Былинкинъ Е. <Порѣцкiй А. И.> Отрывки чувствъ и мнѣнiй (Замѣтки изъ текущей жизни) // Гражданинъ. 1876. № 38-39. 8 ноября. С. 958. 

958

Какъ разъ во время и кстати явился предо мной октябрьскій выпускъ «Дневника Писателя», въ которомъ, какъ всегда у г. Достоевскаго, есть много такого, къ чему невольно прильнешь думой и сердцемъ, такъ что уже и не хочется оторваться. Въ этомъ выпускѣ есть, напримѣръ, двѣ статьи, посвященныя вопросу о «лучшихъ людяхъ», о которыхъ зашла рѣчь вотъ съ чего: «Пусть мы, русскіе (говоритъ г. Достоевскій), въ это лѣто потерпѣли, кромѣ всѣхъ безпокойствъ, матеріальные даже убытки и уже истратили, можетъ быть, десятки милліоновъ, пошедшихъ, однако, на устройство и подъемъ нашего войска (что, конечно, тоже и хорошо), но ужь одно то, что движеніемъ этого года опредѣлились наши лучшіе люди, – ужь одно это есть такой результатъ, который ни съ чѣмъ не сравнится. О, еслибъ всѣ-то народы, даже самые высшіе и интеллигентные въ Европѣ, знали твердо и согласно условились – кого считать своими настоящими лучшими людьми, – тотъ ли видъ имѣла бы Европа и европейское человѣчество?»

Послѣ этихъ-то словъ и излагаетъ Ѳ. М. Достоевскій исторію нашихъ «лучшихъ людей», т. е. исторію о томъ, когда и кто были у насъ въ дѣйствительности и въ глазахъ народа «лучшими людьми», а также о томъ, какъ они постепенно терялись изъ глазъ народа, который подъ конецъ уже не зналъ хорошенько, гдѣ, въ какой сферѣ жизни искать ихъ. Заключается эта исторія тѣмъ, что неожиданно случилось нынѣшнимъ летомъ. «Даже и теперь (говоритъ г. Достоевскій), хоть и въявь видишь, но невольно спрашиваешь себя въ иную минуту: да какъ же оно могло случиться, какъ же могло совершиться такое неожиданное никѣмъ дѣло? Заявлено вслухъ землей русской все, что чтитъ она и чему вѣруетъ, указано ею то, что она считаетъ «лучшимъ» и какихъ людей почитаетъ «лучшими». – Обѣщаясь въ слѣдующемъ «Дневникѣ» говорить подробнѣе о томъ, «какіе это люди и какіе обозначились идеалы», г. Достоевскій, на этотъ разъ, замѣчаетъ только слѣдующее: «Въ сущности, эти идеалы, эти «лучшіе люди» ясны и видны съ перваго взгляда: «лучшій человѣкъ» по представленію народному, – это тотъ, который не преклонился предъ матеріальнымъ соблазномъ, тотъ, который ищетъ неустанно работы на дѣло Божіе, любитъ правду и, когда надо, встаетъ служить ей, бросая домъ и семью и жертвуя жизнію».

—

Тому, кто не успѣлъ прочесть октябрьскаго «Дневника», я укажу еще на первую статью его, подъ заглавіемъ: «Простое, но мудреное дѣло». Въ ней говорится о недавно оконченномъ судебномъ процессѣ надъ одной молодой женщиной, Екатериной Корниловой, о преступленіи которой, можетъ быть, слышалъ читатель. Эта двадцатилѣтняя женщина была замужемъ за вдовцомъ, который все попрекалъ ее своей первой женой, что та лучше хозяйничала. Выведенная изъ терпѣния этими попреками, Корнилова, будучи въ четвертомъ мѣсяцѣ беременности, захотѣла вдругъ отмстить мужу и, въ его отсутствіе, толкнула изъ окна четвертаго этажа свою шестилѣтнюю падчерицу, которая, слетѣвши внизъ, осталась, однако, по какому-то чуду, цѣла и невредима. Преступница сама заявила полиціи о своемъ поступкѣ. Было слѣдствіе и судъ; разбиралось дѣло въ самые послѣдніе дни беременности подсудимой, такъ что въ залу суда была приглашена акушерка. Присяжные обвинили Корнилову, и судъ приговорилъ ее въ каторжную работу на два года и восемь мѣсяцевъ. Вотъ все дѣло, и – не знаю, съумѣлъ ли бы кто другой отнестись къ нему съ такой (если позволятъ мнѣ такъ выразиться) художественной теплотой, какъ сдѣлалъ это г. Достоевскій. Онъ замѣчаетъ, что бывали оправдательные приговоры, которые объяснить даже трудно, а тутъ представлялся достаточный поводъ къ оправданію подсудимой, именно – ея беременность. Извѣстно, что у беременныхъ женщинъ иногда являются странныя, даже дикія наклонности, которыхъ онѣ преодолѣть не могутъ. Г. Достоевскій помнитъ примѣръ, что у одной очень порядочной и богатой дамы каждый разъ въ извѣстный періодъ беременности развивалась неодолимая наклонность къ воровству, которая, съ истеченіемъ періода, конечно, исчезала безслѣдно. Ну, что, думаетъ авторъ, если и Корнилова совершила свое преступленіе въ минуту такого (тккого) болѣзненнаго афекта?... Въ концѣ статьи, г. Достоевскій, съ свойственнымъ только ему умѣньемъ, рисуетъ картину того, что могло послѣдовать за приговоромъ: какъ оставляютъ здѣсь Корнилову до разрѣшенія отъ бремени, какъ навѣщаетъ ее мужъ, ужь не думая о прошломъ, какъ бѣгаетъ къ ней и вылетѣвшая изъ окна дѣвочка-падчерица и какъ, наконецъ, они прощаются съ ней на проводахъ въ Сибирь, на станціи желѣзной дороги. И вотъ какъ заключаетъ авторъ эту воображаемую картину: «Ну, то-ли, напримѣръ, вышло бы въ Европѣ: какія страсти, какія мщенія и при какомъ достоинствѣ! Ну, попробуйте описать это дѣло въ повѣсти, черту за чертой, начиная съ молодой жены у вдовца до швырка у окна, до той минуты, когда она поглядѣла въ окошко: расшибся ли ребенокъ, – и тотчасъ въ часть пошла; до той минуты, какъ сидѣла на судѣ съ акушеркой, и вотъ до этихъ послѣднихъ проводиновъ и поклоновъ, и... представьте, вѣдь я хотѣлъ написать: «и ужь, конечно, ничего не выйдетъ», а между тѣмъ, вѣдь оно, можетъ, вышло бы лучше всѣхъ нашихъ поэмъ и романовъ съ героями «съ раздвоенной жизнью и высшимъ прозрѣніемъ». Даже, знаете, вѣдь я просто не понимаю, чего это смотрятъ наши романисты: вѣдь, вотъ бы имъ сюжетъ, вотъ бы описать черту за чертой одну правду истинную! А, впрочемъ, что-жь я, забылъ старое правило: не въ предметѣ дѣло, а въ глазѣ: есть глазъ – и предметъ найдется, нѣтъ у васъ глаза, слѣпы вы, – и ни въ какомъ предметѣ ничего не отыщите. О, глазъ дѣло важное: что на иной глазъ поэма, то на другой – куча»... 

Е. Былинкинъ.