Былинкинъ Е. <Порецкiй А. И.> Капля на камень. (Замѣтки изъ текущей жизни) // Гражданинъ. 1877. № 11. С. 302-304.

302

КАПЛЯ НА КАМЕНЬ.

(ЗАМѢТКИ ИЗЪ ТЕКУЩЕЙ ЖИЗНИ. )

Одинъ хорошій человѣкъ спросилъ меня на дняхъ, что я дѣлаю. Я отвѣтилъ, что все суечусь и тороплюсь. Оказалось, что и хорошій человѣкъ тоже все суетится и торопится. Да! всѣ, за малыми исключеніями, суетятся и торопятся; но хорошему человѣку это ничего, потому что у него то, что онъ дѣлаетъ; суетясь и торопясь, все-таки выходитъ хорошо; а вотъ плоховатому — плохо, потому что въ суетѣ и торопливости ему приходится многое дѣлать кое-какъ, а потомъ оглядываться, спохватываться, поправляться... да и поправляться иногда изъ кулька въ рогожку. Вотъ! плачется плоховатый, — слѣдовало бы это обдумать сообразить, развить на досугѣ... да гдѣ взять его, досуга-то? Идешь, какъ вѣчный жидъ, гонимый неумолкающимъ словомъ: «Иди!» И усталъ, и ноги заплетаются, и мысли мелькаютъ въ головѣ — не какъ плавно текущая струя, а какъ какія-то летящія изъ трубы и тогчасъ потухающія искорки.

Въ одной изъ послѣднихъ статеекъ я вздумалъ постоять за свое убѣжденіе въ томъ, что истинно-художественное литературное произведеніе, если оно изображаетъ хоть какой нибудь уголокъ современной дѣйствительной жизни, не можетъ никогда оказаться «безцѣльнымъ» и «безсодержательнымъ», не можетъ «не имѣть соціальнаго значенія». Ну, и что же? развѣ постоялъ? Такъ ли слѣдовало постоять? Ничѣмъ не пояснилъ, не подкрѣпилъ, наглядности никакой не далъ. А между тѣмъ, заговорилъ-то по поводу такой вещи, смыслъ и значеніе которой такъ глубоко чувствовались. И передъ тѣмъ какъ заговорить, я думалъ: какъ это люди-то говорятъ: «безсодержательно», «безцѣльно». Надо только имѣть «глазъ», т. е. надо извлекать мысль изъ произведенія, и извлекать непремѣнно душей и чувствомъ; а безъ души и чувства я все буду... ждать тумака, ждать, чтобы авторъ изо всей мочи ударилъ меня по мозгамъ «жгучимъ явленіемъ», да потянулъ бы меня въ извѣстную сторону на своей «тенденціи», какъ на веревкѣ. И чудные люди — эти жаждущіе тумака! Все равно, что малыя дѣти: ребенокъ тянется и проситъ чего-то, а дадутъ — выплевываетъ; такъ и тутъ: требуютъ «жгучихъ явленій», а дадутъ обнаженную тендецію — морщатся. Недалеко ходить, хоть та же все «Новь». Вѣдь это — произведеніе сильнаго таланта, и нельзя сказать, чтобъ не лежалъ на немъ отблескъ этого таланта; а кто ни прочелъ, всѣ жмутся и морщатся. Подумали бы хоть, отчего это! А просто оттого, что чуютъ слабо затушеванную тенденцію. Пусть бы припомнили, наприм., «Дворянское гнѣздо»: обилуетъ ли оно «жгучими явленіями»? Какія тамъ жгучія? просто «хроника»; а пусть-ка рѣшатся заикнуться про его «безсодержательность»! Не рѣшатся! А если не рѣшатся, то должны будутъ, во имя послѣдовательности, опредѣлить съ точностью идею произведенія, смыслъ его содержанія. Попробуйте же потребовать такаго опредѣленія, 

303

и — повѣрьте — многіе замнутся и отвальнутъ, показавъ себя не только малыми дѣтьми, но и лукавыми школьниками...

Все это я думалъ про себя, а какъ заговорилъ, имѣя въ виду «Анну Каренину», — произведеніе еще не оконченное, но уже давно павшее мнѣ на душу смысломъ своего содержанія, указующаго мѣста, гдѣ изъ-подъ почвы едва выбиваютъ ключи свѣжихъ, настоящихъ жизненныхъ силъ нашихъ, — заговорилъ и оборвалъ, болтнувши только нѣсколько строкъ.... Впрочемъ, и то сказать: не критикъ я, и обязанностей критика не принималъ на себя никогда; я простой лѣтописецъ, пишу замѣтки, счастливъ, когда мнѣ есть что отмѣтить, и стократъ счастливъ, когда могу отмѣтить яркое выраженіе того, что теплится тихою вѣрою въ моемъ собственномъ сердцѣ. Въ настоящую минуту передо мной февральскій выпускъ «Дневника Писателя», въ которомъ авторъ вотъ что извлекъ (душею извлекъ) изъ содержанія романа «Анна Каренина».

Г. Достоевскiй остановился на разговорѣ между Константиномъ Левинымъ и Стивою Облонскимъ о... предметѣ самомъ «жгучемъ»: о нравственномъ правѣ богатаго пользоваться своимъ богатствомъ. Облонскій соглашается, сознавая, что онъ пользуется несправедливыми преимуществами, продолжать пользоваться ими съ удовольствіемъ. Левинъ говоритъ, что, сознавъ несправедливость пользованія благами, онъ уже не могъ бы пользоваться ими съ удовольствіемъ, потому что ему главное — надо чувствовать, что онъ не виноватъ....

Здѣсь можетъ послѣдовать замѣчаніе, что этотъ коротенькій разговоръ нисколько не опредѣляетъ содержанія романа, что онъ занимаетъ одну или двѣ странички, и идея его не разливается въ массѣ другихъ страницъ. Нѣтъ, разливается; только этого не замѣчаютъ люди, жаждущіе тенденцій: Облонскіе и Левины дѣйствуютъ во все продолженіе романа, въ которомъ и текутъ эти двѣ струи, и слышатся два вѣянія. А эти вѣянія, на зоркій «глазъ» Ѳ. М. Достоевскаго, таковы:

«Левиныхъ (говорить онъ) въ Россіи — тьма, почти столько же, сколько и Облонскихъ. Я не про лицо его говорю, не про фигуру, которую создаетъ ему въ романѣ художникъ, я говорю лишь про одну черту его сути, но за то самую существенную, и утверждаю, что черта эта до удивленія страшно распространена у насъ, т. е. среди нашего-то цинизма и калмыцкаго отношенія къ дѣлу. Черта эта съ нѣкотораго времени заявляетъ себя поминутно; люди этой черты судорожно, почти болѣзненно стремятся получить отвѣты на свои вопросы; они твердо надѣются, страстно вѣруютъ, хотя и ничего почти еще разрѣшить не умѣютъ. Черта эта выражается совершенно въ отвѣтѣ Левина Стивѣ («...не могъ бы, — мнѣ главное надо чувствовать, что я не виноватъ»). И онъ въ самомъ дѣлѣ не успокоится, пока не разрѣшитъ: виноватъ онъ или невиноватъ? И знаете ли, до какой степени не успокоится? Онъ дойдетъ до послѣднихъ столбовъ, и если надо, если только надо, если только онъ докажетъ себѣ, что это надо, то въ противоположность Стивѣ, который говоритъ: «хоть и негодяемъ, да продолжаю жить въ свое удовольствіе, — онъ обратится въ «Власа», въ «Власа» Некрасова, который роздалъ свое имѣніе въ припадкѣ великаго умиленія и страха

 И сбирать на построеніе

Храма Божьяго пошелъ.

И если не на построеніе храма пойдетъ сбирать, то сдѣлаетъ что нибудь въ этихъ же размѣрахъ и съ такою же ревностію. Замѣтьте, опять повторяю и спѣшу повторить черту: это множество, чрезвычайное современное множество этихъ новыхъ людей, этого новаго корня русскихъ людей, которымъ нужна правда, одна правда безъ условной лжи и которые, чтобъ достигнуть  этой правды, отдадутъ все рѣшительно. Эти люди — объявились въ последнія двадцать лѣтъ и объявляются все больше и больше, хотя и прежде, и всегда, и до Петра еще можно было предчувствовать. Это — наступающая будущая Россія честныхъ людей, которымъ нужна лишь одна правда»... «Характернѣйшая черта еще въ томъ, что они ужасно не спѣлись и пока принадлежатъ ко всевозможнымъ разрядамъ и убѣжденіямъ»... «Разладъ въ убѣжденіяхъ непомѣрный, но стремленіе къ честности и правдѣ, неколебимое и нерушимое, и за слово истины всякій изъ нихъ отдаетъ жизнь свою и всѣ свои преимущества, говорю — обратится въ Власа. Закричатъ пожалуй, что это дикая фантазія, что нѣтъ у насъ столько честности и исканія честности. Я именно провозглашаю, что есть, рядомъ со страшнымъ развитіемъ, что я вижу и предчувствую этихъ грядущихъ людей, которымъ принадлежитъ будущность Россіи, что ихъ нельзя уже не видѣть, и что художникъ, сопоставившій этого отжившаго циника Стиву съ своимъ новымъ человѣкомъ Левинымъ, какъ бы сопоставилъ это отпѣтое, развратное, страшно многочисленное, но уже покончившее съ собой собственнымъ приговоромъ общество русское, съ обществомъ новой правды, которое не можетъ вынести въ сердцѣ своемъ убѣжденія, что оно виновато, и отдастъ все, чтобы очистить сердце свое оть вины своей».

Вотъ, что извлекъ г. Достоевскій изъ содержанія романа, которое инымъ   казалось слишкомъ «скуднымъ»; такой вывелъ онъ изъ него приговоръ «негодяямъ» Стивамъ и вѣру въ грядущихъ людей, «чистыхъ сердцемъ» Левиныхъ!

Блаженъ, кто вѣруетъ!...

И точно блаженъ: такая вѣра — блаженство; только она можетъ уврачевать самую больную сердечную болячку, порожденную и растравляемую другой, «отпѣтою», но еще крѣпко живущею стороной современной дѣятельности, — той стороной, которая отмѣчена общимъ существеннѣйшимъ признакомъ — «условною ложью».

Ужасъ наводитъ иное дѣйствіе этой «условной лжи». Въ томъ же выпускѣ «Дневника», г. Достоевскій передаетъ разсказъ воротившагося изъ Москвы своего пріятеля о томъ, что между привезенными въ Москву для воспитанія осиротѣвшими славянскими дѣтьми есть одинъ ребенокъ, дѣвочка лѣтъ восьми или девяти, которая часто падаетъ въ обморокъ и за которою особенно ухаживаютъ. «Падаеть она въ обморокъ отъ воспоминанія (говорилъ г-ну Достоевскому его пріѣзжій пріятель); она сама, своими глазами видѣла нынѣшнимъ лѣтомъ, какъ съ отца ея сдирали черкесы кожу и — содрали всю. Это воспоминаніе при ней неотлучно»... «О цивилизація! (восклицаетъ на это г. Достоевскій). О Европа, которая столь пострадаетъ въ своихъ интересахъ, если серьезно запретитъ туркамъ сдирать кожу съ отцовъ въ глазахъ ихъ дѣтей!» «Да будутъ прокляты эти интересы цивилизаціи (продолжаетъ онъ, повторяя восклицаніе «Московскихъ Вѣдомостей»), и даже самая цивилизація, если, для сохраненія ея, необходимо сдирать съ людей кожу! Но однако же это фактъ: для сохраненія ея необходимо сдирать съ людей кожу!»

Что же можетъ смягчить ужасъ этого факта, стоящаго подъ защитою господствующей 

304

«условной лжи», кромѣ вѣры въ будущее господство «чистыхъ сердцемъ».

Кстати... Да, это совершенно будетъ кстати. Въ № 9 газеты «Недѣли» напечатанъ небольшой разсказъ подъ заглавіемъ: «Князь-крестьянинъ». Мнѣ хотѣлось узнать, быль ли въ немъ разсказана, или это плодъ фантазіи. Не могъ навѣрное узнать. Разсказано такимъ тономъ, что какъ будто и быль, а какъ сообразишь всѣ подробности изложеннаго, оно кажется чѣмъ-то фантастическимъ. Вотъ сущность разсказа. Нѣкто князь Пряниковъ, обладавшій большими помѣстьями, въ молодости началъ службу въ гвардіи, но скоро вышелъ въ отставку и повелъ уединенную жизнь въ собственномъ петербургскомъ домѣ, окружилъ себя книгами, химическими приборами и ремесленными инструментами, изрѣдка появляясь, въ своемъ рабочемъ костюмѣ, въ аристократическій салонъ своей жены, гдѣ собиралось блестящее общество. Пустота этого блестящаго общества мало по малу опротивѣла ему; онъ уѣхалъ изъ Петербурга въ свои имѣнія, всѣхъ крестьянъ (такъ какъ это было задолго до 19-го февраля 1861 года) тотчасъ отпустилъ на волю, отдавши имъ всю землю, а себѣ оставилъ только одинъ сосновый боръ гдѣ-то на берегу небольшой рѣчки, впадающей въ Оку. На расчищенной посреди этого бора площадкѣ князь построилъ небольшой домикъ, безъ всякой отдѣлки, безъ службъ, безъ угодій, и поселился тутъ совершеннымъ отшельникомъ, въ полнѣйшемъ одиночествѣ, не имѣя при себѣ ни души. Не буду повторять описанія обстановки его страннаго жилища; скажу только, что это было что-то въ родѣ лабораторіи, мастерской и Ноева ковчега (съ нимъ жили и разныя животныя). Князь носилъ простую рабочую одежду, спалъ на войлокѣ, жилъ работою, исполняя разныя подѣлки для крестьянъ за умѣренную плату и — тридцать лѣтъ благодѣтельствовалъ окрестнымъ жителямъ своими совѣтами, спасалъ ихъ своимъ вліяніемъ отъ кулаковъ, кабатчиковъ и иныхъ зловредныхъ элементовъ, словомъ — былъ геніемъ-хранителемъ всего околодка... «Недавно (такъ заключаетъ разскащикъ) мнѣ пришлось побывать въ тѣхъ мѣстахъ. Изъ-за рѣчки въ бору я увидѣлъ отжившій свой вѣкъ домикъ князя. Видна была, впрочемъ, только его лѣвая сторона и крыша, остальное все тонуло въ сугробахъ. Одно окно было растворено. Видъ этой мертвой картины, въ соединеніи съ воспоминаніями, производитъ какое-то грустное и подавляющее впечатлѣніе... Уже около полугода, какъ домъ пустуетъ. Въ сентябрѣ крестьяне схоронили князя. До церкви ближайшаго села его простой, наскоро сколоченный гробъ несли на рукахъ. Большая толпа крестьянъ, пришедшая проводить своего друга, горько оплакивали человѣка, который съумѣлъ любить эту толпу и жить ради нея»...

Что это, скажите? Если это не фантастическій разсказъ, и мы тридцать лѣтъ не знали о существованіи факта, то какое право имѣетъ отвергать существованіе этого множества «чистымъ сердцемъ», которымъ «нужна правда?»... Будемте вѣрить въ нихъ!

«Капля точитъ камень», говоритъ пословица. Пусть бы мое слово было одною изъ милліоновъ капель, которымъ назначено когда нибудь проточить камень!

Е. Былинкинъ.