<Мещерскiй В. П.?> Для коллекцiи (Замѣтки изъ текущей жизни) // Гражданинъ. 1876. № 6. 8 февраля. С. 173-175.


173


ДЛЯ КОЛЛЕКЦIИ.

(Замѣтки изъ текущей жизни).


Вышелъ первый, январьскій, выпускъ «Дневника писателя» Ѳ. М. Достоевскаго. Я его ждалъ, и обрадовался его выходу. Такъ какъ я уже взялъ привычку откровенничать съ читателемъ, то, не стѣсняясь, скажу ему, отчего ждалъ и отчего обрадовался. Но прежде замѣчу къ слову, что мнѣ встрѣтились въ жизни только два человѣка, которые не могли читать произведенія этого писателя, и оба по совершенно разнымъ причинамъ. Одинъ – по тому самому свойству своего организма, по которому онъ не могъ выносить прикосновенія посторонней руки къ волосамъ на его головѣ; бывало, когда онъ сидитъ за работой, кто нибудь изъ домашнихъ, шутя, подкрадется тихонъко сзади и чуть-чуть только поднесетъ ладонь къ самымъ кончикамъ его волосъ, – мой субъектъ вдругъ встрепенется, задрожитъ всѣмъ тѣломъ, и лицевыя мускулы его судорожно передернутся. За чтеніемъ Ѳ. М. Достоевскаго точно также нерѣдко передергивались его лицевые мускулы, а прочитавъ нѣсколько главъ «Преступленія и Наказанія», онъ даже чуть не захворалъ – и бросилъ. Другой субъектъ былъ иного склада и иного нрава: этотъ въ свое время былъ преданъ одной избранной имъ наукѣ (изъ точныхъ) и много перечиталъ относящихся до его предмета серьезныхъ вещей, требовавшихъ глубокаго вдумыванья. Онъ и вдумывался, но когда принимался за художественное произведеніе, у него являлись другія требованія: здѣсь онъ хотѣлъ, чтобы авторъ его лелѣялъ, качалъ бы его на рукахъ, чтобы эстетическое наслажденіе само лилось въ его душу свѣтлой и прозрачной струей, безъ всякой съ его стороны обязанности разжевывать что-либо, хотя бы то была самомалѣйшая крупинка. Художественные пріемы Ѳ. М. Достоевскаго были не въ его вкусѣ, и онъ не могъ ихъ переварить…

А теперь собственно обо мнѣ. Когда я жду новаго произведенія г. Достоевскаго, и хотя бы еще не зналъ, что это такое будетъ – большой романъ, летучій разсказъ или газетный фельетонъ, – все равно, я во всякомъ случаѣ напередъ знаю, что найду въ немъ и вынесу изъ него какую-нибудь, а может быть и не одну – живую, свѣтлую, какъ звѣздочка сіяющую, мысль. Г. Достоевскій обладаетъ особеннымъ искусствомъ опускаться въ глубину житейскаго моря и доставать со дна его эти жемчужинки-мысли. Не знаю, какъ кого, а меня его нырянье въ глубь и появленіе на поверхности печатной страницы съ своей свѣтящейся добычей необыкновенно освѣжаетъ, какъ будто самъ я вмѣстѣ съ нимъ окунулся во что-то живительное, или просто выкупался въ жаркую лѣтнюю пору.

Въ своемъ «Дневникѣ» г. Достоевскій, говоря, напримѣръ, о либерализмѣ, – предметъ избитый и щекотливый, избитый до полнаго опошленія, щекотливый до крайней уморительности, – говоря о либерализмѣ, г. Достоевскій выражается такъ: «Либерализмъ нашъ обратился въ послѣднее время повсемѣстно – или въ ремесло, или въ дурную привычку»… «Повсемѣстно являются несомнѣнные признаки, что въ обществѣ нашемъ, мало по малу, совершенно исчезаетъ пониманье о томъ: что либерально, а что вовсе нѣтъ, и въ этомъ смыслѣ начинаютъ сильно сбиваться; есть примѣры даже чтезвычайныхъ случаевъ сбивчивости. Короче, либералы наши, вмѣсто того, чтобы стать свободнѣе, связали себя либерализмомъ какъ веревками»…

Либерализмъ, связанный веревками, да еще собственноручно себя связавшій, очень естественно представляется г. Достоевскому либерализмомъ «успокоеннымъ» и «успокоившимся», пребывающимъ въ блаженномъ состояніи либеральнаго покоя. Поэтому-то г. Достоевскій съ полнымъ правомъ могъ сказать о себѣ: «считаю себя всѣхъ либеральнѣе, хотя бы потому одному, что совсѣмъ


174


не желаю успокоиваться»… Пусть записные или строевые либералы повѣрятъ себя по отношенію къ «квіетизму» и опредѣлятъ по чистой совѣсти степень жизненности своего либерализма!

Далѣе. Г. Достоевскій былъ на елкѣ въ клубѣ художниковъ, смотрѣлъ на дѣтей, и при видѣ ихъ, въ особенности самыхъ маленькихъ, вотъ что пришло ему въ голову: «Жаль, что дѣтямъ теперь такъ все облегчаютъ, – не только всякое изученіе, всякое пріобрѣтеніе знаній, но даже игру и игрушки. Чуть только ребенокъ станетъ лепетать первыя слова, и ужъ тотчасъ начинаютъ его облегчать. Вся педагогика ушла теперь въ заботу объ облегченіи»…

«Что усрицы, пришли? О, радость!

Летитъ обжорливая младость

Глотать»…

«Вотъ эта-то обжорливая младость изъ чего-нибудь да дѣлается же? Скверная младость и нежелательная, и я увѣренъ, что слишкомъ облегченное воспитаніе чрезвычайно способствуетъ ея выдѣлкѣ; а у насъ ужъ какъ этого добра много!»

Желалъ бы я знать, приходило-ли это на умъ кому-нибудь изъ самыхъ раціональныхъ педагоговъ; задавалъ-ли себѣ кто-нибудь изъ нихъ такіе вопросы: все-ли равно сокращать искусственно, до послѣдней возможности, время и пространство — что въ вещественномъ движеніи, что въ движеніи нравственномъ? Если физическая природа позволяетъ безнаказанно торжествовать надъ собой всякой искусственности, то также-ли точно и также-ли безнаказанно позволитъ это духовная природа человѣка? Если въ области физической природы выдѣлка всякой вещи прямо опредѣляется ея назначеніемъ, для котораго искусство приспособляетъ ее въ совершенствѣ, то также-ли легко и безошибочно дается выдѣлка человѣка? Если качества, выражаемыя словами «удобно» и «практично» безусловно хороши въ матеріальныхъ производствахъ, то все-ли «удобное» и «практичное» также безусловно и всегда ведетъ къ удачнымъ результатамъ въ приложеніи къ живымъ существамъ?... И много, много вопросовъ можетъ родить мѣткое слово объ удобствѣ или неудобствѣ «слишкомъ облегченнаго воспитанія!»...

«Наконецъ – «анекдотъ»... Не могу обойти этого анекдота! «Вы, господа романисты, все ищете героевъ (это говорилъ г-ну Достоевскому какой-то видавшій виды человѣкъ), и не находя у насъ героевъ, сердитесь и брюзжите на всю Россію, а вотъ я вамъ разскажу одинъ анекдотъ: жилъ былъ одинъ чиновникъ, давно уже, въ царствованіе покойнаго государя, сперва служилъ въ Петербургѣ, а потомъ, кажется, въ Кіевѣ, тамъ и умеръ, – вотъ, повидимому, и вся его біографія. А между тѣмъ, чтобы вы думали: этотъ скромный и молчаливый человѣчекъ до того страдалъ душой всю жизнь свою о крѣпостномъ состояніи людей, о томъ, что у насъ человѣкъ, образъ и подобіе Божіе, такъ рабски зависитъ отъ такого-же какъ самъ человѣка, что сталъ копить изъ скромнѣйшаго своего жалованья, отказывая себѣ, женѣ и дѣтямъ почти въ необходимомъ, и, по мѣрѣ накопленія, выкупалъ на волю какого нибудь крѣпостнаго у помѣщика, – въ десять лѣтъ по одному, разумѣется. Во всю жизнь свою онъ выкупилъ, такимъ образомъ, трехъ-четырехъ человѣкъ и, когда померъ, семьѣ ничего не оставилъ. Все это прошло безвѣстно, тихо, глухо. Конечно, какой это герой: это «идеалистъ сороковыхъ годовъ» – и только, даже можетъ быть смѣшной, неумѣлый, ибо думалъ, что однимъ мельчайшимъ частнымъ случаемъ можетъ побороть всю бѣду; но все-таки можно бы, кажется, нашимъ Потугинымъ быть подобрѣе къ Россіи и не бросать въ нее за все про все грязью».

Анекдотъ конченъ. Г. Достоевскій привелъ его потому только, что не имѣетъ поводовъ сомнѣваться въ его достовѣрности. Довѣряя этому неимѣнію поводовъ, и я его выписалъ; потому что если анекдотъ достовѣренъ, то анекдотическій человѣчекъ прямо идетъ въ мою коллекцію русскихъ людей, дѣлающихъ свое душевное дѣло «безвѣстно, тихо, глухо»... У меня есть и еще два-три экземпляра; я ихъ тоже сейчасъ помѣщу, но – прежде слова два о другомъ.

Правда-ли, что въ нашемъ обществѣ исчезаетъ пониманье о томъ: что либерально, а что вовсе нѣтъ? – Конечно, правда. Газета «Недѣля» какъ-то еще въ прошломъ году сказала, что задача литературы – «раздвигать узкія, казенныя рамки, въ которыхъ засѣла русская мысль». Фраза – независимо отъ либеральности – замѣчательная тѣмъ, что люди весьма различныхъ понятій могутъ съ ней соглашаться, объясняя ее каждый по своему, такъ что въ суммѣ образуется нѣсколько узенькихъ рамокъ, и изъ каждой будетъ выглядывать засѣвшая въ ней русская мысль. Газета «Биржа», напримѣръ, соглашается съ мнѣніемъ «Недѣли», но думаетъ, что наша современная литература не можетъ этого сдѣлать, потому что она – не народная; а выводится это изъ того, что задача Россіи – «дать экономическое благосостояніе крестьянамъ», – задача чисто народная, слѣдовательно и литература должна сдѣлаться народною, иначе она «современемъ потеряетъ всякій смыслъ своего существованія»... Такъ толкуетъ «Биржа», а вотъ Потугинъ навѣрное одобритъ фразу «Недѣли», но не согласится съ толкованіемъ «Биржи», находя его недостаточно либеральнымъ. Затѣмъ очень многіе будутъ въ большомъ затрудненіи – считать-ли такое толкованіе либеральнымъ или нелиберальнымъ. Нѣкоторые фельетонисты (какъ напримѣръ воскресный фельетонистъ «Голоса») особенно должны быть затруднены: отвергнуть совсѣмъ толкованіе – кто его тамъ знаетъ какъ: страшно и не сладишь; а согласиться, что литература, продолжая идти въ современномъ духѣ, должна потерять всякій смыслъ существованія – этакъ, пожалуй, себя подведешь и дойдешь до отрицанія смысла собственнаго литературнаго существованія... Ну, какъ-же тутъ быть?

Еще немножко на счетъ педагогіи. Воронежскіе педагоги, какъ разсказываютъ, недавно задумали устроить у себя «Семейно-педагогическій клубъ», съ цѣлію «сближенія педагоговъ и содѣйствія правильному домашнему воспитанію дѣтей». Но когда сошлись въ общее собраніе для обсужденія этого дѣла, то со стороны педагоговъ мѣстной прогимназіи послѣдовало заявленіе, что они, педагоги прогимназіи, обсуждая дѣло въ своемъ частномъ собраніи, намѣтили для предполагаемаго педагогическаго кружка, или «общества», цѣль болѣе широкую, а именно – «вырабатываніе началъ чисто русской педагогіи». Общее собраніе, однако, не приняло этой цѣли, находя ее уже слишкомъ широкою и даже «неудободостижимою»... Остались при прежней скромной цѣли – сближенія педагоговъ и ихъ 


175


взаимной помощи въ приложеніи уже готовыхъ общихъ началъ педагогіи къ домашнему воспитанію дѣтей. Въ этомъ смыслѣ и повели дѣло дальше. Жаль! Впрочемъ, и скромность – не порокъ, и притомъ, скромно опредѣленная цѣль не налагаетъ же запрета на критику, – тоже, положимъ, скромную, – тѣхъ готовыхъ началъ, кои придется, прилагать къ выдѣлкѣ русскихъ людей въ мастерской домашняго воспитанія, такъ что педагоги прогимназіи, не навязывая своей желанной цѣли всѣмъ членамъ кружка, могутъ, тѣмъ не менѣе, не разставаться съ ней и идти къ ней съ благоразумною стойкостью. Между тѣмъ, голосъ ихъ долженъ быть записанъ въ лѣтопись, тѣмъ болѣе что онъ, кажется, уже не первый: помнится, гдѣ-то тоже подумывали объ этихъ «чисто русскихъ началахъ», – чуть-ли не въ Нижнемъ...

Загляну еще разъ въ «Дневникъ» Ѳ. М. Достоевскаго. Пересказавъ анекдотъ о смѣшномъ «идеалистѣ сороковыхъ годовъ», авторъ замѣтилъ, что «вотъ такого типа человѣчекъ пригодился-бы, можетъ быть, и въ колоніи малолѣтнихъ преступниковъ» (о ней шла передъ тѣмъ рѣчь). Эта замѣтка, и именно по поводу малолѣтнихъ преступниковъ, представила моему воображенію образъ одного поразительно хорошаго русскаго человѣка, о которомъ есть случай вспомнить и напомнить. Въ прошедшемъ году говорилось объ умершемъ въ Москвѣ молодомъ человѣкѣ, Николаѣ Васильевичѣ Рукавишниковѣ, директорѣ московскаго исправительнаго пріюта, названнаго по имени его, директора, Рукавишниковскимъ. На дняхъ напечатано въ «Московскихъ Вѣдомостяхъ» письмо директора ярославскаго юридическаго лицея М. Капустина, который до 1870 года, т. е. до перехода въ Ярославль, былъ директоромъ исправительнаго пріюта и котораго замѣнилъ въ немъ Н. В. Рукавишниковъ. Письмо написано съ цѣлью поправить нѣкоторыя неточности, вкравшіяся въ исторію Рукавишниковскаго пріюта, изложенную въ нѣкоемъ рефератѣ о засѣданіи московской думы. И вотъ какой эпизодъ изъ этой исторіи нашелъ я въ письмѣ г. Капустина. «Въ апрѣлѣ 1870 года (разсказываетъ онъ) я прочелъ публично двѣ лекціи о пріютѣ. Вслѣдъ затѣмъ Н. В. Рукавишниковъ просилъ позволить ему участвовать въ управленіи пріютомъ въ званіи моего помощника. Съ перваго нашего свиданія Николай Васильевичъ произвелъ на меня неотразимое впечатлѣніе. Я увидѣлъ въ немъ человѣка, которому нуженъ пріютъ и въ которомъ пріютъ нуждался. Онъ готовъ былъ всецѣло отдаться дѣлу. Когда онъ говорилъ о пріютѣ, не только глаза его загорались любовью, но все лицо пылало и окрашивалось молодою энергіей и вѣрой. Казалось, на этомъ лицѣ можно было читать наслажденіе труда и обрѣтеннаго подвига жизни. Я съ восторгомъ слушалъ его вопросы, его планы и предположенія. Когда мы посѣщали пріютъ, и я указывалъ на существовавшіе въ немъ недостатки, я невольно чувствовалъ, что въ лицѣ этого юноши стоитъ около меня великая сила, способная легко и мѣтко сдѣлать то, что мнѣ казалось труднымъ и къ чему я приступалъ съ сомнѣніемъ». И только пять лѣтъ отсчитано было этому юношѣ на наслажденіе трудомъ и подвигомъ; только пять лѣтъ горѣли любовью его глаза – и потухли. Какой трогательный образъ вдохновеннаго педагога! Какое мнѣ дѣло знать, изучалъ-ли онъ тѣ готовыя, наукою выработанныя, общія начала педагогіи и слѣдовалъ-ли имъ? Они выработаны и изготовлены не для него...

Собственно для коллекціи русскихъ людей – повѣствованіе изъ ІІоти: «Крестьянинъ Дзаценидзе былъ вынесенъ теченіемъ южнаго рукава рѣки Ріона отъ маяка на плоту въ море, когда дулъ сильный восточный вѣтеръ и когда было особенно сильное теченіе Ріона. Плотъ оторвался у маяка, около котораго находится команда матросовъ съ лоцмейстеромъ и хорошимъ барказомъ; не далеко отъ того же маяка находится спасительная станція. Спасать, однако, плотъ съ человѣкомъ, сорвавшійся въ глазахъ команды маяка и спасительной станціи – не рѣшилось ни одно изъ упомянутыхъ учрежденій. (Считали невозможнымъ, что-ли?). Послали съ маяка къ производителю работъ потійскаго порта просить пароходъ «Звѣздочка» для спасенія погибающаго. Пароходъ выйдти не могъ по случаю починки, но капитанъ парохода Кочергинъ немедленно собралъ свою команду изъ вольныхъ матросовъ, служащихъ при портѣ, и отправился на простой фелюгѣ спасать человѣка, который скрылся уже изъ виду съ берега. Черезъ шесть или семь часовъ, уже вечеромъ, когда совершенно стѣмнѣло, Кочергинъ воротился въ сѣверный рукавъ съ спасеннымъ человѣкомъ, окочепѣвшимъ, промокшимъ и страшно потрясеннымъ случившимся съ нимъ»...

Повторяю, что я выписалъ это повѣствованіе изъ газеты собственно для коллекціи. Не думаю, конечно, обличать маячную команду и спасительную станцію; напротивъ, объясняю ихъ нерѣшительность казавшеюся непреодолимою трудностью подвига, и это только возвышаетъ въ моихъ глазахъ личность г. Кочергина, который, кажется, и не обязанъ былъ пускаться на отчаянный подвигъ, потому что онъ – капитанъ парохода, бывшаго въ то время въ починкѣ...

Кстати: нѣчто чрезвычайно любопытное происходило недавно въ обществѣ содѣйствія русской промышленности и торговли. Былъ великій споръ о томъ, есть ли на Руси хоть одинъ человѣкъ изъ мореходовъ, способный стать во главѣ проектируемой экспедиціи чрезъ Карское море къ устью Оби, или нѣтъ у насъ ни единаго такого человѣка, и необходимо для успѣха экснедиціи прибѣгнуть къ незамѣнимому въ этомъ дѣлѣ англичанину Виггенсу. Г. Сидоровъ сказалъ, что нѣтъ на Руси такого человѣка; а г. Петровъ сказалъ, что есть. – Укажите! попросилъ г. Сидоровъ. Г. Петровъ тотчасъ пошелъ въ исторію и сталъ вызывать великія тѣни усопшихъ мореходовъ. – Позвольте! сказалъ г. Сидоровъ, – я желаю не мертваго, а живаго. – Извольте! сказалъ г. Петровъ: Александровъ, Ватта 1, Вотта 2, Андрусовъ, Демме, Паникинъ, Лимашевскій, Ремерсъ, Глушковъ, Шиманъ, Матизенъ, Лебедевъ, Берхвицъ, Рыдаловъ...

Господи, сколько! думалъ я, читая этотъ списокъ именъ и потирая руки. Но – увы! – не прошло двухъ дней, какъ г. Сидоровъ попросилъ редакцію «Голоса» напечатать, и редакція «Голоса» напечатала, что «для экспедиціи чрезъ Карское море въ устье Оби необходимо избрать такого капитана, который былъ бы знакомъ съ полярными морями и плавалъ по нимъ, и особенно такого, который проходилъ Карское море»; между тѣмъ, изъ всѣхъ указанныхъ г. Петровымъ


176


русскихъ мореходовъ только двое плавали по Ледовитому морю: шкиперъ Лебедевъ и шкиперъ Матизенъ, да и тѣ... негодятся, потому что первый ходилъ только къ Печорскому заливу и чуть не погубилъ брига «Шексна». а второй плавалъ по Карскому морю «только на льдинахъ»... Слѣдовательно? – Слѣдовательно капитанъ Виггенсъ незамѣнимъ...

Господа! мы больны чѣмъ-то, и серьезно больны. Будьте хоть вы же, г. Сидоровъ, благодѣтельнымъ діагностомъ: опредѣлите нашу болѣзнь и отыщите ея корень; ибо при здоровомъ состояніи государственнаго и общественнаго организма такое явленіе, такое отношеніе къ нашему, однихъ насъ обмывающему Ледовитому морю – необъяснимо, непостижимо!...