А. <Авсеенко В. Г.> Опять о народности и о культурныхъ типахъ// Русскій Вѣстникъ. 1876. Мартъ. Т. 122. С. 362-387. 


<362>


ОПЯТЬ О НАРОДНОСТИ

И О КУЛЬТУРНЫХЪ ТИПАХЪ


Разказы Андрея Печерскаго (П. И. Мельникова). Москва. 1876.


Недавно г. Мельниковъ (Андрей Печерскій) издалъ свое послѣднее большое произведеніе Въ лѣсахъ, а также собралъ въ отдѣльную книгу разказы писанные имъ въ 50 и 60 годахъ. Первое изданіе петербургская критика прошла почти полнымъ молчаніемъ, хотя безъ всякаго сомнѣнія это одно изъ самыхъ выдающихся литературныхъ явленій настоящаго времени. О Разказахъ же газеты обмолвились мимоходомъ нѣсколькими бѣглыми замѣчаніями, причемъ взглянули на книгу вовсе не съ литературной и художественной стороны, а какъ на предлогъ къ нѣкоторымъ соображеніямъ и заключеніямъ тенденціознаго характера. Въ разказахъ г. Мельникова выступаютъ черты крѣпостнаго права во всей грубой наготѣ, въ какой являлось это право въ XVIII вѣкѣ и въ первой четверти настоящаго столѣтія; авторъ выводитъ героевъ стараго времени, преданныхъ своеволію и чувственности, воспитанныхъ въ деспотизмѣ семейномъ и помѣщичьемъ. Заслуга автора, сколько намъ извѣстно, до сихъ поръ полагалась не въ томъ что онъ открылъ въ вашей старинѣ подобныя личности, а въ томъ что изобразилъ ихъ


363


съ художественною правдой и яркостью. Но петербургская газетная критика взглянула на эти талантливые разказы иначе. Она нашла въ нихъ только подтвержденіе мысли, кажется не особенно новой и никѣмъ не оспариваемой, что жизнь русскаго дворянства въ старыя времена представляла не рѣдко черты грубыя и даже отвратительныя, что въ средѣ помѣщиковъ было не мало людей дурныхъ, чувственныхъ и совершенно необразованныхъ, и что крѣпостное право часто вело къ насилію и разврату. Все это, безъ сомнѣнія, есть въ разказахъ г. Мельникова, как есть и въ Дубровскомъ Пушкина, и въ Семейной Хроникѣ Аксакова, хотя, съ другой стороны, никакъ нельзя сказать чтобы Дубровскiй, Семейная Хроника, или Старые Годы были написаны съ цѣлью просвѣтить читателей на счетъ мрачныхъ сторонъ крѣпостнаго права. Но такова уже петербургская критика что она не способна видѣть ничего далѣе стоящей на очереди тенденціи, и какъ бы ни было объективно и художественно беллетристическое произведеніе, она норовитъ вытянуть изъ него только то что имѣетъ отношеніе къ обличительнымъ куплетамъ, распѣваемымъ на сценѣ Александринскаго театра или на эстрадахъ петербургскихъ клубовъ. Весь художественный матеріалъ, лица, образы, краски, все что безконечно варіируется, что составляетъ живую, творческую часть произведенія, живую струю въ литературѣ, до всего этого современной критикѣ нѣтъ дѣла, все это въ ея глазахъ что-то второстепенное, придаточное, допускаемое лишь ради приманки, ради внѣшняго интереса; обо всемъ этомъ не стоитъ и говорить... Другое дѣло высосать изъ произведенія нѣчто въ родѣ того что вотъ-молъ Андрей Печерскій разказываетъ про князей Заборовскихъ, и посмотрите чѣмъ заінимались эти князья! Пьянство, развратъ, смертоубійства... Ай да князья! Хороши, нечего сказать, культурные люди!

То же самое, намъ помнится, было сдѣлано по поводу Пугачевцевъ графа Саліаса. Рецензенты обрадовались что тамъ описываются безчинства творимыя князьями Хвалынскими въ Азгарѣ. Вотъ они, наши культурные люди! торжествовала критика.

Какое ей дѣло до того что въ настоящее время никто не желаетъ воскресить этихъ безчинствъ, этой жизни? Какое ей дѣло до того что этими объективными картинками старины 


364


отнюдь не разрѣшается вопросъ, безпокоющій въ настоящее время петербургскихъ журналистовъ? Имъ надо сказать свое, хотя бы это свое вовсе не относилось къ предмету рѣчи.

Такъ или иначе, вопросъ о народѣ и о культурныхъ людяхъ сталъ у насъ опять на очереди, словно во времена борьбы западниковъ со славянофилами. «Въ первый разъ по возобновленіи» явился этотъ вопросъ въ статьяхъ г. Ѳадѣева: Чѣмъ намъ быть? Почтенный авторъ затронулъ его не прямо, а только косвенно, заговоривъ о культурѣ какъ о цементѣ нашего будущаго общественнаго зданія. «Культура» являлась у него значительно отрѣшенною отъ сословнаго характера, такъ какъ въ нее открывались двери всякому кто имѣетъ за собою образованіе и общественныя заслуги. Но при той болѣзненной впечатлительности какою отличается иногда наша журналистика, статьи г. Ѳадѣева неожиданно затронули какія-то «тайныя раны»; поднялся невообразимый гвалтъ и всяческая ругань. Вопросъ вдругъ сдѣлался чисто личнымъ. Кричали не о томъ чѣмъ питается наша «культура», а о томъ кого она питаетъ и кто отъ того сытъ. Въ этомъ обстоятельствѣ бытъ-можетъ выразилось значительное пониженіе нашей журналистики противъ того времени когда западники вели свой споръ съ славянофилами. Въ то время спорили изъ-за принциповъ, изъ-за началъ; теперь кричатъ и злятся изъ-за того, почему Иванъ Иванычъ получилъ приглашеніе, а Петръ Петровичъ не получилъ. Статьи г. Ѳадѣева показались «дворянскими». Въ самомъ дѣлѣ, вѣдь до сихъ поръ дворянство наиболѣе образованное у насъ сословіе, въ немъ сосредоточена вся пріобрѣтенная нашею страной европейская культура. Какъ же можно послѣ того придавать цѣну культурѣ? И вотъ началось вышучиваніе культуры, и затѣмъ старая пѣсня о томъ что спасеніе придетъ къ намъ изъ народа. Тутъ журналистика согласилась даже поступиться кой-чѣмъ и изъ своего. И она вѣдь тоже хоть однимъ бокомъ соприкасается съ культурой. Есть нѣкоторые западно-европейскіе идеалы къ которымъ она относится благосклонно и которыхъ народъ не знаетъ или даже прямо ненавидитъ. Окажутся ли они современемъ яблокомъ раздора между пустыми сосудами нашей интеллигенціи, ластящимися къ народу чтобъ онъ влилъ въ нихъ живую воду, и самимъ народомъ? Въ настоящее время, повидимому, многіе готовы


365


пожертвовать даже своими новѣйшими идеалами и интересами чтобы только имѣть право кричать что спасеніе придетъ отъ народа...

Въ этомъ крикѣ заключается прежде всего сознаніе полной умственной и нравственной безпомощности, къ которому инстинктивно пришла извѣстная часть интеллигенціи. Она долго кружилась около многихъ словъ и предметовъ и наконецъ захотѣла сѣсть на мѣсто, а мѣста никакого нѣтъ. Все къ чему она желала прилѣпиться оказалось до такой степени призрачнымъ что прилѣпиться къ нему невозможно. Всѣ прямые, извѣстные выходы заперты, все положительное и извѣстное дискредитовано. Что же въ такомъ случаѣ остается какъ не обратиться къ неизвѣстному? А народъ есть именно нѣчто неизвѣстное.

Когда мысль напрасно ищетъ какого-нибудь положительнаго вывода, когда ей не дается какая-нибудь тайна природы, когда она не умѣетъ разъяснить себѣ какое-нибудь физическое или сверхчувственное явленіе, она отыскиваетъ новое, темное, само въ себѣ ничего не заключающее слово, и успокоивается. Въ естествознаніи есть много такихъ словъ. Нѣчто подобное произошло и въ той области о которой мы говоримъ. Разочаровавшись въ старыхъ идеалахъ и не умѣя создать взамѣнъ ихъ что-либо, но чувствуя потребность хоть до чего-нибудь договориться и указать на какой-нибудь выходъ изъ своего безтолковаго круженія, журналистика ткнула пальцемъ въ народъ. Почему?

Народъ — загадка, какъ сказалъ недавно г. Достоевскій въ своемъ Дневникѣ Писателя, и въ этомъ-то и заключается причина отчего народъ нынче такъ понадобился журналистикѣ. Сказавъ что идеаловъ надо искать въ вародѣ, что спасеніе въ народѣ, она въ сущности ничего не сказала, потому что вѣдь не перерядимся же мы въ пестрядинныя рубахи и не пойдемъ приписываться къ крестьянскимъ обществамъ. Но въ томъ и вся выгода что указаніе на народъ ровно ничего не указываетъ, а между тѣмъ все-таки слово найдено, и мы какъ будто до чего-нибудь договорились. Мы убѣдились въ совершенной неспособности самимъ открыть ларчикъ и передаемъ его въ руки народу: открой-молъ его за насъ. Съ этой минуты намъ дѣлается чрезвычайно легко. Мы сдали всю задачу народу. Какъ это вы можете жить безъ идеаловъ? спроситъ насъ кто-нибудь. — Помилуйте,


366


отвѣчаемъ мы, — въ нашемъ народѣ есть идеалы. — Какъ же однако думаете вы устроиться, въ какія формы думаете перейти изъ нынѣшней вашей безформенности и неурядицы? — Помилуйте, народъ выработаетъ самъ эти формы, новый порядокъ явится изъ стихійныхъ силъ народнаго духа. Развѣ это не удобно?

Мы только-что упомянули о г. Достоевскомъ. Этотъ даровитый писатель принадлежитъ къ числу тѣхъ которые въ настоящее трудное время охотно присоединяются къ упомянутой легкой и удобной формѣ. Въ февральскомъ выпускѣ своего Дневника онъ много говоритъ о народѣ и о предстоящей намъ необходимости погрузить въ него свои пустые сосуды. На этихъ страницахъ слѣдуетъ нѣсколько остановиться, такъ какъ онѣ близко совпадаютъ съ предметомъ настоящей нашей статьи.

Въ разсужденіяхъ о народѣ г. Достоевскій прибѣгнулъ къ нѣкоторымъ излишествамъ, болѣе всего вѣроятно стяжавшимъ «привѣтливости» петербургской печати. Къ подобнымъ излишествамъ мы относимъ, напримѣръ, слѣдующій афоризмъ: «За литературою нашей именно та заслуга что она почти вся цѣликомъ, въ лучшихъ представителяхъ своихъ, и прежде всей нашей интеллигенціи, замѣтьте себѣ это, преклонилась предъ правдой народною, признала идеалы народные за дѣйствительно прекрасные.» Афоризмъ этотъ отъ начала до конца не точенъ. Ни Пушкинъ, ни Лермонтовъ, ни Гоголь, не преклонялись предъ народомъ, а только любили народъ и понимали то что въ немъ есть прекраснаго. Никогда наша литература «почти вся цѣликомъ» не ставила идеалы народные своими идеалами, если не считать созданіемъ и исключительнымъ достояніемъ нашего народа идеалъ христіанскій, какъ это часто у насъ дѣлаютъ по какому-то странному недоразумѣнію. Но о народныхъ идеалахъ мы сейчасъ будемъ говорить подробнѣе, а теперь скажемъ только что вопреки мнѣнію г. Достоевскаго главною задачей нашей литературы, особливо съ тридцатыхъ до шестидесятыхъ годовъ, было усвоеніе идеаловъ западно-европейскихъ, идеаловъ общихъ, идей цивилизаціи, права, законности, гуманности — всего того чего недоставало нашей русской жизни и нашему Русскому народу. Скажемъ болѣе, только въ интересѣ этихъ идей литература и занималась народомъ. Она хотѣла освободить его отъ крѣпостнаго рабства, для того чтобъ у насъ возможны


367


стали европейскія формы гражданственности, и чтобы самъ народъ нашъ могъ быть допущенъ къ пользованію благами этой гражданственности. Понятно что ставя на очередь задачу народнаго освобожденія, литература должна была уяснить обществу все прекрасное заключающееся въ народѣ и свидѣтельствующее о томъ что онъ достоинъ свободы. Мы не хотимъ сказать чтобъ это дѣлалось лишь нарочно доктринерски, чтобы литература хвалила народъ только потому, что для общихъ цѣлей прогресса надо было добиваться его освобожденія. Въ народѣ нашемъ въ самомъ дѣлѣ заключено такъ много прекраснаго, онъ достоинъ такой горячей любви, что такъ-называемая струя народности могла быть въ нашей литературѣ только живою струей. Замѣтимъ что народъ, настоящій сельскій народъ, вездѣ хорошъ, и та же самая литература сороковыхъ годовъ, литература западническая, точно также восхищалась народомъ въ Италіи, Испаніи, Франціи, Германіи, Турціи, гдѣ угодно. Но отъ признанія всего прекраснаго въ стихійной природѣ русскаго крестьянина до отожествленія его идеаловъ съ идеалами русскаго просвѣщенія — разстояніе громадное. Еслибы литература наша, «почти вся цѣликомъ», какъ полагаетъ г. Достоевскій, гналась только за народными идеалами, мы въ XIX вѣкѣ подвинулись бы очень недалеко, и можетъ-быть даже не дожили бы до освобожденія крестьянъ, потому что идея свободной человѣческой личности есть идея европейская, а не русская народная. Въ настоящее время изученіе нашей старины и нашего народа подвинулось на столько что едва ли позволительно сомнѣваться въ томъ что прочность крѣпостнаго права въ значительной степени зависѣла отъ характера Русскаго народа, отъ слабости его инстинктовъ личной независимости и самодѣятельности, отъ недостаточнаго наконецъ уваженія его къ личности. Славянофилы, которымъ нельзя конечно отказать въ знаніи народа, при всемъ своемъ желаніи видѣть этотъ народъ свободнымъ, должны были однако сознаться что крѣпостное право — явленіе до извѣстной степени народное. Ниже мы быть-можетъ найдемъ подтвержденіе этой мысли въ тѣхъ самыхъ фактахъ на которые критика указываетъ съ цѣлями совершенно противоположными. Пока замѣтимъ только что русская община, это архи-народное учрежденіе, обязана своимъ происхожденiемъ прежде всего слабости личныхъ, индивидуальныхъ инстинктовъ въ русскомъ


368


крестьянинѣ: ему нужна эта собирательная общинная личностъ, потому что онъ сознаетъ слабость и бездѣятельность своей единичной личности.

Все это факты не только признанные, но и такъ-сказать оправданные нашею литературой: она объяснила ихъ татарскимъ игомъ, долгимъ и труднымъ процессомъ собиранія Русской земли, византійскимъ вліяніемъ, неблагопріятными географическими и историческими условіями. Каковъ былъ бы Русскій народъ внѣ этихъ условій, мы не знаемъ, да и вопросъ этотъ совершенно праздный. Говоря о необходимости поклониться народу, писатели наши конечно должны имѣть въ виду народъ дѣйствительный, а не гадательный, какимъ онъ могъ бы быть «кабы Волга матушка вспять побѣжала». Къ этому приглашаетъ и самъ г. Достоевскій, говоря въ Дневникѣ: «Всѣ мы, любители народа, смотримъ ва него какъ на теорію, и кажется ровно никто изъ насъ не любитъ его такимъ какимъ онъ есть въ самомъ дѣлѣ, а лишь такимъ какимъ мы его каждый себѣ представили. И даже такъ что еслибы народъ Русскій оказался въ послѣдствіи не такимъ какимъ мы каждый его представили, то кажется мы всѣ, несмотря на всю любовь нашу къ нему, тотчасъ бы отступились отъ него безъ всякаго сожалѣнія. Я говорю про всѣхъ не исключая и славянофиловъ; тѣ-то даже можетъ-быть пуще всѣхъ.» Что можетъ быть печальнѣе этого признанія? Толковать о любви къ народу, подразумѣвая подъ нимъ что-то призрачное, вычитанное изъ книжекъ или надуманное въ часы авторствованія, и знать что это въ самомъ дѣлѣ призракъ, и что дѣйствительность вовсе не достойна нашей любви — сколько тутъ наивности граничащей съ цинизмомъ! Но мы предпочитаемъ думать что слова эти не выражаютъ дѣйствительныхъ отношеній автора къ народу. Мы склонны думать такъ потому что ранѣе г. Достоевскій говоритъ о нашемъ народѣ слѣдующее: «Въ русскомъ человѣкѣ изъ простонародья нужно умѣть отвлекать красоту его отъ наноснаго варварства. Обстоятельствами всей почти русской исторіи народъ нашъ до того былъ преданъ разврату и до того былъ развращаемъ, соблазняемъ и постоянно мучимъ, что еще удивительно какъ онъ дожилъ сохранивъ человѣческій образъ, а не то что сохранивъ красоту его. Но онъ сохранилъ и красоту своего образа. Кто истинный другъ человѣчества, у кого хоть разъ билось сердце


369


по страданіямъ народа, тотъ пойметъ и извинитъ всю непроходимую наносную грязь, въ которую погруженъ народъ нашъ, и сумѣетъ отыскать въ этой грязи брилліанты. Повторяю: судите Русскій народъ не по тѣмъ мерзостямъ которыя онъ такъ часто дѣлаетъ, а по тѣмъ великимъ и святымъ вещамъ, по которымъ онъ и въ самой мерзости своей постоянно воздыхаетъ. Нѣтъ, — продолжаетъ чрезъ нѣсколько строкъ г. Достоевскiй, — судите нашъ народъ не по тому чѣмъ онъ есть (?), а по тому чѣмъ желалъ бы стать. А идеалы его сильны и святы, они-то и спасли его въ вѣка мученiй; они срослись съ душой его искони и наградили его на вѣки простодушiемъ и честностью, истинностію и широкимъ всеоткрытымъ умомъ, и все это въ самомъ привлекательномъ гармоническомъ соединеніи.»

Окончательный, какъ кажется, выводъ изо всего этого тотъ что народъ нашъ только потому хорошъ что желалъ бы стать хорошимъ, въ настоящемъ же своемъ положеніи даже отвратителенъ... Но послѣ всѣхъ этихъ признаній, тотчасъ вслѣдъ за заявленiемъ что литературные народолюбцы отвернулисъ бы отъ народа еслибъ увидѣли его въ настоящемъ свѣтѣ, г. Достоевскій говоритъ: «Что лучше — мы или народъ? Народу ли за нами или намъ за народомъ? Вотъ что теперь всѣ говорятъ, изъ тѣхъ кто хоть капельку не лишенъ мысли въ головѣ и заботы по общему дѣлу въ сердцѣ. А потому и я отвѣчу искренно: напротивъ, это мы должны преклониться предъ народомъ и ждать отъ него всего, и мысли и образа; преклониться предъ правдою народною и признать ее за правду, даже и въ томъ ужасномъ случаѣ если она вышла бы отчасти и изъ Четьи-Минеи. Однимъ словомъ, мы должны склониться, как блудныя дѣти, двѣсти лѣтъ не бывшія дома но воротившіяся однако же все-таки Русскими, въ чемъ впрочемъ великая наша заслуга.» Итакъ, народъ отвратителенъ народъ погруженъ въ непроходимую грязь, народъ только желалъ бы стать хорошимъ народомъ, а мы должны предъ нимъ преклониться и идти за нимъ. Почему же? можетъ-быть потому что хотя народъ и отвратителенъ, но мы, образованное русское общество, еще отвратительнѣе, и хотя у народа блистающихъ въ грязи «брилліантовъ» не много, у насъ таковыхъ совсѣмъ не имѣется? Нѣтъ, очевидно не потому, такъ какъ г. Достоевскій присовокупляетъ: «ІІреклониться мы должны подъ однимъ лишь условіемъ, и это sine qua non


370


чтобы народъ и отъ насъ принялъ много изъ того что мы принесли съ собою». Слѣдовательно есть же нѣчто хорошее и у образованнаго общества, и вѣроятно даже весьма хорошее, такъ какъ иначе г. Достоевскій не положилъ бы своего sine qua non. Мы полагаемъ что народъ нашъ, не гадательный, а такой каковъ онъ есть на самомъ дѣлѣ, въ настоящую минуту, вовсе не отвратителенъ, и кто хорошо его понимаетъ, тотъ не отвернется отъ него. Чтобы любить народъ, нѣтъ надобности представлять его себѣ въ видѣ какого-то мечтательнаго призрака, созданнаго литературнымъ художествомъ; въ своей неказистой дѣйствительности, въ своей темнотѣ и въ своемъ несчастіи, онъ обладаетъ многими такими прекрасными качествами которыя гораздо выше приписываемаго ему «всеоткрытаго» ума. На его плечахъ на его терпѣніи и самопожертвованіи, на его живучей силѣ, горячей вѣрѣ и великодушномъ презрѣніи къ собственнымъ интересамъ создалась независимость Россiи, ея сила и способность къ историческому призванію. Онъ сохранилъ намъ чистоту христіанскаго идеала, высокій и смиренный въ своемъ величіи героизмъ и тѣ прекрасныя черты славянской природы, которыя отразившись въ бодрыхъ звукахъ Пушкинской поэзіи, постоянно питали потомъ живую струю нашей литературы, хотя, повторяемъ, эта литература въ своихъ лучшихъ представителяхъ вовсе не стремилась «идти за народомъ», а только всасывала въ себя его здоровые соки, вмѣстѣ съ болѣе острыми соками европейской цивилизаціи. Вотъ какъ мы понимаемъ нашъ народъ «каковъ онъ есть на самомъ дѣлѣ» и вотъ за что мы его любимъ. Мы полагаемъ что за все это наше образованное общество находится въ долгу предъ народомъ, и что этотъ долгъ далеко не будетъ уплаченъ если оно сложитъ руки, склонитъ повинную голову и скажетъ: ты лучше насъ, тебѣ и книги въ руки; живи за насъ, вырабатывай для нашего пустаго существованія идеалы и формы, а мы будемъ счастливы тѣмъ что поклонились тебѣ и потонули въ твоей сермяжной массѣ.

Мы подозрѣваемъ что вся путаница, въ которой увязли многіе кричащіе теперь о погруженіи въ народъ собственныхъ пустыхъ сосудовъ — произошла отъ неправильной постановки вопроса, отъ смѣшенія двухъ вещей которыя вовсе не должны быть смѣшиваемы.

Какъ не замѣтить въ самомъ дѣлѣ что признаніе 


371


стихійныхъ добродѣтелей народа и ожиданіе отъ него «мысли и образа» — совсѣмъ не одно и то же и совсѣмъ одно изъ другаго не слѣдуетъ? Недоразумѣніе это до такой степени важно что необходимо на немъ остановиться.

Г. Достоевскій выразился что народъ нашъ загадка, и это совершенно вѣрно. Но почему народъ загадка? Потому что онъ прожилъ только одинъ фазисъ своего существованія и приблизился къ концу его, а въ новый еще не вступилъ. Мы знали народъ крѣпостнымъ и непросвѣщеннымъ, стоявшимъ совершенно въ сторонѣ отъ внутренней жизни образованнаго общества, въ бытовой неподвижности, чрезвычайно удобной для развитія и сохраненія стоячихъ, стихійныхъ идеаловъ. Теперь народу дана свобода и ему предстоитъ учиться. Будучи свободнымъ и учась, онъ уже не можетъ стоять попрежнему въ сторонѣ отъ обще-государственной и обще-національной жизни, не можетъ заключиться въ пассивномъ бытовомъ существованіи, не можетъ питаться отъ однихъ стоячихъ водъ. Стихійные идеалы, которыми онъ жилъ въ состояніи неподвижности, должны оказаться недостаточными, какъ скоро начнется движеніе. А оно непремѣнно начнется сегодня или завтра, оно можетъ-быть началось уже непримѣтными для глаза толчками. Путемъ свободы и школъ народъ, то-есть крестьянство, долженъ примкнуть къ цѣлому общественному движенію. Вотъ въ виду этой-то неизбѣжности подъема съ мѣста и вступленія въ новый фазисъ существованія народъ нашъ и представляется ничѣмъ инымъ какъ загадкой. Что станется съ нимъ? какъ пойдетъ онъ? что сохранитъ онъ изъ своей прежней стихійной природы и что пріобрѣтетъ новаго въ виду новыхъ условій существованія? въ какомъ, однимъ словомъ, видѣ явится онъ нашимъ глазамъ, пройдя чрезъ самоуправленіе и школу? Все это вопросы, на которые въ настоящее время никто не можетъ дать положительнаго отвѣта. И вдругъ намъ говорятъ что мы должны идти за этимъ странникомъ, который самъ еще не выбралъ дороги, что мы должны ждать мысли и образа отъ этой загадки, отъ этого сфинкса, не нашедшаго еще для себя самого ни мысли, ни образа! Развѣ это не иронія?

Но, скажутъ намъ, вѣдь есть же у народа идеалы, есть извѣстная творческая сила, которая безъ сомнѣнія не оскудѣетъ отъ того что ему дана свобода и будетъ дано просвѣщеніе? Не успокоительно ли положиться на эту стихійную


372


силу и терпѣливо ждать куда принесетъ насъ ея глубокое теченіе?

Успокоиться всегда пріятно, это само собою разумѣется. Но, къ сожалѣнію, тутъ намъ приходится вступить въ область гадательнаго. Дѣло въ томъ что до сихъ поръ народъ нашъ не далъ намъ идеала дѣятельной личности. Все прекрасное что мы замѣчаемъ въ немъ и что наша литература, къ ея великой чести, пріучила насъ любить въ немъ, является только на степени стихійнаго существованiя, замкнутаго идиллическаго быта или пассивной жизни. Какъ скоро выдѣляется изъ народа дѣятельная и энергическая личность, очарованіе по большей части исчезаетъ, и чаще всего индивидуальность является въ непривлекательной формѣ мiроѣда, кулака или самодура. Активныхъ идеаловъ въ народѣ до сихъ поръ нѣтъ и надѣяться на нихъ значитъ отправляться отъ неизвѣстной и можетъ-быть мнимой величины. Правда, эти кулаки и міроѣды въ большинствѣ случаевъ не проходятъ чрезъ горнило просвѣщенія, и въ этомъ отношеніи условія должны измѣниться. Но были въ народѣ и личности проходившія чрезъ такое горнило, были Ломоносовъ и Кольцовъ. Подобныя личности, разумѣется, приносятъ величайшую честь народу; однако кто же не знаетъ что, пройдя чрезъ школу, они уже отдѣлялись отъ массы, жили жизнью образованнаго класса, и за ихъ народнымъ происхожденіемъ оставалось только значеніе интересной случайности. Кольцовъ, правда, продолжалъ заниматься дѣломъ своего отца и старался не разорвать связи со средой въ которой родился, но это было для него только источникомъ нравственныхъ страданій, и фальшивость его положенія была очевидна для всякаго. Что будетъ дальше, когда волны образованія поглотятъ значительную часть народа, — остается областью неизвѣстнаго и гадательнаго.

Что въ народѣ есть идеалы и что эти идеалы прекрасны, въ томъ никто не сомнѣвается. Но не слѣдуетъ забывать что наши отношенія къ народу существенно измѣнились. Въ то время когда литература наша принялась изучать народъ и возводить въ перлы созданія черты и явленія его стихійнаго духа, народъ былъ нѣчто обособленное, живущее своею отдѣльною, замкнутою жизнью, безконечно удаленною отъ жизни образованнаго общества, созданнаго Петровскими преобразованіями. Громадный контрастъ между этими двумя


373


жизнями производилъ чрезвычайный эффектъ. Контрастъ существуетъ, разумѣется, и теперь, но дѣло въ томъ что тогда онъ считался признакомъ естественнымъ и постояннымъ, а теперь считается наслѣдіемъ прежнихъ порядковъ, долженствующимъ уступить мѣсто новымъ формамъ и условіямъ жизни. Никто не сомнѣвается что идиллія патріархальнаго быта, такъ-называемая цѣльность натуры, нераздвоенной цивилизаціей — все то чѣмъ плѣнялись въ народной жизни писатели сороковыхъ годовъ, въ настоящее время не можетъ представляться идеаломъ будущаго. Мудрено въ самомъ дѣлѣ полагаться на силу патріархальныхъ началъ и преимущества необразованной натуры въ то самое время когда мы наровимъ провести по всѣмъ захолустьямъ желѣзныя дороги и ввести обязательное обученіе. Это такое нелѣпое противорѣчіе смѣшнѣе котораго не выдумать. Надо или спасать прежній уединенный идиллическій бытъ, или перестать имъ плѣняться. Но у насъ именно этой дилеммы и не замѣчаютъ. Мы хотимъ какъ можно скорѣе вывести народъ изъ неподвижности патріархальнаго быта, и въ то же время отрицаемъ культурный складъ жизни. Но куда же въ такомъ случаѣ вести народъ? Чему и зачѣмъ мы будемъ учить его если восхищаемся имъ именно потому что онъ не вкусилъ еще отъ «гнилыхъ» плодовъ цивилизаціи? Какъ, наконецъ, мы будемъ учить его если намъ сначала слѣдуетъ преклониться предъ нимъ? Славянофилы были гораздо послѣдовательнѣе — тѣ прямо говорили что если мы, съ нашими культурными пороками, примемся учить народъ, то только испортимъ его. Да и г. Достоевскій не такъ давно въ Гражданинѣ, сколько помнится, говорилъ въ томъ же смыслѣ.

Оглянемся немного назадъ. Въ сороковыхъ годахъ, въ нашемъ обществѣ происходила сильная внутренняя работа. Усвоеніе западно-европейской культуры лучшими нашими людьми сдѣлало такіе успѣхи что явился спросъ на извѣстную умственную самобытность. Одно только пересажденіе результатовъ чуждой цивилизацiи перестало удовлетворять, тѣмъ болѣе что эти результаты, добытые путемъ подражанія и заимствованія, далеко не сопровождалисъ у насъ тѣми же успѣхами гражданственности какъ на Западѣ. Съ другой стороны, крошечное образованное меньшинство наше чувствовало себя какою-то иностранною колоніей въ своей странѣ и видѣло что его умственныя и нравственныя 


374


пріобрѣтенія не распространяются за предѣлы замкнутаго круга въ которомъ оно жило. Крѣпостное право стояло стѣной между нимъ и народомъ. Что такое происходило за этою стѣной и происходило ли что-нибудь, оставалось неизвѣстнымъ. Меньшинство понимало однако что жить внѣ всякой связи съ народомъ невозможно; еслибъ оно даже не почувствовало этого само, то его натолкнуло бы на эту мысль совершавшееся въ то время въ Европѣ сильное демократическое движеніе. Заглянуть черезъ стѣну, отдѣлявшую образованныхъ русскихъ людей отъ Русскаго народа, сдѣлалось потребностью времени. Литература взялась удовлетворить ей. Г. Тургеневъ явился съ Записками Охотника; г. Григоровичъ съ повѣстями и романами изъ народнаго быта; позднѣе къ этому же движенію примкнули г. Писемскій и другіе. Въ то же время раздался сильный голосъ славянофиловъ. Все это факты общеизвѣстные, мы только припоминаемъ ихъ. Для насъ важно при какихъ условіяхъ образованное меньшинство у насъ впервые внимательно заглянуло черезъ стѣну отдѣлявшую его отъ народа. Несомнѣнно что открывшееся его глазамъ должно было поразить его и во многихъ отношеніяхъ удовлетворить внутреннимъ потребностямъ въ немъ сказавшимся. Люди недовольные ролью пріемышей западной цивилизаціи, нашли тамъ идеалы совершенно отличные отъ европейскихъ и тѣмъ не менѣе прекрасные. Люди, разочарованные и; по тогдашнему выраженію, раздвоенные заимствованною культурой, нашли тамъ простыя, цѣльныя натуры, силу вѣры напоминавшую первые вѣка христіанства, суровую свѣжесть патріархальнаго быта. Контрастъ между двумя жизнями, какъ мы сказали уже, долженъ былъ производить эффектъ чрезвычайный, неотразимый. Захотѣлось освѣжиться въ невозмущенныхъ волнахъ этого стихійнаго существованія, подышать чистымъ воздухомъ полей и лѣсовъ. Лучшіе люди были поражены тѣмъ что въ этомъ стоячемъ быту, чуждомъ не только образованности, но и простой грамотности, являются черты такого душевнаго величія предъ которыми должно преклониться просвѣщенное меньшинство. Всѣ эти впечатлѣнія создали огромный запросъ на сближеніе съ народомъ.

Но что именно понималось подъ этимъ сближеніемъ съ народомъ? Народные идеалы только потому и были ясны что народная жизнь текла безконечно далеко отъ жизни


375


 образованнаго круга, что условія и содержаніе этихъ двухъ жизней были совершенно различны. Вспомнимъ что люди мало образованные, жившіе очень близко къ народу, давно уже практически и матеріально удовлетворившіе этому запросу на сближеніе, совсѣмъ не замѣчали прекрасныхъ народныхъ идеаловъ и твердо вѣрили что мужикъ собака и каналья. Это очень важно потому что свидѣтельствуетъ до какой степени на практикѣ слабо воспитательное значеніе народныхъ идеаловъ и какъ мудрено ожидать отъ нихъ спасенія. Чтобы понять эти идеалы и возвести ихъ въ перлъ созданія, необходима извѣстная высота культурнаго уровня; поэтому мы считаемъ себя въ правѣ сказатъ что самое поклоненіе народнымъ идеаламъ было у насъ продуктомъ усвоенной европейской культуры, и что безъ нея мужикъ въ нашихъ глазахъ до сихъ поръ оставался бы собакой и канальей. Стало-быть главное зло, общее зло для насъ и для народа, заключалось не въ «культурѣ», а въ слабости культурныхъ началъ, въ недостаточности нашей «культуры».

Нельзя отрицать что въ настоящее время взаимное отношеніе образованнаго меньшинства и народа чрезвычайно измѣнилось сравнительно съ эпохою сороковыхъ годовъ. Не говоря уже объ упраздненіи крѣпостнаго права, давшемъ совершенно новое содержаніе русской жизни, задача сближенія съ народомъ въ значительной степени достигнута земскими учрежденіями, мировыми институтами, городскимъ сомоуправленіемъ, судомъ присяжныхъ, общесословною воинскою повинностъю. Стѣна отдѣлявшая народъ отъ образованныхъ классовъ болѣе не существуетъ; народъ пересталъ быть дла насъ чѣмъ-то чужимъ и мало извѣстнымъ и не стоитъ какъ прежде въ сторонѣ отъ обще-національной, обще-государственной жизни. Реформы послѣдняго времени не только не игнорируютъ интересовъ народной массы, но даже главнымъ образомъ служатъ этой массѣ. Съ другой стороны, идеалы найденные людьми сороковыхъ годовъ въ стихійной глубинѣ народнаго духа вошли въ литературу образованнаго меньшинства и оставили въ ней неизгладимый слѣдъ. Въ отношеніи сближенія матеріальнаго едва ли можетъ быть сдѣлано что-нибудь далѣе до тѣхъ поръ пока уровень народа не возвысится въ звачительной степени. Сближеніе нравственное, конечно, можетъ и должно продолжаться безостановочно, но кто къ кому долженъ идти на


376


встрѣчу, кто въ этой мѣнѣ будетъ дающій и кто принимающій — этотъ вопросъ можетъ быть рѣшенъ только сравнительною высотой и живучестью двухъ культуръ, западно-европейской и русской народной. У насъ на этотъ счетъ какъ извѣстно, еще продолжаются споры. Упоминаемъ о нихъ не для того чтобы перенести ихъ на эти страницы. Но невозможно отрицать что существенное и стоящее внѣ спора различіе обѣихъ культуръ заключается въ активномъ характерѣ первой и пассивномъ — второй. Первая безпокойно движется, ищетъ постоянно новыхъ формъ, ея идеи наростаютъ одна на другую; идеалы же народные суть по преимуществу идеалы растительной, стоячей жизни. Все ихъ значеніе въ томъ что они неподвижны, что они не только не вырабатываютъ изъ себя новыхъ формъ, но ищутъ подогнуть подъ себя всякое новое условіе жизни. Вотъ почему въ этихъ идеалахъ можно искать нравственнаго освѣженія, но нельзя ждать отъ нихъ новой мысли и новаго образа, какъ полагаютъ всѣ тѣ кто приглашаетъ теперь образованное меньшинство сложить руки, бросить свои пути, идти за народомъ и ждать всего отъ народа. Мы думаемъ, напротивъ, что европейски-образованное русское меньшинство вобрало въ себя изъ народа все что въ его стоячей культурѣ было жизненнаго и нравственнаго, и ему, то-есть меньшинству, предстоитъ перерабатывать эти начала въ горнилѣ своей собственной культуры.

Въ вопросахъ этой области литература чисто-художественная, чуждая всякихъ предвзятыхъ отношеній къ народу и культурнымъ типамъ, объективно наблюдающая явленія русской дѣйствительности, можетъ содѣйствовать разъясненію всего темнаго и противорѣчиваго въ этихъ вопросахъ гораздо болѣе, чѣмъ тенденціозная разработка ихъ въ журналистикѣ.: Въ началѣ прошлаго года, по поводу послѣдняго большаго произведенія Андрея Печерскаго: Въ лѣсахъ, мы указывали на художественную объективностъ этой прекрасной народной эпопеи, объективность, благодаря которой съ изумительною ясностью и полнотою выступила предъ читателемъ тихо-движущаяся картина русской жизни, захваченной въ одномъ изъ интереснѣйшихъ ея моментовъ.


377


«Заслуга Андрея Печерскаго, сказали мы тогда, заключается въ томъ что онъ сталъ въ совершенно свободныя отношенія къ народной жизни. Его наблюдательности одинаково открываются ея свѣтлыя и темныя стороны; онъ не навязываетъ народу ни вымышленныхъ добродѣтелей, ни вымышленныхъ пороковъ; его цѣль очевидно состоитъ въ томъ чтобъ изобразить народную дѣйствительность такъ какъ она есть. Въ нашъ вѣкъ тенденціозной литературы, такой строго-эпическій характеръ повѣствованія составляетъ большую рѣдкость, и отъ него вѣетъ тою свѣжестью какою бываютъ запечатлѣны только созданія юношескаго періода цивилизаціи.» Заканчивая ту статью, мы опять возвратились къ свободнымъ и трезвымъ отношеніямъ Андрея Печерскаго къ народу чтобы сказать слѣдующее: «Народъ не служитъ въ его рукахъ послушнымъ матеріаломъ, изъ котораго современные беллетристы вылѣпляютъ фигуры и кроятъ контуры сообразно собственной фантазіи и своему личному чувству. Изображенія народной жизни и народныхъ типовъ проникнуты у нашего автора высокою художественною правдой. Читатель постоянно сознаетъ живой нервъ связывающій автора съ разнообразіемъ индивидуальностей и съ общимъ, такъ-сказать стихійнымъ содержаніемъ народной жизни, которое онъ заставляетъ почувствовать силою своего художественнаго дарованія.» Ту же заслугу чрезвычайной эпической объективности мы находимъ и въ прежнихъ разказахъ Печерскаго, собранныхъ теперь въ одну книгу. Несмотря на ихъ гораздо меньшій объемъ, въ нихъ жизнь захвачена шире, выступаютъ герои различныхъ эпохъ и различныхъ слоевъ стараго и новаго общества. Элементъ помѣщичій, который нынѣшняя журналистика любитъ называть культурнымъ (въ смыслѣ конечно ироническомъ), является въ непосредственномъ соприкосновеніи съ народомъ, хотя драматическіе мотивы разказовъ почерпнуты не въ этомъ соприкосновеніи. Представители народа взяты изъ старыхъ помѣщичьихъ усадебъ, съ ихъ псарями и доѣзжачими, изъ монастырскихъ стѣнъ, изъ палатъ богатаго заводчика-кожевника, изъ раскольничьихъ скитовъ и съ большой дороги. Вся эта разнообразная галлерея типовъ и лицъ возникаетъ предъ глазами читателей внѣ всякаго предвзятаго отношенія къ какому бы то ни было общественному вопросу; авторъ очевидно желаетъ только разказать жизнь такъ


378


какъ она представляется его художническому наблюденію, предполагая что смыслъ этой жизни скажется самъ собою. И безъ всякаго сомнѣнія, въ подобныхъ произведеніяхъ смыслъ жизни раскрывается гораздо полнѣе и явственнѣе, чѣмъ въ тенденціозномъ прикраиваньи дѣйствительности къ шаблону журнальныхъ вкусовъ и идей.

Мы не будемъ входить здѣсь въ оцѣнку художественной стоимости этихъ яркихъ и дышащихъ правдой разказовъ: талантъ Андрея Печерскаго, оставшійся необыкновенно вѣрнымъ себѣ отъ первыхъ опытовъ, обратившихъ на него вниманіе въ пятидесятыхъ годахъ, до послѣднихъ произведеній, гдѣ онъ является уже въ полномъ u замѣчательномъ развитіи — талантъ этотъ достаточно оцѣненъ. Мы намѣрены только взглянуть на нѣкоторые изъ нарисованныхъ авторомъ портретовъ не затѣмъ чтобы любоваться мастерствомъ его кисти, а чтобы воспользоваться его способностью къ объективному наблюденію, какъ такимъ качествомъ которое ближе всего ведетъ къ уразумѣнію явленій дѣйствительности. Въ этомъ отношеніи для насъ особенный интересъ представляетъ разказъ Старые Годы, въ которомъ выведенъ весма простой, такъ-сказать родовой «культурный» типъ, нынѣ впрочемъ уже не существующій и любопытный не столько самъ по себѣ, сколько по своимъ отношеніямъ къ народу.

Дѣйствіе разказа отнесено во времена довольно отдаленныя, и самый разказъ ведется большею частью отъ лица старика Прокофьича, бывшаго стремяннаго при князѣ Алексѣѣ Юрьевичѣ Забаровскомъ. Воспоминанія старика оживляютъ предъ читателемъ картину помѣщичьей жизни въ XVIII вѣкѣ, той жизни, отъ которой теперь остались слѣдами только полуразрушенныя каменныя палаты въ уцѣлѣвшихъ усадьбахъ, да старинные портреты изъ разрозненныхъ фамильныхъ галлерей. Прокофьичъ съ сокрушеніемъ вспоминаетъ объ этихъ стародавнихъ временахъ. «Подлинно, не жизнь, a paй пресвѣтлый», говоритъ онъ. «Богатство-то, сударь, какое, изобиліе-то какое было! Одного столоваго серебра сто двадцать пудовъ, въ подвалѣ боченки съ цѣлковыми стояли, а мѣдныя деньги что горохъ въ сусѣки ссыпали: нарочно такія сусѣки въ подвалахъ были надѣланы. Музыкантовъ два хора, на псарнѣ не одна тысяча собакъ, на конюшнѣ пятьсотъ лошадей верховыхъ, да двѣсти

 

379


ѣзжалыхъ; шутовъ да юродивыхъ десятка полтора при домѣ бывало, опричь нѣмыхъ, Араповъ, да карликовъ. Шляхетнаго рода знакомцевъ, изъ мелкопомѣстныхъ, человѣкъ по сороку и больше проживало. Мужики ли, бывало, у кого разбѣгутся, деревню ль у кого судомъ оттягаютъ, пропьется ли кто изъ помѣщиковъ, промотается ли, всякъ бывало въ Заборье на княжіе харчи. Опять барыни-приживалки, барышни; этихъ тоже штукъ по тридцати водилось. Ужь именно домъ былъ какъ полная чаша. А самъ-отъ князь какой былъ баринъ! Такой, сударь, важности что теперь весь свѣтъ исходи, днемъ съ огнемъ не сыщешь... И все то прошло, все то миновалось! Да, сударь, стары годы были золотые, были они, сударь, да и прошли, прошли и не воротятся. Красно лѣто два раза въ году не живетъ!» Жизнь эта, вмѣстѣ съ ея героемъ, княземъ Алексѣемъ Юрьевичемъ, рисуется цѣлымъ рядомъ картинъ, полныхъ драматическаго интереса и яркаго историческаго колорита. Картины большею частью мрачныя, содержаніе ихъ грубое, даже отвратительное. Не будемъ пересказывать эти сцены дикаго разгула, необузданнаго произвола, страшной нравственной распущенности; достаточно взять на выдержку хотя бы слѣдующія строки, которыми изображается какъ оканчивалось именинное пиршество въ Заборьѣ:

«Вечерній столъ бывалъ не великій: кушаньевъ десять, либо двадцать, не больше, за то напитковъ вдоволь. Пьютъ, другъ отъ дружки не отставая, кто откажется, тому князь прикажетъ вино на голову лить. А какъ послѣ ужина барыни да барышни за княгиней уйдутъ, а потомъ и изъ господъ кто чиномъ помельче аль годами помоложе по своимъ мѣстамъ разойдутся, отправится князь Алексѣй Юрьичъ въ павильйонъ, и съ собой гостей человѣкъ пятнадцать возьметъ. И пойдетъ тамъ кутежь на всю ночь до утра. Только-что войдутъ туда, князь Алексѣй Юрьичъ и кафтанъ и камзолъ долой, гости тоже. Спервоначалу кипрскимъ виномъ серебряную дѣдовскую яндову нальютъ, «Чарочку» запоютъ и пустятъ яндову въ круговую. Не то попарно, какъ гребцы въ лодкѣ, на полъ усядутся, «Внизъ по матушкѣ по Волгѣ» затянутъ и орутъ себѣ что есть мочи. А запѣвалой самъ князь Алексѣй Юрьичъ.

«Нѣтъ, скучно такъ, ребята», скажетъ бывало, «богинь, богинь сюда съ Парнаса!»

«И влетятъ богини: Дуняша, Параша, Настенька, Машенька, Грушенька, девять сестеръ, что въ пасторали были, да еще сколько нужно на придачу по числу гостей. Всѣ разряжены:


380


которая въ пудрѣ и робронѣ, ровно барышня, которая въ сарафанѣ, а больше такъ какъ въ павильйонахъ на стѣнахъ писано...

«Заря на небѣ зарумянится, а въ павильйонѣ пѣсни, плясъ да попойка. Воеводы, Матвѣй Михайлычъ, драгунскій, Иванъ Сергѣичъ, губернаторъ, и другіе большіе господа кто пляшетъ, кто поетъ, кто чару пьетъ, кто съ богиней въ уголку сидитъ... Самъ князь Алексѣй Юрьичъ напослѣдокъ съ Дуняшей казачка пойдетъ.

«Эй вы, Римляне! Пострѣлы! крикнетъ подконецъ. Похищай Сабинянокъ, собаки!»

«И схватитъ каждый гость по дѣвочкѣ: кто посильнѣй, тотъ на плечо красоточку взвалитъ, а кто въ охапку ее... А князь Алексѣй Юрьичъ станетъ середь комнаты, да ту что приглянулась, перстикомъ къ себѣ поманитъ... И разойдутся. Тѣмъ именины и кончатся.»

Картина отвратительная, унизительная. А она не самая яркая въ разказѣ: исторія князя Алексѣя Юрьича и окружающей его дворянской и холопской челяди полна преступленій и всякихъ гадостей. И всѣ эти картины для современной критики имѣютъ только одинъ смыслъ: вотъ-молъ каковы наши историческіе культурные типы!

Мы думаемъ что повѣсть Старые Годы имѣетъ иной, можетъ-быть еще болѣе грустный смыслъ. Мы думаемъ, вопервыхъ, что главный и существеннѣйшiй признакъ этихъ людей тотъ что они чужды всякой культуры. Въ самомъ дѣлѣ, относить подобные типы къ категоріи культурныхъ можно только ради краснаго словца, ради того чтобы сказать что вся наша культура заключалась только въ крѣпостномъ правѣ. Это вопервыхъ, а вовторыхъ... вовторыхъ, развѣ никто не замѣчаетъ что этотъ князь Алексѣй Юрьичъ стоялъ, чрезвычайно близко къ народу, такъ близко какъ не стояли славянофилы съ ихъ поддевками и мурмолками, какъ не удастся стать нынѣшнимъ народолюбцамъ съ ихъ чаяніемъ имѣющаго придти отъ народа спасенія Руси? Да, этотъ дикій и необузданный князь, засѣкавшій людей до смерти и проводившій дни и ночи въ буйномъ и развратномъ разгулѣ, былъ очень народный типъ, и еще неизвѣстно кто больше участвовалъ въ образованіи подобныхъ характеровъ и подобныхъ условій жизни, барство или народъ. Посмотрите какъ любуется имъ старый Прокофьичъ:

«Берлогу отыщутъ, звѣря обложатъ. Станетъ князь противъ выхода. Правая рука ремнемъ окручена, ножикъ въ


381


ней, въ лѣвой рогатина. Въ сторонѣ станутъ охотники, кто съ ружьемъ, кто съ рогатиной. Поднимутъ Мишку, полѣзетъ косматый старецъ изъ затвора, а снѣгъ-отъ у него надъ головой такъ столбомъ и летитъ. И приметъ князь лѣснаго боярина по-холопски, рогатиной, припретъ его куда слѣдуетъ покрѣпче. Тотъ разозлится да на него, а князь сунетъ ему руку въ раскрытую пасть, да тамъ ножомъ и пойдетъ работать... Тутъ-то вотъ любо бывало посмотрѣть на князя Алексѣя Юрьича: богатырь, прямой богатырь!

А по осени, какъ въ отъѣзжее поле сберутся, недѣль по шести бывало полюютъ, провинціи по двѣ объѣзжали. Выѣдетъ, князь Алексѣй Юрьичъ какъ солнце пресвѣтлое: четыреста при немъ псарей съ борзыми, ста полтора съ гончими, знакомцевъ да мелкопомѣстныхъ человѣкъ восемьдесятъ, а большіе господа: тѣ со своими охотами. Одинъ Иванъ Сергѣичъ Опаринъ пріѣдетъ, бывало, такъ своръ восемьдесятъ съ собой приведетъ... Народу видимо-невидимо. Двинутся, въ рога тотчасъ, и такой трубный гласъ пойдетъ что просто ума помраченье. А за охотой на подводахъ припасы везутъ, повара тамъ, конюхи, шуты, дѣвки, музыканты, Арапы, Калмыки и другой народъ всякаго званія!»

Правда, это говоритъ стремянный, старый дворовый, воспитавшій свои вкусы на княжеской псарнѣ. Но дворня не составляла особаго класса, она бралась изъ того же народа. Да и можно ли отрицать чтобы подобные «богатыри» не были вообще во вкусѣ нашего народа, чтобъ онъ не чувствовалъ «красоты» этой жизни? Лучшіе люди бѣжали отъ нея чтобы въ стѣнахъ монастырей, въ лѣсахъ, въ скитахъ служить иной красотѣ, инымъ идеаламъ; но лучшіе люди нигдѣ не составляютъ народа.

Намъ скажутъ что эти дикіе герои, этотъ развратный порядокъ вещей были навязаны народу; что погруженный въ рабство, въ темноту невѣжества, народъ могъ только страдать, терпѣть и ждать. Намъ скажутъ что матеріально обезпеченное дворянство ничего не дѣлало для его нравственнаго воспитанія, что оно напротивъ всячески развращало его. Но мы желали бы чтобы тѣ кто разсуждаетъ такимъ образомъ вспомнили какъ совершилось нравственное воспитаніе народовъ западной Европы. Можетъ-быть они дали бы мѣсто тому историческому закону который говоритъ что прогрессъ человѣческихъ обществъ есть результатъ взаимодѣйствія всѣхъ элементовъ составляющіхъ общественную массу. Каждый разъ какъ у насъ заходитъ рѣчь о народѣ и о культурныхъ классахъ, намъ хочется


382


чтобы разсуждающіе о томъ заглянули въ исторію Среднихъ Вѣковъ. Развѣ европейская цивилизація, европейская свободная гражданственностъ, европейская наука и европейское искусство созданы дворянствомъ? На Западѣ рабство, невѣжество и нищенство были дѣйствительно навязаны народу путемъ завоеванія, и феодальный гнетъ былъ конечно не слабѣе, не просвѣщеннѣе и не гуманнѣе вашего крѣпостнаго права. Но угнетенный народъ выдѣлилъ изъ себя муниципальную общину, а въ ней возникли наука, промышленность, богатство. Такимъ образомъ историческій прогрессъ вездѣ былъ результатомъ творческихъ силъ самого народа, хотя этотъ народъ первоначально вездѣ былъ поставленъ въ условія столь же тяжкія какъ нашъ, даже еще болѣе тяжкія. Почему у насъ все случилось иначе? почему нашъ народъ не выдѣлилъ изъ себя творческихъ элементовъ прогресса? На эти вопросы должна отвѣтить исторія. Она быть-можетъ скажетъ что тяжкими обстоятельствами народъ нашъ былъ отвлеченъ къ задачамъ иного рода, поглотившимъ всѣ его нравственныя и матеріальныя силы. Но какъ бы то ни было, ясно одно — что у насъ народъ не обнаружилъ богатства тѣхъ творческихъ силъ которыми создается прогрессъ гражданственный, культурный. У него были и есть свои идеалы, и эти идеалы прекрасны, но они не заключаютъ въ себѣ элементовъ движенія, они такъ-сказать принадлежатъ растительной жизни.

Когда славянофилы подняли вопросъ о преимуществахъ русской культуры предъ западно-европейскою и выдвинули впередъ русскую общину, круговую поруку, артели, петербургская журналистика отнеслась къ этой новой литературной школѣ крайне неблагосклонно, доказывая что прогрессивное значеніе всѣхъ этихъ русскихъ учрежденій было довольно ничтожно. Нынче «смѣшались шашки», и хвалить общину и артели сдѣлалось очень прогрессивнымъ и либеральнымъ дѣломъ. Постоянно читаешь что община спасла Россію, что въ ней жизненная сила нашего народа, и т. д. Недавно, въ одномъ литературномъ произведеніи доказывалось что даже благосостояніе Соловецкой обители зависитъ отъ того что тамъ русскій мужикъ устроилъ свое хозяйство самобытно, внѣ вмѣшательства помѣщичьей власти, капитанъ-исправниковъ и становыхъ приставовъ. Авторъ этого литературнаго произведенія, повидимому, не предполагаетъ


383


что Соловецкая община движется исключительно религіознымъ энтузіазмомъ, что крестьянинъ, работающій по глубокому своему убѣжденію на Свв. Зосиму и Савватія, не станетъ такъ работать ни при какихъ другихъ условіяхъ, и что на религіозный энтузіазмъ невозможно разчитывать какъ на вѣчный нравственный стимулъ для всего народа, во всѣ вѣка его существованія. Но положимъ даже что благосостояніе Соловецкой общины въ самомъ дѣлѣ зависитъ единственно отъ невмѣшательства въ ея дѣла помѣщичьей и полицейской власти, и что, другими словами, соприкосновеніе народа съ посторонними элементами дѣйствуетъ на него развращающимъ образомъ. Къ какому же выводу должно было бы привести насъ подобное наблюденіе? Разумѣется, мы должны бы заключить о чрезвычайной слабости внутреннихъ силъ народа, о неспособности его къ борьбѣ, къ активному существованію. Вѣдь не можемъ же мы на вѣчныя времена осудить народъ на стихійную, растительную жизнь; такъ или иначе, раньше или позднѣе, ему придется вобрать въ себя извѣстные элементы культуры. Что же предстоитъ ему, если мы рѣшили что соприкосновеніе съ посторонними элементами дѣйствуетъ на него разрушительно?

Безъ сомнѣнія, сельская община съ ея круговою порукой сдѣлала свое дѣло. Можетъ-быть даже она дѣйствительно спасла Россію. Но если Русскому народу понадобилось спасеніе въ такомъ учрежденіи какъ община, то это свидѣтельствуетъ о чрезвычайной разжиженности въ немъ личнаго активнаго элемента, потому что смыслъ общины, какъ мы уже сказали — защита единичной, индивидуальной слабости собирательною силой міра.

Намъ могутъ возразить что помѣщики въ родѣ князя Алексѣя Юрьича, капитанъ-исправники и становые, вовсе не заключаютъ въ себѣ «культурныхъ» элементовъ, и что потому именно соприкосновеніе съ ними и дѣйствовало на народъ развращающимъ образомъ. Совершенно вѣрно. Но вотъ у Андрея Печерскаго естъ другой разказъ, гдѣ вышедшія изъ народа личности соприкасаются съ дѣйствительною культурой. Разказъ этотъ одинъ изъ лучшихъ въ книгѣ и въ свое время очень понравился и произвелъ очень сильное впечатлѣніе. Называется онъ по имени дѣйствующихъ лицъ Красильниковы. Содержаніе его вѣроятно всѣмъ еще памятно. Къ кожевенному заводчику Корнилѣ Егорычу 


384


Красильникову пріѣзжаетъ губернаторскій чиновникъ. Разговоръ заходитъ о томъ что для успѣховъ промышленности необходимо просвѣщеніе, что хорошо бы купцамъ своихъ дѣтей наукамъ учить. 

«Въ ниверситетѣ что ли-съ? съ горькою, но задорною усмѣшкой возразилъ Красильниковъ. — Нѣтъ-съ, увольте, ваше высокородіе! Покорнѣійше благодаримъ-съ! Знаемъ мы! Это дѣло, сударь, ваше, барское, а нашему брату оно не по шерсти. Изъ нашего брата, изъ купечества, это тому пригодно кто думаетъ сыновей въ дворяне выводить, а намъ — нѣтъ-съ, увольте!... Да и проку мало, ей Богу мало. Дѣдъ, отецъ копятъ деньги, скопятъ капиталъ, большія дѣла заведутъ, милліонами зачнутъ ворочать, а ученый сынокъ въ карты ихъ проиграетъ, на шампанскомъ съ гуляками пропьетъ, комедіянткамъ разшвыряетъ, аль на балы да на вечеринки.... Глядишъ — и пошелъ Христовымъ именемъ кормиться...»

Этому взгляду Красильниковъ находитъ подтвержденіе и въ окружающей жизни, и въ своихъ собственныхъ горестныхъ семейныхъ обстоятельствахъ. Его сынъ, Митя, бойко учился въ уѣздномъ училищѣ и упросился потомъ въ гимназію. Тамъ онъ всѣхъ «барчатъ» за поясъ заткнулъ, такъ что попечитель округа и губернаторъ уговорили отца отдать его въ университетъ. «Два генерала ровно съ ножомъ къ горлу пристали: пусти, да пусти Митьку доучиться!» разказываетъ старикъ Красильниковъ. «Четыре года Митька в Москвѣ выжилъ, учился на первую стать, а въ праздники тамъ какіе, аль въ другіе гулящіе дни, не то чтобы мотаться да бражничать, а все на фабрику какую, аль на заводъ да на биржу… Съ первостатейнымъ купечествомъ знакомства свелъ, пять поставокъ юхты уладилъ мнѣ, да разъ сало такъ продалъ что признательно сказать, мнѣ бы и во снѣ такъ не снилось.» Кончивъ курсъ, Митя не отсталъ отъ торговли, а напротивъ занялся ею усердно и съ знаніемъ дѣла; ѣздилъ за границу, завязалъ сношенія съ Лондономъ, нажилъ отцу огромные барыши. «На четвертый годъ воротился изъ-за моря.... Господи, что было радости! Письма отъ купцовъ заграничныхъ привезъ: товару просятъ, Митьку хвалятъ. Замышляли мы съ нимъ свой корабль снарядить, да еще бы года три-четыре побылъ у меня Митька въ разумѣ, два снарядили бы.... Думали въ Питерѣ контору


385


открыть, домъ купить, загадывали въ Лондонѣ прикащика держать... И все тогда казалось мнѣ таково сбыточно, какъ вотъ теперь стаканъ пуншу выпить... Анъ нѣтъ... Людское счастье что вода въ бреднѣ!...»

Что же разрушило надежды умнаго, опытнаго и по-своему добраго Корнила Егоровича Красильникова? Въ этомъ-то и состоитъ вся драма и весь печальный смыслъ разказа. Митя погибъ не отъ того чтобъ университетское образованіе оторвало его отъ практической дѣйствительности, для которой прочилъ его отецъ, не отъ того чтобъ онъ сталъ томиться средой, сдѣлался бы бѣлоручкой, книжникомъ и мечтателемъ. Напротивъ, мы видѣли что образованіе только помогало ему въ его практической дѣятельности. Онъ погибъ потому что захотѣлъ устроить по своему вкусу и выбору собственную интимную жизнь, ту жизнь, до которой казалось бы никому не было дѣла. Онъ влюбился въ одну образованную дѣвушку, Нѣмку по происхожденію, и зная что отецъ воспротивится ихъ браку, тайно съ нею обвѣнчался. Корнило Егоровичъ, узнавъ о томъ, избилъ «еретицу»; она слегла и вскорѣ умерла, а Митя запилъ и превратился въ жалкаго, полусумашедшаго идіота... И вотъ почему Корнило Егорычъ, этотъ, повторяемъ, умный и по-своему добрый человѣкъ, въ полномъ сознаніи правоты своей повторяетъ губернаторскому чиновнику: «Купецъ знай читать, знай писать, знай на счетахъ класть, и шабашъ, дальше не забирайся!.. Лучше недоучиться, чѣмъ переучиться. Ученье-то вѣдь что дерево: изъ него и икона, и лопата... Аль что ножикъ: иной его на пользу держитъ, а нашъ братъ себя жь по горлу норовитъ... Купцу наука что ребенку огонь. Это ужь такъ-съ, это — не извольте безпокоиться...»

Невѣжество, скажутъ намъ. Но вѣдь невѣжество должно же чѣмъ-нибудь питаться кромѣ однихъ внѣшнихъ условій жизни, иначе народъ сумѣлъ бы добиться образованія. И оно дѣйствительно питается — слабостью индивидуальныхъ элементовъ, неуваженіемъ къ личности, лучше сказать, даже непониманіемъ личности. Образованіе — самый прямой путь къ индивидуальной независимости; не потому ли оно до сихъ поръ представляется чѣмъ-то чуждымъ нашему народу, что именно эта потребность личнаго развитія не лежитъ въ его природѣ? На этой прискорбной чертѣ народнаго характера держалось его продолжительное рабство и держится до сихъ


386


поръ грубость нравовъ, семейный деспотизмъ, недовѣріе къ образованію — и всѣ тѣ невидныя, глухія и страшныя драмы, обращикъ которыхъ показалъ Андрей Печерскій въ разказѣ Красильниковы.

Мы ждемъ идеаловъ отъ народа, а между тѣмъ Корнило Егорычъ — это тотъ ближайшій, общій типъ, въ какой отливается русскій пахарь, какъ только выходитъ изъ условій стоячаго деревенскаго быта. Типы г. Островскаго принадлежатъ къ той же катогоріи. Какъ это ни грустно, но приходится сознаться что до сихъ поръ народная масса не показала никакихъ другихъ формъ перехода отъ идиллической патріархальности къ свободной дѣятельности. Исключенія, разумѣется, были и будутъ, но исключенія ничего не доказываютъ.

Пора кажется убѣдиться что предъ новыми потребностями, созданными реформами послѣдняго времени, народъ нашъ находится въ состояніи безпомощности. Образованное сословіе обязано придти на выручку этой безпомощности, и вмѣсто того чтобы ждать отъ народа «мысли и образа», должно само дать ему и мысль, и образъ. Вотъ почему мечтательное чаяніе какихъ-то новыхъ народныхъ идеаловъ мы считаемъ въ настоящее время чрезвычайно опаснымъ: оно только отодвигаетъ задачу, къ которой необходимо подойти какъ можно скорѣе и какъ можно проще. Утѣшительно что славянофильскія мечтанія новой формаціи соблазняютъ нынче далеко не всѣхъ, и въ печати раздаются голоса доказывающіе что демократическая окраска этихъ мечтаній перестаетъ быть приманкой. Въ № 19 Новаго Времени (отъ 18 марта) мы прочли по поводу Дневника г. Достоевскаго и статей газеты Недѣля, указывающихъ на «деревню» какъ на оставшійся намъ единственный идеалъ, слѣдующія весьма дѣльныя строки:

«Вся программа настоящаго времени, всѣ его стремленія, желанія и цѣли, всѣ руководящіе принципы семидесятыхъ годовъ, словомъ, все ихъ profession de foi можетъ быть исчерпано однимъ словомъ: Европа. Твердое рѣшеніе стать на одинаковую ступень со всѣми другими народами, составляющими семью культурныхъ націй, привить себѣ уроки тысячелѣтней цивилизаціи, жить не черезъ пень-колоду однимъ, голымъ отрицаніемъ или мечтательнымъ романтизмомъ, а съ опредѣленнымъ пониманіемъ своего историческаго назначенія, привести богатыя силы Русскаго народа подъ господство разумныхъ началъ, при помощи которыхъ мы въ состояніи создать свое нравственное и національное могущество, побороть темныя силы мѣшающія


385


такому разцвѣту, положить основаніе плодотворной работѣ будущихъ поколѣній на почвѣ европейскаго образованія, вдохнуть въ литературу, въ науку если и не грандіозныя, но за то прочныя понятія и идеи, внушитъ слишкомъ уже привыкшему къ самоуничиженію русскому человѣку что и онъ чего-нибудь да стоитъ, не задаваясь никакимъ Weltschmerz'омъ настойчиво преслѣдовать наиболѣе удобоисполнимыя цѣли, наконецъ крѣпкое упованіе на успѣхъ своихъ стараній, вслѣдствіе этого не лихорадочная, но правильная дѣятельность — вотъ что составляетъ сущность семидесятыхъ годовъ. Начиная ими, наше будущее нравственное и умственное развитіе будетъ тѣснѣйшимъ образомъ связано съ общеевропейскою культурой и цивилизаціей.» 

Въ этой культурѣ, въ этой цивилизаціи, безъ сомнѣнія, можно найти болѣе пятенъ чѣмъ на солнцѣ; но она заключаетъ въ себѣ элементы движенія и развитія, она создала уже значительное богатство формъ и идеаловъ, она не составляетъ загадки, какою является Русскій народъ наканунѣ выхода изъ стихійной жизни. Она сильна проникающимъ западныя расы стремленіемъ къ личной самобытности и активной энергіи, чего недостаетъ нашему народу, и что ему необходимо выработать въ себѣ во что бы то ни стало. Не преклоняться предъ народомъ и не идти за нимъ, но передать ему элементы европейской культуры — разумѣется ея здоровые элементы — вотъ что намъ нужно. Эта трудная задача, къ счастью, облегчена тѣми прекрасными задатками какіе есть въ нашемъ народѣ и посягать на которые было бы преступленіемъ. Стихія христіанская, въ такой чистотѣ сохраненная православною церковью, останется жизненною силой народа; онъ сбережетъ и то что выработано его тысячелѣтнею исторіей — сознаніе національной и государственной цѣльности, обаяніе политическаго могущества: но ему необходимо учиться, много и упорно учиться, чтобы принять участіе въ нравственныхъ интересахъ образованнаго русскаго общества. Въ этой нравственной связи, послѣднее и для себя самого пріобрѣтетъ опору, которой все еще какъ будто недостаетъ ему для самобытности. Въ такомъ только смыслѣ сближеніе съ народомъ, котораго давно уже ищетъ наша литература, обозначитъ путь поступательный, а не попятный.

А.











 Русскій Вѣстникъ 1875 года № 1, статья: Художественное изученіе раскола.