы совсѣмъ не такъ дурны, какъ это обыкновенно думаютъ. И онъ хотѣлъ доказать это теоретически – въ книгѣ и на практикѣ – въ своемъ хозяйствѣ.

Такова личность помѣщика Левина, выступающая весьма рельефно въ романѣ, и вообще должно замѣтить, что эта сторона въ новомъ произведеніи графа Толстаго привлекаетъ къ себѣ едва-ли не большее вниманіе, чѣмъ главная интрига между Анной Карениной и Вронскимъ.

Кромѣ помѣщенныхъ въ двухъ первыхъ книжкахъ «Русскаго Вѣстника» разсказовъ В. Крестовскаго: «Ночь св. Сатурнина и Гроховская битва» и «Военная жизнь въ Варшавѣ», гдѣ представленъ очеркъ военнаго быта и жизни въ Польшѣ съ 1814 по 1830 годъ, разсказовъ отличающихся богатствомъ историческихъ подробностей объ этомъ времени, – довольно значительный интересъ представляютъ «Воспоминанія Одиссея Полихроніадесса, Загорскаго грека», начало которыхъ помѣщено было въ томъ же журналѣ за 1875 годъ. Правдивый разсказъ этотъ невольно заставляетъ забыть о вымышленной формѣ повѣствованнія и совершенно переноситъ читателя въ бытъ грековъ на Востокѣ. Между прочимъ, описывая свои ученическіе годы въ Янинѣ и припоминая проказы своихъ товарищей грека Аристида и турка Джемиля, Одиссей говоритъ, что ни увѣщанія и угрозы наставника его, отца Арсенія, ни изгнаніе Аристида и Джемиля со двора св. Марины, гдѣ они воспитывались, не подѣйствовали на него такъ сильно, какъ одно ужасное зрѣлище казни. Особенно отъ молодыхъ турчатъ поклялся онъ съ тѣхъ поръ удаляться и долго бѣгалъ отъ нихъ какъ отъ страшной проказы.

Въ одинъ изъ праздничныхъ дней, вышедъ послѣ литургіи съ своего церковнаго двора на улицу, Одиссей увидѣлъ, что по ближней улицѣ кучками-кучками спѣшитъ куда-то народъ... Греки, валахи, албанцы, евреи и турки, турчанки въ зеленыхъ своихъ одеждахъ и дѣти бѣжали, стараясь обогнать другихъ. Идемъ, идемъ скорѣе – сказалъ ему товарищъ по школѣ Аристидъ – человѣка убивать будутъ, турка будутъ рѣзать...

Дѣло заключалось въ томъ, что два молодые турка, лѣтъ 18, поспорили и побранились между собой. Одинъ изъ нихъ ударилъ другаго въ лицо; обиженный хотѣлъ постращать его карманнымъ ножомъ, по тотъ сдѣлалъ неосторожное движеніе и ножъ вошелъ ему весь въ животъ. Судили ихъ по шаріату и родные убитаго выкупа не взяли, а потребовали по старому закону «кровь за кровь». Убіцу звали Саидъ, а убитаго – Мустафа.

Кругомъ палача и его жертвы стоялъ отрядъ солдатъ съ заряженными ружьями. Виновный Саидъ былъ по срединѣ и горько плакалъ. Палачемъ взялся быть за небольшую плату одинъ оборванный цыганъ-водовозъ, который на ослѣ развозилъ по домамъ ключевую воду. Онъ былъ грязенъ, черенъ и оборванъ. На лицѣ его написано было безпокойство и печаль (онъ въ первый разъ въ жизни поднималъ ножъ на человѣка); тутъ же стояли и родные убитаго: отецъ – пожилой турокъ-лавочникъ, полный, румяный и сѣдой и двѣ турчанки – одна жена его, а другая сестра, тетка убитаго юноши. Отецъ былъ спокоенъ и печаленъ; обѣ женщины кричали... «Крови! крови! твердили онѣ обѣ въ изступленіи какъ фуріи. Изъ толпы впустили вдругъ дядю убійцы (такъ какъ отецъ его заболѣлъ); лицо его было желтое отъ ужаса и горя, и руки и ноги его дрожали... Войдя въ кругъ, онъ поспѣшно кинулся къ купцу, схватилъ полу его платья и воскликнулъ по гречески: «Эффенди! Эффенди! Господинъ мой! Во имя Бога Великаго согласись уступить... Ты отецъ, и братъ мой тоже отецъ... посмотри на него, онъ дитя... двадцать тысячъ піастровъ! двадцать тысячъ піастровъ, все что у насъ есть… все возьми»! Мальчикъ также въ эту минуту бросился въ ноги купцу и зарыданіями его слышно было только, что онъ говорилъ «нечаянно»! Купецъ молчалъ, опустивъ голову на грудь и казалось погруженъ былъ въ глубокое раздумье. – «Возьми! возьми деньги! Возьми Мехмедъ-ага! кричала толпа. Мехмедъ-ага обратился къ толпѣ и къ дядѣ убійцы и сказалъ, указывая на женщинъ: «я согласенъ, пусть онѣ согласятся»... Мальчикъ подползъ по землѣ къ матери убитаго и сказалъ, стараясь охватить ея ноги, такимъ ужаснымъ голосомъ, что кажется камень растаялъ бы: «Ханумъ, Ханумъ-Эффендимъ, боюсь я, боюсь... Мать моя, барашекъ ты мой... слышишь... боюсь я, боюсь»! Она стояла совершенно холодная и требовала крови. Толпа начинала ревѣть въ негодованіи; тогда офицеръ схватилъ за плечо цыгана и грозно сказалъ ему: – кончай! Цыганъ схватилъ Сайда, на дѣтскомъ лицѣ котораго написанъ былъ нестерпимый ужасъ. Палачъ хотѣлъ ему сперва отрубить голову сзади, но не съумѣлъ, потомъ онъ повалилъ его и перерѣзалъ ему горло какъ барану. Въ народѣ продолжали раздаваться проклятія и вопли негодованія, вдругъ кто-то закричалъ: «Бей палача! рви на куски цыгана! бей его! Анаѳема старухамъ, бейте этихъ вѣдьмъ”! Солдаты съ остервененіемъ отбивались прикладами отъ толпы и офицеры подставляли сабли инымъ, которые слишкомъ бросались впередъ и у которыхъ видна уже была кровь. На носилкахъ, покрытыхъ чѣмъ-то бѣлымъ и кровавымъ, уносили трупъ Сайда; около носилокъ шелъ его дядя, печальное лицо котораго казалось еще страшнѣе и жальче криковъ несчастнаго Сайда.

Долго говорили въ городѣ о казни Сайда; въ Янинѣ давно ничего подобнаго не видали; законъ этотъ прилагался не часто и не всѣ родные были такъ жестоки и требовательны, какъ мать и тетка убитаго Мустафы. Иные христіане говорили: тѣмъ лучше! Пусть турки рѣжутся между собой. Съ нами они этого дѣлать не могутъ... державы не допустятъ. Но были и такіе, которые вникали въ дѣло глубже и качая головой, говорили печально: «Еще есть крѣпость духа у мусульманъ! Не правительство желало такой казни, а семья требовала приложенія закона во всей его древней строгости? Непріятно  христіанину видѣть, что его враги еще такъ преданы своему строгому, кровавому закону! Мы здѣсь заняты нашими мелкими раздорами, въ Элладѣ министерство падаетъ за министерствомъ, а мусульмане все терпятъ, все переносятъ, мирятся молча со всѣми тягостями, и съ тѣми, которыя на нихъ налагаетъ правительство, старающееся хоть для виду стать прогрессивнымъ, и съ тѣми, которыя отъ нихъ требуетъ коранъ».

Замѣчателенъ также разсказъ Одиссея о томъ, какъ замѣшанный въ дѣло одной вдовы, потерявшей мужа-турка и желавшей снова возвратиться въ христіанство, поплатился онъ за свое

303

участie въ этомъ дѣлѣ. Возвращаясь съ разбирательства консуловъ, онъ поравнялся съ домомъ одной турецкой школы, какъ вдругъ выбѣжала изъ нея толпа дѣтей и начала кричать: – гяуръ! море! гяуръ! бре! гяуръ! и осыпала его камнями. Одинъ изъ камней попалъ ему въ спину и крѣпко ушибъ, другой, по меньше, попалъ въ голову. Онъ не зналъ куда бѣжать: дѣти были со всѣхъ сторонъ, и кричали, и скакали, и дразнили его. Сбоку раздался громкій смѣхъ; стояли двое молодыхъ турокъ, Сеисъ (конюхъ) и другой постарше Софта (ученикъ мусульманскаго высшаго училища). Едва только Одиссей обратился къ нимъ съ вопросомъ, какъ молодой Сеисъ бросился на него, повалилъ его однимъ ударомъ и началъ бить ногами и руками такъ сильно, что онъ не силахъ былъ и защищаться. Усладивъ свою злобу, Сеисъ всталъ и ударивъ Одиссея еще разъ въ грудь ногою, сказалъ – собака! и отошелъ. Софта не билъ его, по стоялъ около, смотрѣлъ и смѣялся, потомъ онъ поднялъ избитаго Одиссея и давъ ему одну пощечину, толкнулъ его, сказавъ: – пошелъ отсюда!

Повѣствованie это представляетъ вообще въ высшей степени интересныя свѣдѣнія объ отношеніяхъ европейскихъ консуловъ въ Турціи и разъясняетъ многое касательно печальной судьбы райевъ, оставляемыхъ часто безъ всякой поддержки со стороны тѣхъ, на кого возложена эта священная обязанность.

«Вѣстникъ Европы» открылъ новый 1876 годъ небольшимъ разсказомъ И. С. Тургенева «Часы», разсказомъ, который появился уже въ переводѣ на нѣмецкій и французскій языки. Въ началѣ повѣсти авторъ дѣлаетъ небольшую оговорку, высказываясь такъ: «Задуманный мною большой романъ, все еще не конченъ; надѣюсь, что онъ появится въ «Вѣстникѣ Европы» втеченіи нынѣшняго года, а пока пусть не погнѣваются на меня читатели за настоящее captatio benevolentiae, и пусть, въ ожиданіи будущаго, прочтутъ мой разсказъ не какъ строгіе судьи, а какъ старые знакомые – не смѣю сказать, пріятели».

Дѣйствіе разсказа, весьма несложное по обыкновенію автора, происходитъ въ началѣ нынѣшняго столѣтія въ Рязани; героемъ разсказа являются молодые люди Алексѣй 16 и двоюродный братъ его Давыдъ 17 лѣтъ, малый съ характеромъ, изъ себя плечистый, крѣпышъ и имѣвшій очевидное вліяніе на неразвитую личность Алексѣя. Часы являются въ разсказѣ въ видѣ подарка сдѣланнаго Алексѣю крестнымъ отцомъ его Пучковымъ, страшнымъ сутягой, кляузникомъ, взяточникомъ, выгнаннымъ изъ службы и бывшимъ уже не одинъ разъ подъ судомъ. Подарокъ этотъ тяготитъ мальчика Алексѣя и онъ не знаетъ, какъ отъ нихъ отдѣлаться, чтобы оправдать себя въ глазахъ своего двоюроднаго брата. Онъ сначала даритъ ихъ нищему мальчику, отбираетъ потомъ ихъ назадъ, снова закапываетъ въ саду въ землю и когда несчастные часы опять отыскиваются, бросаетъ ихъ въ рѣку. Чрезвычайно сильно очерчены у И. С. Тургенева личности отставнаго чиновника Латкина, впавшаго въ крайнюю бѣдность, и дочери его Раисы. Страшное положеніе этихъ людей, при простотѣ разсказанныхъ авторомъ сценъ, дѣйствительно поражаетъ своимъ неподдѣльнымъ драматизмомъ, и въ особенности увлекательно изображено свиданіе полусумашедшаго старика Латкина съ отцомъ Алексѣя.

Въ февральской и мартовской книжкѣ «Вѣстника Европы» помѣщена повѣсть А. Потѣхина «Хворая». Хворая крестьянка Пелагея, прижившая съ мужемъ, въ домѣ своей тещи, нѣсколькихъ дѣтей, сдѣлалась неспособною къ работѣ. Теща ея Агафья, которая ошиблась въ разсчетѣ, полагая что за невѣсткой будетъ хорошее приданое, видя разслабленную, потерявшую свои силы женщину, неспособную къ работѣ, выгоняетъ ее изъ дому. Жестокость тещи находитъ себѣ оправданie въ томъ, что Агафья сама неутомимая работница, незнавшая никогда ни болѣзни, ни усталости, не могла понять болѣзненнаго отношенія своей невѣстки и объясняла это лѣнью и притворствомъ. «И хошь ты ее убей, хошь ты ее зарѣжь – ни съ мѣста не сдвинешь, разсуждала про себя Агафья. Что худа, да тѣломъ тонка, такъ это такъ у нея, кость такая, да и отъ ребятъ нѣтъ, не носила бы каждый годъ, кабы экая болѣзнь была, не до того бы». Этотъ послѣдній аргументъ всего сильнѣе говорилъ въ глазахъ Агафьи противъ Пелагеи, тѣмъ болѣе, что увеличеніе семейства увеличивало нужды и заботы. Не смотря на совершенное отсутствіе жалости къ своей невѣсткѣ, гонительница ея Агафья является предъ глазами читателя личностью весьма обыкновенной и обращеніе ея съ Пелагеей оправдывается до извѣстной степени окружающей ихъ обстановкою. Совершенно въ иномъ свѣтѣ является личность мужа Пелагеи, Петра, натуры апатичной, которыя часто встрѣчаются въ крестьянствѣ, которыя какъ будто родились для того, чтобы жить день за день, и работать по заведенному и указанному порядку, ни о чемъ болѣе не разсуждая и ко всему относясь съ полнѣйшимъ равнодушіемъ. Съ дѣтскихъ лѣтъ онъ привыкъ идти, куда указывала мать и дѣлать то, что она велитъ; другаго авторитета онъ не зналъ; что пока жива мать, она должна быть полной хозяйкой въ домѣ, что возражать ей безполезно, да и грѣшно, и непозволительно: «Богъ не велитъ, и добрые люди не совѣтуютъ». Полное равнодушіе къ женѣ облегчило ему строгое подчиненіе волѣ матери и онъ смотритъ на изгнаніе своей жены такъ же спокойно, какъ бы это касалось человѣка совершенно посторонняго. Все ничтожество его личности выражается вполнѣ въ разговорѣ съ женою, когда она обращается къ нему съ просьбою заступиться за нее передъ матерью. «Чего лѣзетъ ко мнѣ? разсуждаетъ Петръ, пущай воетъ, благо никого нѣтъ по близости... стану молчать... Мнѣ хоть что хошь... Кабы мы еще одни жили... а то мнѣ тоже съ матушкой изъ-за нея свариться не слѣдъ... Матушка-то мнѣ за всякъ часъ пригодится: на ней весь домъ держится, а Пелагея больной человѣкъ, за ней же ходи». Подобныя личности, какъ явленіе вполнѣ безотрадное, встрѣчаются зачастую въ нашемъ крестьянствѣ и представляютъ собою безплодную почву, на которой не можетъ взойти ни одно зерно, о которую разбивается всякая энергія.

Выгнанную изъ дому Пелагею пріютила у себя старуха Арина и мужикъ Арсеній, личности нарисованныя авторомъ въ благопріятномъ, хотя нѣсколько идеализиронанномъ свѣтѣ. Замѣчательна при этомъ сцена въ волостномъ правленіи, гдѣ обиженная напрасно ищетъ для себя защиты и суда, такъ какъ мировой судья отказалъ ей, объявивъ, что это не его дѣло. Изъ развалившейся избенки Арсенья, хворая Пелагея выходитъ только затѣмъ, чтобы дотащиться до своего порога и умереть – въ страшныхъ мученіяхъ.

Приведенный нами разсказъ невольно заставляетъ насъ обратиться къ прекраснымъ, 

304

симпатичнымъ словамъ Ѳ. М. Достоевскаго (въ февральскомъ выпускѣ «Дневника Писателя»). «Вопросъ о народѣ и о взглядѣ на него теперь у насъ самый важный вопросъ, въ которомъ заключается все наше будущее. Обстоятельствами почти всей русской исторіи народъ нашъ до того былъ преданъ разврату и до того былъ развращаемъ, соблазняемъ и постоянно мучимъ, что еще удивительно, какъ онъ дожилъ, сохранивъ человѣческій образъ, а не то, что сохранилъ красоту его. Но онъ сохранилъ и красоту своего образа. Кто истинный другъ человѣчества, у кого хоть разъ билось сердце по страданіямъ народа, тотъ пойметъ и извинитъ всю непроходимую наносную грязь, въ которую погруженъ народъ нашъ и сумѣетъ отыскать въ этой грязи брилліантъ. Судите русскій народъ не по тѣмъ мерзостямъ, которыя онъ такъ часто дѣлаетъ, а по тѣмъ великимъ и святымъ вещамъ, по которымъ онъ и въ самой мерзости своей постоянно вздыхаетъ».

Настоящая повѣсть г. Потехина, не выступая изъ ряда весьма обыкновенныхъ литературныхъ явленій, тѣмъ не менѣе заслуживаетъ вниманія, какъ очеркъ, знакомящій насъ въ довольно вѣрныхъ чертахъ съ нашимъ народомъ, не прибѣгая ни къ какимъ тенденціознымъ прикрасамъ.

При этомъ кстати мы можемъ указать на статью г. Назарьева «Современная глушь», изъ воспоминаній мироваго судьи («Вѣстникъ Европы»,
мартъ 1876 г.), обрисовывающую положеніе народнаго образованія и нашихъ сельскихъ школь. «Помимо всякихъ предвзятыхъ тенденцій или личныхъ видовъ, говоритъ авторъ, я желалъ-бы только вызвать на свѣтъ Божій свои еще свежія воспоминанія о старой школѣ, новомъ вѣяніи и мимолетномъ, но тѣмъ не менѣе плодотворномъ движеніи въ пользу народнаго образованія, изобразить какъ мрачныя, такъ и свѣтлыя стороны школьнаго дѣла». Какъ члену училищнаго совѣта, автору приходилось волей или неволей наблюдать ловкихъ старшинъ, повторявшихъ при каждомъ удобномъ случаѣ «наши отцы не учились, да и намъ не велѣли», или «мы не учены, да не хуже ученыхъ», а съ перемѣною вѣтра кстати и не кстати толковавшихъ о своемъ сочувствіи къ народному образованію, о томъ, что ученье свѣтъ, а неученье тьма; наблюдать высокопоставленныхъ лицъ, постоянно говорившихъ о сельской школѣ въ какомъ-то особомъ шуточномъ тонѣ и вслѣдъ затѣмъ открывавшихъ собраніе патетической рѣчью о необходимости народнаго образованія и сельскихъ школъ и т. д.., – земцевъ, мѣнявшихся въ лицѣ при первомъ напоминаніи о ненавистной имъ школѣ, и земцевъ, вскакивавшихъ на стулья, лишь только рѣчь заходила о народномъ образованіи и съ высоты занятой позиціи громившихъ безпощадно обскурантовъ. Невольно задумывался авторъ надъ безпомощнымъ положеніемъ крестьянскихъ дѣтей, предоставленныхъ самимъ себѣ, безъ всякаго пристанища, присмотра и попеченія. Грязные, босые, нечесанные, они уподоблялись воробьиному стаду, безцѣльно перебѣгавшему съ одного мѣста на другое до того времени, пока на ихъ еще неокрѣпнувшіе плечи не накидывался трудовой хомутъ на всю остальную жизнь.

Воспоминанія эти, представляя собою весьма вѣрные очерки нашего народнаго быта, прочтутся не безъ пользы, хотя они имѣютъ отчасти мѣстный колоритъ и лишены окончательныхъ выводовъ, которые помогли- бы рѣшенію столь трудной задачи, каково народное наше образованіе.

Изъ числа статей не беллетристическихъ помѣщенныхъ въ первыхъ трехъ книжкахъ «Вѣстника Европы», слѣдуетъ обратить вниманіе на статью «О крестьянскихъ переселеніяхъ» г. Воровнова. Съ тѣхъ поръ, какъ предѣлы крестьянскаго землевладенія у насъ опредѣлились, фактически крестьянское дѣло вступило въ новый фазисъ. Прежде дѣло шло о томъ, какіе задатки нужно дать экономической будущности сельскаго населенія, теперь же дѣло идетъ о томъ – что именно производитъ сама жизнь при данныхъ экономическихъ задаткахъ? Оказывается, что при недостаточности собственнаго надѣла, крестьяне сильно нуждаются въ обработкѣ чужихъ земель.
 Чѣмъ надѣлъ недостаточнѣе, тѣмъ эта потребность бываетъ напряженнѣе въ особенности тамъ,
 гдѣ значительно число безземельныхъ, становящихся въ полную экономическую зависимость oтъ нанимателей, отъ степени спроса на свой трудъ. Въ густо населенныхъ губерніяхъ излишекъ плодородія земли, обращается прямо въ ренту и не оказываетъ вліянія на выгоды земледѣльца; число лишнихъ рукъ, нуждающихся въ пріисканіи работы, возрастаетъ. Результатъ, такого положенія дѣла являются такъ называемые отхожіе промыслы, направляющіе крестьянъ туда, гдѣ больше простора въ земляхъ, гдѣ больше требованій на рабочую силу. Вмѣстѣ съ этимъ является и стремленіе къ переселеніямъ въ просторныя мѣста;
 но попытки къ переселеніямъ, хотя и выражаютъ насущную потребность, отличаются однакожъ случайностію и неустройствомъ, влекутъ за собою большія, иногда невознаградимыя потери для крестьянъ. Устраненіе этихъ неудобствъ непредставляется, по мнѣнію автора статьи, слишкомъ
 трудною задачею. У насъ есть еще массы плодородныхъ незанятыхъ мѣстностей, которыя составляютъ важное преимущество Россіи передъ государствами западной Европы. Необходимо только, чтобы это преимущество не оставалось напраснымъ, чтобы оно приносило всю ту пользу, какую можетъ приносить. Дѣло свободнаго передвиженія населенія, по окончательному выводу автора, вопросъ важный, созрѣвшій, неотложный;
 для многихъ – это вопросъ насущнаго хлѣба, для страны – вопросъ экономическаго преуспѣянія.
 

Наконецъ, слѣдуетъ еще обратить вниманіе на статью профессора московскаго университета В. И. Герье «Свѣтъ и тѣни университетскаго быта», въ которой авторомъ, на основаніи точныхъ историческихъ и статистическихъ данныхъ, изложенъ бытъ германскихъ университетовъ, въ cpaвненіи съ университетами русскими, значеніе гонорара и вообще платы, собираемой за слушанie лекціи, а также неудовлетворительность государственныхъ экзаменовъ въ томъ видѣ, какъ они въ прежнее время приняты были въ Германiu. Можно сказать, что это одна изъ лучшихъ статей по университетскому вопросу, написанная серьезно, основательно, безъ всякихъ полемическихъ npieмовъ и можетъ познакомить читателя съ дѣломъ, такъ сильно интересующимъ теперь образованную часть нашей публики.