Темкинъ Г. Въ перемежку. (Фантазiя, дѣйствительность, воспоминанiя, предсказанiя) // Отечественныя Записки. 1876. Т. 226. № 5. С. 197-217.
197
ВЪ ПЕРЕМЕЖКУ.
(Фантазiя, дѣйствительность, воспоминанiя, предсказанiя).
—
III.
199
<...> Скоро на Гороховой объявился новый магазинъ съ вывѣской: «К. К. Фишеръ. Покупка и продажа древностей и рѣдкостей. An-und- Verkauf von Antiken». – Дяденька отпраздновалъ новоселье, на которомъ, впрочемъ, кромѣ хозяина, присутствовали только я и старичокъ, служившiй въ бибиковской комиссiи – старичокъ, ничѣмъ рѣшительно незамѣчательный. Дяденька угощалъ насъ чаемъ, бутербродами съ кнакъ-вурстомъ и какимъ-то соврешенно невѣроятно шипучимъ напиткомъ, съ этикетомъ на бутылкѣ: «Non pfreil». Дяденька утверждалъ, впрочемъ, что это – шампанское. Онъ былъ счастливъ, какъ ребенокъ, которому подарили очень занятую игрушку. Еслибы я не видѣлъ своими глазами, я никогда не повѣрилъ бы, что человѣческое лицо можетъ вмѣстить столько блаженнаго умиленiя, сколько его сосредоточилось въ физiономiи дяденьки-нѣмца, когда онъ расхаживалъ по своимъ новымъ владѣнiямъ и безъ нужды отпиралъ и запиралъ витрины, заключавшiя его сокровища. Онъ не ходилъ, а какъ бы танцовалъ какой-то торжественно-побѣдительный танецъ, высоко взбрасывая вывернутыми въ стороны ногами. Онъ не говорилъ, а, такъ сказать, вѣщалъ исторiю каждой своей хламинки, если можно сдѣлать такое существительное. Бесѣдовали мы въ задней комнатѣ магазина, которую дяденька называлъ кладовою и гдѣ совмѣщалась, кромѣ хлама, спальня и столовая. Не успѣли мы еще выпить бутылку Non pareil и дослушать разсказъ дяденьки о голенищѣ Святополка Окаяннаго или о чемъ-то въ этомъ родѣ, какъ въ передней комнатѣ, въ «магазинѣ» послышался звонокъ. «Покупатель! практика!»
200
перешепнулись мы съ нѣкоторымъ даже волненiемъ. Дяденька торопливо обдернулъ сюртучекъ, пригладилъ височки и вышелъ въ магазинъ. Мы съ бибиковскимъ старичкомъ съ любопытствомъ смотрѣли въ полуотворенную дверь: что будетъ? Вошла не старая, но очень худая и болѣзненная дама въ траурѣ, а слѣдом за ней какой-то малый изъ породы петербургскихъ младшихъ дворниковъ внесъ довольно большую корзинку, въ какихъ бѣлье носятъ. Малый поставилъ корзину на прилавокъ, снялъ шапку и встряхнулъ волосами. Дама торопливо зарылась въ карманѣ. Дяденька спросилъ, что ей угодно. «Сейчасъ, сейчасъ, отвѣчала она, вы, вѣдь, торгуете рѣдкостями?.. Я сейчасъ…» Она еще больше заторопилась, вытащила изъ кармана нѣсколько мѣдюковъ, разронила ихъ по полу, покраснѣла, стала собирать… Наконецъ, мѣдюки были вручены малому и онъ ушелъ.
— Вотъ, я хочу продать – не купите ли? Заговорила дама, неумѣло развязывая корзину и вынимая изъ нея различные, завернутые въ бумагу и переложенные соломой предметы. На прилавкѣ появилась штука за штукой пять или шесть стклянокъ съ заспиртованными зародышами человѣка и какихъ-то животныхъ, маленькiй мѣдный сосудъ странной и не русской формы, коробочка со старыми монетами, безобразная китайская фигура изъ зеленаго камня, большой мѣдный осьмиконечный крестъ съ финифтью и, наконецъ, еще какой-то большой предметъ, который я сначала не могъ разглядѣть, но который привлекъ къ себѣ все вниманiе дяденьки: какой-то неровный широкiй металлическiй обручъ. Дяденька отобралъ въ сторону этотъ обручъ, нѣсколько монетъ, мѣдный сосудъ и спросилъ, что это все будетъ стоить. «А этого мнѣ вотъ тутъ не надо», прибавилъ онъ, презрительно отодвигая рукой стклянки съ зародышами и прочее.
— «Ахъ, нѣтъ, пожалуйста, тоскливо заговорила дама: — пожалуйста, все вмѣстѣ… куда-жъ я дѣну? Я вамъ еще хотѣла принести, у меня мужъ собиралъ, да я не знаю… Вѣдь, вы все продадите». Дяденька подумалъ и согласился. Сторговались они очень быстро на восемнадцати рубляхъ, и кромѣ того, дяденька записалъ адресъ дамы, чтобы посмотрѣть у нея на дому остатки коллекцiи ея мужа. Дяденька съ сiяющимъ лицомъ поднесъ намъ вещь, показавшуюся мнѣ издали желѣзнымъ обручемъ: это былъ обломкомъ шлема.
— Двѣнадцатого вѣка, какъ дважды два, пищалъ онъ на самый побѣдоносный манеръ: — а можетъ быть, и одиннадцатого… варяжскiй… видите, крылатые звѣри вычеканены… видите дырья: это – мѣста для глазъ въ забралѣ… Эхъ!.. вотъ кабы тутъ еще кусочекъ не обломался… Можетъ быть, кто-нибудь изъ вашихъ предковъ тутъ вотъ теперича всегда носилъ, Григорiй Александровичъ… Ну-ка, я примѣрю…
И съ видомъ человѣка, вѣнчающаго кого-нибудь лаврами за услуги отечеству, дяденька-нѣмецъ сталъ мнѣ надѣвать на
201
голову обломокъ шишака. Но голова моя вся ушла въ этотъ желѣзный обручъ, такъ что онъ очутился на плечахъ.
— Хе-хе-хе, весело залился дяденька: — головы тогда больше были… теперь умнѣе, поспѣшилъ онъ меня успокоить: — всегда вотъ тутъ умнѣе и образованнѣе… Ну, а тогда… хе-хе-хе… тогда больше, богатыри вотъ тутъ были…
— Тяжела ты шапка Мономаха! Вставилъ неизвѣстно въ какомъ смыслѣ бибиковскiй старичокъ и тоже весело разсмѣялся раскатистымъ старческимъ смѣхомъ.
— А можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ Мономаха? Блеснула у дяденьки веселая идея, которую онъ, однако, развить не успѣлъ, потому что въ магазинѣ опять раздался звонокъ. Дяденька пошелъ, какъ былъ, съ знаменитымъ варяжескимъ шлемомъ въ рукѣ. Мы съ бибиковскимъ старичкомъ опять припали къ полуотворенной двери. И представьте себѣ мое удивленiе, когда я узналъ въ посѣтителѣ Башкина. Онъ былъ такъ же красивъ, какъ и прежде, и та же лѣнивая, насмѣшливая полуулыбка бѣгала подъ его неширокими черными усами. Я уже его давно не видѣлъ, съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ окончательно пересталъ бывать у дяденьки-генерала. Я ему даже какъ будто обрадовался, но подойти почему-то и не думалъ. Башкинъ, съ обыкновенной своей вѣжливостью, насмѣшливой манерой-поздравилъ дяденьку съ новосельемъ. И когда тотъ разинулъ ротъ отъ недоумѣнiя, онъ пояснилъ, что знаетъ всѣ антикварскiя лавки въ Петербургѣ и если, дескать, не зналъ дяденька магазина, такъ, значитъ, онъ открылся недавно.
— Сегодня вотъ тутъ, отвѣчалъ дяденька, видимо смущенный изяществомъ наружности, манеръ и рѣчи посѣтителя.
— Ну вотъ; значитъ, я – какъ разъ на новоселье. Нѣтъ ли у васъ чего-нибудь изъ Помпеи?.. Помпейскихъ древностей? Пояснилъ Башкинъ, видя дяденькино недоумѣнiе. Надо сказать, что дяденька сунулся въ воду антикварской торговли, не спросясь броду: онъ зналъ толкъ только въ рыцарскихъ нѣмецкихъ и въ русскихъ древностяхъ, а о Помпеѣ, можетъ быть, и не слыхивалъ.
— Нѣтъ? Продолжалъ Башкинъ. – Жаль. А фарфору стараго? Оказалось, что и фарфору нѣтъ. Башкинъ пообѣщалъ зайти въ другой разъ и попросилъ имѣть его въ виду, если дяденкѣ навернется что-нибудь подходящее. Передъ самымъ уходомъ, онъ спросилъ, что такое держитъ дяденька въ рукахъ. Тотъ пустился съ увлеченiемъ объяснять многоразличныя достоинства варяжскаго шлема, что, повидимому, очень мало интересовало Башкина. По крайней мѣрѣ, онъ, кажется, просто для того, чтобы сказать что-нибудь и благовидно прекратить болтовню старика, перебилъ его вопросомъ: и что же эта вещь можетъ стоить? Дяденьку этотъ вопросъ, очевидно, засталъ въ расплохъ, потому что онъ далеко еще не вошелъ въ роль торговца. Онъ расписывалъ достоинства варяжскаго шлема, какъ любительнь, а совсѣмъ не какъ
202
купецъ, который желаетъ товаръ лицомъ показать. Поэтому онъ, даже какъ будто въ лицѣ перемѣнился, услышавъ вопросъ Башкина, и нѣсколько секундъ молчалъ. – Восемь… запнулся онъ наконецъ, и вдругъ рѣшительно и быстро добавилъ: восемдесять пять рублей. При этомъ, онъ почти выдернулъ шлемъ изъ рукъ Башкина и ревниво прижалъ его къ своей бѣлоснежной манишкѣ. Башкинъ посмотрѣлъ на него съ насмѣшливымъ любопытствомъ, молча раскланялся и ушелъ.
Кнакъ-вурстъ былъ съѣденъ, Non pareil выпитъ, ставни магазина заперты, бибиковскiй старичекъ зѣвалъ самымъ заразительнымъ образомъ, я тоже аппетитно потягивался, раздумывая, какъ непрiятно будетъ тащиться на Васильевскiй Островъ, но зато какъ сладко будетъ завалиться сегодня пораньше спать. Дяденька, правда, не уставалъ носиться въ эмпиреяхъ, но расходиться было, все-таки, пора. Разошлись. Не пишлось мнѣ, однако, въ эту ночь завалиться пораньше. Напротивъ, я ее совсѣмъ безъ сна провелъ…
— Гдѣ ты, полуночникъ, шляешься? сердито-ласково, какъ и всегда, встрѣтила меня патрiархальная Василиса, одной рукой цѣломудренно придерживая рубашку, слѣзавшую съ ея плечъ, а въ другой держа пальмовую свѣчку въ мѣдномъ подсвѣчникѣ. – Право, полуночникъ. Иди скорѣе, тебя тамъ барышня сколько времени дожидается.
— Какая барышня?
— Извѣстно какая, настоящая; сестрица, говоритъ, твоя. Не тебѣ бы, полуночнику, этакую сестрицу…
Но я уже не слушалъ воркотни Василисы, въ нѣсколько прыжковъ очутился въ своей комнатѣ и, черезъ какiя-нибудь двѣ секунды, обнималъ, обнималъ свою Соню. Да, меня ждала Соня…
Тутъ-то вотъ и начинается нѣчто, совершенно къ моимъ силамъ не подходяшее. Какъ я вамъ опишу Соню, когда это сама красота? Я разумѣю душевную красоту, хотя Cоня и собой хороша была. Заставляя теперь проходить передъ собой исторiю этой чудной дѣвушки, перебирая паматью безчисленное множество ея крупныхъ и мелкихъ эпизодовъ, я чувствую съ болѣзненной ясностью, что всѣ слова, какiя я могъ бы написать для изображенiя ея, либо пошлы, либо ходульны. Нѣтъ словъ… Конечно, еслибы я былъ большой художникъ, слова нашлись бы, и я заставилъ бы васъ, какъ выражается Достоевскiй, «молитвенно и колѣнноприклоненно» отнестись къ моей Сонѣ. Но я – нетолько не большой художникъ, а даже ни самомалѣйшей претензiи на художественность не имѣю и потому просто боюсь испортить дѣло своимъ грубымъ перомъ, боюсь, что не сумѣю сказать правды, а или какъ-нибудь урѣжу ее, или расцвѣчу аляповато. Какъ могла уродиться такая красота среди, повидимому, совсѣмъ не подходящихъ условiй – я не знаю. Готовъ бы былъ даже прямо назвать ее уродомъ, выродкомъ, еслибы не имѣлъ счастiя встрѣчать въ жизни и другихъ людей, правда, очень немногихъ, въ
203
которыхъ находилъ то слабое, а то и очень сильное выраженiе той же самой красоты. Моя задача – изображенiе Сони – съ перваго же появленiя передъ вами усложняется тѣмъ, что я засталъ ее у себя въ комнатѣ не одну. И этотъ другой, съ кѣмъ она сидѣла, дожидаясь меня, былъ, если хотите, тоже уродъ: онъ былъ генiй…
Послѣ первыхъ объятiй, прерываемыхъ совсѣмъ безсмысленными восклицанiями сквозь слезы радости, Соня показала мнѣ на какого-то молодаго человѣка, совршенно мнѣ незнакомаго. Онъ смущенно стоялъ у стола, опершись на него одной рукой, а другую заложилъ за спину. Неловкая, какая-то двойственная, не то сочувственная, не то горькая, не то конфузная улыбка некрасиво кривила его ротъ. Несмотря на то, что я въ эту минуту былъ меньше всего способенъ наблюдать, мнѣ показалось, что онъ не проcто сконфуженъ, а больше, чѣмъ сконфуженъ. Я угадалъ, какъ потомъ оказалось.
— Вотъ, Гриша, я безъ тебя знакомство ужь свела. Вотъ… а какъ же васъ зовутъ? Весело обратилась Соня къ молодому человѣку. Контрастъ этого вопроса съ тономъ, предполагавшимъ какъ бы очень близкое знакомство, выходилъ очень забавенъ. Мы всѣ трое невольно расхохотались и затѣмъ взаимно отрекомендовались. Молодого человѣка звали Дмитрiй Николаевичъ Бухарцовъ. Онъ только третьяго дня поселился въ сосѣдней со мной комнатѣ. Наканунѣ, утромъ, я слышалъ, какъ онъ посылалъ Василису въ лавочку.
— Вотъ вамъ пять копеекъ, Василиса, говорилъ мой, тогда еще незнакомый мнѣ сосѣдъ: — вотъ вамъ пять копеекъ; вы на три копейки купите сливокъ, а на остальное, понимаете? На все остальное, до послѣдней копейки, самыхъ сахарныхъ сухарей…
— На остальное! Много тутъ остального. Сахарныхъ-то всего четыре штуки дадутъ, возражала Василиса, заливаясь смѣхомъ.
— Ахъ, Василиса, Василиса, продолжалъ дурачиться сосѣдъ: — такой вы чудесный экземпляръ человѣческой породы, а надъ бѣднымъ человѣкомъ смѣетесь: бѣдному человѣку четыре сухаря какъ разъ…
Такъ вотъ съ этимъ-то чудакомъ Соня и успѣла, дожидаясь меня, свести знакомство. А это странное, быть можетъ, для васъ обстоятельство (странное, впрочемъ, для того только, кто не живалъ и не бывалъ въ небогатыхъ петербургскихъ меблированныхъ комнатахъ лѣтъ десять-пятнадцать тому назадъ) налагаетъ на меня тяжелую обязанность представить вамъ съ разу двухъ человѣкъ, изъ которыхъ каждый требуетъ пера поискуснѣе моего. Начну съ Бухарцова. Во-первыхъ, это много легче; во-вторыхъ, Бухарцовъ мелькнулъ передо мной, какъ метеоръ, какъ онъ, блестящiй, какъ онъ, скоропреходящiй, какъ онъ особенный, точно не имѣющiй никакой связи съ другими явленiями природы. Въ самомъ дѣлѣ, Бухарцовъ стоитъ совсѣмъ особнякомъ въ моихъ воспоминанiяхъ. Встрѣчу съ нимъ я могу выдѣлить, какъ
204
законченный эпизодъ, законченный — смертью, значитъ, невозвратно, безнадежно законченный…<...>
217
<...>
Г. Темкинъ.