Шутятъ или вправду? (Замѣтки изъ текущей жизни) // Гражданинъ. 1876. № 8. 22 февраля. C. 225-227.

225

ШУТЯТЪ ИЛИ ВПРАВДУ?

(Замѣтки изъ текущей жизни).

— Мама! я хоху му-ням-нямъ, говоритъ двухлѣтній ребенокъ, направляясь качающейся походкой къ матери.

— Чего ты хочешь, моя дѣвочка? переспрашиваетъ мать.

— Му-ням-нямъ.

— Ты хочешь молока?

— Да-а!

— Ну, такъ и скажи: хочу молока.

— Я не могу!

— Отчего-же?

— Оттого-сто... мнѣ трудно, оттого-сто... я маленькая.

— Да что тебѣ трудно? чего ты не можешь?

— Не могу сказать: «молока»!

Я ужъ давно слышалъ этотъ интересный разговоръ и совсѣмъ забылъ-бы о немъ, но мнѣ напомнили его, напомнили собою эту двухлѣтнюю девочку – два фельетониста, изъ которыхъ одинъ увѣряетъ, что ему очень трудно произнести слово «молоко», а другой, не упоминая о трудности, просто указываетъ на молоко и упорно утверждаетъ, что это «му-ням-нямъ» и ничего больше. И какъ это занимательно у нихъ выходитъ!

Первый (см. «Бирж. Вѣд.» № 36) читалъ январскій «Дневникъ Писателя», г. Достоевскаго, – читалъ, читалъ да и запутался. Не могу, говоритъ: – сбивчиво, путаница въ мысляхъ. Вотъ, напримѣръ, глава о спиритизмѣ: тутъ никакъ не поймешь, что такое самъ г. Достоевскій – мистикъ-ли, прикидывающійся скептикомъ, или скептикъ, прикидывающійся мистикомъ? Иначе: «вѣритъ-ли г. Достоевскій въ чертей, или только иронизируетъ?» И тутъ-же запутавшійся критикъ замѣчаетъ въ скобкахъ, что «если иронизируетъ, то съ какимъ тонкимъ умомъ и юморомъ»!... Милый ребенокъ!... Попробуйте представить себѣ, читатель, что нѣкій мистикъ, вѣрующій въ чертей, вдругъ заговорилъ о чертяхъ такъ, что въ его словахъ можно провидѣть или предположить иронію, да еще съ тонкимъ умомъ и юморомъ. Правдоподобно это? Есть на свѣтѣ такіе мистики, вѣрующіе въ чертей? Я думаю, что нѣтъ, и думать противное свойственно только наивному ребенку, незнающему, что такое – вѣрующій въ чертей мистикъ... Но это еще ничего. Еще наивнѣе недоумѣніе фельетониста, какимъ образомъ г. Достоевскій на одной страницѣ воображаетъ, что развратъ проникаетъ въ массы народа, а на другой обращается къ «пошлымъ танцорамъ художественнаго клуба» и восторженно увѣряетъ, что «еслибы всѣ эти милые и почтенные гости захотѣли, хоть намигъ одинъ, стать искренними и простодушными» и «еслибы каждый изъ нихъ вдругъ узналъ весь секретъ», то онъ узналъ бы, сколько заключено въ немъ прямодушія, честности, самой искренней сердечной веселости, чистоты, великодушныхъ чувствъ, добрыхъ желаній, ума, остроумiя и пр. и пр… «Какъ вамъ понравится (восклицаетъ фельетонистъ) это неожиданное превознесеніе публики художественнаго клуба рядомъ съ сѣтованіями о всеобщемъ развратѣ! Воообще много путаницы»...

Много, много!... Ну, а какъ вамъ понравится святая, дѣтская наивность, принявшая «это превознесеніе» буквально, за чистую монету, какъ-будто не замѣтивъ словъ: «если-бы всѣ захотѣли, хоть на мигъ, стать искренними и простодушными»?... Послушайте, дитя мое! Тотъ, Кто говорилъ: «Если хочешь быть совершенъ, продай имѣніе, раздай все нищимъ, возьми крестъ и за Мной иди», – зналъ, что это не будетъ, что быть этому невозможнѣе, чѣмъ пройти верблюду въ игольныя уши... И тутъ: неужели можно было не услышать сѣтованія и скорби о томъ, что «эти милые гости», созданные по образу Божію, слѣдовательно со всѣми прекраснѣйшими дарами, свойственными человѣческой природѣ, дошли, путями жизни, до полнаго невѣдѣнія объ этомъ и до совершенной невозможности захотѣлъ открыть въ себѣ эти дары? И вамъ это, въ самомъ дѣлѣ, неясно, или вы только притворяетесь, что не можете произнести слово: молоко?

Если желаете знать, что такое – образовавшаяся въ людяхъ невозможность «искренности и простодушія», то я могу по этому предмету указать вамъ чудесный образчикъ изъ вновь напечатанныхъ главъ романа: «Анна Каренина». Тамъ, въ концѣ, есть одно мѣстечко: къ Константину Левину въ деревню пpiѣxaлъ братъ его Николай, съ чахоткой, въ послѣдней безнадежной степени ея развитія. Константинъ, конечно, тотчасъ увидѣлъ это, и съ первыхъ дней имъ обоимъ стало неловко. Вотъ какъ изображаетъ авторъ внутреннее состояніе братьевъ: «Константинъ Левинъ чувствовалъ себя виноватымъ и не могъ поправить этого. Онъ чувствовалъ, что еслибъ они оба не притворялись, а говорили то, что называется говорить по душѣ, т. е. только то, что они точно думаютъ и чувствуютъ, то они только бы смотрѣли въ глаза другъ другу, и Константинъ только бы говорилъ: ты умрешь, ты умрешь, ты умрешь, а Николай только бы отвѣчалъ: знаю, что умру, но боюсь, боюсь, боюсь. И больше бы ничего они не говорили, если бы говорили по душѣ. Но этакъ нельзя было жить, и потому Константинъ пытался дѣлать то, что онъ всю жизнь пытался и не умѣлъ дѣлать, и то, что, по его наблюденію, многіе такъ хорошо умѣли дѣлать и безъ чего нельзя жить: онъ пытался говорить не то, что думаетъ, и постоянно чувствовалъ, что это выходило фальшиво, что братъ его ловитъ на этомъ и раздражается этимъ».

Что касается до «путаницы въ мысляхъ», которую мнимая наивность открыла въ «Дневникѣ», то на нее есть образчикъ, самый близкій, подъ рукой. Фельетонистъ говоритъ:

Въ началѣ: «Первый выпускъ «Дневника Писателя» не представляется особенно удачнымъ, – оттого-ли что г. Достоевскій не разговорился еще, или предметы, о которыхъ онъ судитъ, взяты не вполнѣ удачно».

226

Въ срединѣ «Дневникъ» весь пропитанъ этими прекрасными идеями; каждая строка дышетъ въ немъ такою высокою гуманностью, такою горячею вѣрою въ необъятную мощь народа, такимъ искреннимъ и неподдѣльнымъ сочувствіемъ къ его страданіямъ...»

Въ концѣ: «Судя по первому выпуску, «Дневникъ» г. Достоевскаго обѣщаетъ быть весьма почтеннымъ, полезнымъ и замѣчательнымъ изданіемъ».

Угадайте-же, удаченъ или неудаченъ, хорошъ или нехорошо первый выпускъ?

—

Теперь о второмъ, напоминающемъ хитрящаго ребенка. Это – нѣкто г. L (см. «Голосъ» № 43). Онъ говоритъ объ извѣстной уже читателю статьѣ Константина Аксакова, напечатанной въ «Братской Помочи»; онъ называетъ эту статью филиппикой противъ той «лжи», которая, по мнѣнію автора, проникла собою все современное цивилизованное общество; онъ видитъ въ этой и во всѣхъ другихъ подобныхъ филиппикахъ, вмѣстѣ взятыхъ, «свидѣтельство о вѣрѣ въ золотой, утраченный человѣчествомъ вѣкъ»... «Многіе современные писатели (говоритъ онъ), съ университетскимъ образованіемъ и съ обширною начитанностію, сохраняютъ въ затаенномъ уголкѣ своей души вѣру въ золотой вѣкъ, какъ насильно крещеное племя благоговѣйно прячетъ своихъ старыхъ, излюбленныхъ божковъ»... Замѣтьте это сравненіе: оно очень хорошо само по себѣ и вполнѣ разъясняется дальше взглядомъ г-на L на сущность статьи Константина Аксакова. Г. L разъясняетъ, что если Константинъ Аксаковъ не сказалъ, какая историческая эпоха составляла золотой вѣкъ, то указалъ на классъ народа (разумѣется русскаго), на который мы должны взирать какъ на образецъ: «народъ нашъ, крестьяне, слава Богу еще на своей дорогѣ» (слова К. Аксакова). «Итакъ (говоритъ г. L) будьте похожи на русскаго крестьянина (въ чемъ похожи?) и вы освободитесь отъ всѣхъ пороковъ, отъ всего яда современной цивилизаціи. Ученіе это, въ другой формѣ, тоже, что и основная подкладка всѣхъ романовъ, повѣстей, разсказовъ и педагогическихъ статей графа Льва Толстаго. Все зло полагается въ интеллигенціи, въ развитіи и самоувѣренности критическаго ума»... «Нужно было войти въ число образованныхъ людей, чтобъ отрицать и преслѣдовать образованіе»... «Когда намъ рекомендуютъ мужика, какъ образецъ свободы отъ тлетворной цивилизаціи, когда насъ учатъ преклоняться предъ тѣмъ самымъ невѣжествомъ, отъ котораго онъ теперь стремится отдѣлаться цѣной тяжкихъ, едва посильныхъ матеріальныхъ жертвъ, тогда невольно начинаешь глядѣть скептически на цѣльность и гармонію крестьянского быта»... Далѣе – приведя изъ повѣсти А. Потехина «Хворая» печальный примѣръ грубости нравовъ и грубости понятій о значеніи женщины въ нашемъ крестьянскомъ быту, г. L восклицаетъ: «Вотъ она, нормальная, здоровая жизнь, которую намъ ставятъ въ образецъ, передъ которой насъ учатъ преклоняться»!... Наконецъ, вообразивъ, что его тянутъ куда-то назадъ, въ какую-то первобытность, г. L заключаетъ: «Въ который разъ ни беру въ руки то или другое нелицепріятное, неподкрашенное изображеніе старины, патріархальнаго быта, жизни меньшаго брата, никогда не могу открыть въ себѣ желанія возвратиться въ этотъ эдемъ и отказаться отъ той культуры, въ которой наши современные Жанъ-Жаки видятъ источникъ всѣхъ бѣдъ».

Все это, пожалуй, можетъ казаться хорошо и добросовѣстно тому, кто не читалъ статьи Константина Аксакова и не вникалъ въ «подкладку» произведеній графа Льва Толстаго; но кто читалъ и вникалъ, тотъ... даже не удивится, а только разсмѣется надъ этимъ «му-ням-нямъ», надъ этимъ дѣтски умышленнымъ непониманьемъ, – тѣмъ болѣе дѣтскимъ и смѣшнымъ, что оно уже въ тысячу первый разъ повторяется, и въ тысячу первый разъ приходится толковать дѣтямъ, что нѣтъ у насъ такого безсмысленнаго «ученія», которое бы «отрицало и преслѣдовало образованie» и проповѣдывало «поклоненіе невѣжеству». Вѣрить въ существованіе такого ученія – все равно, что «вѣрить въ чертей», а вѣдь это совсѣмъ не въ вашемъ духѣ, бѣдные, прикидывающіеся глупенькими, дѣти!... К. Аксаковъ сказалъ: «нашъ народъ еще на своей дорогѣ», а вы послѣ этихъ словъ говорите: «итакъ будьте похожи на крестьянина»! Совсѣмъ не «итакъ»; если бы вы умѣли правильно мыслить, то знали бы, что тутъ не мѣсто слову «итакъ». Всякая дорога куда нибудь да ведетъ и существуетъ только для того, чтобъ по ней идти; иначе она не дорога. Ужъ одно это слово предполагаетъ тотъ смыслъ, что если народъ нашъ еще не пошелъ, то долженъ пойти по дорогѣ, и, стало быть, если кто нибудь мечтаетъ о «золотомъ вѣкѣ», въ который вамъ не вѣрится, то представляетъ его себѣ впереди, а не назади (Какіе тутъ Жанъ-Жаки!). Вся забота только о томъ, чтобы народъ, идя впередъ по дорогѣ, улучшался, а не портился, какъ попортились мы, «интеллигенція»; все желаніе, вся надежда состоятъ только въ томъ, что нашъ народъ, еще стоящій, какъ бы въ раздумьи, на своей дорогѣ, найдетъ, заключенные въ его пока еще грубой природѣ, способы предохранить себя на пути отъ этой именно порчи… Всѣ дѣти знаютъ, еще изъ евангелія, что вмѣстѣ съ пшеницей обыкновенно выростаютъ и плевелы. Собирая съ чужаго поля цивилизаціи зернышки образованія, мы навалились на плевелы и объѣлись ихъ до безчувствія. Вамъ, какъ больному отъ объяденія, совѣтуютъ лекарство, гигіеническое лекарство, простую діету, а вамъ кажется, что у васъ хотятъ отнять чистыя зерна пшеницы; васъ стараются предостеречь отъ дальнѣйшаго влінія вредной пищи, чтобы укрѣпить вашъ организмъ и довести его до способности честнаго самонаблюденія, а вамъ мерещится «бичъ», т. е. розга, что-ли?... Васъ желаютъ вывести на полный, ласково грѣющій свѣтъ, а вамъ, какъ пораженному куриной слѣпотой, кажется, что васъ толкаютъ въ потемки. Говорятъ про «ложь», жалуются на «ложь», которою такъ пропиталась жизнь, что безъ нея стало жить нельзя; но развѣ «образованіе», истинное научное образованіе, несомнѣнныя научныя истины можно, не сойдя съ ума, называть или считать ложью? Если же иныя, еще невыработавшіяся и неустановившіяся науки, заключаютъ въ себѣ, по частямъ, нѣкоторыя заблужденія, ошибочныя положенія, то открывать и отрицать эти положенія (правильно или неправильно, но только искренно) значитъ ли – «отрицать и преслѣдовать образованіе»?... Бѣдовый ребенокъ! какой школьной указкой заставили вы меня вооружиться! А что касается до вашей боязни, что васъ хотятъ сдѣлать «похожимъ на мужика», то успокойтесь: это невозможно, и если бы даже вы сами пожелали вдругъ учинить такое святочное ряженье, то 

227

подверглись бы большой непріятности: мужикъ, по своему невѣжеству, осмѣялъ бы васъ какъ кривляку. Успокойтесь же! никто не приглашаетъ васъ «возвратиться въ эдемъ» и «отказаться отъ культуры»; все, чего желаютъ, это – чтобы вы, если можете, хоть со временемъ, очистили вашу «культуру» отъ всего того, что въ ней есть, въ смыслѣ высшей нравственной справедливости, некультурнаго.

—

До сей минуты мнѣ еще ничего не попадалось въ нашей текущей «прессѣ» (ужасно смѣшитъ меня всегда это культурное слово) о недавно вышедшей и многимъ довольно долго не дававшейся январьской книжкѣ «Русскаго Вѣстника», гдѣ возникло продолженіе романа съ извѣстной «подкладкой». Надо думать, что новыя главы его не будутъ оставлены безъ вниманія нашими культурными людьми: культурные люди пососутъ ихъ и, чмокнувши губами, тотчасъ по прежнему вознегодуютъ – одни на отсутствіе «одухотворенія», другіе на «поклоненіе мужику и его невѣжеству», находя въ этомъ поклоненіи всю «основную подкладку». Пусть ихъ! И кому дѣло до шаловливыхъ дѣтей, желающихъ, вмѣсто «молока», говорить «му-ням-нямъ»! Мнѣ собственно весело; я съ наслажденіемъ совершаю, вмѣстѣ съ авторомъ, перелеты изъ Петербурга въ деревню и обратно и любуюсь, будто съ воздушнаго шара, на эти рядомъ идущіе передо мною два мipa: одинъ – чистый, блестящій, чрезвычайно удобный, весь объятый или легкимъ, мелкимъ, празднымъ удовольствіемъ, или запутанными, осложненными жизненной фальшью сердечными страстями; другой – живущій подъ открытымъ небомъ, въ поляхъ и лѣсахъ, подъ дождемъ и среди вязкой грязи, полный тяжелаго труда, упорной борьбы и мучительной мысли. Въ первомъ мipѣ – передо мной Анна, сильная и любящая женщина, для которой «игра словами, скрыванье тайны имѣло большую прелесть, и не необходимость скрывать, не цѣль, для которой скрывалось, но самый процессъ скрыванья увлекалъ ее». Тутъ передо мной Вронскій, умный, честный и тоже любящій, но у котораго былъ «сводъ правилъ, несомнѣнно опредѣляющихъ все, что должно и не должно дѣлать», – опредѣляющихъ, «что нужно заплатить шулеру, а портному не нужно, что лгать не надо мущинамъ, но женщинамъ можно, что обманывать нельзя никого, но мужа можно, что нельзя прощать оскорбленій и можно оскорблять», «и исполняя ихъ (эти правила), Вронскій чувствовалъ, что онъ спокоенъ и можетъ высоко носить голову»... Въ другомъ мірѣ предо мной Константинъ Левинъ, который, догадываясь, что сосѣдъ прочитъ за него свояченицу, и не чувствуя въ ceбѣ никакого къ этому расположенія, пріѣхалъ, по приглашенію, къ сосѣду, увидѣлъ на свояченицѣ платье «съ особеннымъ въ видѣ трапеціи вырѣзомъ на бѣлой груди», вообразилъ, «что вырѣзъ этотъ сдѣланъ на его счетъ, и считалъ себя не вправѣ смотрѣть на него, и вмѣстѣ съ тѣмъ не хотѣлъ смотрѣть на него; но чувствовалъ, что онъ виноватъ ужъ за одно то, что вырѣзъ сдѣланъ». (Поймите же ради Бога душевный складъ этого человѣка!). Передо мной этотъ Левинъ, который послѣ долгой, неустанной работы надъ своимъ хозяйствомъ, накопецъ «ясно видѣлъ теперь, что то хозяйство, которое онъ велъ, была только жестокая и упорная борьба между имъ и работниками, въ которой на одной сторонѣ, на его сторонѣ, было постоянное, напряженное стремленіе передѣлать на считаемый лучшимъ порядокъ, на другой же сторонѣ – естественный порядокъ вещей». Онъ много читалъ и нашелъ: «политическая экономія говорила, что законы, по которымъ развилось и развивается богатство Европы, суть законы всеобщіе и несомнѣнные; соціалистическое ученіе говорило, что развитіе по этимъ законамъ ведетъ къ погибели». И (П) пришелъ этотъ Левинъ къ такой мысли: «Мы давно уже ломимъ посвоему, поевропейски, не спрашиваясь о свойствахъ рабочей силы. Попробуемъ признать рабочую силу не идеальною рабочею силой, а русскимъ мужикомъ съ его инстинктами, и будемъ устраивать сообразно съ этимъ хозяйство. Представьте себѣ, что вы нашли средство заинтересовывать рабочихъ въ успѣхѣ работы и нашли ту середину въ усовершенствованіяхъ, которую они признаютъ, и вы, не истощая почвы, получите вдвое, втрое пр-тивъ прежняго. Раздѣлите пополамъ, отдайте половину рабочей силѣ, та разность, которая вамъ останется, будетъ больше, и рабочей силѣ достанется больше. А чтобы сдѣлать это, надо спустить уровень хозяйства и заинтересовать рабочихъ въ успѣхѣ хозяйства. Какъ это сдѣлать? Это вопросъ подробностей; но несомнѣнно, что это возможно».

Такъ думаетъ этотъ странный Левинъ и – пробуетъ; встрѣчаетъ трудности и неполный успѣхъ, и все-таки не теряетъ вѣры, что это возможно... Я съ любовью отдыхаю на этомъ образѣ!

—

А на дняхъ мнѣ еще удалось вкусить самый маленькій, легкій отдыхъ по слѣдующему маленькому случаю: «Воронежскій Телеграфъ» оповѣстилъ своихъ читателей о недавно вышедшей (гдѣ-то) книжкѣ: Стихотворенія И. П. А. которую «можно купить въ Воронежскомъ и Кіевскомъ женскихъ монастыряхъ», а въ образчикъ содержащагося въ книжкѣ, приводитъ слѣдующее стихотвореніе, служащее какъ-бы предисловіемъ:

Ввѣряясь безпечно волнамъ океана,

Не разъ въ его безднахъ пловецъ погибалъ:

Подъ зыбью лазурной въ немъ царство обмана...

Какъ врагъ безпощаденъ и хитръ его валъ!...

Другой океанъ есть, – онъ вѣченъ, какъ вѣчность,

И глубь его дивныхъ сокровищъ полна;

Теряется въ небѣ его безконечность,

Но всѣмъ намъ доступна его глубина.

Ни камней подводныхъ, ни бурь, ни крушеній

На немъ не извѣдалъ довѣрчивый челнъ;

Отъ гнета неправды, отъ бѣдъ, отъ волненій

Не разъ укрывалась я въ глубь его волнъ.

Грозило-ль мнѣ горемъ житейское море,

Иль зло устилало шипами мой путь, –

Въ него я ввергала и злобу, и горе,

И въ немъ освѣжала усталую грудь!

И капли изъ бездны его сокровенной,

Запавшія въ сердце, взлелѣяла я,

И, сливши въ созвучья ихъ перлъ многоцѣнный,

Я вамъ оставляю съ любовью, друзья,

Какъ слѣдъ мой послѣдній въ волнахъ бытія.

И слухъ и сердце, право, отдыхаютъ на этихъ звукахъ, несущихся, повидимому, изъ-за монастырскихъ стѣнъ. – Хоть бы ихъ устыдились наши фельетонные поэты, поющіе такъ, напримѣръ:

Но чудо свершилось нежданное: вдругъ 

Пришла юбилею отмѣна!

...........

Собственость ныньче хотятъ подорвать

И договорамъ нѣтъ вѣры...

— Совѣтую, другъ мой, вамъ прозою врать: 

Въ стихахъ-бо у васъ нѣту мѣры. – 

Послѣдніе два стиха сорвались у меня съ языка нечаянно. Извините пожалуйста!