Областное обозрѣнiе. Запредѣльная буря и наши подъ бурей. Что про нихъ говорятъ. Отголоски. Странный морозъ и нѣкоторыя другія странности // Гражданинъ. 1876. № 19. 6 iюня. С. 542-544.

542

ОБЛАСТНОЕ ОБОЗРѢНІЕ.

Запредѣльная буря и наши подъ бурей. – Что про нихъ говорятъ. – Отголоски. – Странный морозъ и нѣкоторыя другія странности.

Знать, не даромъ въ нынѣшнемъ году Кассьяны были имянинники... Не даромъ же одна газета, празднуя въ Кассьяновы имянины день своего рожденія и припомнивъ народное повѣрье о грозномъ взглядѣ этого святаго: «Кассьянъ на что ни взглянетъ – все вянетъ», – призадумалась, было, на минутку и чуть не заробѣла, чуть не усмотрѣла въ этомъ совпаденіи мрачнаго для себя предзнаменованія. Положимъ, предчувствія газеты на ней самой пока еще не оправдались: она не увяла отъ грознаго взгляда и, если не обманываютъ меня мои наблюденія, доселѣ пользуется вождѣленнымъ здоровьемъ. За то увяли, какъ былія подъ косою, два консула въ Салоникахъ; за то увяла, подрѣзанная ножницами, царственная жизнь повелителя правовѣрныхъ, – и столько тучъ, съ зачинающимся внутри ихъ грознымъ гуломъ, и столько мрака нависло надъ его царствомъ, что всѣ наши сердца и взоры невольно и неудержимо, чрезъ каменную Карпатскую гряду и верхушки кіевскихъ церквей, устремились туда, въ эту омраченную даль, а наше ближайшее – наша внутренняя область какъ бы осталась навремя за предѣлами вниманія, – какъ будто стало не до нея пока. Здѣсь, дома – худо-ли, хорошо-ли... да это послѣ? А тамъ – буря и мракъ ужасный; тамъ – есть и наши, изъ среды насъ вышедшіе: тамъ Цетинье, гдѣ нашъ санитарный отрядъ... Мы о немъ думаемъ; думаемъ о томъ, какой христіански-добрый подвигъ выпадетъ на его долю, и какъ онъ его исполнитъ, и въ какой степени мы вправѣ будемъ гордиться людьми, составляющими этотъ отрядъ, и благословлять ихъ. Тамъ – Бѣлградъ, а въ Бѣлградѣ – нашъ русскій человѣкъ М. Г. Черняевъ... Мы о немъ думаемъ: мы думаемъ, что вотъ недавно онъ ходилъ между нами, такой скромный, тихо говорящій, ничѣмъ съ виду не напоминающій и не намекающій о своемъ хорошемъ прошломъ, а теперь вдругъ – отдавшись влеченью, вошелъ самъ въ сферу вихря и подхваченъ вихремъ, который не знаю куда унесетъ его и вынесетъ, и имя его закружилось въ шумѣ смятеннаго говора, и – какъ-то еще будутъ помыкать, какъ-то еще будутъ продергивать его имя!.. Я уже слышалъ одно непріятное шипѣнье... Впрочемъ – странно! – въ одинъ и тотъ же день (30-го минувшаго мая) объ этомъ русскомъ человѣкѣ излетѣли, для русскихъ читателей, изъ двухъ устъ два совершенно различные звука: одинъ шипящій, именующій его русскимъ «кондотьери, которому все равно, гдѣ бы и за что бы ни сражаться и который готовъ мѣнять отечество хоть каждый день»; другой – совсѣмъ чистый и простой, утверждающій, что это «одинъ изъ самыхъ симпатичныхъ людей: скромный, какъ скроменъ вообще настоящій русскій талантъ, довѣрчивый, любящій, умѣющій особенно хорошо обходиться съ людьми простыми»; что «это человѣкъ дѣла, рѣшительный, увлекающійся, совсѣмъ непрактичный; неспособный на сухія выкладки и дипломатическіе разсчеты»...

Могутъ, пожалуй, сказать или подумать, что я, вознамѣрившись, какъ значится въ заглавіи, обозрѣвать русскую область, толкусь вокругъ да около не своего предмета. Готовъ извиниться, но, всетаки, полагаю, что этотъ предметъ мнѣ не чужой: обозрѣвая русскую область, я обыкновенно стремлюсь, – хотя можетъ быть не всегда успѣшно, – искать проявленій русскаго человѣка, и какъ-бы и гдѣ-бы онъ ни проявился, духъ его все-же принадлежитъ намъ и нашей области. Изъ этихъ проявленій, если искать и копить ихъ, слагается образъ нынѣ живущаго собирательнаго лица. И какой бы другой смыслъ могли имѣть мои короткія и неполныя обозрѣнія? Не чувствуя себя призваннымъ вдаваться въ глубокія обсужденія важныхъ дѣлъ, составляющихъ разныя отрасли государственной жизни, я не нашелъ-бы другаго смысла для моихъ обозрѣній, кромѣ того, о которомъ говорю, и который помогаетъ моему собственному самосознанію: глядя на проявленія русскаго человѣва – худыя или добрыя, но характерныя, – я повѣряю на нихъ собственныя чувства и свойства, узнаю въ нихъ многое, мнѣ свойственное или сочувственное... Признавшись въ этомъ, я уже не могу не признаться и въ искреннемъ сочувствіи отзыву, послѣдовавшему на приведенное выше непріятное шипѣнье о г. Черняевѣ: «Не всѣ же (отвѣчаютъ шипящему) пошляки такіе, которымъ все равно – гдѣ-бы ни служить, гдѣ-бы ни писать, за что бы ни ратовать: лишь-бы хозяинъ былъ доволенъ. Называть кондотьерами русскихъ, которые идутъ сражаться за славянское дѣло, сражаться безкорыстно, не получая за то ни денегъ, ни отличій – можетъ только человѣкъ, у котораго вмѣсто сердца – комокъ сѣна»!... Этимъ все сказано, и можно ничего уже больше не говорить, потому что самое дѣло, на которое шипитъ теперь сѣнная труха, будетъ потомъ само говорить о себѣ, будетъ говорить предъ судомъ – не фельетоннымъ, а великимъ, міровымъ судомъ, не зависящимъ ни отъ кого, кромѣ единственнаго хозяина: вѣчной правды. Послѣ этого, я могу, стало быть, воротиться на свою территорію, внутрь области...

Но и тутъ слышны отголоски бури... Въ Одессѣ (пишутъ съ мѣста въ «Московск. Вѣдом.») въ настоящее время множество турецкихъ выходцевъ; есть между ними и высокопоставленныя личности, есть даже бывшіе министры. Городъ нашъ, какъ исключительно существующій коммерціей и, къ тому же, коммерціей иностранною, идущею чрезъ Константинополь, – въ возбужденномъ состояніи. Война! кричатъ дальновидные политики,

543

пора освободить братьевъ-слявянъ, проливающихъ море слезъ подъ гнетомъ мародерской шайки турокъ. Банкиры и капиталисты стягиваютъ свои капиталы; хлѣботорговцы не знаютъ, въ какую сторону подуетъ вѣтеръ». Еще рѣзче этотъ бурный отголосокъ раздается на самомъ краюшкѣ нашей территоріи – на южномъ берегу Крыма. Говорятъ, что южный берегъ теперь уже не можетъ хвалиться своей патріархальностью и миролюбіемъ: съ тѣхъ поръ какъ тамъ по берегамъ поселились турки, нельзя уже спать такъ спокойно, какъ прежде. Въ двухъ деревняхъ (это тоже пишутъ съ мѣста) уже произошли настоящіе грабежи, а недавно въ Алуштѣ были ограблены двѣ лавки. Народъ, какъ русскіе, такъ и татары, подозрѣваютъ въ этихъ грабежахъ турокъ... «Гулять по берегу моря, особенно женщинамъ, далеко не безопасно»... «Мы слышали, что громадное число турокъ на южномъ берегу пугаетъ нѣкоторыхъ больныхъ, желающихъ пріѣхать сюда для морскихъ купаній. Волненія, происходящія нынѣ въ Турціи, заставляютъ многихъ еще болѣе опасаться за спокойствіе нашего, еще недавно столь мирнаго, уголка»... «Хотя татары, особенно зажиточные, побаиваются турокъ и не любятъ ихъ, но, тѣмъ не менѣе – это ихъ единовѣрцы. Слыша отъ этихъ же турокъ о волненіяхъ въ Турціи, кто поручится, что татарская молодежь, возбужденная фанатизмомъ и воодушевленная буйными, на все способными, турками, не надѣлаетъ какихъ нибудь серьезныхъ безпорядковъ на южномъ берегу»? «Между народомъ ходятъ слухи, – кто знаетъ, на сколько они вѣрны, – что еще въ прошломъ году турки привезли въ Крымъ оружіе и порохъ, и куда-то спрятали до времени. Очень вѣроятно, что эти народные слухи не имѣютъ никакого, основанія, но, тѣмъ не менѣе, присутствіе цѣлой орды турокъ на южномъ берегу, въ настоящее время, сильно тревожитъ здѣшнихъ жителей».

Таково-то расположеніе духа на нашей окрайнѣ, по милости разыгравшейся за ея предѣлами непогоды! Между тѣмъ, не будь пришлой орды – благодать была-бы на этой чудной окраинѣ; ибо даже необычайные, можетъ быть, отъ того-же грознаго взгляда святаго Кассіана, въ неурочную пору налетѣвшіе, майскіе морозы не нарушили этой благодати; все какъ будто чудомъ уцѣлѣло: «виноградъ обѣщаетъ значительный урожай, фрукты также; травы великолѣпны»... Чего же больше? Только бы воскликнуть: «Господи! какая благодать!» Да не вездѣ она такъ полна, какъ на чудной окраинѣ: этотъ странный морозъ, какъ какое-то знаменіе, разомъ палъ повсюду отъ Крыма до нашей Ингерманландіи включительно, такъ что со всѣхъ сторонъ разомъ закричали въ ужасѣ: ай! погибъ цвѣтъ на деревьяхъ! ай! погибли всходы!... И что, и гдѣ тотъ морозъ понадѣлалъ, это мы еще послѣ разберемъ и сосчитаемъ, а теперь можно только отмѣтить его, какъ знаменіе текущаго и еще невѣдомо что сулящаго намъ года.

Кромѣ страннаго майскаго мороза, разныя странныя вещи случаются у насъ нынѣ: странныя смерти, странныя самоубійства, странныя преступленія, наконецъ, – странные судебные процессы...

Ѣхали, напримѣръ, два мужичка подъ городомъ Тихвиномъ, по дорожкѣ, идущей вдоль стѣны мужскаго монастыря; напути ихъ лежалъ мостикъ, чрезъ водосточную канаву; мостикъ приподняло водой, заливающей въ томъ мѣстѣ монастырскій лугъ. Была темная ночь. Что приключилось съ мужичками на мостикѣ, то скрывала ночная темнота; но слышны были отчаянные крики, молящіе о помощи и продолжавшіеся, какъ говорятъ, часа полтора. Кто-то шелъ, было, къ нимъ съ фонаремъ, но не дошелъ и воротился; другой кто-то возвѣстилъ, будто-бы, о томъ квартальному, но и этотъ подвигъ остался безъ послѣдствій. Крики замолкли, а на утро нашли у мостика два трупа утонувшихъ мужйчковъ и мертвую лошадь, съ опрокинутой телѣгой. Глубина воды въ томъ мѣстѣ, гдѣ случилось утопленіе, была немного выше колѣнъ... Развѣ это не странная смерть? – Полтора часа отчаянныхъ криковъ, слышимыхъ живыми, движущимися людьми – и вода по колѣно... Странная, необъяснимо странная смерть!

Одно странное самоубійство (въ Минскѣ) и одно странное преступленіе (въ Кіевѣ), о которыхъ напечатано въ газетахъ, я совсѣмъ пропущу. О первомъ и читать-то было тяжело, а повторять прочитанное – совсѣмъ невыносимо; притомъ оно относится къ служебно-чиновничьему міру, въ которомъ допускаются дѣйствія, «безъ объясненія причинъ», слѣдовательно, всегда бываютъ факты неудобоизслѣдуемые и мракомъ покрытые. Вторымъ я безполезно возмутилъ бы только душу читателя, – безполезно потому, что тутъ тоже ничего не выведешь, а только руками разведешь.

Остаются странные судебные процессы. «Московскія Вѣдомости», еще не зная объ исходѣ сдѣлавшагося потомъ столь извѣстнымъ «дѣла Каировой», изложили другое дѣло – о нѣкоемъ Владимірѣ Поповѣ, у котораго на рукахъ былъ складъ желѣза купцовъ Любимовыхъ, и который изъ этого склада растратилъ желѣза на 21,000 р. и деньги эти проигралъ и прожилъ, въ чемъ на слѣдствіи и судѣ сознался. Но присяжные его оправдали. Изложивъ это дѣло и не находя въ немъ данныхъ, по которымъ можно было бы догадаться, почему оправдали Попова, московская газета высказываетъ слѣдующее, весьма приличное въ этомъ случаѣ, размышленіе: «Подсудимый оправданъ и долженъ считаться по суду оправданнымъ. Но почему онъ оправданъ, это остается неизвѣстнымъ. Тайна приговора присяжныхъ остается для общества тайною. Надобно думать, – и мы yе можемъ не думать этого, – что эти двѣнадцать человѣкъ, подъ гнетомъ только что данной ими присяги, слѣдили за всѣми обстоятельствами дѣла съ напряженнымъ вниманіемъ и подмѣчали въ немъ черты, которыя могли ускользнуть отъ остальной публики. Были же, конечно, были какія нибудь побужденія, сказавшіяся на совѣсти присяжныхъ, когда они, по выслушаніи всего дѣла и удалившись въ свою камеру, окончательно обсуждали его, подъ клятвенною отвѣтственностью предъ Богомъ. Каждый случай имѣетъ свою физіономію, каждый случай есть индивидуальность. Что въ данномъ случаѣ шевельнулось въ совѣсти присяжныхъ, что сказалось въ ней такъ побудительно и сильно, что они постановили свой приговоръ вопреки очевидности и собственнаго сознанія подсудимаго? Что нибудь же было!... Но, къ сожаленію, это священнодѣйствіе совершилось втайнѣ, и никто въ эту тайну проникнуть не можетъ. Публика осталась при мертвомъ тѣлѣ приговора, а душа его возлетѣла на небо, не открывъ и не показавъ себя никому. Вотъ въ этомъ-то и бѣда, и мы готовы сѣтовать на то, что характеромъ института присяжныхъ не требуется мотивированіе 

544

приговоровъ. Можетъ быть, одно объяснительное слово со стороны присяжныхъ успокоило бы общественную совѣсть, примирило бы ее съ приговоромъ и поставило бы внѣ всякаго сомнѣнія его справедливость. Присяжные, будучи обязаны мотивировать свой приговоръ, серьезнѣе чувствовали бы свою отвѣтственность, и общественная нравственность была бы болѣе обезпечена отъ потрясающихъ ее ударовъ».

Воля ваша, а я называю страннымъ такое окончаніе суднаго дѣла, которое вызываетъ подобное размышленіе, по нравственному закону неопровержимое.

Если пошло на странности, то еще страннѣе безусловно оправдательный приговоръ, произнесенный, какъ пишутъ той же московской газетѣ, присяжными въ отдѣленіи елецкаго окружнаго суда, засѣдавшемъ въ Липецкѣ. Оправданъ какой-то ходатай по дѣламъ – Давыдовъ, судившійся за то, что въ камерѣ мироваго судьи, во время разбора дѣла, плюнулъ два раза судьѣ въ лицо. Тутъ даже и вышеприведенное размышленіе нейдетъ, а только замѣчается одна необычайная странность.

Наконецъ – по поводу дѣла Каировой (которое тоже позволительно считать нѣсколько страннымъ) и по поводу защитительной рѣчи г-на Утина, почти похвалившаго, въ увлеченіи, свою кліентку за то, въ чемъ она обвинялась, Ѳ. М. Достоевскій въ своемъ майскомъ «Дневникѣ» сказалъ слѣдующее, достойное глубокаго вниманія слово: «подосадуешь иногда на простодушіе и шаблонство пріемовъ, входящихъ, по разнымъ причинамъ, въ употребленіе у нашихъ талантливѣйшихъ адвокатовъ. Съ другой стороны, думаешь такъ: вѣдь трибуны нашихъ новыхъ судовъ – это рѣшительно нравственная школа для нашего общества и народа. Вѣдь народъ учится въ этой школѣ правдѣ и нравственности; какъ-же намъ относиться хладнокровно къ тому, что раздается подчасъ съ этихъ трибунъ!»

Тутъ можно прибавить только желаніе, чтобы говорящіе съ нашихъ трибунъ уразумѣли, наконецъ, и сложили на сердцѣ своемъ, сколько осторожности и честности требуется въ школѣ относительно слушателей и какая тяжелая отвѣтственность ложится на совѣсть говорящаго въ школѣ, за вкрадывающуюся въ его рѣчь фальшь!...