Е. Былинкинъ <Порецкiй А. И.> Нежданное. (Замѣтка изъ текущей жизни) // Гражданинъ. 1876. № 43. С. 1022-1025.  


1022


НЕЖДАННОЕ.

(Замѣтка изъ текущей жизни).

Въ октябрьской книжкѣ «Русскаго Вѣстника» напечатана статейка г. А.: «Блужданія русской мысли», содержащая въ себѣ отзывъ о вышедшей весною нынѣшняго года книгѣ: «Сочиненія Аполлона Григорьева». Если бы, хоть за недѣлю до выхода названной книжки журнала, кто-нибудь сталъ предсказывать статейку г. А., я не повѣрилъ бы и счелъ бы такое явленіе, т. е. появленіе такой статейки, съ такимъ отзывомъ и взглядомъ – невозможнымъ. Теперь, когда это уже не предсказаніе, а «совершившійся фактъ», надо по крайней мѣрѣ объяснить, почему онъ составляетъ неожиданность.

Въ самомъ началѣ г. А. замѣчаетъ, что по словамъ издателя разсматриваемой имъ книги, Н. Н. Страхова, имя Аполлона Григорьева «очень извѣстно», и не вѣритъ, что-бъ это было такъ. Онъ говоритъ, что «большинство образованной публики относилось къ Григорьеву всегда очень равнодушно», что Григорьевъ былъ «авторитетнымъ центромъ маленькаго литературнаго кружка, но никогда охотно не читался публикой», потому что «онъ интересовался преимущественно тѣмъ, въ чемъ для образованнаго русскаго общества не заключалось никакого интереса». Такимъ образомъ, здѣсь представляются – съ одной стороны, образованное общество, для котораго нѣтъ никакого интереса въ томъ, что интересуетъ Григорьева, съ другой – литературный кружокъ, имѣющій того же Григорьева своимъ авторитетнымъ центромъ; ясно, что образованное общество само по себѣ, а литературный кружокъ самъ по себѣ, и послѣдній въ первое не входитъ и къ оному не принадлежитъ... Гм! Это наводитъ на размышленіе и служитъ, въ нѣкоторомъ родѣ, ключемъ...

Повторю недавно приведенныя мною слова г. Достоевскаго: «глазъ – дѣло важное: что на иной глазъ – поэма, то на другой – куча»… А слова эти невольно возвращаютъ меня къ моимъ же недавнимъ размышленіямъ о различіи, оказавшемся


1023


между большинствомъ нашей такъ называемой «интеллигенціи» и людьми «самыми образованными». И вотъ, думается мнѣ: нѣтъ ли тутъ параллели? нельзя ли составить такую пропорцію: большинство интеллигенціи, путавшееся въ недоумѣніяхъ при послѣднемъ русскомъ народномъ движеніи, относится къ людямъ «самымъ образованнымъ», сошедшимся со всѣмъ народомъ въ простотѣпониманія и чувства того же движенія, какъ «образованное общество», не находящее никакого интереса въ томъ, чѣмъ интересовался Аполлонъ Григорьевъ, – къ самому Аполлону Григорьеву, ясно разумѣвшему (я въ этомъ твердо убѣжденъ) коренные инстинкты и чувства русскаго народа?... Если пропорція вѣрна, то выйдетъ, что «образованное общество», представителемъ коего является г. А., совершенно не то, что называется «самыми образованными» людьми: это общество – люди не самые образованные… Читатель можетъ усомниться въ правильности послѣдняго положенія; въ такомъ случаѣ я низачто не стану разгонять его сомнѣнія простыми увѣреніями, а укажу на одно мѣсто изъ статейки г. А., которое поможетъ заключить съ достовѣрностью, въ какой степени право или неправо мое положеніе.

Г. А. приводитъ слѣдующія слова Ап. Григорьева о народности въ литературѣ: «Литература бываетъ народна въ обширномъ смыслѣ, когда она въ своемъ міросозерцаніи отражаетъ взглядъ на жизнь, свойственный всему народу, опредѣлившійся только съ большей точностью, полнотой и, такъ сказать, художественностью въ передовыхъ его слояхъ: въ типахъ – разнообразные, но общіе, присущіе общему сознанію, сложившіеся цѣльно и полно типы или стороны народной личности; въ формахъ – красоту по народному пониманію, выработавшемуся до художественности представленія; въ языкѣ – весь общій языкъ народа, развившійся на основаніи его коренныхъ этимилогическихъ и синтаксическихъ законовъ, слѣдовательно не языкъ касты съ одной стороны, не языкъ мѣстностей съ другой… Въ тѣсномъ смыслѣ литература бываетъ народна, когда она или 1) принаровляется ко взгляду, понятіямъ и вкусамъ неразвитой массы для ея воспитанія, или 2) изучаетъ эту массу, какъ terram incognitam, ея нравы, понятія, языкъ, какъ нѣчто особенное, диковинное, чудное, ознакомливая со всѣмъ этимъ особеннымъ и чуднымъ развитые и, можетъ быть, пресытившіеся развитіемъ слои. Въ первомъ смыслѣ, народность литературы, какъ національность, является понятіемъ безусловнымъ, въ самой природѣ лежащимъ. Во второмъ – народная литература, какъ litterature populaire, есть нѣчто относительное, нѣчто обязанное своимъ происхожденіемъ болѣзненному въ извѣстной степени состоянію общественнаго организма, и притомъ вовсе не искусство, которое прежде всего свободно и никакихъ внѣшнихъ поучительныхъ, воспитательныхъ, научныхъ и соціальныхъ цѣлей не допускаетъ»… 

Выписавъ эти слова, г. А. говоритъ: «Таково у Григорьева опредѣленіе народности въ литературѣ. Когда мы сами читаемъ эти строки, онѣ намъ кажутся совершенно понятны, смыслъ ихъ представляется намъ совершенно вѣрнымъ»… «Но когда мы начинаемъ добиваться, какъ понималъ собственныя свои слова Григорьевъ, то вдругъ оказывается, что понималъ онъ ихъ совсѣмъ иначе, вовсе неодинаково съ нами. Представьте себѣ, что вышеприведенныя строки находятся въ статьѣ подъ заглавіемъ: Послѣ Грозы Островскаго и имѣютъ цѣлію доказать, что г. Островскій – писатель національный, а не народный, что его «Гроза» подходитъ къ первой части опредѣленія, а не ко второй. Какъ скоро мы узнаемъ это, мы, разумѣется, перестаемъ понимать нашего критика, или, другими словами, для насъ дѣлается очевиднымъ, что сочиняя вышеприведенное опредѣленіе національности и народности, авторъ думалъ совсѣмъ другое, противоположное тому, что писало его перо. Въ самомъ дѣлѣ, отвѣчаетъ ли «Гроза» хотя бы одному изъ условій, перечисленныхъ въ первой части опредѣленія? Нѣтъ, не отвѣчаетъ ни одному, по крайней мѣрѣ изъ тѣхъ, которыя вполнѣ ясно выражены. Можно ли, наприм., сказать, чтобы міросозерцаніе Катерины, ея мужа, старухи Кабановой, Дикаго, Варвары, Кудряша, – однимъ словомъ, всѣмъ дѣйствующихъ лицъ драмы, вплоть до Ѳеклуши и до того мужика, который разсматриваетъ упавшую съ неба Литву, – можно ли сказать, чтобы это міросозерцаніе отражало «взглядъ на жизнь, свойственный всему народу, опредѣлившійся только съ большею точностью, полнотой и, такъ сказать, художественностью въ передовыхъ его слояхъ», – какъ того требуетъ Григорьевъ въ своемъ опредѣленіи національной литературы? Очевидно нѣтъ. То міросозерцаніе, какое выразилось въ «Грозѣ», не имѣетъ ничего общаго съ воззрѣніями передовыхъ, т. е. образованныхъ слоевъ русскаго народа; оно принадлежитъ исключительно только низшему классу»... (Далѣе г. А. говоритъ и о языкѣ «Грозы»; какъ о языкѣ касты, но языкъ уже въ сторону, – довольно и этого).

Вотъ сіи-то, начертанныя г-мъ А., строки если-бы были мнѣ предсказаны, прежде чѣмъ появились въ печати, я бы ни за что не повѣрилъ предсказанію, какъ невѣроятному, невозможному. Мнѣ показалось бы совершенно невѣроятнымъ, чтобы такія строки могли попасть на страницы почтеннаго журнала... Однако онѣ значатся въ немъ на страницахъ 877 и 878... Вникли ли вы, читатель, что въ этихъ строкахъ сказано? Вникните и узнайте: «образованное общество» и представитель его г. А. думаютъ, что міросозерцаніе литературы есть міросозерцаніе созданныхъ этою литературою героевъ или дѣйствующихъ лицъ, такъ что, напр., міросозерцаніе, выразившееся въ произведеніяхъ Гоголя, есть міросозерцаніе Сквозника-Дмухановскаго, Коробочки, Селифана, Собачкина и иныхъ. «Образованное общество» и г. А. не домекаютъ, что подъ міросозерцаніемъ литературы нельзя разумѣть ничего инаго, кромѣ мірозерцанія самихъ представителей ея, т. е. авторовъ; что у нихъ-то (въ томъ случаѣ, если созданная ими литература народна въ обширномъ смыслѣ) и вырабатывается «взглядъ на жизнь, свойственный всему народу, только опредѣлившійся съ большею точностью, полнотой н художественностью»... Но на этомъ словѣ г. А. можетъ прервать меня и замѣтить: «какъ же дескать искать въ «Грозѣ» міросозерцанія г-на Островскаго? тамъ о его воззрѣніяхъ ничего не говорится, и самъ онъ ни гу-гу, а все разговариваютъ Кабанихи, Дикіе, да Ѳеклуши». Что вы думаете? Мнѣ кажется, г. А. можетъ сдѣлать это замѣчаніе, которое, вслѣдъ за нимъ, пожалуй повторитъ и знакомое ему «образованное общество»... Надо будетъ имъ отвѣтить, и я отвѣчу: міросозерцаніе г. Островскаго присуще въ «Грозѣ», потому что міросозерцаніе автора опредѣляется тѣмъ, какъ онъ относится къ своимъ героямъ, какъ ихъ освѣщаетъ, т. е. какъ именно понимаетъ онъ эти «общіе, присущіе общему сознанію, сложившіеся


1024


цѣльно и полно типы и стороны народной личности».

Міросозерцаніе Островскаго, выразившееся какъ въ «Грозѣ», такъ и въ другихъ его произведеніяхъ, было вполнѣ доступно «глазу» Аполлона Григорьева, а г-нъ А., по свойству своего «глаза», не могъ его усмотрѣть, въ чемъ и признался совершенно неожиданно.

Г. А. полагаетъ, что Аполлонъ Григорьевъ, подъ выраженіемъ «передовые слои народа», разумѣлъ «только верхи, самобытно изъ народа развившіеся, т. е. купцовъ, оставшихся необразованными, мѣщанъ-самоучекъ, да еще можетъ быть начетчиковъ и людей избравшихъ подвигъ нравственной жизни»... Это совсѣмъ не такъ; г. А. ужасно не понялъ разбираемаго имъ критика. Подъ «передовыми слоями народа» Аполлонъ Григорьевъ, не различая званій и состояній, разумѣлъ именно тѣхъ «самыхъ образованныхъ» людей, которые поняли и усвоили «взглядъ на жизнь, свойственный всему народу», и которые, вслѣдствіе того, способны сливаться со всѣмъ народомъ въ общемъ движеніи мысли и чувства.

Г. А. увѣряетъ, будто Ап. Григорьевъ ставилъ Островскаго выше Пушкина и даже выше Шекспира. Это неправда смѣшная, если сказана по ошибкѣ и непониманью. У Ап. Григорьева во всей книгѣ нѣтъ такого мнѣнія, а предлогомъ къ неправдѣ г-ну А. послужило слѣдующее. Aп. Григорьевъ привелъ въ своей статьѣ отрывокъ изъ «шутки» Эраста Благонравова (псевдонимъ): Сонъ по случаю одной комедіи – шутки, въ которой, въ числѣ дѣйствующихъ лицъ, выведенъ молодой парадоксалистъ, утверждающій, что новая комедія («Свои люди – сочтемся») выше «Каменнаго Гостя», Пушкина и выше произведеній Шекспира, потому что она непереводима, тогда какъ тѣ удобно переводятся. Г. А., конечно, умолчалъ о томъ, что Ап. Григорьевъ, выписавъ отрывокъ изъ шутки, сказалъ: «Несмотря на то, что Эрастъ Благонравовъ предупредилъ читателей, что онъ не раздѣляетъ всѣхъ убѣжденій, которыя высказываютъ дѣйствующія лица его фантазіи, даровитая шутка привела тогдашнюю критику въ совершенное остервененіе». Вмѣсто того, чтобы указать на эту оговорку, сдѣланную даже самимъ Эрастомъ Благонравовымъ, г. А. произноситъ слѣдующее замѣчаніе: «О чемъ бы онъ (Ап. Григорьевъ) ни писалъ, онъ всегда свернетъ на любимое свое положеніе: русская литература выше европейской, а г. Островскій выше русской литературы. Даже похваливая Пушкина, котораго онъ цѣнитъ весьма высоко, Григорьевъ какъ будто каждымъ словомъ хочетъ сказать: а все-таки г. Островскій лучше». «Впрочемъ», прибавляетъ г. А., «одинъ разъ, только одинъ разъ Григорьевъ усомнился, дѣйствительно ли выше комедій г-на Островскаго нѣтъ ничего въ русской литературѣ, – именно, когда вышла книга: «Хожденія и странствія инока Парѳенія». Книга эта, по словамъ Григорьева, геніально талантливая, прочтена всею серьезно-читающею Русью, отъ мала до велика, и произвела нѣсколько переворовъ и потрясеній. Къ сожалѣнію, произведеніе это мнѣ неизвѣстно, и я лишенъ возможности судить, на сколько авторъ ея (его?) оспариваетъ у г. Островскаго пальму первенства въ русской и всемірной литературѣ».

Объ этой книгѣ Aп. Григорьевъ писалъ, безъ сомнѣнія, на память, а самой книги тогда у него подъ рукой не было. Настоящее заглавіе ея слѣдующее: «Сказаніе о странствіи и путешествіи  по Россіи, Молдавіи, Турціи и Святой Землѣ, постриженника святыя горы Аѳонскія, инока Парѳенія (въ 4-хъ частяхъ). Москва, 1856». Книга эта издавалась не одинъ разъ и, безъ сомнѣнія, имѣется въ библіотекахъ. Поэтому, прочитавъ, у Ап. Григорьева указаніе на такую своеобразную книгу, непремѣнно слѣдовало бы, хоть изъ любопытства, взглянуть на нее, прежде чѣмъ выражать публично сожалѣніе о своемъ... невѣдѣніи.

Я приведу слова Аполлона Григорьева, чтобы читатель видѣлъ, какъ естественно было родиться у инаго живаго человѣка любопытству и желанію заглянуть въ книгу инока Парѳенія. Вотъ что писалъ о ней Ап. Григорьевъ:

«Вышла, кажется, въ 1854 году книга, пережившая въ одинъ годъ три изданія и облетѣвшая всю простую, здоровую и здорово-читающую  Русь, книга глубоко-искренняя, полная силы и неотразимаго обаянія... Вся серьезно-читающая Русь, отъ мала до велика, прочла ее, эту геніально талантливую и вмѣстѣ простую книгу; не мало, можетъ быть, нравственныхъ переворотовъ, но уже во всякомъ случаѣ не мало нравственныхъ потрясеній совершила она, эта простая, безпритязательная, вовсе ни на что не бившая исповѣдь глубокой внутренней жизни. На людей, которыхъ ужъ никакъ нельзя заподозрить въ аскетическихъ наклонностяхъ, но которые только-что не съузили въ угоду теоріямъ своего нравственнаго и эстетическаго захвата, а предпочли лучше, при недостаткѣ какой-либо вѣры – остаться дилетантами, какъ покойный Дружининъ и В. П. Боткинъ, она произвела то же неотразимое обаяніе, и, по крайней мѣрѣ съ художественной точки зрѣнія, они оцѣнили ее «въ точности» и до тонкости – что и высказалось въ статьѣ о ней Дружинина въ «Библіотекѣ». Появленіе ея совпало съ появленіемъ «Семейной Хроники», и по искренности своей это были явленія дѣйствительно однородныя; только книга смиреннаго инока и постриженника горы Аѳонской – была, сказать правду, и шире и глубже захватомъ и даже оригинальнѣе; ибо великолѣпная эпопея о Степанѣ Багровѣ, не смотря на свои великія достоинства, все-таки ни болѣе, ни менѣе, какъ прямое послѣдствіе Хроники семьи Гриневыхъ наполненіе красками и подробностями очерка, оставленнаго намъ въ наслѣдство величайшимъ нашимъ художникомъ, Пушкинымъ-Бѣлкинымъ, – а корней книги отца Парѳенія надо было искать гораздо дальше въ прошедшемъ, въ хожденіи Барскаго, Трифона Коробейникова – и еще, еще дальше, въ хожденіи паломника XII вѣка, игумена Даніила: талатливѣй и сильнѣе всего этого исчисленнаго мной своего предшествовавшаго – она тѣмъ не менѣе была послѣднимъ его звѣномъ, ударила въ послѣдній разъ можетъ быть – но могущественно – по одной изъ самыхъ глубокихъ струнъ души русскаго человѣва, по той аскетической струнѣ, которая создала изумительно-поэтическія обращенія къ «матери-пустыни» – изумительное-же поэтическое міро-созерцаніе духовныхъ стиховъ»... «Вышедшій изъ раскола, – стало быть, не смотря на выходъ, – сохранившій то, что въ расколѣ нашемъ дорого, что заставляетъ насъ подчасъ цѣнить его можетъ быть дороже, чѣмъ онъ на самомъ дѣлѣ стоитъ, – его, такъ сказать, растительную, коренную связь съ бытовыми старыми началами, – инокъ Парѳеній какъ-будто сохранилъ что-то отъ живой, энергической рѣчи протопопа Аввакума – или, лучше сказать, своеобразная-же, какъ и самый талантъ, рѣчь его представляла какую-то странную и пожалуй пеструю, во обоятельно-наивную и живую смѣсь


1025


книжнаго (и даже невѣжественно книжнаго) языка съ живымъ народнымъ… Главнымъ же образомъ, она, эта огромный успѣхъ имѣвшая книга служила нагляднѣйшимъ фактомъ неразрывности органической народной жизни отъ XII столѣтія до половины XIX-го, цѣльности, неприкосновенности духовныхъ началъ – именно потму, что сама она была нѣчто не дѣланное, а растительное, какъ легенда, гимнъ, пѣсня». Далѣе, упомянувъ о слышанномъ имъ въ разговорѣ съ однимъ «компетентнымъ господиномъ», опасеніи, чтобы эта книга не развила слишкомъ аскетическаго настройства, Ап. Григорьевъ примолвилъ: «Готовъ я былъ сказать (но не сказалъ) моему собѣседнику вотъ что: не бойтесь за человѣчество, что оно все уйдетъ въ пустыни и дебри; но бойтесь за него, когда совершенно пусты будутъ пустыни и дебри, когда оборвется эта струна въ его организмѣ, заглохнетъ эта ненасытная жажда идеала, высшаго, Бога, влекущая подчасъ въ пустыни и дебри»...

Проходя мимо множества мелкихъ курьезовъ, разбросанныхъ въ неожиданной статейкѣ, укажу, въ заключеніе, только на одинъ изъ нихъ, который прибавитъ нѣчто къ характеристикѣ автора. Онъ говоритъ: у него (то есть у Аполлона Григорьева) есть огромная статья о «Дворянском Гнѣздѣ» г. Тургенева; въ этой статьѣ до полутораста страницъ... а между тѣмъ статья эта говоритъ о лучшемъ произведеніи г. Тургенева такъ мало, такъ мало, что, мы думаемъ, всякому заурядному читателю откроется изъ «Дворянскаго Гнѣзда» гораздо болѣе, чѣмъ открываетъ критикъ».

Это значитъ, что г. А. не только не понялъ основной, весьма широкой и глубоко-вѣрной мысли статьи о «Дворянскомъ Гнѣздѣ», но... и ничего въ ней не понялъ. 

Е. Былинкинъ.