Никитинъ П. <Ткачевъ П. Н.> Современное обозрѣнiе. «Уравновѣшенныя души». «Новь». Романъ въ двухъ частяхъ. Сочиненiе Ивана Тургенева. «Вѣстникъ Европы», январь, февраль 1877 года // Дѣло. 1877. № 2. С. 281-304.
<281>
СОВРЕМЕННОЕ ОБОЗРѢНIЕ.
―――
«УРАВНОВѢШЕННЫЯ ДУШИ».
(«Новь». Романъ въ двухъ частяхъ. Сочиненiе Ивана Тургенева. «Вѣстникъ Европы», январь, февраль 1877 года.)
I.
Задолго, чуть не за нѣсколько лѣтъ до появленiя «Нови» на страницахъ «Вѣстника Европы», въ общестѣ и литературѣ ходили слухи (поддерживаемые устными и печатными заявленiями самого Тургенева), что скоро должно произойти великое литературное событiе, что нашъ «великiй художникъ», живописавшiй представителей поколѣнiя 40-хъ и 60-хъ годовъ, приступилъ къ изображанiю представителей венгеровскаго поколѣнiя, - поколѣнiя 70-хъ годовъ. Тургеневъ пишетъ новый большой романъ, долженствующiй затмить славу его «Рудина», «Наканунѣ», «Отцов и дѣтей»; Тургеневъ беретъ назадъ свое «Довольно» и снова выступаетъ въ качествѣ художника-мыслителя, глашатая и истолкователя нашихъ сомнѣнiй и колебанiй, надеждъ и чаянiй, однимъ словомъ передовымъ стремленiй общества!..
Было отчего взволноваться и воспылать нетерпѣливымъ ожиданiемъ людямъ, которымъ вообще нечего было ждать и нечего было дѣлать. «Что-то онъ скажетъ? Какъ-то онъ ихъ опишетъ? Отдѣлаетъ или нѣтъ? Прелюбопытно знать! Ахъ, скорѣй-бы, скорѣй-бы!..»
Рецензенты и критики заранѣе съ восторгомъ потирали себѣ руки: «То-то будетъ намъ работа! Теперь просто и писать не знаешь
282
о чемъ! Анна Каренина, да Анна Каренина, да опять Анна Каренина – оскомину набьешь! Ахъ, скорѣй-бы, скорѣй-бы!..»
Литературныя ищейки, сгорая нетерпѣнiемъ, пробрались даже въ Спаское-Лутовиново (россiйскую резиденцiю его беллетристическаго превосходительства), развѣдали подробности частной жизни «Ивана Сергѣевича» (какъ они его фамильярно называли въ своихъ донесенiяхъ къ господину Федору Баймакову, несидѣвшему еще тогда въ Тарасовкѣ) и черезъ посредство «достовѣрныхъ людей», господина главнаго камердинера и господина кучера вполнѣ удостовѣрились, что «баринъ» дѣйствительно пишетъ большой роман и что въ этомъ большомъ романѣ будутъ выведены «новые люди». Отъ тѣхъ-же «заслуживающихъ полнаго довѣрiя» свидѣтелей съищики узнали, что, по мнѣнiю барина, эти «новые люди» - величайшая мелюзга и что поэтому никакихъ героевъ въ романѣ не будетъ. Свѣденiя эти, опубликованныя банкирскою конторою Баймакова, прiободрили литературныхъ Коломѣйцовыхъ «Голоса» и его единомышленниковъ. «Наконецъ-то, возвѣстили они, - мы услышимъ «новое», давно-жданное «слово», нелицепрiятный судъ надъ нашимъ общественный прогресомъ за послѣднiя 15-ть лѣтъ. Базаровы сошли со сцены, кто занялъ ихъ мѣсто, во что они выродились? Ушли-ли мы впередъ или подвинулись назадъ? Великiй художникъ отвѣтитъ намъ на эти вопросы».
Литературные Паклины «Недѣли», постоянно плачущiеся на упадокъ критики, поспѣшили и по этому случаю пролить нѣсколько слезъ: «готовится великое литературное событiе, всхлипывали они, - но кто-же изъ современныхъ критиковъ и рецензентовъ въ состоянiя будетъ оцѣнить его по достоинству? Бѣдная литература! Бѣдная критика! Горе намъ, горе!» Паклины, съ свойственной имъ скромностью, забыли при этомъ даже о самихъ себѣ.
Но въ то время, какъ Паклины горевали, гг. Сипягины, въ лицѣ «Вѣстника Европы», торжествовали; драгоцѣнная рукопись была въ ихъ рукахъ и передъ самымъ началомъ подписки на 1877 годъ они могли уже торжественно заявить, что великое событiе имѣетъ совершиться въ скоромъ времени, что съ января будущаго 1877 года на страницахъ ихъ достопочтеннаго журнала начнется печатанiе новаго романа И. С. Тургенева, озаглавленнаго авторомъ «Новь», съ эпиграфомъ: «Поднимать слѣдуетъ новь не поверхносто скользящей сохою, но глубоко забирающимъ плугомъ».
Эпиграфъ казался особенно пикантнымъ и потому его
283
старались выдвинуть на первый планъ. Дѣйствительно, онъ многихъ заинтриговалъ и въ значительной степени усилилъ нетерпѣнiе ожидавшихъ и чаявшихъ… «новаго слова».
И вотъ это «новое слово» сказано. Оправдало-ли оно тѣ ожиданiя и чаянiя, которыя на него возлагались?
Первая часть романа, судя по газетнымъ рецензiямъ и «уличнымъ» толкамъ, произвела, повидимому, впечатлѣнiе, не особенно лестное для автора. Литературные Коломѣйцовы «Голоса», до сихъ поръ подобострастно расшаркивавшiеся передъ «великимъ художникомъ», изобразили на своемъ хамелеоновскомъ лицѣ гримасу пренебрежительнаго сожалѣнiя. «Вотъ оно что, воскликнули они; - это совсѣмъ даже недостойно Тургенева! Это – не болѣе, какъ «зады» передового когда-то учителя, повторяемые съ примѣсью какой-то старческой, порою нѣсколько утомляющей брюзливости». «Тургеневъ, такъ постоянно отличавшiйся своею чуткостью въ распознаванiи злобы дня и нарождающихся измѣненiй въ обшественномъ темпераментѣ, не попалъ въ жилку на этотъ разъ». «Подпольные герои «Нови» не возбуждаютъ къ сеѣ никакого художественнаго сочувствiя, если исключить типъ купца-нигилиста Голушкина… (браво! вотъ что, значитъ, «рыбакъ рыбака видитъ издалека!») «Бѣсы» Достоевскаго и «Некуда» г. Лѣскова куда выше въ этомъ отношенiи «Нови». Но особенно вознегодовалъ «Голосъ» на Тургенева за его отношенiе къ Коломѣйцову. «Это совсѣмъ даже не характеръ, даже не живой образъ, а весьма сомнительнаго свойства шаржъ, который странно встрѣтить на своихъ страницахъ серьезнаго произведенiя» (а отчего-же Голушкинъ, которымъ вы такъ восхищаетесь – не шаржъ, и отчего этотъ шаржъ вамъ нисклько не странно, а, напротивъ, очень даже прiятно «встрѣтить на страницахъ серьезнаго произведенiя»? О, Коломѣйцовы, Коломѣйцовы, какъ вы всегда неловко сами себя выдаете!) Г. Тургеневъ, витiйствуютъ дальше наши Коломѣйцовы, «очевидно, за что-то злится на насъ и эта злоба увлекаетъ его за предѣлы всякой художественной и даже общественной правды». «И съ чѣмъ это сообразно, чтобы Коломѣйцовъ могъ быть употребленъ на ловленiе раскольничьихъ архiереевъ за клобукъ, когда всѣмъ извѣстно, что преслѣдованiе раскольниковъ прекратилось съ началомъ нынѣшняго царствованiя?» (?!)
Сипягинымъ тоже остались недовольны и тоже нашли, что это совсѣмъ не «живое лицо» и что подобныхъ шаблонныхъ сановниковъ «способенъ всякiй нарисовать, начиная съ Авсѣенко и кончая княземъ Мещерскимъ».
Однако, князь Мещерскiй тоже не одобрилъ Сипягина и тоже
284
нашелъ, что Коломѣйцовъ – шаржъ. Вообще, «новый романъ Тургенева, по мнѣнiю его сiятельства, не удовлетворилъ ничьихъ ожиданiй, изъ рукъ вонъ плохъ; даже удивительно, какъ это Тургеневъ, написавшiй «Отцов и дѣтей», могъ написать такую плохую вещь?» Впрочемъ, князь удивлется только для виду, въ сущности-же онъ очень хорошо знаетъ, что иначе и быть не могло. Во-первыхъ, тему авторъ взялъ преглупую: «нигилсты»; но кто-же теперь думаетъ о нигилистахъ (князь, очевидно, забываетъ то, о чемъ онъ самъ постоянно думаетъ)? «Они надоѣли всѣмъ и въ литературѣ, и въ дѣйствительности». Во-вторыхъ, къ этой глупой темѣ авторъ отнесся самымъ глупѣйшимъ образомъ: на старости лѣтъ онъ вздумалъ кокетничть и расшаркиваться съ людьми, долженствующими возбуждать въ душѣ всякаго истиннаго «гражданина» лишь чувство негодованiя и презрѣнiя.
Въ такомъ-же или почти въ такомъ-же духѣ высказались и прочiе органы Мещерско-Краевскаго толка. Тургеневъ, по ихъ отзывамъ, хотя и не щадитъ, но все-таки какъ-будто симпатизируетъ новымъ и подростающимъ представителямъ общества, и крайне пристрастно, съ совсѣмъ «нехудожественнымъ озлобленiемъ» относится къ элементамъ старымъ и отживающимъ, къ такимъ, во всякомъ случаѣ, почтеннымъ господамъ, какъ Сипягины и Коломѣйцовы.
На органы съ оттѣнкомъ «свободомыслiя» (хотя-бы на нижнихъ своихъ столбцахъ), вродѣ «Биржевыхъ Вѣдомостей», «Новаго Времени» и «Недѣли», «Новь» произвела нѣсколько иное, хотя и не менѣе смутное впечатлѣнiе. Газета г. Полетики скромно заявила, что пока она еще ничего въ романѣ не понимаетъ и мнѣнiя о немъ никакого не имѣетъ. «Сипягинъ стереотипенъ и баналенъ, Коломѣйцовъ – шаржированъ, Неждановъ и Соломинъ – личности столько неопредѣленно-обрисованныя, что о нихъ ничего положительнаго сказать нельзя. Голушкинъ-же – это чистая карикатура, до крайности смахивающая не то на «Взбаломученное море» Писемскаго, не то на «Некуда» Стебницкаго».
Напротивъ, «Новое Время» нашло, что «личности, выступающiя въ разсказѣ, обрисованы мастерски немногими крупными штрихами и, несмотря на отсутствiе столь любимаго многими психологическаго анализа, выступаютъ живыми людьми; можно сочувствовать имъ, жалѣть ихъ, или ужь отнестись къ нимъ иначе (какъ это тонко и политично выражено: истинные Талейраны!), но правда, живая правда, безъ всякихъ риторическихъ прикрасъ, охватываетъ васъ и завлекаетъ въ этотъ жизненный потокъ!»
Рецензент «Недѣли», тотъ самый рецензентъ, который
285
сожалѣлъ, что въ нашей журналистикѣ не найдется, по всей вѣроятности, критика, способнаго оцѣнить новое произведенiе Тургенева по достоинству, - этотъ рецензентъ, какъ и слѣдовало ожидать, выражаетъ свое полное одобренiе и сочувствiе тургеневскому роману. «Честь и слава, восклицаетъ онъ, - свѣтлому таланту Тургенева и дай Богъ добраго успѣха его новому роману, насквозь проникнутому теплой, отеческой любовью къ молодому поколѣнiю!» Не видно, впрочемъ, на чемъ основываетъ авторъ свое заключенiе «о теплой, отеческой любви». Во всемъ романѣ онъ видитъ «единственно сколько-нибудь отрадный образъ – это образъ героини романа Марiанны». Въ описанiй остальныхъ героевъ романа «Нови» онъ замѣчаетъ у автора «тѣ-же прiемы, съ которыми прiобыкли подходить къ изображенiю ихъ всѣ изобразители «нигилистокъ», начиная съ Стебницкаго и кончая княземъ Мещерскимъ». «Второстепенныя личности романа, изъ нвыхъ типовъ молодежи, очерчены пока совершенно внѣшнимъ образомъ». «Въ романѣ… все еще чего-то недостаетъ… не вытанцовывается… картина слишкомъ блѣдна». «Есть основанiе опасаться, что сторона наиболѣе жгучихъ вопросовъ и до конца останется у художника въ тѣни… потому что онъ незнакомъ и не можетъ быть близко знакомъ съ этою таинственною (?) стороною дѣла».
Вообще, по мнѣнiю рецензента, новый романъ Тургенева долженъ будетъ произвести на «новь» «впечатлѣнiе тяжелое, грустное, томительное», что, однакожь, не помѣшаетъ ему (т. е. впечатлѣнiю) быть «благотворнымъ, отрезвляющимъ, но неубивающимъ ничего хорошаго .
Въ виду этой удивительной и совершенно даже непонятной странности впечатлѣнiя «Нови» на новь«, рецензентъ полагаетъ, что романъ возбудитъ со стороны послѣдней протестъ. При этомъ, съ пророческимъ предвидѣнiемъ, онъ утверждаетъ, что «Дѣло» непремѣнно будетъ его ругать, и на поприщѣ ругани постарается даже превзойти «Русскiй Вѣстникъ».
II.
Увы, какъ намъ ни прискорбно разочаровывать «провинцiяльнаго читателя» «Недѣли», но мы позволимъ себѣ замѣтить, что
286
на этотъ разъ его предвидѣнiе относительно насъ обмануло его, точно также, какъ онъ, по всей вѣроятности, обманулся и въ оцѣнкѣ того впечатлѣнiя, которое «Новь» будто-бы должна произвести на «новь». Мы, съ своей стороны, думаемъ, что послѣдняя не имѣетъ ни малѣйшаго резона ни протестовать противъ Тургенева, ни испытывать при чтенiи его романа тѣхъ ощущенiй, тяжелыхъ, грустныхъ, томительныхъ, отрезвляющихъ и т. п., о которыхъ говоритъ рецензентъ. «Новь», т. е. собственно та часть ея, которая выведена въ романѣ въ лицѣ Остродумова, Машуриной, Маркелова, если хотите, Голушкина, можетъ отнестись къ новому произведенiю Тургенева съ полнѣйшимъ равнодушiемъ и, во всякомъ случаѣ, съ полнѣйшимъ безпристрастiемъ; ей нечего ни волноваться, ни обижаться, ни восторгаться, - нечего по той весьма простой причинѣ, что романъ серьезно не касается ея, по крайней мѣрѣ, не въ ней главная задача романиста. Остродумовы, Машурины и проч. играютъ въ немъ роль аксесуаровъ, декорацiй, и притомъ аксесуаровъ и декорацiй совершенно ненужныхъ. Выкиньте ихъ – и романъ не только отъ этого нисколько не пострадаетъ, но даже выиграетъ, - выиграетъ во всѣхъ отношенiяхъ, въ томъ числѣ и въ чисто-художественномъ. Съ главными дѣйствующими лицами, съ его дѣйствительными героями, они не имѣютъ никакой внутренней, органической связи; чтобы какъ-нибудь столкнуть ихъ воедино, автору понадобилась какая-то таинственная, невидимая сила въ лицѣ нѣкоего Василiя Николаевича. Василiй Николаевичъ не выходитъ изъ-зак кулисъ; для читателя, да, кажется, и для самого автора это существо не только безформенное, но и безсодержательное, «звукъ пустой» и ничего болѣе. Вводитъ въ романъ въ качествѣ «дѣйствующаго лица» одни только собственныя имена, и притомъ имена, съ которыми даже въ умѣ настояшихъ дѣйствующихъ лицъ не соединяются никакiя сколько-нибудь опредѣленныя представленiя, это прiемъ, - какъ всякiй согласится, - въ высшей степени искусственный, и если авторъ рѣшился къ нему прибѣгнуть, то это лучше всего показываетъ, что даже самъ онъ не видитъ никакой реальной, никакой естественной связи между свими героями и окружающими ихъ «аксесуарами». Отсюда самою собою понятно, почему онъ не счелъ нужнымъ останавливаться на нихъ, удостоивать ихъ своимъ особеннымъ вниманiемъ. Когда въ театрѣ съ ограниченною труппою ставится пьеса, требующая значительнаго числа актеровъ-статистовъ, то антрепренеръ, не стѣсняссь, обращается обыкновенно съ просьбою къ первому встрѣчному, не согласится-ли онъ принять участiе въ представленiи и посять нѣсколько
287
минутъ на театральныхъ подмосткахъ. Такъ точно поступилъ и Тургеневъ; ему понадобилось нѣсколько статистовъ; создавать для такой незавидной роли цѣльные, живые характеры, «художественные образы» и т. п. – не стоило труда. Гораздо проще было или позаимствоваться уже готовыми образами изъ многочисленной, хотя и весьма однообразной колекцiи, собранной трудами Лѣскова, Писемскаго, Достоевскаго и т. п., или просто взять «перваго встрѣчнаго», подходящаго по «внѣшнему виду» къ той толпѣ, съ которой онъ долженъ позировать, втащить его на сцену, сунуть въ какой-нибудь укромный, плохо-освѣщенный уголокъ – и дѣло въ шляпѣ.
Зачѣмъ понадобилось автору «Нови» эти статисты, эти случайные актеры, никогда себя неготовившiе къ этой роли, никогда непретендовавшiе фигурировать въ качествѣ «типовъ», «представителей» и т. п., зачѣмъ понадобились ему эти Остродумовы, Маркеловы, Машурины и другiе, на-удачу, на скорую руку, безъ всякаго выбора выхваченные изъ пестрой толпы, взятые прямо съ улицы?
Вопросъ этотъ, быть можетъ, и не лишенъ нѣкотораго интереса, но заниматься имъ мы здѣсь не станемъ. Впрочемъ, немножко подумавъ, читатель, вѣроятно, и безъ нашего подсказыванiя съумѣетъ разрѣшить его. Для насъ теперь важно установить лишь тотъ фактъ, что «дѣйствующiя», или, выражаясь точнѣе, «фигурирующiя» въ романѣ лица, которыхъ «Голосъ», съ свойственнымъ ему остроумiемъ, называетъ «подпольными героями», - что эти лица не играютъ въ немъ никакой активной роли, что они введены въ него совершенно эпизодически, въ качествѣ простыхъ «статистовъ», и не имѣютъ никакого существеннаго отношенiя къ главнымъ героямъ; что самъ авторъ смотритъ на нихъ только какъ на аксесуары, что это не типы, а случайныя единицы, - единицы, на-столько-же характеризующiя среду, изъ которой онѣ взяты, на-сколько Фомушка съ Фимушкой характеризуютъ среду старозавѣтныхъ помѣщиковъ.
Всякiй согласится, что тотъ критикъ не обнаружитъ большой проницательности, который вздумаетъ, напр., для оцѣнки достоинствъ и недостатковъ «Нови» пускатья въ оцѣнку характеровъ Фомушки съ Фимушкой. Едва-ли больше выкажетъ онъ проницательности и въ томъ случаѣ, когда приметъ за критерiй для оцѣнки «Нови» Остродумовыхъ, Маркеловыхъ, Машуриныхъ и т. п.
Еще до появленiя второй части романа нѣкоторые рецензенты могли сомнѣваться насчетъ той роли, которую будутъ въ немъ
288
играть «подпольные герои»: тогда еще они, пожалуй, имѣли нѣкоторое основанiе опасаться, какъ-бы этихъ героевъ авторъ не прiобщилъ къ «нови». Но теперь, когда конецъ романа передъ нами, никакiя подобныя сомнѣнiя и опасенiя не могутъ имѣть болѣе мѣста. Самъ авторъ устами «резонера» романа, Паклина, старается разсѣять всякiя на этотъ счетъ недоразумѣнiя. Онъ категорически заявляетъ, что всѣ его симпатiи на сторонѣ механика Соломина, что въ немъ, и только въ немъ одномъ, онъ и видитъ настоящую новь. «Такiе, какъ онъ, - они-то вотъ и суть настоящiе, говоритъ отъ его лица Паклинъ. – Ихъ сразу не раскусишь, а они настоящiе, повѣрьте, и будущее имъ принадлежитъ. Это не герои, это даже не тѣ «герои труда», о которыхъ какой-то чудакъ-американецъ или англичанинъ написал книгу для назиданiя насъ убогихъ; это – крѣпкiе, сѣрые, одноцвѣтные, народные люди. Теперь только такихъ и нужно. Вы посмотрите на Соломина: уменъ, какъ день (?), и здоровъ, какъ рыба… Какъ-же не чудо! Вѣдь у насъ до сихъ поръ на Руси какъ было: коли ты живой человѣкъ, съ чувствомъ, сознанiемъ – такъ непремѣнно ты больной! А у Соломина сердце-то, пожалуй, тѣмъ-же болѣетъ, чѣмъ и наше, и ненавидитъ онъ то-же, что мы ненавидимъ, да нервы молодецъ! Помилуйте, человѣкъ съ идеаломъ и безъ фразы, образованный и изъ народа, простакъ и себѣ-на-умѣ… Какого вамъ еще надо?» - «И вы не глядите на то, что у насъ теперь на Руси всякiй водится народъ: и славянофилы, и чиновники, и простые, и махровые генералы, и эпикурейцы, и подражатели, и чудаки… не глядите на все это… а знайте, что настоящая, исконная наша дорога тамъ, гдѣ Соломины, сѣрые, простые, хитрые Соломины!» (стр. 579.)
Самъ авторъ называетъ своего героя человѣкомъ съ «уравновѣшенной душой» (стр. 523.) «Уравновѣшенная душа» - это и есть «новь». Такъ-ли это? Это-ли «новь» настоящая, реальная, дѣйствительная? И если это, въ самомъ дѣлѣ, «новь», то какiя причины обусловили ея существованiе въ настоящемъ и что сулитъ она намъ въ будущемъ? Правда-ли, что теперь намъ нужны только такiе люди, какъ Соломины, и что ихъ дорога – наша «настоящая, исконная дорога»?
289
III.
Таковы тѣ вопросы, которые, какъ мы думаемъ, сами собою должны возникнуть въ головѣ каждаго мыслящаго читателя по прочтенiи «Нови». Обязанность критики помочь ему въ ихъ разрѣшенiи, что мы и постараемся сдѣлать.
Не желая уклоняться въ сторону, мы прежде всего отдѣлимъ вводныя, эпизодическiя, аксесуарныя личности, фигурирующiя въ романѣ, отъ главныхъ дѣйствующихъ лицъ, отъ его героевъ. Только послѣднiе для насъ и интересы, потому на нихъ-то мы и сосредоточимъ все наше вниманiе. Къ числу аксесуаровъ мы относимъ, съ одной стороны, Остродумова, Машурину, Маркелова, Голушкина и «резонера» романа Паклина; съ другой – Коломѣйцова и супруговъ Сипягиныхъ. О первой категорiй аксесуаровъ мы уже говорили выше. Они пришиты къ роману живыми нитками и, судя по ихъ «художественной отдѣлкѣ», можно думать, что самъ авторъ не придавалъ имъ никакого значенiя. Какъ-бы ни смотрѣли на художественный талантъ Тургенева, во всякомъ случаѣ нельзя не признать, что среди нашихъ современныхъ беллетристовъ (за вычетомъ Писемскаго и Достоевскаго) это одинъ изъ самыхъ крупныхъ талантовъ. Возможно-ли-же допустить, чтобы «крупный художественный талантъ», желая обрисовать выдающiеся типы извѣстной общественной среды, унизился-бы до плагiаты, и, вмѣсто того, чтобы самому изучать и наблюдать эту среду, обобщать единичныя явленiя и претворять ихъ въ самобытные живые конкретные образы, - рѣшился-бы воспользоваться чужимъ трудомъ, и притомъ трудомъ весьма сомнительнаго достоинства, рѣшился-бы заимствовать готовые образы… и откуда-же? – Изъ «Бѣсовъ» и «Взбаломученнаго моря»! Нѣтъ, это рѣшительно невозможно. Совсѣмъ другое дѣло, если художникъ, нисколько не имѣя въ виду «обрисовывать выдающiеся типы данной среды», захотѣлъ просто взять «нѣкоторыхъ» изъ этой среды, первыхъ попавшихся, съ невинною цѣлью, черезъ сопоставленiе ихъ съ главными героями романа, рельефнѣе, ярче оттѣнить характеръ послѣдняго. Очень можетъ быть, что для лучшаго достиженiя своей невинной цѣли, въ интересахъ художника было выбрать даже изъ этихъ «первыхъ попавшихся» личности наиболѣе неуклюжiя, нескладныя, даже
290
неправдоподобныя… Никто не можетъ стѣснять его въ выбоѣ тѣхъ средствъ, которыя онъ считаетъ наиболѣе удобными и цѣлесообразными для обрисовки характеровъ своихъ героевъ. Не спорю, съ чисто-художественной точки зрѣнiя противъ избраннаго имъ прiема можно было-бы сказать очень многое. Но я здѣсь не хочу занимться художественною оцѣнкою «Нови». Игра не стоитъ свѣчъ; притомъ-же художественная оцѣнка Тургенева была уже нами сдѣлана раньше, на страницахъ этого-же журнала, - и къ этой оцѣнкѣ мы не можемъ прибавить теперь ничего новаго. Повторять старое – скучно, а потому «оставимъ эстетикамъ доказывать», сами-же – returnons à nos moutons.
Уважая свободу художника, мы не обвиняемъ его за его не совсѣмъ художественный прiемъ, и, вполнѣ признавая, что въ обрисовкѣ аксесуарныхъ личностей первой категорiи нѣтъ ни крупицы художественной правды, мы прибавляемъ, однакожь, что въ виду той спецiальной цѣли, съ которой онѣ введены въ романъ, автору и не для чего было гоняться за этой правдой. Напротивъ, она, чего добраго, только разстроила-бы общiй тонъ задуманнаго имъ произведенiя.
Что касается аксесуаровъ второй категорiи, къ которымъ мы причисляемъ Коломѣйцова и супруговъ Сипягиныхъ (о Фомушкѣ съ Фимушкою не стоитъ и упоминать), то замѣтимъ, прежде всего, что и эти аксесуары, какъ и аксесуары первой категорiи, пришиты къ главнымъ дѣйствующимъ лицамъ романа крайне искуственнымъ и совершенно неправдоподобнымъ образомъ. Если для сближенiя Нежданова, Соломина и Марiанны съ Остродумовымъ, Машуриной, Голушкинымъ и т. п. понадобился какой-то таинственный и ни для кого невидимый Василiй Николаевичъ, то для сближенiя Нежданова съ Сипягинымъ и Коломѣйцовымъ потребовался уже цѣлый рядъ самыхъ невѣроятныхъ событiй. Потребовалось прежде всего, чтобы Неждановъ, желая взять билетъ въ партеръ Александринскаго театра, встрѣтился въ кассѣ съ какимъ-то офицеромъ, тоже имѣвшимъ намѣренiе взять билетъ, но только въ кресла; хотя офицеръ пришелъ позже Нежданова, но такъ-какъ онъ куда-то торопился, то и попросилъ кассир выдать ему билетъ раньше, мотивируя свою просьбу тѣмъ, что ему (т. е. Нежданову), вѣроятно, придется получать сдачу, «а мнѣ не надо». Мотивированiе это показалось Нежданову до такой степени оскорбительнымъ, что онъ рѣшился не брать сдачи, а взять вмѣстого того также билетъ въ кресла, и, въ благородномъ (хотя и совершенно непонятномъ) негодованiи, «онъ бросилъ въ окошко трехъ-рублевую
291
бумажку, весь свой наличный капиталъ». Посадивъ, такимъ образомъ, своего героя, противъ его воли, въ кресла Александринскаго театра, авторъ сажаетъ рядомъ съ нимъ нѣкоего важнаго сановника, тайнаго совѣтника Сипягина. Затѣмъ онъ заставляетъ важнаго сановника начать литературный разговоръ (объ Островскомъ) съ Неждановымъ, совершенно до тѣхъ поръ ему незнакомымъ и одѣтымъ на-столько бѣдно и даже неприлично, что всѣ вообще особы, сидѣвшiя въ креслахъ (это въ Александринкѣ-то!), посматривали на него не особенно дружелюбно. Хотя въ разговорѣ съ сановникомъ Неждановъ заявилъ себя нигилистомъ и человѣкомъ «крайнихъ мнѣнiй» и хотя мнѣнiя онъ «высказалъ весьма громко, во всеуслышанiе», однако, авторъ заставляетъ Сипягина (такъ звали важнаго сановника) воспылать къ «неприличному студенту» большимъ сочувствiемъ. При выходѣ изъ театра Сипягина встрѣчаетъ нѣкiй флигель-адъютантъ и князь Г., который оказывается братомъ (конечно, побочнымъ) «неприличнаго студента». Онъ разсказываетъ объ этомъ «важному сановнику», сообщаетъ, что заинтересовавшаго его студента зовутъ Неждановъ и что онъ, дѣйствительно, человѣкъ крайнихъ мнѣнiй. На другой день авторъ подсовываетъ Сипягину тотъ № «Полицейскихъ вѣдомостей», въ которомъ напечатано въ отдѣлѣ объявленiй, что «студентъ Неждановъ, живущiй тамъ-то, ищетъ мѣста учителя въ отъѣздѣ». Сипягинъ усматриваетъ въ этомъ удивительномъ совпаденiи обстоятельствъ «перстъ судьбы», ѣдетъ сейчасъ къ Нежданову и приглашаетъ его къ себѣ въ деревню учить его девятилѣтняго сына Колю. Неждановъ, конечно, соглашается, и аксесуаръ притянутъ къ герою.
Рецензенты раньше насъ еще указали на крайнюю неправдоподобность всѣхъ этихъ «случайностей», кототрыя если и могутъ быть въ дѣйствительной жизни какъ изъ ряду вонъ выходящiя явленiя, то художникъ, претендующiй на воспроизведенiе реальной жизни, не въ правѣ пользоваться ими, какъ матерiяломъ для своихъ обобщенiй. Одинъ изъ рецензентовъ заявилъ даже, что хотя «это все пустяки, но пустяки эти рушатъ за собою весь романъ, подобно тому, какъ стоитъ вынуть одну карту изъ карточнаго домика – и весь онъ, безъ удержу, развалится въ одно мгновенiе». «Въ самомъ дѣлѣ, подумайте только, философствуетъ все тотъ-же рецензентъ, - что Неждановъ не могъ попасть во 2-й рядъ креселъ путемъ такого скандала, какимъ онъ попалъ, не могъ поэтому встрѣтиться и съ Сипягинымъ, самое присутствiе котораговъ Александринкѣ весьма подозрительно. Ну, затѣмъ и весь
292
романъ долженъ оказаться несбывшимся». Конечно, подобный выводъ можетъ придти въ голову лишь такому «заурядному читателю», заурядность котораго ниже средняго уровня. Обыкновенный-же читатель, т. е. читатель средней заурядности, даже и неотличающiйся проницательностью газетнаго рецензента, уже и по первой части романа могъ сообразить, что Сипягины и ихъ прiятель Коломѣйцовъ не играютъ въ романѣ никакой существенной роли, что они привязны къ нему бѣлыми нитками, и что поэтому, если-бы даже эти нитки и порвались, то романъ все-таки «не разрушился-бы» и «не оказался-бы несбывшимся».
IV.
Однако, хотя Сипягины и Коломѣйцовы приплетены къ роману такъ-же искуственно и почти такъ-же безъ всякой необходимости, какъ и Остродумовъ, Машурина и т. д., тѣмъ не менѣе къ первымъ авторамъ относится совсѣмъ уже не такъ, какъ ко вторымъ.
Очевидно, онъ знаетъ мiръ Сипягиныхъ и Коломѣйцовыхъ настолько-же хорошо, на-сколько не знаетъ мiра Остродумовыхъ, Машуриныхъ и др. Сипягины и Коломѣйцовы – тоже аксесуары, но посмотрите, съ какою любовью или, лучше сказать, съ какою «художественною добросовѣстностью» относится авторъ къ обрисовкѣ ихъ характеровъ. Онъ формируетъ и вытачиваетъ каждую ихъ черту не только съ знанiемъ дѣла, но и съ наслажденiемъ; онъ любуется ими, какъ образцами своей художественной работы. Вы чувствуете, что художникъ находится въ своей родной, давно знакомой ему сферѣ, что онъ воспроизводитъ этихъ господъ не «по болѣе или менѣе достовѣрнымъ» слухамъ, не на основанiи готоваго, изъ десятыхъ рукъ (да и какихъ еще рукъ!) заимствованнаго матерiяла; нѣтъ, онъ самъ ихъ наблюдалъ, наблюдалъ въ натурѣ, а не по книжкамъ, онъ изучилъ ихъ характеръ, онъ вполнѣ усвоилъ себѣ ихъ мiросозерцанiе, ихъ несложный кодексъ морали, ихъ рѣчи, ихъ жесты, всѣ ихъ дипломатическiе прiемы и лукавы уловки. Какъ живой встаетъ передъ вами этотъ «важный сановникъ», съ виду такой благовоспитанный, приличный, такой гуманный и краснорѣчиво-либеральный, а въ сущности сухой и безсердечный эгоистъ, влюбленный въ себя Нарцисъ, вѣчно позирующiй, - позирующiй
293
даже за семейными обѣдами и съ глазу на глазъ съ своей Мадонной свободный отъ всякихъ идей и убѣжденiй, безъ всякаго внутренняго содержанiя, заискивающiй передъ «власть имѣющими», лицемѣрно-льстивый съ нужным людьми и нахально-грубый съ низшими или съ тѣми, кто пересталъ быть ему нужнымъ. Онъ воображаетъ себя образцовымъ хозяиномъ и въ то-же время не имѣетъ о хозяйствѣ ни малѣйшаго понятiя и думаетъ только о томъ, какъ-бы загрести жаръ чужими руками. Онъ считаетъ себя хорошимъ отцомъ, но въ сущности всѣ его отеческiя отношенiя сводятся къ пустозвоннымъ фразамъ о «пользѣ науки» и о необходимости служенiя «во-первыхъ, семьѣ, во-вторыхъ, сословiю, въ-третьихъ, народу, въ-четвертыхъ, правительству». Онъ твердо убѣжденъ въ своей политической и административной мудрости, но вся эта мудрость состоитъ въ умѣньи городить чепуху, не запинаясь и съ апломбомъ. Изолгавшiйся лицемѣръ, онъ, смотря по обстоятельствамъ, то разыгрываетъ изъ себя роль будирующаго либерала, то полицейскаго съищика. Въ одно и то-же время онъ кокетничаетъ съ Неждановымъ и прiятельски жметъ руку своему вѣрному другу Коломѣйцову.
Валентина Михайловна Сипягина, супруга почтеннаго сановника, вполнѣ его стоила. Она съ успѣхомъ могла-бы состязаться съ нимъ по части безсердечiя, эгоизма и самаго возмутительнаго лицемѣрiя. Лицомъ она напоминала Мадонну сикстинскую; вся ея наружность, ея манеры, походка, обращенiе отличались какою-то неуловимою грацiею, мягкостью, прелестью. Но подъ этою очаровательною внѣшностью скрывалось самое мизерной содержанiе. «Она вся ложь, говоритъ о ней Марiанна, - она комедiянтка, она позерка, она хочетъ, чтобы всѣ ее обожали, какъ красавицу, и благоговѣли передъ нею, какъ передъ святой! Она придумаетъ задушевное слово, скажетъ его одному, а потомъ повторяетъ это слово и другому, и третьему, и все съ такимъ видомъ, какъ-будто она сейчасъ это слово придумала, и тутъ-же кстати играетъ своими чудесными позами. Она никого не любитъ. Притворяется, что все возится съ Колею (своимъ сыномъ), а только всего и дѣлаетъ, что говоритъ о немъ съ умными людьми. Сама она никому зла не желаетъ. Она вся благоволенiе! Но пускай вамъ въ ея присутствiи всѣ кости переломаютъ – ей ничего! Она пальцемъ не пошевельнетъ, чтобы васъ избавить». Подобно своему мужу, она одарена способностью, совершая самые неблаговидные поступки (подслушивая, напр., у дверей, шпiонничая), сохранять въ то-же время видъ величаваго достоинства и неприступной добродѣтели.
294
Вообще характеръ этой сикстинской Мадонны въ рангѣ тайной совѣтницы очерченъ Тургеневымъ съ неподражаемымъ мастерствомъ тонкаго знатока женской натуры. По нашему мнѣнiю, это одна изъ самыхъ живыхъ, самыхъ реальныхъ личностей въ цѣломъ романѣ. Ея внутреннiй мiръ или, лучше сказать, внутренняя пустота, ея отношенiя къ мужу, брату и въ особенности къ якобы «облагодѣтельствованной» ею мужчиной племянницѣ проанализированы авторомъ такъ всесторонне и съ такою художественною объективностью, что, конечно, никому и на умъ не придетъ упрекнуть его въ пристрастiи или утрировкѣ. Но именно благодаря этой-то объективности, образъ госпожи Сипягиной производитъ на васъ тяжелое впечатлѣнiе, какъ по своему нравственному убожеству, такъ и по своей типичной конкретности.
Съ меньшею объективностью отнесся авторъ къ господину Коломѣйцову. Впрочемъ, это нисколько не помѣшало ему схватить существеннѣйшiя черты типа господъ Коломѣйцовыхъ и воспроизвести ихъ въ живыхъ, яркихъ, быть можетъ, черезчуръ яркихъ, но все-же вполнѣ реальныхъ, правдивыхъ краскахъ.
«Фамилiя Семена Петровича (Коломѣйцова), разсказываетъ авторъ, - происходила отъ простыхъ огородниковъ. Прадѣдъ его назывался, по мѣсту происхожденiя, Коломнецовъ. Но уже дѣдъ переименовалъ себя въ Коломейцова; отецъ писалъ: Колломейцовъ; наконецъ, Семенъ Петровичъ поставилъ букву ѣ на мѣсто е и не шутя считалъ себя чистокровнымъ аристократомъ, даже намекалъ, что ихъ фамилiя происходитъ собственно отъ бароновъ фон-Галленмейеръ, изъ коихъ одинъ былъ австрiйскимъ фельдмаршаломъ въ тридцатилѣтнюю войну». Въ качествѣ чистокровнаго аристократа, а больше, впрочемъ, по другимъ причинамъ, Коломѣйцовъ считалъ себя призваннымъ безсмѣнно стоять якобы на стражѣ всѣхъ великихъ принциповъ, охранять и защищать ихъ даже въ томъ случаѣ, когда никто не просилъ его объ этомъ, однимъ словомъ, ежеминутно устремляться на спасенiе отечества отъ какихъ-то «внутреннихъ враговъ». Разумѣется, онх пользовался репутацiею «надежнаго и преданнаго», хотя, какъ выражалось о немъ одно изъ свѣтилъ петербургскаго чиновничьяго мiра, «un peu trop… feudal dans ses opinions».
Внѣшность онъ имѣлъ самую презентабельную и приличну: «Остриженъ коротко, выбритъ гладко; лицо его, нѣсколько женоподобное, съ небольшими, близко другъ къ другу поставленным глазками, съ тонкимъ, вогнутымъ носомъ, съ пухлыми, красными губами, выражало прiятную вольность высокообразованнаго
295
дворянина. Оно дышало привѣтомъ… и весьма легко становилось злымъ, даже грубымъ: стоило кому-нибудь чѣмъ-нибудь задѣть Семена Петрвича, задѣть его пошленькiе консерваторскiе инстинкты и принципы, - о! тогда онъ дѣлался безжалостнымъ! Все его изящество испарялось мгновенно: нѣжные глазки зажигались недобрымъ огонькомъ, красный ротикъ выпускалъ некрасивыя слова и взывалъ – съ пискомъ взывалъ – къ порядку!» (ч. I, стр. 31.)
Къ земству онъ относился весьма неодобрительно. «Это земство, восклицалъ онъ, - къ чему оно? Только ослабляетъ администрацiю и возбуждаетъ… лишнiя мысли и несбыточныя надежды…» Когда-же ему замѣчали, что высказывая подобныя идеи, онъ становится въ опозицiю съ начальствомъ, онъ говорилъ: «Я? Въ опозицiю? Никогда! Ни за что! Mais j'ai mon franc parler. Я иногда критикую, но покоряюсь всегда!» (стр. 35.) Для разрѣшенiя женскаго вопроса предлагалъ назначить при министерствѣ особую комисiю, но говорить о немъ, и въ особенности говорить печатно, по его мнѣнiю, слѣдовало-бы «воспретить, безусловно воспретить» (ibid., 36.) Вполнѣ сочувствовалъ онъ тосту, произнесенному однимъ его прiятелемъ за имяниннымъ банкетомъ: «Пью за единственные принципы, которые признаю: за кнутъ и за редереръ!» (стр. 42.) И дѣйствительно, на практикѣ онъ никакихъ другихъ принциповъ и не признавалъ.
Таковъ былъ этотъ консерваторъ, постоянно изъявлявшiй желанiе «раздробить, превратить въ прахъ всѣхъ тѣхъ, которые сопротивляются чему-бы и кому-бы то ни было!..» (стр. 82.) На краски, какъ видите, Тургеневъ не поскупился, однакожь, портретъ вышелъ на-столько похожимъ на оригиналъ, что наши литературные Коломѣйцовы не замедлили признать въ немъ свои собственныя физiономiи и… разумѣется, вознегодовали. «Шаржъ, утрировка, нелѣпая карикатура!» восклицаютъ въ одинъ голосъ публицисты «Голоса» и «Гражданина». Но въ чемъ-же тутъ утрировка? Пусть «Голосъ» перечтетъ нѣсколько разъ свои фельетоны, - фельетоны, подписывавшiеся сперва Максомъ, а теперь Волною, пусть редакторъ «Гражданина», князь Мещерскiй, продѣлаетъ ту-же операцiю съ «Дневникомъ» своего «уважаемаго и высоко-даровитаго» сотрудника, тоже князя и тоже Мещерскаго, - посмотримъ, хватитъ-ли у нихъ тогда смѣлости отрицать свою солидарность съ гг. Коломѣйцовыми, хватитъ-ли у нихъ смѣлости утверждать, будто этихъ господъ совсѣмъ и не существуетъ, будто Тургеневъ сочинилъ на нихъ грязный пасквиль!
Впрочемъ, что-же я говорю о ихъ смѣлости?.. Кто не знаетъ
296
что когда дѣло идетъ объ отрицанiи того, что есть, и утвержденiи того, чего нѣтъ, - ихъ смѣлость равняется ихъ… глубокомыслiю!
Довольно, однако, объ ихъ аксесуарахъ; перейдемъ теперь къ самой сути романа, къ анализу характеровъ его главныхъ дѣйствующихъ лицъ.
V.
Главными дѣйствующими лицами въ романѣ, опредѣляющими и исчерпывающими все его содержанiе, являются Неждановъ, Марiанна и… герой «нови», «уравновѣшенная душа», - механикъ Соломинъ.
Начнемъ съ Нежданова.
Нѣкоторые проницательные рецензенты усмотрѣли въ Неждановѣ тоже одного изъ представителей «нови», героя романа. Утвердившись на этой точкѣ зрѣнiя, имъ не трудно было показать, что въ этомъ героѣ нѣтъ рѣшительно ничего героическаго ни съ положительной, ни съ отрицательной стороны, что это не болѣе, какъ одинъ изъ тѣхъ Гамлетовъ щигровскаго уѣзда, которые, подъ тою или другою формою, неизмѣнно воспроизводились Тургеневымъ въ большей части его прежнихъ произведенiй, и что поэтому видѣтъ въ немъ представителя современнаго молодого поколѣнiя можетъ только человѣкъ, живущiй старческими воспоминанiями и созерцающiй любезное отечество изъ «прекраснаго далека».
Все это было-бы совершенно справедливо, если-бы только дѣйствительно можно было доказать, что точка зрѣнiя рецензетовъ на Нежданова есть въ то-же время и точка зрѣнiя Тургенева. Но изъ романа этого никакхъ нельзя вывести. Напротивъ, устами «резонера» Паклина, какъ мы видѣли, авторъ самымъ категорическимъ образомъ заявляетъ, что единственнымъ представителемъ «нови», настоящей нови, онъ считаетъ Соломина. Зачѣмъ-же, въ такомъ случаѣ, понадобился ему Неждановъ?
Достаточно самаго бѣглаго просмотра романа, чтобы отвѣчать на этотъ вопросъ. Неждановъ, какъ воплощенiе «души неуравновѣшенной», былъ ему необходимъ для вящаго уясненiя и болѣе рельефнаго оттѣненiя всѣхъ достоинствъ и добродѣтелей «уравновѣшенной души» Соломина. И дѣйствительно, безъ сопоставленiя
297
этихъ двухъ личностей невозможно сдѣлать вѣрной оцѣнки героя романа. Авторъ, повидимому, глубоко убѣжденъ, что изъ этого сопоставленiя всякiй читатель выведетъ именно то заключенiе, которое вывелъ Паклинъ, и отдастъ безусловное предпочтенiе «сѣрому, простому, хитрому Соломину» передъ бѣлымъ, совсѣмъ не хитрымъ и не простымъ Неждановымъ.
Посмотримъ, такъ-ли это.
Прежде всего постараемся понять, чѣмъ отличается характеръ Нежданова, неждановскiй типъ отъ типа Гамлетовъ щигровскаго уѣзда, отъ излюбленнаго Тургеневымъ типа «лишнихъ людей»? По общему мнѣнiю рецензентовъ – рѣшительно ничѣмъ, по крайней мѣрѣ, ничѣмъ существеннымъ; если и есть какая разница, то чисто, такъ-сказать, внѣшняя: Неждановъ, видите-ли, начиненъ разными радикальными идеями, а прежнiе «лишнiе люди» таковой начинки не имѣли.
Вглядимся, однако, поближе въ физiономiю этихъ прежнихъ, дореформенныхъ «лишнихъ людей». Всѣ они (какъ, впрочемъ, и нынѣшнiе «лишнiе люди»), какъ извѣстно, принадлежали къ благородной дворянской средѣ, выросли и воспитались въ оранжерейной атмосферѣ крѣпостнаго права, и съ отмѣною его эти лишнiе люди очутились уже совершенно и безусловно лишними. Для того, чтобы дѣйствовать и орiентироваться въ нѣсколько другой житейской обстановкѣ, у нихъ не оказалось никакихъ нравственныхъ и умственныхъ ресурсовъ. Головы ихъ набивались безсвязными обрывками какихъ-то ни на что непригодныхъ свѣденiй, отчасти чисто-метафизическихъ, отчасти грубо и пошло-эмпирическихъ. Но отцы лишнихъ людей ни мало этимъ не смущались; напротивъ, въ освобожденiи своихъ дѣтей отъ тяжкаго бремени знанiй они видѣли одну изъ своихъ существенныхъ прерогативъ; и, конечно, съ своей точки зрѣнiя они были вполнѣ правы. Зачѣмъ нужны были ихъ дѣтямъ знанiя, когда они могли прожить припѣваючи и безъ нихъ? Существованiе ихъ было заранѣе обезпечено, общественное положенiе предопредѣлено, никакой борьбы за него не предвидѣлось. Все, что отъ нихъ требовалось, это сидѣть тихо и смирно под ихъ смоковницею, наслаждаясь въ прiятномъ far niente плодами своихъ предковъ. Однако, какъ ни мудро все было соображено и разсчитано, но нерѣдко случалось, что чужой трудъ «по непредвидѣннымъ» или «неотвратимымъ» обстоятельствамъ ускользалъ изъ рукъ и, такимъ образомъ, безмятежное far niente разстроивалось; руки, приспособленный лишь къ «загребанiю жара чужими руками», безнадежно опускались, а ихъ владѣльцы, чувствуя свою полнѣйшую безпомощность,
298
впадали въ состоянiе мрачной меланхолiи, въ состоянiе какого-то безпредметнаго недовольства и брюзжанiя. Поставленные внѣ возможности «загребать» и спойкойно наслаждаться «подъ своею смоковницею», они не только въ глазаъ окружающихъ ихъ людей, но даже и въ своихъ собсвтенныхъ, теряли всякiй raison d'être. Что могли они дѣлать? куда устремиться? зачѣмъ имъ было жить? Ничего… некуда… незачѣмъ! Они были лишнiе.
Но эта была одна только категорiя лишнихъ людей, и не самая многочисленная. Другая была обширнѣе; она состояла, обыкновенно, изъ людей, черезчуръ уже лишнихъ, и потому разочарованныхъ и недовольныхъ. Возможность легко, почти безпрепятственно удовлетворять всѣмъ своимъ потребностямъ и крайне низменный уровень послѣднихъ вносили въ ихъ жизнь страшную скуку и приводили ихъ къ такъ-называемему «разочарованiю», - разочарованiю во всемъ, во всѣхъ и, въ концѣ-концовъ, въ самихъ себѣ. Привѣтливая «смоковница» мозолила имъ глаза, безмятежное far niente утомляло ихъ своимъ однообразiемъ. Они не знали, чѣмъ наполнить пустоту своего существованiя, не знали, что съ собою дѣлать… Конечно, они продолжали сидѣть подъ смоковницею и предаваться far niente; но за то мысленно, въ теорiи, они выдѣляли себя изъ общаго круга, сходили съ торной, избитой колеи и, противопоставляя себя всему прочему человѣчеству, торжественно облекались въ мрачный плащъ лишнихъ людей, Чайльдъ-Гарольдовъ нашего черноземнаго грунта.
Но какъ ни была пуста и безсодержательна та среда, въ которой фабриковались наши Чайльдъ-Гарольды съ ихъ якобы»вѣчной думой на челѣ», какъ ни ограниченна была сфера ихъ умственнаго развитiя, но и въ нихъ иногда западали такiя знанiя, такiя идеи, которыя находились въ полнѣйшей дисгармонiи со всѣми условiями окружавшей ихъ дѣйствительности. Понятно, что эти несносныя идеи должны были разстраивать ихъ душевное спокойствiе: онѣ мѣшали имъ безсмысленно и безмятежно наслаждаться прохладною, дремоту наводяшею тѣнью родныхъ «смоковницъ», онѣ будили въ нихъ какой-то глухой, темный, неясный протестъ, какое-то мучительное чувство «недовольства». И въ то-же время, благодаря своей отрывочности, туманности, неопредѣленности и, такъ-сказать, случайности, онѣ не въ состоянiи были указать имъ никакого разумнаго выхода изъ ихъ положенiя. Да они, впрочемъ, и не искали этого выхода. Онъ былъ-бы для нихъ черезчуръ невыгоденъ. Какъ-бы критически ни относились они къ своему положенiю, какое-бы
299
недовольство оно въ нихъ ни возбуждало, а все-же они понимали, они инстинктивно чувствовали, что оно вполнѣ соотвѣтствуетъ ихъ насущнымъ интересамъ, ихъ укоренившися привычкамъ, и они дорожили имъ. Имъ и на умъ никогда не приходила мысль о возможности отрѣшиться отъ него, окружить себя иными условiями, устроить свою жизнь по-человѣчески. Они роптали, брюзжали, ругали себя и другихъ, и, однакожь, оставались спокойно сидѣтъ подъ своими «смоковницами». Мало того, они были твердо увѣрены, что въ этомъ «сидѣньи» заключается все ихъ жизненное назначенiе, что ничего другого они не только не могутъ, но и не должны дѣлать. Чувство личнаго интереса было въ нихъ такъ сильно развито, а «отвлеченная идея» такъ неопредѣленная, неустойчива и въ то-же время между нею и имъ существовало такое рѣзкое, такое непримиримое противорѣчiе, что ни о какой борьбѣ тутъ и рѣчи не могло быть. И никакой борьбы у нихъ и не было. Безъ всякой борьбы отходили они въ сторону (т. е. опять-таки отходили чисто-мысленно, въ дѣйствительности-же продолжали сидѣть на прежнемъ насиженномъ мѣстѣ), объявляли себя лишними людьми и, въ качествѣ лишнихъ людей, считали себя въ полномъ правѣ не только жить чисто-паразитной жизнiю, но и будировать… «Что дѣлать? восклицали они, бiя себя при этомъ въ грудь и выжимая слезы изъ своихъ заспанныхъ глазъ, - что дѣлать? ни на что другое мы не способны! Положимъ, мы даромъ заѣдаемъ чужой хлѣбъ, но какъ-же намъ быть? вѣдь мы лишнiе люди! Значитъ, такъ ужь намъ на роду написано! это нашъ фатумъ и мы не можемъ не покориться ему!»
Однимъ словомъ, они поступали совершенно такъ-же, какъ поступаютъ «честные купцы», которые, не желая открыто грабить своихъ кредиторовъ, объявляютъ себя банкротами и, подъ благовиднымъ предлогомъ своей «несостоятельности», выжимаютъ у нихъ по 80-ти копеекъ съ каждаго занятаго рубля. Впрочемъ, «честные купцы» отдавали своимъ кредиторам хоть 20-ть копеекъ, а «лишнiя люди», эти нравственные банкроты, и этого не возвращали.
Спрашивается, могутъ-ли подобные господа возбуждать въ себѣ если не сочувствiе, то хоть симпатiю въ мыслящемъ человѣкѣ? Могутъ-ли они быть героями какой-бы то ни было драмы или трагедiи, - они, эти безличные и ни на что негодные эгоисты? Нѣтъ, ни въ ихъ умственномъ и нравственномъ банкротствѣ, ни въ ихъ пассивномъ и дрябломъ характерѣ не было ни малѣйшихъ задатковъ для какой-бы то ни было отрицательной или положительной дѣятельности, но дѣятельности ясной и опредѣленной. Это
300
были нули, помноженные на множество другихъ нулей, и у истиннаго художника ничего не могло быть общаго съ ними.
Неждановъ принадлежитъ къ числу такихъ-же нравственныхъ несостоятельностей, съ тѣмъ, однакожь, различiемъ, что онъ представляетъ тотъ новый (однакожь, не Тургеневымъ открытый) типъ послѣреформенныхъ «лишнихъ людей», которые въ сущности – плоть отъ плоти, кровь отъ крови съ своими старшими братцами, но время и обстоятельства измѣнили ихъ внѣшнюю физiономiю и наложили на нихъ новый колоритъ.
Что такое Неждановъ?
Тургеневъ сдѣлалъ его незаконнымъ сыномъ, рожденнымъ отъ преступной связи нѣкоего князя Г., «богача, генералъ-адъютанта», и гувернантки княжескихъ дочерей, «хорошенькой институтки», умершей въ самый день родовъ. Этою-то «незаконностью» рожденiя своего героя авторъ и старается объяснить всѣ странности и противорѣчiя его характера. «Фальшивое положенiе, въ которое онъ (т. е. Неждановъ) былъ поставленъ съ самаго дѣтства, говоритъ авторъ, - развило въ немъ обидчивость и раздражительность, но прирожденное великодушiе не давало ему сдѣлаться подозрительнымъ и недовѣрчивымъ. Тѣмъ-же самымъ фальшивымъ положенiемъ Нежданова объяснялись и противорѣчiя, которыя сталкивались въ его существѣ. Опрятный до щепетильности, брезгливый до гадливости, онъ силился быть циничнымъ и грубымъ на словахъ; идеалистъ по натурѣ, страстный и цѣломудренный, смѣлый и робкiй въ одно и то-же время, онъ, какъ позорнаго порока, стыдился и этой робости своей, и своего цѣломудрiя, и считалъ долгомъ смѣяться над идеалами. (Надъ какими идеалами? Ужь, конечно, не надъ тѣми, которые онъ самъ исповѣдывалъ и во имя которыхъ дѣйствовалъ. Да и возможно-ли представить себѣ мыслящаго человѣка, какимъ авторъ представляетъ Нежданова, который-бы смѣялся надъ идеалами вообще! Вѣдь это было-бы чистымъ абсурдомъ! И Тургеневъ, очевидно, упомянулъ здѣсь объ идеалахъ просто ради красиваго словца, въ интересахъ риторическаго округленiя фразы.) Сердце онъ имѣлъ нѣжное и чуждался людей; легко озлоблялся и никогда не помнилъ зла. Онъ негодовалъ на своего отца за то, что тотъ пустилъ его «по эстетикѣ» (т.е. по историко-философскому факультету; гораздо правильнѣе было-бы сказать: «по классической части»); онъ явно, на виду у всѣхъ, занимался одними политически и соцiальными вопросами, и втайнѣ наслаждался художествомъ, поэзiею, красотой во всѣхъ ея проявленiяхъ, даже самъ писалъ стихи. Онъ тщательно
301
пряталъ тетрадку, въ которой онъ заносилъ ихъ, и изъ петербургскихъ друзей только Паклинъ, и то по свойственному ему чутью, подозрѣвалъ ея существованiе. Ничто такъ не обижало, не оскорбляло Нежданова, какъ малѣйшiй намекъ на его стихотворство, на эту его, какъ онъ полагалъ, непростительную слабость. По милости воспитателя-швейцарца, онъ зналъ довольно много фактовъ и не боялся труда; онъ даже охотно работалъ – нѣсколько, правда, лихорадочно и непослѣдовательно. Товарищи его любили, ихъ привлекала его внутренняя правдивость, доброта и чистота; но не подъ счастливой звѣздой родился Неждановъ; не легко ему жилось. Онъ самъ глубоко это чувствовалъ и сознавалъ себя одинокимъ, несмотря на привязанность друзей» (стр. 25-46.)
И все это происходило будто-бы оттого, что онъ былъ незаконнымъ сыномъ! И нашлись-же вѣдь наивные рецензенты, которые повѣрили автору на слово и тоже объясняютъ характеръ Нежданова незаконнорожденностью! Да если-бы это дѣйствительно было такъ, какой-же бы тогда интересъ могъ представлять для насъ господинъ Нежданвъ и какой-бы смыслъ могло имѣть его сопоставленiе съ Соломинымъ? Ну, что-же, Соломинъ – душа уравновѣшенная, Неждановъ – неуравновѣшенная, потому что первый родился въ бракѣ, второй – внѣ брака!
Не смѣшное-ли это объясненiе? а между тѣмъ, согласитесь, съ точки зрѣнiя этихъ рецензентовъ, оно было-бы вполнѣ логично. Разумѣется, въ этомъ виноватъ прежде всего самъ Тургеневъ. Вѣрно понявъ и мастерски очертивъ характеръ Нежданова, онъ не съумѣлъ объяснить, - впрочемъ, пожалуй, это было и не его дѣло, - его происхожденiя. Причину совершенно случайную и совсѣмъ неважную онъ принялъ за главную, за самую существенную. Очевидно, онъ повториъ здѣсь ту-же ошибку, въ которую раньше его впалъ Достоевскiй въ послѣднемъ своемъ романѣ «Подростокъ». Достоевскiй точно такимъ-же образомъ объясняетъ странности и противорѣчiя своего «подростка» помѣсью благородной дворянской крови съ неблагородной кровью плебеевъ! Какъ будто ужь и въ самомъ дѣлѣ между дворянской и плебейской кровью существуетъ такое рѣзкое различiе! И какъ-будто гувернантк въ княжескомъ домѣ, «хорошенькая институтка», такъ сильно отличалась по своимъ внутреннимъ качествамъ отъ своего сiятельнаго патрона, что отъ ея союза съ нимъ непремѣнно долженъ былъ произойти горькiй плодъ, преисполненный всяческихъ противорѣчiй. Нѣтъ, незаконность Неждановскаго рожденiя – это чистая случайность, - случайность, рѣшительно ничего необъясняющая.
302
Представьте себѣ существо тепличное, кое-какъ воспитанное и умственно ограниченное; представьте неспособность его къ усидчивому, систематическому труду, привычку къ болѣе или менѣе комфортабельному, обезпеченному существованiю, праздному тунеядству и т. п., - представьте себѣ этихъ бѣлоручекъ, перенесенныхъ въ сферу трудовой, рабочей жизни, нетерпящей праздности, недопускающей ни малѣйшаго комфорта, неспособной нѣжить и убаюкивать, требовательной, суровой и грубой жизни. Неумолимое время произнесло надъ ними свой приговоръ; оно сказало имъ: «Если вы хотите жить – трудитесь, работайте. Вамъ не на кого болѣе надѣяться; вы заботьтесь сами о себѣ, боритесь за свое существованiе, какъ можете и какъ умѣете. Я-же, съ своей стороны, ничего вам не обѣщаю и ни за что не ручаюсь. Удастся вамъ остаться побѣдителями въ жизненной борьбѣ – прекрасно, я вамъ не буду мѣшать; но если нѣтъ, если васъ выбросятъ изъ строя, - извинит, я не стану помогать вамъ, я заранѣе умываю руки!»
Необходимость жить своимъ «трудомъ» вызвала потребность въ реальныхъ, живыхъ, разумныхъ знанiяхъ. И такъ или иначе, но жизнь должна была волею-неволею хотя отчасти удовлетворить этой потребности. Благодаря этому обстоятельству, головы этихъ Гамлетовъ щигровскаго уѣзда, напиханныя разнымъ хламомъ, начали мало-по-малу прочищаться и просвѣтляться. Но такъ-какъ вмѣстѣ съ «просвѣтленiемъ» все ярче и ярче выступало сознанiе шаткости и необезпеченности ихъ положенiя, то естественно, что ихъ пробудившаяся мысль прежде всего должна была придти къ разсмотрѣнiю вопроса о причинахъ и условiяхъ этой шаткости и необезпеченности. Но вопросъ этотъ былъ такъ тѣсно связанъ съ массою другихъ вопросовъ общественнаго и нравственнаго характера, что лишнiя, но «благородныя» дѣти увидѣли себя въ необходимости для разрѣшенiя насущнаго вопроса о своемъ существованiи обратиться къ изученiю такихъ предметовъ, которые въ глазахъ ихъ отцовъ не представляли ни малѣйшаго интереса. «Отцы», не отдавая себѣ отчета въ прктическихъ потребностяхъ времени, напирали на «эстетику» (въ томъ же смыслѣ, какъ понималъ это слово Неждановъ), а они ужь махнули на нее рукою и торопились запастись знанiями, неимѣющими съ нею ничего общаго. Знанiя невѣрныхъ, «превратныхъ», но, во всякомъ случаѣ, вполнѣ соотвѣствовавшихъ «интересамъ» и требованiемъ ихъ положенiя. Вслѣдствiе этого тождества ихъ теорiй и ихъ интересовъ, они ухватились за первыя со всѣмъ жаромъ, со всею энергiею молодости. Какими-бы
303
крайностями ни отличались эти теорiи, но у нихъ, у Неждановыхъ, онѣ, какъ мѣтко замѣчаетъ Тургеневъ, «не были фразою». Вотъ именно эта-то черта и составляетъ ихъ существенное отличiе отъ «лишнихъ людей» до-реформеннаго перiода, отъ Гамлетовъ и Гамлетиковъ щигровскаго и иныхъ уѣздовъ нашего обширнаго отечества.
Выше мы уже сказали, что и въ головы прежнихъ «лишнихъ людей» западали иногда теорiи, совершенно негармонирующiя съ условiями окружавшей ихъ дѣйствительности, - теорiи, по своему характеру, быть можетъ, весьма близко подходящiя къ Неждановскимъ. Но у нихъ эти теорiи были и должны были быть только фразою. У нихъ даже и мысли не могло возникнуть о серьезномъ проведенiи ихъ въ жизнь, и не могло именно потому, что онѣ находились въ слишкомъ рѣзкомъ, непримиримомъ противорѣчiи съ ихъ насущными, съ ихъ реальными интересами. Если они и любили свои идеи, то любили ихъ любовью чисто-платоническою, бездѣятельною, пассивною. О нихъ нельзя было сказать, что «духъ бодръ, да тѣло немощно». Нѣтъ, ихъ духъ, ихъ идеи были такъ-же немощны и безсильны, быть можетъ, даже немощнѣе и безсильнѣе ихъ плоти. Въ этомъ-то и заключалась причина ихъ дряблости и ихъ дрянности. Въ иномъ видѣ рисуетъ намъ Тургеневъ «лишнихъ людей» неждановскаго типа. «Духъ ихъ бодръ», но плоть… плоть лѣйствительно немощна. Это и составляетъ трагическую черту ихъ характера. Они любятъ свои идеи искренно, они добиваются ихъ практическаго осуществленiя и всѣми силами и помыслам своей души ищутъ примиренiя съ своими внутренними противорѣчiями, желаютъ выйдти изъ того фальшиваго положенiя, въ которое ихъ поставили новыя условiя жизни. «Мы съ Марiанной, пишетъ Неждановъ своему другу, - не ищемъ счастiя; не наслаждаться мы хотимъ, а бороться вдвоемъ, рядомъ поддерживать другъ друга» (ч. II, стр. 494.) Онъ писалъ это совершенно искренне, онъ не лгалъ ни передъ своимъ другомъ, ни передъ собою, высказывая свою твердую рѣшимость уничтожить въ себѣ внутреннiй разладъ и ради своей идеи пожертвовать своимъ личнымъ счастiемъ. Эта рѣшимость – она дѣйствительно была у него. Онъ боялся только одного, какъ-бы не изсякла сила его характера и терпѣнiя. «Протяни намъ обоимъ издалека руки, обращается онъ къ тому-же другу, - и пожелай намъ терпѣнiя, силы самопожертвованiя и любви…» (ib.). И замѣтьте при этомъ, принося свои жертвы, онъ въ глубинѣ души постоянно сомнѣвается въ ихъ пользѣ. А согласитесь жертвовать собою, сознавая, что изъ того самопожертвованiя, быть
304
можетъ, и ничего не выйдетъ – это гораздо труднѣе, чѣмъ приносить себя въ жертву съ твердою увѣренностью, что жертва не пропадетъ даромъ. Наконецъ, когда сомнѣнiе въ полезности приносимыхъ жертвъ развивается въ немъ до такой степени, что дѣлаетъ дальнѣйшiя жертвы съ его стороны почти невозможными, когда вслѣдствiе этого онъ приходитъ къ грустному сознанiю въ своей полной непригодности содѣйствовать практическому осуществленiю своихъ стремленiй, - онъ кончаетъ съ собою самоубiйствомъ. Жить и ничего не сдѣлать, - съ этой мыслiю онъ не может примириться. «Лучше умереть», рѣшаетъ онъ, и, дѣйствительно, умираетъ. Своей смертiю онъ лучше всего доказалъ, насколько сильна была въ немъ любовь къ его, можетъ быть, фантастическому, но, во всякомъ случаѣ, страстно любимому идеалу.
Но отчего-же, несмотрая на всю эту преданность идеѣ, онъ чувствуетъ себя глубоко несчастнымъ, «лишнимъ человѣкомъ»? Отчего его идея такъ мало доставляетъ ему радости и успокоенiя? Отчего эти вѣчныя сомнѣнiя, колебанiя, это недовольство самимъ собою? Откуда это разочарованiе, это страстное желанiе поскорѣе покончить съ собою?
Для рѣшенiя этихъ вопросовъ мы должны обратиться къ анализу другихъ сторонъ неждановскаго характера. До сихъ поръ мы говорили только о наиболѣе симпатичной чертѣ лишнихъ людей этого новаго типа, но одною ею далеко еще не исчерпывается все ихъ внутренне содержанiе, всѣ ихъ психическiя особенности.
Заглянемъ-же поглубже въ ихъ бѣдную «неуравновѣшенную» душу.
П. Никитинъ.