О честности и о прочемъ. (Замѣтки изъ текущей жизни) // Гражданинъ. 1876. № 15. 9 мая. C. 394-397.

394

О ЧЕСТНОСТИ И О ПРОЧЕМЪ.

(Замѣтки изъ текущей жизни).

Честному человѣку трудно жить на свѣтѣ! говорилъ господинъ «добродушнаго свойства» другому господину, свойства болѣе мозговаго.

— Вы произнесли ходячее присловье, возразилъ сей послѣдній, – но вѣдь его, въ общемъ смыслѣ, нельзя считать безусловно справедливымъ. Будь оно справедливо – ужъ давно не осталось бы на свѣтѣ ни одного честнаго человѣка, потому что у кого достало бы охоты переносить жизненныя трудности, когда въ его полной 

395

волѣ – отказаться отъ честности и начать пользоваться легкостью и всякимъ удобствомъ?

— Отчего-же присловье сложилось и крѣпко держится?

— Да вѣдь и предразудки, всѣ, какіе есть, тоже сложились и крѣпко держатся.

— Предразсудокъ держится только до тѣхъ поръ, пока жизнь не раскроетъ, видимо для всѣхъ, что это – предразсудокъ, т. е., ложь; тогда онъ перестаетъ держаться.

— Ну, и ваше присловье держится только потому, что многимъ, какъ вамъ, напримѣръ, еще не уяснилась его ложность, – вы и держитесь его.

— Держусь потому, что все-таки признаю его справедливымъ, чувствую его справедливость, внутри себя чувствую... Вотъ вы говорите, что если-бы всѣмъ честнымъ было трудно, никто не захотѣлъ бы оставаться честнымъ; но развѣ можно приказать себѣ...

— Можно! На это я приведу множество доказательствъ и примѣровъ; я могу указать вамъ, между прочимъ, на такія явленія, гдѣ вы не разберете, съ кѣмъ имѣете дѣло – съ честнымъ человѣкомъ, или нечестнымъ, а такія-то явленія и знаменуютъ именно то, что все это люди, бывшie нечестными, а потомъ приказавшіе себѣ перестать быть таковыми.

— О, если вы про такую-то честность, то тутъ и спора нѣтъ; но присловье разумѣетъ другую.

— Какую еще другую?

— Видите-ли: если человѣкъ спрашиваетъ самъ себя: честно-ли будетъ такъ-то сказать или такъ-то поступить, то это будетъ честность, о которой вы говорите; а если человѣкъ никогда не пробовалъ и не умѣетъ задавать себѣ этого вопроса, а просто не способенъ такъ-то думать и такъ-то поступать, то это – честность, о которой я говорю; первый человѣкъ можетъ приспособиться къ жизни и сдѣлать ее для себя легкою; второй – всегда труженикъ, всегда тянетъ жизнь, напрягая всѣ свои, если не мускульныя, то нравственныя силы; о первомъ бываетъ громкій говоръ при его жизни; о второмъ громкаго говора или совсѣмъ не бываетъ, или если бываетъ, то по отбытіи его изъ мipa сего; первая честность – фабрикованная, а вторая – натуральная; первая можетъ быть покрываема извѣстнаго цвѣта краскою, которую, по надобности, можно счистить и навести другую, а вторая – всегда въ томъ видѣ, какъ Господь уродилъ, и цвѣта ея не счистите, хоть насквозь проскоблите.

— Ну! это начинается знакомая идиллія! Вы не первый: въ послѣднее время что-то много стали пѣть въ этомъ тонѣ. Правда, идиллія – вещь сладостная, – стоитъ только ей предаться, и я не прочь... Но разберите дѣйствительность...

И стали собесѣдники разбирать дѣйствительность, заглядывая въ разные углы текущей жизни, не исключая и разнородныхъ газетныхъ вѣщаній, и закончили свою долгую бесѣду, оба смиряясь и благоговѣя предъ звуками громкаго, многоголоснаго хора, вдругъ пропѣтаго въ память и славу оставившаго сей міръ честнаго человѣка. Еслибы эта бесѣда велась только вчера или какъ-нибудь на этой недѣлѣ, – я постарался бы передать ее слово въ слово: такъ она казалась мнѣ занимательна. Но я слышалъ ее назадъ тому больше мѣсяца, записать въ то время, на свѣжую память, не догадался, а теперь мнѣ уже никакъ не возстановить всѣхъ изгибовъ ея словообильнаго теченія; теперь у меня въ головѣ остался только ея остовъ, т. е. нѣсколько фактовъ, о которыхъ трактовали мои собесѣдники, находя эти факты весьма удобно подходящими къ занимавшей ихъ мысли. Помню, что прежде всего они взяли въ разсужденіе часть уголовную и съ особенной жадностью накинулись на незадолго передъ тѣмъ прочтенный въ газетахъ отчетъ о разбирательствѣ въ московскомъ окружномъ судѣ дѣла Элькина, 27-лѣтняго молодаго человѣка, дѣйствительнаго студента университета и помощника присяжнаго повѣреннаго, преданнаго суду вслѣдствie того, что онъ пожелалъ сдѣлать только одну, по его собственному выраженію, «подлость», съ тѣмъ, чтобы она была уже послѣднею, т. е., пожелалъ совершить одинъ крупный безчестный поступокъ, съ тѣмъ, чтобы послѣ того сдѣлаться уже совсѣмъ честнымъ человѣкомъ. «Я, разсуждалъ Элькинъ, – пожалуй, не прочь даже и жениться на г-жѣ Поповой, хотя она чуть не вдвое старше меня, потому что... вѣдь большинство браковъ все-таки основано на матеріальныхъ разсчетахъ; ну, а если будетъ можно, то лучше, конечно, безъ женитьбы; лишь бы только заручиться капитальцемъ, обезпечиться, а потомъ почему-жъ и не быть честнымъ человѣкомъ?...» Долго мои собесѣдники не могли успокоиться отъ восторга, что нашли драгоцѣнный экземпляръ фабрикованной, иначе – заказной честности, представляющій, какъ имъ казалось, яркій образчикъ современныхъ нравственныхъ воззрѣній молодаго человѣка, студента и юриста. Затѣмъ, какъ-то приплели они къ своему разговору и судъ надъ г. Суворинымъ по жалобѣ доктора Дункана, судъ, въ которомъ они, восходя къ давнему источнику, изъ котораго проистекло дѣло, нашли какое-то указаніе на то, что и честному чувству рѣдко здоровится на семъ свѣтѣ, что и ему часто приходится претерпѣвать то, что въ одномъ, чуть-ли не единственно-тепломъ разсказѣ г. Щедрина, претерпѣла изгнанная изъ человѣческаго сердца совѣсть, униженная, всѣми отринутая и валявшаяся тряпкою на пыльной дорогѣ... Наконецъ – не обошли собесѣдники своимъ вниманіемъ и еще одного уголовнаго дѣла, въ то время еще сохранявшаго нѣкоторую свѣжесть, еще неокончательно истертаго газетами, – дѣла, въ которомъ занимала и поражала ихъ та рѣдкая особенность, что обвиняемый стремился увеличить свое преступное дѣяніе, а потерпѣвшіе всячески старался это дѣяніе ослабить и смягчить. Слѣдовало бы (разсуждали они) видѣть въ этомъ лишь выраженie безпримѣрнаго великодушія и христіанскаго смиренія обѣихъ сторонъ; но внутренній голосъ говоритъ, что это не то; внутренній голосъ почему-то настойчиво шепчетъ, что великодушіе и смиреніе вовсе не проникали въ сердечную глубину ни той, ни другой стороны, а развѣ только понятія о чести и честности тутъ запутались и смѣшались, по выраженію одного давнишняго разсказа, «въ непонятной, глубокой безсмыслицѣ»... Далѣе, опять восходя къ источнику, породившему это единственное, въ своемъ родѣ, дѣло, они вдругъ почему-то вспомнили восклицаніе изъ «Дневника Писателя», г. Достоевскаго: «Да, блестящее установленіе адвокатура, но почему-то и грустное!» И представилась имъ, такъ же какъ и автору «Дневника», «какая-то юная школа... школа всевозможныхъ посягновеній, безстрашныхъ и безнаказанныхъ, постоянная и неустанная, по мѣрѣ спроса и требованія, и возведенная въ какой-то принципъ, а съ нашей непривычки и въ какую-то доблесть»...

Какой общій выводъ дала моимъ собесѣдникамъ уголовщина – не могу припомнить; должно быть,

396

никакого... Дѣло г-жи Каировой тогда еще не разбиралось, и исходъ его, возбудившій впослѣдствіи столь сильный восторгъ въ нѣкоторыхъ столичнихъ органахъ, не могъ, конечно, быть тогда предметомъ какихъ-либо разсужденій; да, впрочемъ, и теперь, когда оказалось, что г-жа Каирова, хоть, можетъ, быть и находилась въ припадкѣ аффекта (поставленный объ этомъ вопросъ остался безъ отвѣта), но ранъ г-жѣ Великано не наносила, – и теперь о ея поступкѣ, какъ само собою разумѣется, не можетъ быть никакихъ разсужденій, ибо дѣйствительность самаго поступка отвергнута. Значитъ, это дѣло не дало-бы мыслямъ моихъ собесѣдниковъ никакой новой пищи: они должны были бы, изъ уваженія къ голосу общественной совѣсти, пройти его молчаніемъ.

Изъ дальнѣйшаго, слышаннаго мною, разговора запомнились мнѣ, въ общихъ чертахъ, слѣдующія замѣчанія:

Честный человѣкъ у насъ не въ диковинку, если только разумѣть честность фабрикованную. Къ такимъ людямъ несомнѣнно принадлежатъ, напримѣръ, всѣ тѣ, которые, по сказанію г-на Незнакомца, и гати чинятъ, и пьяныхъ на улицѣ поднимаютъ, и фельетоны пишутъ – не для иного чего, какъ «для спасенія отечества». Для сей великой цѣли они способны читателя величать своимъ «господиномъ и властелиномъ», клятвенно обѣщаясь служить ему вѣрой и правдой; тутъ же, оглянувшись на собрата, обозвать его «лакеемъ», «жалкимъ пасквилянтомъ», и укорить его въ «безсовѣстной наглости холопства»; а чрезъ нѣсколько строкъ, вдругъ положивъ на чело свое печать глубокомыслія, приступить къ рѣшенію вопроса: «въ чемъ состоитъ общая формула индивидуальнаго прогресса». Ну, развѣ-же не спасаетъ человѣкъ свое отечество, когда, обругавъ собрата, немедленно разрѣшаетъ такой, стоящій на неотложной очереди, вопросъ? Конечно, спасаетъ!... Не иначе, какъ для той же великой цѣли, произносятся иногда и глубокія критическія сужденія о нашей литературѣ. Прослышитъ, напримѣръ, человѣкъ, что театральный комитетъ не будетъ, будто бы, принимать переводныхъ пьесъ, и тотчасъ озаряется предвидѣніемъ «печальнаго результата», разсуждая, что «наши такъ называемые оригинальные драматурги скорѣе могутъ назваться «переводными», потому что, по большей части, все ихъ творчество ограничивается передѣлками и пародіями на произведенія французскихъ и нѣмецкихъ авторовъ». Такъ какъ тутъ никакихъ исключеній не дѣлается, то, значитъ – не только всѣ средней руки таланты, но и Островскій, и покойный Алексѣй Толстой – все передѣлывали французскихъ и нѣмецкихъ авторовъ. Еще-ли не высоко-честное дѣло – открыть такую истину! и какъ это открытіе важно для спасенія нашего отечества!

«Честные люди», спасающіе отечество, доказали также, что не породила наша Русь не только ни одного оригинальнаго драматурга, но даже и такого человѣка, который съумѣлъ бы провести утлое суденышко изъ Карскаго моря въ устье Оби. Напрасно общество содѣйствія русскому торговому мореходству ищетъ и выкапываетъ какихъ-то Заборщиковыхъ, сильныхъ волею и опытомъ, которые, по выраженію одной газеты, «дѣлаютъ свое дѣло молча, не имѣя въ виду никакихъ премій, и о своихъ дѣйствительныхъ заслугахъ не трезвонятъ въ колокола, какъ это сдѣлалъ г. Виггенсъ, не сдѣлавъ ровно ничего выходящаго изъ ряда»; напрасно безвѣстные бѣломорскie промышленники просятся поплавать, счастья попытать, силки свои попробовать, – напрасно! Честные спасители отечества непоколебимы въ томъ, что спасеніе наше въ единомъ капитанѣ Виггенсѣ... Напрасно и г. профессоръ Иностранцевъ, собравшійся было въ устье Оби, въ качествѣ начальника русской ученой экспедиціи и... оставшійся у моря ждать погоды, – напрасно писалъ онъ разныя горькія слова: не тронули они
 г-на Латкина, и не только не тронули, но даже
 дали нѣкоторую пищу его игривости и остроумію... Впрочемъ, я это говорю подъ впечатлѣніемъ давно слышаннаго, а въ самое послѣднее
 время какъ-то потерялъ нить дѣла о сѣверныхъ экспедиціяхъ и о настоящемъ положеніи его вѣрныхъ свѣдѣній не имѣю. Такъ, напримѣръ: отъ всѣхъ-ли рѣшительно европейскихъ націй будутъ таковыя экспедиціи снаряжены, и приметъ ли въ
 нихъ какое-либо участіе хоть единый изъ моихъ
 дорогихъ соотечественниковъ – того съ достовѣрностью опредѣлить и предсказать не могу.

Продолжая припоминать давно слышанное, я составлилъ еще слѣдующій, уже мною обработанный, эпизодъ. 

«Въ деревню! Землю пахать! За мной!» воззвалъ г. Боборыкинъ, устремляясь куда-то на просторъ, изъ центра цивилизаціи, плотно населеннаго честными людьми.

— Въ деревню? возразили ему, – позвольте, г. Боборыкинъ: конечно, будущее принадлежитъ, между прочимъ, и деревнѣ,—этого никто оспаривать не станетъ; но... это будущее только тогда будетъ принадлежать ей, когда она перестанетъ быть тѣмъ, что она теперь есть.

— А чѣмъ же станетъ? спрашиваетъ кто-то.

— Чѣмъ? слушайте:

Освобожденный отъ оковъ, 

Народъ неутомимый 

Созрѣетъ, густо заселитъ 

Прибрежныя пустыни, 

Наука воды углубитъ; 

По гладкой ихъ равнинѣ 

Суда гиганты побѣгутъ...

— Да это можетъ нисколько не помѣшать «деревнѣ» остаться «деревней» въ тѣхъ ея существенныхъ чертахъ, которыя теперь привлекаютъ людей, ее знающихъ и истинно любящихъ. – Объ этомъ ничего не знаю, и... публика до сихъ поръ еще не знаетъ, гдѣ начинается славянофильское отрицаніе западной культуры и гдѣ кончается сходная съ этимъ «деревня»... Нѣтъ, г. Боборыкинъ, ужъ вы пошлите въ деревню адвокатовъ за ихъ «поведеніе», а мы, честные люди, лучше въ городѣ поживемъ!...

Да не подумаетъ кто-либо, что это—фантастическій разговоръ съ г. Боборыкинымъ! Нѣтъ, тутъ почти все подлинныя, съ печатнаго списанныя изрѣченія. А насчетъ «славянофильскаго отрицанія» говорилось кое-что въ концѣ слышанной мною бесѣды...

Одинъ духовный ораторъ говорилъ надъ гробомъ умершаго натурально-честнаго человѣка: «Между нами раздвоеніе жизни внутренней и внѣшней есть обычное явленіе, особенно тамъ, гдѣ человѣкъ является мыслителемъ, общественнымъ дѣятелемъ, поборникомъ извѣстныхъ началъ. Проповѣдывать ихъ въ словахъ такъ легко, а проводить въ собственной жизни такъ трудно, особенно, когда эти начала нравственнаго характера. Но въ этомъ именно смыслѣ и утѣшительно коснуться внутренней жизни почившаго»... «Онъ, отъ публичной рѣчи, печатнаго слова до

397

дружественной бесѣды, до самыхъ искреннихъ сердечныхъ изліяній, – вездѣ одинъ и тотъ-же»... «Онъ былъ не человѣкъ кружка или извѣстнаго политическаго направленія; нѣтъ, онъ могъ такимъ казаться только отъ разрозненности воззрѣній и смѣшенія религіозныхъ и философскихъ понятій въ нашемъ образованномъ обществѣ; онъ былъ тѣмъ, чѣмъ желательно было бы видѣть всѣхъ русскихъ просвѣщенныхъ людей, – онъ былъ человѣкъ съ древней любовью къ своей вѣрѣ и церкви, со старинной ревностью о благѣ своего отечества и съ богатствомъ новаго образованія». Далѣе, говоря о широкомъ образованіи покойнаго, ораторъ промолвилъ: «ко всему этому присоединялись въ немъ – внутренняя честность, прямота, правдивость, по которой для него невозможно было дѣйствовать не по убѣжденію, не по своему мнѣнію, не по правдѣ предъ собою, предъ людьми, предъ закономъ»... 

Покойный былъ – славянофилъ... 

И вотъ – другой, свѣтскій ораторъ, уясняя его славянофильство, говоритъ: «Теперь уже не рѣдкость встрѣтить мнѣніе со стороны людей, даже враждебныхъ славянофильству, что это – теорія широкая, обнимающая всѣ стороны, русской жизни; можно даже встрѣтить признаніе, что эта тeopiя проникаетъ до основъ русской жизни, т. е., что это глубокомысленная теорія; но при этомъ прибавляютъ, что это тeopiя людей поэтическихъ, мечтательныхъ, что къ жизни она не приложима и даже опасна»... Далѣе, доказавъ фактами, что у покойнаго славянофила нашлась возможность блистательнымъ образомъ примѣнить эту тeopiю въ жизни, ораторъ замѣчаетъ: «Я думаю, что славянофильство, и какъ тeopiя, и какъ жизнь, весьма трудное дѣло, потому что серьезный славянофилъ не можетъ легко относиться ни къ одному вопросу русской жизни. Поэтому, когда въ нашемъ обществѣ начинаютъ господствовать – верхоглядство, легкомысленное отношеніе къ рѣшенію русскихъ дѣлъ, славянофиламъ нѣтъ мѣста впереди этого общества»...

А не имѣетъ-ли и это какой-нибудь связи съ присловьемъ: «честному человѣку, трудно жить на свѣтѣ»?

—

Въ самомъ дѣлѣ: у всякаго человѣка, за небольшимъ, можетъ быть, исключеніемъ, есть какая-нибудь своя трудность, своя сердечная тягота, а у человѣка, сколько-нибудь честнаго въ натуральномъ смыслѣ – тѣмъ болѣе, потому что такой человѣкъ бываетъ застѣнчивъ въ изысканіи способовъ выхода, а между тѣмъ чутокъ къ шуму и гулу всякаго, мимо идущаго и задѣвающаго его съ той или другой стороны, движенія. Но должно быть, прежде были люди – или скрытнѣе, или тверже душою и рѣже выставляли на свѣтъ Божій свои ноющія боли; а теперь ужасно мнoгie вслухъ тоскуютъ. Тоскуетъ мирный семьянинъ о томъ, что вотъ – близокъ семейный кризисъ, а у него нѣтъ на примѣтѣ ни одной близкой, христіански-теплой души, на которую онъ могъ бы возложить все свое упованіе, съ увѣренностію, что та душа, почуявъ предстоящее полученіе не двадцати пяти, а только пяти рублей, не оставитъ его въ критическую минуту, а будетъ, не взирая на то, болѣть и спасать, – нѣтъ у него и не находитъ онъ такой души, при всемъ великомъ обиліи предлагаемой за извѣстное количество рублей помощи. Ноетъ скромно, но упорно трудящійся чиновникъ, недоумѣвая, отчего это такъ легко мелькаютъ впередъ, игривыми, блистающими на солнцѣ мотыльками, откуда-то сверху спорхнувшіе его братья о Христѣ, и такъ живо напоминаютъ ему святое изреченіе: «Имущему дастся, а у неимущаго» и пр... Грустно покачиваетъ головой консерваторъ, которому кажется, что всѣ почему-то смотрятъ наизнанку: представитель исполнительной власти стремится достигнуть наименьшей степени видимой представительности и гордится такимъ достиженіемъ; представитель власти обвинительной боится и стыдится силы собственнаго слова; истинный и искренній либералъ боится и стыдится обмолвиться либеральной формулой, достаточно опошлившеюся – и все наизнанку, и мерещится консерватору вдали все спутавшимся «въ непонятной, глубокой безсмыслицѣ».