А. <Авсеенко В. Г.> Литературное обозрѣнiе // Русскій Вѣстникъ. 1876. Январь. Т. 121. С. 496-510.

<496>

ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРѢНIЕ.

⎯

Минувшiй литературный годъ прошелъ не безслѣдно — не только потому что далъ намъ такое прекрасное художественное произведенiе какъ Анна Каренина, но и потому что въ теченiе года обнаружился благопрiятный переломъ въ журналистикѣ и въ общественныхъ вкусахъ. Не рискуя вдаться въ излишнiй оптимизмъ, можно кажется сказать что мы нѣсколько подвинулись къ прямымъ и серiознымъ литературнымъ цѣлямъ. Если мы припомнимъ весьма недавнее время, хотя бы то когда мы начинали наши ежемѣсячныя критическiя обозрѣнiя, и сравнимъ господствовавшiй тогда въ печати тонъ съ тѣмъ который замѣтно беретъ въ ней верхъ теперь — нельзя будетъ не сознать значительныхъ успѣховъ нашей печати въ благоприличiи и серiозности. Два, три года назадъ въ петербургской журналистикѣ зубоскальство и гаерство, фельетонное «царапанье своего тѣла», глумленье надъ всякимъ художественнымъ талантомъ и надъ зрѣлымъ отношенiемъ къ общественнымъ и нацiональнымъ интересамъ, считались главными признаками журнальнаго дарованiя и самымъ цѣннымъ товаромъ на литературномъ рынкѣ. Критика пробавлялась издѣвательствами надъ серiозными и

497

талантливыми явленiями текущей литературы; ей вторили и такъ-называемые «воскресные фельетоны», содержанiе которыхъ исчерпывалось главнымъ образомъ наругательствами надъ всѣмъ что въ области творчества выступало изъ круга требованiй въ который замкнулись дѣйствующiя журнальныя братства. Тонъ и прiемы эти казались до такой степени усвоенными журналистикой что значенiе писателя начали у насъ оцѣнивать въ прямомъ отношенiи къ безстыдству съ какимъ онъ способенъ ругаться и пустословить. Быть-можетъ читающая публика, сбитая съ толку шутовствомъ и гаерствомъ журналистики, мало-по-малу получила вкусъ къ этимъ дешевымъ пряностямъ фельетонной литературы; во всякомъ случаѣ, у самихъ журналистовъ составилось убѣжденiе что читатели одобряютъ скоморошество печати, и это убѣжденiе было до такой степени сильно что какъ скоро какая газета прiобрѣтала значительное число подпищиковъ, въ литературныхъ кружкахъ этотъ успѣхъ тотчасъ приписывался юркости и развязности ея фельетонистовъ. Но вотъ, въ началѣ минувшаго года, одна изъ большихъ петербургскихъ газетъ, отличавшаяся предъ всѣми преобладанiемъ фельетоннаго элемента, перешла въ руки новой редакцiи. Фельетонисты, подвизавшiеся въ этой газетѣ, или замолкли, или разсѣялись по другимъ редакцiямъ. Газета сразу же перемѣнила тонъ мало-пристойной развязности на тонъ сравнительнаго благоприличiя. Въ литературныхъ кружкахъ всѣ почти были того мнѣнiя что газета непремѣнно падетъ, что публика не станетъ подписываться на изданiе въ которомъ не подвизаются болѣе ея любимцы-фельетонисты. И что же случилось на повѣрку? Несмотря на то что газета о которой мы говоримъ не обставилась никакими капитальными литературными силами взамѣнъ выбывшихъ вмѣстѣ съ прежнею редакцiей, публика не только не потеряла къ ней довѣрiя, но даже выразила несомнѣннымъ образомъ что ей вовсе не такъ трудно разстаться съ своими мнимыми любимцами, какъ это можетъ-быть казалось вначалѣ имъ самимъ. Въ томъ же минувшемъ году, эти предполагаемыя свѣтила петербургскаго фельетона вновь выступили на журнальное поприще, но увы! — какъ далеки были ихъ скромные вторичные дебюты отъ напыщенной торжественности прощальныхъ элегiй которыми они лишь за нѣсколько мѣсяцевъ предъ тѣмъ кидали въ публику въ печальную

498

минуту разставанiя! Читающая масса не только не бросилась къ нимъ на встрѣчу, но даже совсемъ не замѣтила ихъ возвращенiя... Кто въ настоящее время говоритъ о гг. Суворинѣ, Буренинѣ, Стасовѣ? кто знаетъ гдѣ и о чемъ они пишутъ? Sic transit... вотъ все что останется сказать будущему историку нашей литературы по поводу катастрофы постигшей годъ назадъ г. Корша и его сотрудниковъ. 

Тутъ дѣло конечно не въ легкомыслiи и неблагодарности публики, хотя вѣроятно этотъ упрекъ будетъ ей предъявленъ со стороны послѣднихъ Могиканъ фельетоннаго гаерства. Упрекъ этотъ имѣлъ бы смыслъ еслибы публика увлеклась какими-нибудь новыми свѣтилами, явившимися продолжать дѣло своихъ предшественниковъ. Но ничего подобнаго не случилось. Общество просто отвернулось отъ самаго дѣла, и въ этомъ смыслѣ перемѣна редакцiи С.-Петербургскихъ Вѣдомостей представляется только внѣшнимъ толчкомъ, ускорившимъ естественный внутреннiй переломъ. Нужно было имѣть слишкомъ унизительное мнѣнiе о нашемъ образованномъ обществѣ, чтобы думать что оно будетъ вѣчно питаться изъ литературныхъ кухмистерскихъ шестидесятыхъ годовъ и никогда не пожелаетъ болѣе опрятной пищи. Журнальное и газетное гаерство очевидно отжило свой вѣкъ. Всѣмъ наконецъ до крайности опротивѣло это пятнадцатилѣтнее топтанье на одномъ мѣстѣ, въ какой-то слякоти, отъ которой только летятъ на всѣ стороны грязныя брызги. Публика догадалась что по этой слякоти она ровно никуда не доберется. Пока журнальная атмосфера была насыщена нездоровыми элементами, общество могло до извѣстной степени не замѣчать чѣмъ оно дышетъ; но какъ только эти элементы были удалены, каждый почувствовалъ преимущества свѣжаго воздуха. Спросъ на шутовство и наругательства вдругъ упалъ, а уровень журналистики замѣтно поднялся, хотя никакiя новыя силы еще не явились ей на помощь. Но таково уже значенiе тона, что онъ въ той же степени дѣлаетъ литературу, какъ дѣлаетъ музыку. Мы не хотимъ сказать чтобы журналистика наша вдругъ поднялась на высоту на которой вполнѣ бы отвѣчала призванiю и достоинству печатнаго слова. Напротивъ, въ фактическомъ отношенiи сдѣлано еще очень мало. Литературная критика попрежнему поверхностна и отличается старыми пристрастiями и старою злобой; но эта злоба выражается нынче все-таки благоприличнѣе, за

499

исключенiемъ развѣ газеты г. Краевскаго, донашивающей лохмотья стараго фельетоннаго скоморошества, какъ провинцiальныя барыни донашиваютъ прошлогоднiя моды. Пройдетъ конечно еще не мало времени прежде чѣмъ эти устарѣлые фасоны окончательно выйдутъ изъ употребленiя, и журналистика примкнетъ къ новому движенiю, замѣчаемому въ обществѣ; но покамѣстъ хорошо уже и то что она сознаетъ наступающiй переломъ, и волей-неволей идетъ на уступки. Правда, уступки эти она вырываетъ у себя не безъ гримасы. Напримѣръ Отечественныя Записки, обратившись къ сотрудничеству г. Достоевскаго, заявили что еслибы романъ этого писателя противорѣчилъ направленiю редакцiи,  то онѣ не напечатали бы его, будь онъ хоть генiальнѣйшее произведенiе. Но такое запальчивое заявленiе было конечно не что иное какъ гримаса, как gros mot; всякiй знаетъ что между воззрѣнiями г. Достоевскаго и направленiемъ Отечественныхъ Записокъ нѣтъ никакихъ точекъ соприкосновенiя, и что если романъ Подростокъ попалъ въ этотъ журналъ, то единственно потому что публика требуетъ талантливыхъ художественныхъ произведенiй, а не продуктовъ тенденцiозной письменности. И практика какъ нельзя болѣе подтвердила соображенiя редакцiи: несмотря на то что новый романъ г. Достоевскаго принадлежитъ къ слабѣйшимъ его произведенiямъ, публика отнеслась къ нему все-таки съ гораздо большимъ интересомъ чѣмъ къ остальному содержанiю журнала.

Что перемѣна происходящая въ русскомъ обществѣ, сознается литературой, доказательствъ много. Всюду чувствуется напряженiе, безпокойство и надежда. Писатели не утратившiе искренности жадно ловятъ новые голоса и силятся вникнуть въ таинственно-совершающееся въ недрахъ общественнаго сознанiя; только замозолившiеся въ старой лже-либеральствующей рутинѣ злобно шипятъ противъ новаго вѣянiя, уже получающаго нѣкоторую осязательность. Есть небольшая, мало извѣстная газета Недѣля, обратившая на себя въ концѣ минувшаго года вниманiе искренностью съ какою она отреклась отъ тенденцiозной лжи и пошла на встрѣчу новымъ, серiознымъ требованiямъ. Въ этой газетѣ появилась между прочимъ очень хорошая статья г. Кавелина, пытающаяся внести нѣкоторый порядокъ въ сумбуръ господствующiй съ шестидесятыхъ годовъ въ петербургской

500

критикѣ. Авторъ этой статьи, отвѣчая г. Пыпину по поводу его бiографiи Бѣлинскаго, указываетъ что бiографъ упустилъ изъ виду самую главную заслугу критика сороковыхъ годовъ, именно ту что этотъ критикъ постоянно разрабатывалъ идеалъ нравственной личности. Какъ скоро этотъ идеалъ былъ вынутъ изъ нашей литературы, она потеряла всякое нравственное содержанiе и превратилась въ Вальпургiеву ночь. Возвращенiе къ старымъ общимъ идеаламъ, вотъ что по мнѣнiю г. Кавелина можетъ оживить литературу. Мы сказали «къ общимъ идеаламъ», хотя этого слова нѣтъ у г. Кавелина, сказали потому что въ этомъ все дѣло. Статья г. Кавелина вызвала недоразумѣнiе именно потому что въ ней нѣтъ этого необходимаго слова. У насъ подъ именемъ идеала хотятъ получить что-то узко-опредѣленное, практическое, какую-то инструкцiю, и не могутъ понять что въ литературѣ идеалъ долженъ присутствовать лишь въ общихъ, чисто нравственныхъ опредѣленiяхъ и очертанiяхъ, практическое же осуществленiе его составляетъ задачу самой жизни, самой дѣйствительности. Идеалъ есть идея, а не фактъ, и въ этомъ смыслѣ только и можно сказать что литература создаетъ идеалы. У насъ, когда въ романѣ выводится нравственная личность, критика сейчасъ начинаетъ кричать: а что же онъ сдѣлалъ? какiе факты далъ намъ авторъ? и замѣчая что герой романа не переворачиваетъ земной шаръ Архимедовымъ рычагомъ, объявляетъ задачу автора манкированною. Но литература вовсе не уложенiе, не инструкцiя, не чертежъ какого-нибудь проектируемаго общественнаго зданiя. Она не создаетъ фактовъ, а только наблюдаетъ тѣ изъ нихъ которые господствуютъ въ дѣйствительной жизни. Все что она можетъ дать отъ себя, это идея. Чѣмъ ея идея нравственнѣе, выше, чѣмъ она непосредственнѣе исходитъ изъ культурныхъ началъ, изъ духовнаго историческаго наслѣдiя, тѣмъ выше, благороднѣе и воспитательнѣе сама литература. Никто не сомнѣвается что наша беллетристика сороковыхъ годовъ была богата идеалами, а мѣжду тѣмъ она не создала ни одного идеала въ томъ узко-опредѣленномъ, практическомъ смыслѣ, въ какомъ хотятъ понимать это слово нынче. Мы, очевидно, не только потеряли идеалы, но и самое представленiе о томъ что такое идеалъ сдѣлалось для насъ не совсѣмъ яснымъ. Все это свидѣтельствуетъ что нашего возрожденiя нельзя ждать отъ завтрашняго дня, и что пройдетъ еще 

501

много времени прежде чѣмъ мы договоримся до чего-нибудь положительнаго. Покамѣстъ мы еще въ перiодѣ сборовъ, попытокъ и поисковъ. «Вездѣ, говорится въ другой статьѣ той же Недѣли, замѣчается какая-то внутренняя тревога, неувѣренность, раздвоенiе. О чемъ бы теперь ни писалось, вездѣ слышится присутствiе странной ноты, и только яснолобый либералъ можетъ теперь самодовольно разглагольствовать объ успѣхахъ нашей промышленности, о расширенiи желѣзныхъ дорогъ, о размноженiи банковъ и т. п. Что такое эти успѣхи, когда человѣкъ, переставъ жить чувствомъ, потерялъ собственную душу?» Развѣ этотъ протестъ во имя души и чувства противъ меркантильнаго прогресса вѣка не есть новость въ петербургской журналистикѣ? Развѣ годъ назадъ подобная статья могла бы появиться въ томъ лагерѣ къ которому принадлежитъ Недѣля? Все это, повторяемъ, принадлежитъ еще къ области попытокъ и поисковъ но хорошо уже и то что интеллигенцiя наша перестаетъ топтаться на одномъ мѣстѣ, въ жидкой слякоти лже-либеральствующей рутины. Хорошо то что переломъ въ общественномъ настроенiи чувствуется уже съ такою осязательностью что журналистика не можетъ не замѣчать его. Та самая газета въ которой годъ назадъ подвизались Незнакомцы и Зеты, полагавшiе свою задачу въ «царапаньи своего тѣла», — та самая газета, не переставая по собственному выраженiю редакцiи слѣдовать прогрессивному направленiю, нынче считаетъ долгомъ «обратить вниманiе на знаменательное движенiе, настойчиво проявляющееся въ нашей печати въ смыслѣ идеалистическихъ требованiй — движенiе иной разъ довольно курiозное, а еще чаще туманное въ своихъ формахъ, но которое вполнѣ серiозно по своей сущности и указываетъ на признаки крутаго перелома въ нашей умственной жизни.»

Люди, которымъ дороги дѣйствительные интересы нашей литературы, которымъ, скажемъ болѣе, дорога наша нацiональная идея, наша историческая будущность, могутъ только отъ души поздравить другъ друга съ этимъ переломомъ и проникнуться глубоко-признательнымъ чувствомъ къ тѣмъ дѣйствительно передовымъ русскимъ людямъ, которые, вопреки свисту и гаерству, съ убѣжденiемъ и вѣрой толкали общество къ перелому, изобличая ложь и гнилость того чѣмъ питалась наша журналистика въ послѣднiя пятнадцать лѣтъ. Мы тронулись съ мѣста — съ Богомъ въ путь-дорогу!

502

Еслибы в итогѣ минувшаго года ничего не оказалось кромѣ намѣченной нами перемѣны въ общественномъ настроенiи, начавшей уже отражаться и въ литературѣ, то и тогда этотъ годъ не остался бы безслѣднымъ въ исторiи нашего внутренняго развитiя. Но онъ, кромѣ того, представляетъ нѣсколько крупныхъ литературныхъ фактовъ, на которыхъ мы намѣрены на короткое время остановить вниманiе читателей.

Крупнѣйшимъ изъ этихъ фактовъ является, безъ сомнѣнiя, новый еще не оконченный романъ графа Л. Н. Толстаго. Мы уже имѣли случай высказаться по поводу первой его половины, и намъ мало остается прибавить къ тому что было сказано въ свое время. Вопреки болѣе или менѣе неосновательнымъ возраженiямъ какiя возбудилъ этотъ романъ въ публикѣ (о печатныхъ толкахъ не говоримъ, потому что нашей критикѣ, при ея нынѣшнемъ состоянiи, не слѣдовало бы даже дерзать толковать о подобныхъ художественныхъ созданiяхъ), давно уже ни одно литературное явленiе не возбуждало такого живаго и можно сказать ненасытнаго интереса. Въ настоящее время, Анна Каренина обошла уже всю грамотную Россiю, и не легко встрѣтить человѣка претендующаго на образованность, который не прочелъ бы ея. Впечатлѣнiе уже сложилось, и какъ кажется единодушное. Всѣ увлечены несравненнымъ художественнымъ талантомъ автора, всѣ почувствовали несказанную прелесть разказа, всѣ, по мѣрѣ эстетической способности каждаго, насладились чуднымъ богатствомъ красокъ, яркихъ и мягкихъ въ одно и то же время, раздражающихъ глазъ своимъ богатымъ разнообразiемъ и погружающихъ душу въ созерцательное спокойствiе благодаря тайному искусству съ какимъ авторъ умѣлъ примирить эту радужную, праздничную пестроту въ единствѣ общаго тона. Громадный художестенный талантъ, это та сила съ помощью которой графъ Толстой подавлялъ всѣ возвраженiя возникающiя при чтенiи его романа. Мысль сохраняетъ ихъ, но изъ впечатлѣнiя они изглаживаются; читатель увлекается вкрадчивою, изящно-раздражающею прелестью разказа, онъ не можетъ бороться противъ одолѣвающей его потребности отдаться свободному и широкому стремленiю художника, и съ наслажденiемъ вступаетъ вмѣстѣ съ нимъ въ это поэтическое море, гдѣ сквозь молочный туманъ сверкаютъ озаренныя, приближающiяся очертанiя... Противъ чарующей и

503

подымающей силы этого впечатлѣнiя мысль безсильна устоять. Временами она какъ будто чувствуетъ какое-то неудовлетворенiе, она какъ будто хочетъ заглянуть куда-то черезъ голову выведенныхъ авторомъ лицъ, испытываетъ что-то похожее на недовѣрiе къ нравственному исходу, обрѣтаемому Константиномъ Левинымъ въ его сельско-хозяйственной идиллiи, но краски, образы, подкупающее очарованiе разказа держатъ въ плѣну воображенiе и чувство. Способность разказывать у графа Толстаго такъ велика что для эстетически-воспрiимчиваго читателя становится наконецъ все равно, о чемъ онъ разказываетъ. Вопросы о внутреннемъ содержанiи, о соразмѣрности плана, о стройности концепцiи, объ экономiи подробностей, — все это какъ-то само-собой исчезаетъ, какъ скоро отдаешься свободному, неправильному, часто весьма капризному теченiю романа. У графа Толстаго вся сила тамъ гдѣ свободно творитъ художническое своеволiе. Самымъ свѣжимъ впечатлѣнiемъ вѣетъ у него отъ тѣхъ страницъ гдѣ онъ не только хочетъ высказать какую-нибудь опредѣленную мысль, какое-нибудь хотя бы глубоко-вѣрное или смѣло-парадоксальное воззрѣнiе, но гдѣ даже ему удается скрыть свои симпатiи къ дѣйствующему лицу. Талантъ графа Толстаго — объективный въ самомъ строгомъ смыслѣ, хотя у него постоянно есть любимые герои; но именно потому что онъ талантъ чисто-объективный, эти любимые герои, съ ихъ нѣсколько субъективными требованiями отъ жизни, обыкновенно составляютъ наименѣе сильную сторону его произведенiй.

Графъ Толстой никогда не пользуется многими изъ тѣхъ прiемовъ которые издавна законнымъ образомъ вошли въ беллетристическую практику. Фабула его романовъ обыкновенно очень несложна; дѣйствующихъ лицъ хотя много, но они располагаются скорѣе въ видѣ портретной галлереи чѣмъ закручиваются въ одинъ стремительный водоворотъ; личная предпрiимчивость героевъ, какъ мы сказали, всегда очень ограничена и не выступаетъ изъ сферы внутренней жизни. Такимъ образомъ, всѣ тѣ условiя которыми наиболѣе обезпечивается успѣхъ въ массѣ читателей обыкновенно отсутствуютъ въ произведенiяхъ графа Толстаго. И тѣмъ не менѣе, успѣхъ его постоянно такъ великъ что въ этомъ отношенiи онъ стоитъ внѣ всякой конкуренцiи. Гдѣ же тайна этого 

504

громаднаго впечатлѣнiя, производимаго художественными созданiями автора Войны и Мира?

Чтобъ отвѣтить на этотъ вопросъ, намъ приходится опять обратиться къ сказанному раньше о необычайной прелести его разказа. Опредѣлить, въ чемъ именно заключается эта прелесть, изъ какихъ элементовъ она слагается — дѣло чрезвычайно трудное. Впрочемъ, мы конечно не ошибемся, если скажемъ что важнѣе всего необыкновенное богатство оттѣнковъ которыми графъ Толстой рисуетъ развитiе чувства. Живопись чувства справедливо считается достоянiемъ только большихъ художественныхъ талантовъ. У писателей менѣе глубокихъ, страсть изображается обыкновенно только въ ея стереотипныхъ и скорѣе символическихъ, чѣмъ реальныхъ формахъ. Есть нѣсколько извѣстныхъ, крупныхъ моментовъ, черезъ которые проходитъ чувство; моменты эти настолько символизировались что каждый романистъ легко находитъ для изображенiя ихъ готовыя краски и подсказанныя беллетристическою практикой положенiя. Это тѣ моменты которые сознаетъ въ себѣ всякiй хотя однажды испытавшiй жизнь сердца и воображенiя. Но для наблюдателя болѣе тонкаго и художественно воспрiимчиваго, пространство между этими моментами представляется наполненнымъ цѣпью мелкихъ, постоянно варьирующихся впечатлѣнiй и ощущенiй, анализъ которыхъ, помогая детальной живописи чувства, сообщаетъ роману ту чарующую и увлекающую, тонкую прелесть которой напрасно будемъ искать у беллетристовъ останавливающихся на однихъ стереотипныхъ моментахъ и переходахъ чувства, хотя бы эти моменты были изображены живо и страстно, хотя бы они были вмѣщены въ интересную и оригинальную фактическую обстановку. Какъ въ картинѣ полное совершенство и законченность достигаются тщательною выработкой всѣхъ полутоновъ, такъ и въ романѣ детальная живопись чувства, со всѣми неуловимыми оттѣнками, необходима для полнаго очарованiя. Въ этомъ искусствѣ живописи чувства и заключается главная причина очарованiя. Внутренняя жизнь сердца, модуляцiи страсти — неистощимы; но у писателей очень молодыхъ или не глубокихъ, не переживающихъ собственнымъ чувствомъ и собственною мыслью всѣхъ перипетiй изображаемой драмы, страсть обыкновенно выходитъ какою-то голою, проявляется въ рутинныхъ, стереотипныхъ формахъ, отчего впечатлѣнiе конечно понижается въ силѣ и въ 

505

тонкости. Способность читателя къ ощущенiю, какъ и всякая способность, неизбѣжно притупляется, если ощущенiе возобновляется постоянно при помощи одного и того же прiема, ударяетъ по одному и тому же мѣсту; необходимо его варьировать, необходимо искать нетронутыхъ подробностей, не примелькавшихся для глаза и слуха оттѣнковъ, эпитетовъ, красокъ положенiй. Литературное мастерство сдѣлалось въ наше многоопытное и ничему не удивляющееся время дѣломъ чрезвычайно труднымъ. Все до такой степени примелькалось, въ общiй оборотъ вошло столько удачныхъ образовъ, символовъ, выраженiй, что достигнуть свѣжести, новизны и оригинальности для художниковъ стало крайне трудно. Только очень плодоносное воображенiе; очень изощренная наблюдательность и долгое, серiозное обдумыванiе могутъ помочь таланту быть новымъ и свѣжимъ въ произведенiи, которое по необходимости приходится писать на не новые и не свѣжiе мотивы. Новый романъ графа Толстаго носитъ на себѣ всѣ признаки этой борьбы, съ честью выдержанной высоко даровитымъ авторомъ. Вы въ немъ наталкиваетесь на знакомые мотивы, но эти мотивы производятъ на васъ совершенно свѣжее впечатлѣнiе, потому что рука разработавшая ихъ нашла новые оттѣнки, новыя сочетанiя звуковъ. Богатство безпрерывно варьируемыхъ оттѣнковъ, строгая обдуманность каждаго эпитета, способность доработаться до составныхъ элементовъ каждаго образа, каждаго тона, и полутона — вотъ гдѣ главная техническая тайна того творчества какое видимъ въ созданiяхъ графа Толстаго. 

Изъ другихъ произведенiй изящной словесности обратившихъ на себя вниманiе въ минувшемъ году, слѣдуетъ остановиться на романѣ г. Достоевскаго Подростокъ и исторической повѣсти г. Всеволода Крестовскаго Дѣды.

Талантъ г. Достоевскаго общепризнанъ, и особенности его давно всѣмъ извѣстны и достаточно объяснены критикой; поэтому, заводя рѣчь о его послѣднемъ произведенiи, мы не имѣемъ въ виду вновь характеризовать это оригинальное дарованiе, создавшее въ нашей литературѣ какъ бы особую спецiальность. Къ сожалѣнiю, въ той же мѣрѣ всѣмъ извѣстно что романы г. Достоевскаго, всегда прекрасно задуманные, очень неравны въ исполненiи. Дарованiе его какъ бы не хочетъ знать никакой послѣдовательности въ своемъ развитiи, и о немъ никакъ нельзя сказать чтобъ оно правильно и

506

постоянно шло впередъ. Тотчасъ послѣ произведенiя чрезвычайно сильнаго и талантливаго, г. Достоевскiй можетъ дать произведенiе сравнительно очень слабое. Подростокъ, по нашему мнѣнiю, принадлежитъ къ менѣе удавшимся его романамъ. Задуманъ онъ, какъ это всегда бываетъ у г. Достоевскаго, очень хорошо. Авторъ хотѣлъ повидимому показать намъ происхожденiе и развитiе зла въ человѣческой природѣ захваченнаго почти отъ самаго его зародыша — того особеннаго, страннаго, больнаго зла, которое граничитъ съ мечтами о высшей нравственности и съ грязью самаго отвратительнаго порока. Авторъ, какъ кажется, хотѣлъ вновь и съ особенною глубиной анализировать искаженную, больную жизнь, которая судорожно трепещетъ въ его предыдущемъ романѣ — Бѣсахъ, и въ изученiи которой онъ показалъ столько проницательности и тонкаго, почти осязающаго пониманiя самыхъ извращенныхъ движенiй человѣческой природы. Но можетъ-быть въ самой задачѣ этой уже лежала причина несовсѣмъ удачнаго ея исполненiя, именно въ томъ обстоятельствѣ что эта задача является какъ бы дальнѣйшимъ развитiемъ темы разработанной въ предыдущемъ произведенiи. Художники рѣдко съ полнымъ успѣхомъ возвращаются къ мотивамъ однажды уже исчерпаннымъ; для силы и свѣжести вдохновенiя необходимо чтобы художественная идея впервые овладѣла мыслью и воображенiемъ. Образы рисуются крупно и осязательно только когда они впервые являются художнику; какъ только онъ исчерпался надъ ними, творческая сила уже не возвращается къ нимъ съ прежнимъ напряженiемъ и подъемомъ. Между тѣмъ Подростокъ очевидно вышел изъ того же самаго настроенiя въ какомъ писались Бѣсы. Среда изображаемая въ обоихъ романахъ почти одна и та же: это то самое подполье русской интеллигенцiи которое мы старались охарактеризовать въ нашей статьѣ о Бѣсахъ. Наблюдается она въ Подросткѣ опять почти съ той же самой стороны какъ и въ предыдущемъ романѣ, — со стороны разъѣдающаго нравственнаго зла, со стороны искривленныхъ, болѣзненныхъ путей, какими въ этой средѣ тайно проростаетъ мысль, стремящаяся къ освобожденiю. Но очевидно высота настроенiя въ обоихъ романахъ не одна и та же. Вся эта фантасмагорiя, съ силою отразившаяся когда она впервые овладѣла воображенiемъ автора, при вторичномъ воплощенiи своемъ напоминаетъ только игру рефлексовъ. Въ

507

Бѣсахъ мы находимъ крупные, яркiе образы, между которыми фигура Степана Трофимовича навсегда останется въ числѣ самыхъ оригинальныхъ и художественныхъ типовъ созданныхъ русскою литературой. Въ Подросткѣ типъ Версилова, представляющiй собственно говоря только собирательное отраженiе прежнихъ героевъ г. Достоевскаго и понемногу напоминающiй каждаго изъ нихъ, рисуется довольно неясно, безъ тѣхъ индивидуальныхъ чертъ, которыя превращаютъ сложившiйся въ мысли и въ воображенiи образъ — въ живое лицо. Даже его нравственная личность, его мiросозерцанiе, что у г. Достоевскаго всегда выходить особенно глубоко и тонко, на этотъ разъ неясно и расплывчато.

Заговоривъ о послѣднемъ романѣ г. Достоевскаго, нельзя не сдѣлать еще одного замѣчанiя. Его тема — нравственная болѣзнь овладѣвающая человѣкомъ и повергающая его въ глубину порока и разврата. Но это тема весьма опасная и скользкая. Изображенiе нечистыхъ явленiй психической и соцiальной жизни едва ли можетъ быть предметомъ романа внѣ извѣстныхъ границъ, полагаемыхъ установившимися требованiями приличiя и вкуса. Романъ не спецiальная книга, предназначенная для извѣстнаго, ограниченнаго круга читателей. Все грамотное общество составляетъ публику романиста. Поэтому мы думаемъ что изображая грязь и ужасъ нравственнаго паденiя, романистъ не долженъ переступать черты за которой кончается художественное впечатлѣнiе и начинается неопрятное анатомированiе зараженнаго организма. Г. Достоевскiй въ послѣднемъ романѣ часто переходитъ за такую черту. Въ Подросткѣ есть подробности возмущающiя образованное чувство, есть грязности, по нашему мнѣнiю рѣшительно непозволительныя въ литературномъ произведенiи. О нихъ приходится тѣмъ болѣе пожалѣть что они вовсе не вызваны требованiями такъ-называемаго реализма; напротивъ, факты и сцены наиболѣе неприличные въ этомъ романѣ наименѣе близки къ дѣйствительной жизни, наименѣе реальны. Для примѣра укажемъ хотя бы на эпизодъ о бѣдной дѣвушке, объявившей въ газетахъ что ищетъ уроковъ (въ первой части романа): приключенiя какiя пришлось испытать этой дѣвушкѣ рѣшительно невозможны въ действительности жизни и совершенно ненужны въ романѣ.

Позволяя себѣ всѣ подобныя замечанiя, мы не желали бы однако привести читателя къ заключенiю что романъ

508

Подростокъ не заслуживаетъ его вниманiя. Мы напротивъ думаемъ что талантливый писатель не можетъ произвесть что-либо окончательно неудавшееся, что дарованiе въ чемъ-нибудь непремѣнно скажется, и что самыя ошибки его въ высшей степени любопытны и поучительны. Подростокъ во всякомъ случаѣ неизмѣримо выше и интереснѣе произведенiй той литературной кухмистерской въ которой изготовляется обычная беллетристика Отечественныхъ Записокъ. Авторъ въ этомъ романѣ находится въ своей сферѣ; онъ имѣетъ дѣло съ тою именно жизнью которую особенно хорошо умѣетъ изображать. Поэтому въ романѣ есть прекрасныя страницы, отчасти выкупающiя неудовлетворительность цѣлаго, есть вѣянiе серiозной мысли подымающее произведенiе гораздо выше заурядныхъ продуктовъ беллетристическаго ремесла.

Историческая повѣсть г. Всеволода Крестовскаго Дѣды, явившаяся въ газетѣ съ очень ограниченнымъ числомъ подпищиковъ, еще мало извѣстна въ публикѣ. Это его первый опытъ художественно-исторической композицiи, къ которому онъ приведенъ работами по военной исторiи, занимающими его въ послѣднее время. Но рука опытнаго романиста чувствуется и на этой первой попыткѣ. Она отразила на себѣ основательное изученiе эпохи,  и что еще важнѣе — правильное къ ней отношенiе. Дѣйствiе повѣсти происходитъ во времена императора Павла — времена чрезвычайно трудныя для безпристрастнаго художественнаго воспроизведенiя, такъ какъ свѣтъ и тѣни лежатъ на нихъ до крайности рѣзко. Это была эпоха величайшихъ подвиговъ и густаго мрака; личность самого императора, поставленная между лучами небывалой воинской славы и темными сторонами тогдашней русской дѣйствительности, является въ исторiи въ не совсѣмъ отчетливомъ освѣщенiи. Романтисту предстояла значительная трудность — примирить въ своей картинѣ эти рѣзко выступающiя темныя и свѣтлыя пятна и уловить художественное равновѣсiе между свѣтомъ и тѣнью. Трудная задача эта, какъ намъ кажется, разрѣшена романистомъ. Императоръ Павелъ является у него съ тѣми противорѣчiями какiя знаетъ за нимъ исторiя, но эти противорѣчiя нисколько не вредятъ ясности и опредѣленности живаго образа. Точно также и общiя черты эпохи воспроизведены съ художественнымъ безпристрастiемъ и съ тою простотой и досказанностью, которыми отличаются всѣ 

509

вообще романы г. Крестовскаго. Нельзя не оцѣнить, вмѣстѣ съ тѣмъ, что не увлекаясь оптимизмомъ, не скрывая преднамѣренно мрачныхъ сторонъ тогдашней русской и въ особенности петербургской дѣйствительности, авторъ умѣлъ угадать высокiй духъ жившiй въ русскихъ людяхъ того времени и отразить въ романѣ чрезвычайный подъемъ, двигавшiй нашими дѣдами — богатырями Суворовскаго закала. Оттого на всемъ разказѣ чувствуется вѣянiе чего-то бодраго и свѣтлаго, безъ подслащенiя и безъ подкрашиванья. Это одна изъ тѣхъ, къ сожалѣнiю немногихъ въ настоящее время книгъ, которую смѣло можно дать въ руки каждому, взрослому и ребенку, и быть увѣреннымъ что впечатлѣнiе какое она произведетъ на читателя — будетъ чистое, нравственное и возбуждающее къ хорошему, горячему чувству. О литературныхъ достоинствахъ Дѣдовъ мы здѣсь не будемъ распространяться, такъ какъ искусство автора какъ разкащика давно всѣмъ известно; замѣтимъ однакоже что многiя сцены этой прекрассной исторической повѣсти, въ особенности тѣ гдѣ выступаютъ дѣйствительныя лица принадлежатъ къ лучшимъ страницамъ написаннымъ г. Крестовскимъ.

Вкусъ къ историческому роману, очевидно, растетъ между нашими беллетристами. Въ послѣднее время къ этому роду литературы обратились многiе изъ нихъ, бравшiе прежде темы исключительно изъ современной дѣйствительности. Явленiе это едва ли слѣдуетъ приписать одной только случайности или большому спросу со стороны публики. По нашему мнѣнiю, причина кроется въ самомъ характерѣ нынѣшней дѣйствительности, и находится въ связи съ явленiемъ указаннымъ въ началѣ этой замѣтки — съ пробуждающеюся потребностью идеаловъ. Мы какъ будто все еще находимся въ томъ переходномъ перiодѣ, къ которому въ литературѣ установились исключительно отрицательныя отношенiя. Но эти отношенiя, выразившiяся въ нескончаемыхъ и надоѣдающихъ варiацiяхъ на однѣ и тѣ жѣ темы, видимо начали тяготить какъ публику, такъ и самихъ романистовъ. Явился спросъ на положительные идеалы. Но какъ и гдѣ искать этихъ идеаловъ въ современной жизни? Долговременное пребыванiе въ сферѣ отрицанiя наложило на нашихъ художниковъ своего рода давленiе; чтобы выбиться изъ-подъ него надо найти новые прiемы, новыя точки зрѣнiя на 

510

наблюдаемую дѣйствительность. Сдѣлать все это въ кругу той самой жизни, которая по привычкѣ представляется обращенною къ намъ однѣми отрицательными сторонами, чрезвычайно трудно. Отсюда, если не ошибаемся, это настойчивое и все болѣе входящее во вкусъ устремленiе къ минувшимъ эпохамъ. Тамъ, въ области прошедшаго, въ сторонѣ отъ задачъ и вопросовъ настоящаго дня, романистъ чувствуетъ себя гораздо спокойнѣе и свободнѣе: ему приходится вращаться среди поколѣнiя уже окончательно высказавшагося, объяснившаго свои идеалы. Все это показываетъ что такъ-называемое переходное время еще продолжается, и новое общество еще не сложилось въ твердые, рѣзкiе типы. Это чувствуется и въ новомъ романѣ графа Толстаго, въ томъ обстоятельствѣ что на первомъ планѣ въ немъ дѣйствуетъ старое общество, фигуры же новаго рисунка являются лишь какъ аксессуары, еще очень мало выясненные. Какъ долго будетъ еще длиться это переходное состоянiе нашей литературы, сказать конечно трудно. Но если мы не ошибаемся, многiе признаки указываютъ уже что мы приближаемся къ новому плодотворному оживленiю. Отрицательное направленiе видимо никого больше не удовлетворяетъ; вкусъ къ бытовымъ изображенiямъ народной жизни также сильно ослабѣлъ; цѣлая фаланга писателей пробавлявшихся простонародными сценками, въ послѣднiе годы совсѣмъ исчезла изъ литературы; чувствуется сильный запросъ на нѣчто болѣе серiозное и въ особенности болѣе талантливое. Жалкая теорiя провозгласившая что тенденцiя выше таланта находить вѣру только между послѣдними Могиканами лже-либеральной рутины. Правда, носящiяся въ воздухѣ новыя вѣянiя встрѣтятъ еще ожесточенный отпоръ со стороны тѣхъ пустыхъ сосудовъ которымъ нечего дать на возникающiй спросъ. Вывѣтрившiеся романисты, фельетонные скомарохи, журналисты привыкшiе спокойно собирать мзду съ либеральнаго направленiя — все это будетъ еще нѣкоторое время со злобнымъ шипѣнiемъ кричать о застоѣ и усыпленiи, въ которое будто бы погружается литература, выходя изъ заколдованнаго фельетоннаго гаерства. Но безсильное шипѣнiе это докажетъ только одно — что мы дѣйствительно тронулись съ мѣста.

А.