<Мещерскiй В. П.?> О взаимномъ пониманiи. (Замѣтки изъ журнальной жизни) // Гражданинъ. 1876. № 30-31. 01 октября. С. 810.

810

О ВЗАИМНОМЪ ПОНИМАНІИ.

(Замѣтки изъ журнальной жизни).

Только что успѣлъ я въ прошломъ № «Гражданина» сказать нѣсколько словъ о выпускѣ «Дневника Писателя», за іюль и аогустъ, какъ появился слѣдующій выпускъ, за сентябрь, и въ настоящую минуту я имѣю прямой поводъ обратиться къ нему. При этомъ припоминается мнѣ и невольно повторяется сказанное мною уже давно, еще при появленіи перваго, январьскаго, выпуска «Дневника», именно: что, ожидая каждаго новаго произведенія г. Достоевскаго, я всегда напередъ знаю, что найду въ немъ и вынесу изъ него какую-нибудь, а можетъ быть и не одну – живую, свѣтлую, какъ звѣздочка сіяющую, мысль; что г. Достоевсвій «обладаетъ особеннымъ искусствомъ опускаться въ глубину житейскаго моря и доставать со дна его эти жемчужинки мысли». И теперь я крѣпко стою на томъ-же. Въ своемъ послѣднемъ выпускѣ г. Достоевскій говоритъ, напримѣръ, что поднимающій Восточный вопросъ всякій разъ дѣйствуетъ на Европу подобно тому, какъ-бы забѣжало туда и притаилось гдѣ-то какое-то вредное животное – piccola bestia, тарантулъ. «Всѣ ждутъ, всѣ безпокоятся, надъ всѣми какой-то кошмаръ, всѣ видятъ дурные сны. Кто-же или что-же такое эта piccola bestia, которая производитъ такую сумятицу – это невозможно опредѣлить, потому что наступаетъ какое-то общее безуміе. Всякій представляетъ ее себѣ посвоему и никто не понимаетъ другъ друга. И, однако, всѣ какъ-будто уже укушены; укушеніе это производитъ немедленно самые чрезвычайные припадки: всѣ въ Европѣ сейчасъ-же какъ-будто перестаютъ понимать другъ друга, какъ при Вавилонской башнѣ; даже всякій про себя перестаетъ понимать, чего онъ хочетъ. Въ одномъ лишь всѣ соединяются: всѣ тотчасъ указываютъ на Россію, всякій увѣренъ, что вредный гадъ каждый разъ выбѣгаетъ оттуда. А между тѣмъ, въ одной Россіи лишь все свѣтло и ясно, кромѣ, разумѣется, великой скорби о восточныхъ славянскихъ братьяхъ ея – скорби, однако-же, освѣщающей душу и возвышающей сердце. Въ Россіи съ Восточнымъ вопросомъ каждый разъ происходитъ нѣчто совершенно обратное, чѣмъ въ Европѣ; всѣ тотчасъ-же начинаютъ понимать другъ друга яснѣе, всякій вѣрно чувствуетъ, чего хочетъ, и всѣ чувствуютъ, что согласны другъ съ другомъ; послѣдній мужикъ понимаетъ, чего надо ему желать, точно такъ-же, какъ и самый образованный человѣкъ»...

Сказалъ это Ѳ. М. Достоевскій, но дальше, уже въ другомъ мѣстѣ, сдѣлалъ какъ-бы оговорку, поясняющую, какъ онъ разумѣетъ «самаго образованнаго человѣка». «У народа (говоритъ онъ) высказалось чувство прямое, простое и сильное, воззрѣніе твердое и – главное, съ удивительной общностью и согласіемъ. Тамъ даже и спора не возникало о томъ: за что именно помогать славянамъ? надо-ли помогать? Кому лучше и больше помогать, а кому не помогать совсѣмъ? Не испортимъ-ли мы какимъ-нибудь случаемъ нашей нравственности и не повредимъ-ли нашему гражданскому развитію тѣмъ, что слишкомъ ужь будетъ помогать? Съ кѣмъ, наконецъ, намъ воевать, да и нужно-ли воевать? и пр., и пр. Однимъ словомъ, тысяча недоумѣній, которыя посѣтили, однако-же, нашу интеллигенцію».

Ясно, стало быть, что «наша интеллигенція» не вся состоитъ изъ такихъ людей, которыхъ г. Достоевскій согласился-бы назвать «самыми образованными», потому что самый образованный человѣкъ, какъ послѣдній мужикъ, понимаетъ, чего надо ему желать; потому что у самаго образованнаго человѣка, какъ у простаго народа, чувство прямо и просто, воззрѣніе твердо, и, слѣдовательно, у самыхъ образованныхъ не могли возникнуть тѣ недоумѣнія, какія посѣтили интеллигенцію.

Чего-же не достаетъ представителямъ интеллигенціи, впадающимъ въ недоумѣнія, чтобъ быть самыми образованными? – Вотъ вопросъ! Не попытаться-ли разрѣшить его? Да мудрено!...

Недавно случилось мнѣ послушать происходившій въ нѣкоемъ кружкѣ разговоръ о газетахъ. Въ кружкѣ этомъ есть одинъ господинъ, отличающійся тѣмъ, что вы можете довольно долго слушать его и – не догадаться, серьезно онъ говоритъ или шутитъ. Этотъ загадочный (и уважаемый въ кружкѣ) господинъ стоялъ за газету «Голосъ», говоря, что другія газеты не могутъ съ нимъ равнятся; что «Голосъ» – газета серьезная и обстоятельная: всякій предметъ, всякій вопросъ разработываетъ во всей его обширности и глубинѣ.

— Ну, помилуйте! возражаетъ горяченькій оппонентъ, – возьмемте хоть вчерашнюю статью «Голоса», протянувшуюся на семи столбцахъ: скажите, что вы изъ нея вынесли? что она вамъ дала и къ чему васъ привела?

— Да я не читаю «Голоса», – отвѣчаетъ загадочный.

— Какъ! возопила озадаченная публика, – хваленаго-то не читаете! Что-же вы читаете?

— Я читаю «Новое Время».

— Почему-же за «Голосъ»-то распинаетесь?

— Не распинаюсь, а только говорю о немъ то, что думаю. Лично до меня вамъ какое дѣло? Я, можетъ быть, вообще не люблю серьезнаго чтенія. Я люблю «Новое Время» – и читаю его, и это нисколько не мѣшаетъ мнѣ считать «Голосъ» серьезной газетой и никогда его не читать.

— Да онъ шутитъ!... раздалось нѣсколько голосовъ, и собесѣдники махнули рукой на загадочнаго человѣка.

Я, съ своей стороны, вовсе не расположенъ махнуть рукой на сейчасъ разсказанный фактъ, а, напротивъ, рекомендую его вниманію читателя и – особенно прошу вѣрить, что онъ отнюдь не выдуманъ мною...

811

На газету «Недѣля», имѣющую, какъ надо полагать, довольно слабые нервы, заставляющіе ее вздрагивать отъ малѣйшаго посторонняго прикосновенія, непріятно подѣйствовала самая легенькая ссылка редактора «Новаго Времена», который, въ своемъ «Личномъ объясненіи» съ редакціею газета «Голосъ», «позволилъ себѣ думать», что извѣтовъ, бросаемыхъ въ него «Голосомъ», не раздѣляетъ «Недѣля». Подъ видимымъ вліяніемъ нервнаго раздраженія, «Недѣля» наговорила обѣимъ прикоснувшимся къ ней газетамъ довольно рѣзкихъ и непріятныхъ вещей, имѣющихъ тотъ общій смыслъ, что ни къ той, ни къ другой газетѣ она не питаетъ особеннаго расположенія. Это расположеніе или нерасположеніе, хотя бы оно и служило нѣкоторой характеристикой душевныхъ свойствъ самой «Недѣли», до насъ, все-таки, не касается, но въ ея словахъ есть кое что, касающее моего вопроса; по этому-то только и я прикасаюсь къ «Недѣлѣ». Она, во-первыхъ, утверждаетъ несомнѣнно, что «Новое Время» «не только пріобрѣло себѣ успѣхъ, но и одержало рѣшительную побѣду надо всей ежедневной печатью»; но затѣмъ язвительно прибавляетъ, что отъ этой побѣды никто ничего не выигралъ, кромѣ самого г. Суворина да газетныхъ разнощиковъ. Далѣе, приписывая успѣхъ «Новаго Времени» только ошибкѣ противниковъ, «Недѣля» полагаетъ, что, если бы «г. Краевскій не далъ маху и сталъ рѣшительно на сторону славянъ», тогда «Голосъ» ничѣмъ не отличался бы отъ теперешняго «Новаго Времени»... «На счетъ полноты извѣстій (поясняетъ «Недѣля»), корреспонденцій, собственныхъ телеграммъ и т. п. онъ, конечно, не только не уступалъ бы «Новому «Времени», но еще превосходилъ бы его. По части патріотизма... но по этой части г. Краевскій уже потому имѣлъ бы преимущество передъ г. Суворинымъ, что онъ много опытнѣе, а слѣдовательно, и патріотизмъ его былъ бы рѣшительнѣе»... Словомъ, «Недѣлѣ» только скучно, а то она могла бы «по пальцамъ перебрать и доказать какъ дважды два, что въ «Новомъ Времени» нѣтъ ни одной черты, которой не могло бы быть въ «Голосѣ», и потому-то, по ея мнѣнію, «успѣхъ г. Суворина объясняется ничѣмъ инымъ, какъ единственно оплошностью г. Краевскаго». Если же коснуться самой сути дѣла, то «Недѣля» берется найти въ этой сути «только ту разницу, что г. Суворинъ сочувствуетъ славянамъ искренно и совершенно безкорыстно (въ этомъ «Недѣля» не сомнѣвается), а г. Краевскій сочувствовалъ-бы, такъ сказать, по службе». 

Если допустить, что въ приведенныхъ словахъ «Недѣли» сказалась не шутка, а то, что въ самомъ дѣлѣ думалось, то – какъ вы полагаете, судя по этимъ словамъ, чего не достаетъ писавшему ихъ, чтобы получить отъ г. Достоевскаго названіе «самаго образованнаго человѣка»?... Я то понимаю немножко, чего не достаетъ, но затрудняюсь, какъ это выразить. Скажу одно: если бы было въ наличности это недостающее невыразимое качество, то, усмотрѣвши разницу между «искреннимъ и безкорыстнымъ сочувствіемъ» и «сочувствіемъ по службѣ», уже никакъ нельзя было бы сказать, что въ «Новомъ Времени» нѣтъ ни одной черты, которой не могло бы быть и въ «Голосѣ»; потому что «искреннее и безкорыстное сочувствіе»; т. е. способность къ такому сочувствію, есть такая огромная, нерукотворная черта, вмѣсто которой нельзя, всенародно, обманнымъ образомъ, вставить «сочувствіе по службѣ», и, слѣдовательно, самому образованному человѣку не свойственно было бы упомянутые успѣхъ и побѣду приписать единственно упомянутой же «оплошности». Тонкое нравственное чувство самаго образованнаго человѣка ни за что не допустило бы такого грубаго несоотвѣтствія и противорѣчія въ столь немногихъ словахъ, какія привелъ я изъ «Недѣли». Оно же угадало бы настоящую причину побѣды «надъ всей ежедневной печатью»; оно почуяло бы, гдѣ бьется и трепещетъ живая душа, и потянуло бы туда самого образованнаго человѣка, какъ того загадочнаго господина, который говоритъ: «люблю – и читаю, а глубокомысленное признаю глубокомысленнымъ, но – не читаю».

То же чувство не дозволило бы такъ изуродовать смыслъ главы «Халаты и мыло», изъ послѣдняго выпуска «Дневника Писателя», какъ это сдѣлалъ, въ своей медвѣжьей пляскѣ, фельетонистъ «Голоса», г. Мыслете (въ № 273); оно не дозволило бы ни примазывать къ щемящему всякую душу предмету какіе-то «карманы» и «загребистыя руки», ни толковать о «пятакахъ» по поводу газетной полемики, какъ сдѣлалъ это тотъ же фельетонистъ, не устыдившійся также со злобою вытащить на свѣтъ какую-то «квасную нетерпимость» – эпитетъ, до пошлости устарѣвшій, менѣе всего приличествующій сущности дѣла и менѣе всего приличный въ текущую минуту.

Такимъ образомъ, можно съ достовѣрностью предположить, что та часть нашей «интеллигенціи», которую «посѣщаютъ недоумѣнія» въ простомъ и чистомъ дѣлѣ, работаетъ болѣе или менѣе головой, напрягаетъ дѣятельность мозга, а тотъ духъ, внутри ея почіющій, который долженъ былъ бы согрѣвать и животворить мысль, неизмѣнно пребываетъ на высотѣ «кармановъ» и «пятаковъ», хотя бы и на милліоны рублей помноженныхъ.

И—вотъ горькіе плоды непониманья всѣхъ изгибовъ русской души: «Славянофобское направленіе газеты «Голосъ» (возвѣстилъ «Орловскій Вѣстникъ»), обнаружившееся въ послѣднее время съ особенною рѣзкостью, возбудило глубокое негодованіе въ нашемъ обществѣ. Составился протестъ противъ направленія газеты»... и пр. Положимъ, «Голосъ» отвѣтилъ на это извѣстіе словами: «не можетъ быть»! или что-то въ этомъ родѣ,—ну, а куряне? Одинъ изъ нихъ говоритъ: «Я замѣтилъ, что люди, для которыхъ по другимъ вопросамъ тотъ или другой органъ печати всегда служилъ оракуломъ, въ Славянскомъ вопросѣ явились самыми строгими критиками. Такимъ образомъ «Голосъ», который до начала сербско-турецкой войны былъ у насъ самой вліятельной газетой, читался потомъ все меньше и меньше, а послѣ своихъ статей о сербскихъ «преторіанцахъ», окончательно отбилъ отъ себя читателей. Теперь его не только не читаютъ въ клубѣ, но не покупаютъ и у разнощиковъ. Одному купцу, за распродажею другихъ газетъ, разнощикъ, предложилъ «Голосъ»: «мнѣ этой туретчины не надо», былъ отвѣтъ. Это пишутъ изъ Курска той же газетѣ «Недѣля»...

Вѣдь, нельзя же увѣрять, что и въ Орлѣ, и въ Курскѣ все дѣйствуютъ одни пятаки!