Былинкинъ Е. <Порецкiй А. И.> Циклъ понятiй. (Замѣтки изъ текущей жизни) // Гражданинъ. 1877. № 15. С. 382-385.

382

ЦИКЛЪ ПОНЯТIЙ.

(ЗАМѢТКИ ИЗЪ ТЕКУЩЕЙ ЖИЗНИ).

Слова, поставленныя заглавіемъ сей статейки, были произнесены моимъ собесѣдникомъ въ краткомъ разговорѣ объ одномъ явленіи, которое я сразу понять не могъ, да и теперь не вполнѣ себѣ уясняю. Сейчасъ изложу его, но прежде — одно далекое, дѣтское воспоминаніе. Когда-то, въ лѣта моей юности, я былъ очень высокаго мнѣнія о  твердости и неизмѣнности убѣжденій, и это было даже не мнѣніе, а такъ, безъ мысли, безъ paзума сложившаяся вѣра. Но былъ у меня сверстникъ, значительно опередившій меня въ мыслительной силѣ, который вдругъ разбилъ въ дребезги мою вѣру. «Кто хвалится неизмѣнностью своихъ убѣжденій, сказалъ онъ мнѣ — знай, что этотъ человѣкъ уперся лбомъ въ стѣну, да такъ и остался на вѣкъ въ этомъ положеніи. Не бойся мѣнять свои убѣжденія, если видишь, что жизнь ихъ не признаетъ и идетъ мимо ихъ; иначе самъ не будешь жить». Въ какомъ восторгѣ я былъ тогда отъ этихъ словъ! Въ нихъ мнѣ показалось геніальное открытіе. Послѣ хоть я и узналъ, что мой 

383

умный сверстникъ ничего не открылъ, а только повторилъ давно вѣдомое другимъ умнымъ людямъ, но фигура человѣка, упершаго лбомъ въ стѣну, осталась при мнѣ, и, къ удивленію моему, явленія текущей жизни даже до дня сего не перестаютъ по временамъ освѣжать ее въ моемъ воображеніи.

⎯

Случилось такъ, что прежде, чѣмъ прочесть напечатанныя въ мартовской книжкѣ «Русскаго Вѣстника» главы седьмой части «Анны Карениной», я прочелъ то, что написалъ о нихъ г. Торъ, а потомъ уже прочелъ восьмыя главы, — прочелъ и поникъ духомъ. Г. Торъ пишетъ въ газетѣ, которю я постоянно прочитываю и люблю, за что- то, больше другихъ газетъ... Какъ досадно! Г. Торъ паписалъ не обо всѣхъ новыхъ главахъ, а преимущественно о послѣднихъ четырнадцати сграницахъ, на которыхъ описаны «барскія родины», и отнесся къ этому описанію съ презрѣнiемъ и насмѣшкой; отнесся бы онъ, можетъ быть, нѣсколько мягче, еслибы не подбилъ его и не повліялъ на него какой-то «отрицатель», который уперся на томъ, что «я человѣкъ, и ничто общечеловѣческое мнѣ не чуждо, но я не баринъ, и все исключительно барское мнѣ совершенно чуждо»; причемъ увѣряетъ, что самъ онъ былъ отцомъ, присутствовалъ при актѣ рожденія собственныхъ дѣтей, и не было съ нимъ того, что графъ Л. Толстой приписываетъ Левину — отцу рождавшагося «побарски» ребенка. Для отрицателя все это хорошо. Я вотъ не знаю, самъ-то г. Торъ также ли, какъ и отрицатель, былъ отцомъ и присутствовалъ при актѣ рожденія собственныхъ дѣтей. Если не былъ и не присутствовалъ, то да проститъ его Богъ въ томъ, что повѣрилъ онъ на слово отрицателю и поддался ему; если же былъ и самъ испыталъ, то... значитъ правъ мой собесѣдникъ, который сказалъ: «повѣрьте, для нихъ извѣстный циклъ понятій и чувствъ совсѣмъ недоступенъ; въ предѣлахъ этого цикла не увѣряйте ихъ», — они ни за что не повѣрятъ, искренно не повѣрятъ, потому что замкнулись и застыли въ своемъ особомъ циклѣ».

Теперь вотъ что очень хотѣлось бы мнѣ разрѣшить: если бы графъ Л. Толстой описалъ точно такія родины, съ точно такими психическими «выдумками», какъ выразился знакомый г-ну Тору отрицатель, но помѣстилъ бы ихъ не въ барской квартирѣ Левина, а, напр., въ укромной и душноватой квартиркѣ бѣднаго петербургскаго чиновника, или даже въ той еврейской хижинѣ, гдѣ (см. мартовскій выпускъ «Дневника Писателя», о которомъ рѣчь впереди) врачъ-человѣколюбецъ раздиралъ снятую съ собственныхъ плечь рубашку на пеленки новорожденному, если бы, говорю, такъ были помѣщены родины, показалось-ли бы описанie ихъ господамъ Тору и отрицателю столь же «натянутымъ», черезчуръ тонкимъ, «выдуманнымъ»? Ахъ, какъ любопытно было бы это знать! Они говорятъ, что тонкія чувства, приписанныя Левину, бываютъ, можетъ быть, только у баръ, а у простыхъ людей, у обыкновенныхъ смертныхъ ихъ не бываетъ; не рѣшаясь отрицать такія чувства въ барскихъ сердцахъ, они рѣшительно отрицаютъ ихъ въ сердцахъ обыкновенныхъ, на трудѣ взросшихъ и трудомъ живущихъ людей. Какъ это повѣрить и какъ разувѣрить застывшихъ въ циклѣ отрицателей? На дняхъ я видѣль, какъ одинъ отецъ семейства, — не изъ баръ, а изъ самыхъ усталыхъ   петербургскихъ тружениковъ, да еще родившійся и взросшій въ простой мѣщанской семьѣ, — читая эти 14 страницъ, не сдержался и захлебнулся слезами отъ воспоминанія собственныхъ, много лѣтъ назадъ испытанныхъ и теперь вдругъ воскресшихъ, точно такихъ же ощущеній, «психическихъ тонкостей» и даже «обращеній», какія приписаны барину Левину. Помню я также слышанное нѣсколько лѣтъ назадъ чистосердечное, лихорадочно разсказанное признаніе молодаго мужа, — тоже не изъ баръ, потому что у него на всѣ расходы къ предстоявшимъ родинамъ первенца было припасено всего какихъ-то съ большимъ трудомъ накопленныхъ, полсотни рублей, — признаніе въ томъ, какъ и съ какимъ разбитымъ духомъ, съ какими смѣшными, въ умѣ произносимыми восклицаніями скакалъ онъ въ 5 часовъ утра съ Петербургской стороны въ Ивановскую улицу за какой-то врачебной помощью для его жены, рожавшей совсѣмъ естественнымъ порядкомъ, но почему-то незадолго предъ концомъ мучившейся предчувствіемъ бѣды. Надо было слышать, какъ изображалъ онъ объявшій его ужасъ, когда, взлетѣвъ на Тучковъ мостъ, увидѣлъ онъ средину его поднятою для пропуска барокъ. Проѣзда нѣтъ, надо ждать. Ждать!... Вотъ тутъ-то и дошло чуть-ли тоже не до обвиненія Бога (какъ и у Левина), — обвиненія, мгновенно смѣнившагося мольбою: «Господи, помилуй! прости, помоги»!... Нѣтъ! воля ваша, — не одни баре, а и бѣдняки, оттоптавшіе себѣ ноги на дорогѣ жизни, намозолившіе себѣ руки трудомъ и нуждой, но лишь не имѣвшіе случая съузить до опредѣленнаго «цикла» свои понятія и чувства, бываютъ способны къ самымъ тонкимъ, не для всякаго условимымъ психическимъ движеніямъ и переходамъ. Да и самъ Левинъ въ эти-то часы родовыхъ мукъ своей жены, тутъ-то именно и не былъ въ сущности бариномъ, а просто человѣкомъ, со всею свойственною вообще человѣку гибкостью, податливостью и измѣнчивостью сердца; а если все это выходило у него въ формѣ нѣсколько странной, то ужь это не отъ барства, а отъ извѣстнаго рода неумѣлости, свойственной такимъ «чистымъ сердцамъ», какія встрѣчаются во всѣхъ общественныхъ слояхъ, въ томъ числѣ и между людьми-труженниками. Да еще какія между сими послѣдними бываютъ милыя дѣти — прелесть! Послѣ всего этого мнѣ сдается, что знакомый г. Тору отрицатель хотя имѣетъ, можетъ быть, законное право именовать себя человѣкомъ, но едва-ли имѣетъ такое-же право утверждать, что «ничто общечеловѣческое ему не чуждо». Напротивъ — выходитъ, что есть такія общечеловѣческія черты, которыя должны быть совсѣмъ ему чужды, ибо лежатъ за предѣлами цикла его понятій и чувствъ. Его «циклъ» при немъ и тамъ онъ, безъ сомнѣнія, твердъ и точенъ; но изъ этого не слѣдуетъ, что надо вѣрить ему на слово, когда онъ отрицаетъ то, что ему недоступно. Есть, наприм., въ этомъ описаніи «барскихъ родинъ» одно мѣстечко, нѣсколько строкъ, которыхъ, можетъ быть, совсѣмъ не замѣтили отрицатели, но которыя надо извлечь изъ-подъ крышки огульнаго отрицанія. Вотъ что происходило въ душѣ Левина, когда все кончилось и у него уже родился сынъ: «Левинъ... вспоминалъ прошедшее, то, что было до нынѣшняго утра, вспоминалъ и себя, какимъ онъ быль вчера — до этого (наканунѣ день былъ проведенъ въ безтолковыхъ разъѣздахъ по Москвѣ). Точно сто лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ...» «Весь міръ «женскій, получившій для него новое, неизвѣстное ему значеніе послѣ того какъ онъ женился, теперь въ его понятіяхъ поднялся такъ высоко, что онъ не могъ воображеніемъ обнять его».

Въ глазахъ отрицателей, вѣроятно, это будетъ нѣчто «исключительно барское», а помоему, — въ 

384

высшей степени «общечеловѣческое», хотя, можетъ быть, не вполнѣ понятное со стороны…

⎯

Общечеловѣческое!.. Какъ кстати стало здѣсь это многознаменательное слово!

Выше я упомянулъ въ скобкахъ о мартовскомъ «Дневникѣ Писателя», и вотъ возвращаюсь теперь къ нему. Не помните-ли, гдѣ-то былъ недавно напечатанъ слухъ, что «Дневникъ Писателя» имѣетъ у насъ большой успѣхъ между учащейся молодежью. Не знаю какъ кому, а для меня этотъ слухъ былъ подобенъ ясной утренней зарѣ, и мнѣ кажется, что кто слѣдилъ за этимъ единственнымъ въ своемъ родѣ изданіемъ и вникалъ въ духъ, его оживляющій, тотъ ни за что не упрекнетъ меня въ излишествѣ или пристрастіи. Въ послѣднее время не разъ поднимались жалобные голоса объ оскудѣніи или даже совершенномъ исчезновеніи въ нашемъ обществѣ нравственнаго идеала, нашего нравственнаго идеала, о происшедшихъ отъ того приниженіи духа, безурядицѣ въ молодыхъ головахъ и о послѣдовавшихъ затѣмъ разныхъ «прискорбныхъ явленіяхъ». Многіе не вѣрили въ справедливость всѣхъ этихъ жалобъ, а которые вѣрили или сами жаловались, тѣ не умѣли помочь горю, потому что не находили слова, могущаго найдти дорожку къ молодымъ сердцамъ. Кажется, авторъ «Дневника» нашелъ это слово у себя въ душѣ, — это мягкое, горячее, зовущее къ нравственному идеалу слово…

Это мнѣ давно предчувствовалось, но особенно ясно представилось, когда я прочелъ мартовскій «Дневникъ» и при этомъ вспомнилъ упомянутый слухъ объ успѣхѣ между молодежью. Значительная часть мартовскаго «Дневника» посвящена евреямъ, по поводу того, что кто-то изъ нихъ упрекнулъ автора въ вырожаемой будто бы ими ненависти къ ихъ племени. Рѣшительно отрицая въ себѣ такую ненависть, г. Достоевскій повелъ рѣчь вообще о евреяхъ, о ихъ жалобахъ, о ихъ отношеніяхъ къ коренному населенію, и кончилъ…попыткою заглянуть въ будущее — взглядомъ примиренія. Для этого нашелъ у него превосходный случай, именно — письмо, полученное имъ отъ одной молодой дѣвушки, еврейки, изъ города М. (должно быть изъ Западнаго края), писанное подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ отъ похоронъ 84 лѣтняго старца, доктора и акушера Гинденбурга. Похороны по описанію, были торжественны; покойный былъ протестантъ, но у гроба его соединилось все мѣстное населеніе, въ особенности бѣднѣйшее, безъ различія племенъ и вѣроисповѣданій: русскіе, нѣмцы и евреи — всѣ вмѣстѣ лили слезы и цѣловали ноги умершаго; были произнесены два надгробныя слова — одно протестанскимъ пасторомъ, другое еврейскимъ раввиномъ, и оба они плакали; былъ даже нарушенъ еврейскій обычай, запрещающій пѣть псалмы при проводахъ умершаго иновѣрца: тутъ еврейскіе мальчики шли и распѣвали псалмы. Вся эта торжественность необычайной общей скорби объясняется тѣмъ, что покойникъ 58 лѣтъ практиковалъ въ городѣ М. и такъ жилъ и дѣйствовалъ, что по сущей справедливости заслужилъ единственное наименованіе — «человѣколюбца»: «его имя перейдетъ здѣсь въ потомство (писала корреспонентка г-ну Достоевскому), о немъ уже сложились легенды, весь простой народъ звалъ его отцомъ, любивъ, обожалъ»… Этотъ человѣкъ, сверхъ медицинской помощи, часто давалъ деньги неимущимъ больнымъ; разсказанъ и такой случай, что при оказаніи помощи въ родахъ одной бѣднѣйшей еврейки, когда не нашлось во что завернуть новорожденнаго ребенка, докторъ снялъ съ себя верхнюю рубашку и разорвалъ ее на пеленки… Вотъ по поводу этого-то случая изъ медицинской практики врача-человѣколюбца, г. Достоевскій написалъ между прочимъ слѣдующее: «Еслибъ я былъ живописецъ, я именно бы написалъ этотъ «жанръ», эту ночь у еврейки-родильницы. Я ужасно люблю реализмъ въ искусствѣ, но у иныхъ современныхъ реалистовъ нашихъ нѣтъ нравственнаго центра въ ихъ картинахъ, какъ выразился на дняхъ одинъ могучій поэтъ и тонкій художникъ, говоря со мной о картинѣ Семирадскаго. Тутъ, въ предлагаемомъ мною сюжетѣ для «жанра», мнѣ кажется, былъ бы этотъ центръ. Да и для художника роскошь сюжета. Вопервыхъ, идеальная, невозможная, смраднѣйшая нищета бѣдной еврейской хаты. Тутъ можно бы много даже юмору выразить и ужасно кстати: юморъ вѣдь есть остроуміе глубокаго чувства, и мнѣ очень нравится это опредѣленіе. Съ тонкимъ чувствомъ и умомъ можно много взять художнику въ одной уже перетасовкѣ ролей всѣхъ этихъ нищихъ предметовъ и домашней утвари въ бѣдной хатѣ, и этой забавной перетасовкой сразу оцарапать вамъ сердце. Да и освѣщеніе можно бы сдѣлать интересное: на кривомъ столѣ догораетъ оплывшая сальная свѣчка, а сквозь единственное заиндивѣвшее и обледенѣлое оконце уже брезжетъ разсвѣтъ новаго дня, новаго труднаго дня для бѣдныхъ людей. Трудныя родильницы часто родятъ на разсвѣтѣ: всю ночь промучаются, а къ утру родятъ. Вотъ устальный старичокъ, на мигъ оставивъ мать, берется за ребенка. Принять не во что, пеленокъ нѣтъ, ни тряпки нѣтъ (бываетъ этакая бѣдность, господа, клянусь вамъ, бываетъ; чистѣйшій реализмъ, — реализмъ, такъ сказать, доходящій до фантастическаго), и вотъ праведный старичекъ снялъ свой старенькій вицъ-мундиръ, снялъ съ плечь рубашку и разрываетъ ее на пеленки. Лицо его строго проникнутое. Бѣдный новорожденный еврейчикъ копошится предъ нимъ на постели; христіанинъ принимаетъ еврейчика въ свои руки и обвиваетъ его рубашкой съ плечь своихъ. Разрѣшеніе еврейскаго вопроса, господа! Восьмидесятилѣтній обнаженный и дрожащій отъ утренней сырости торсъ доктора можетъ занять видно мѣсто въ картинѣ, неговорю уже про лицо старика и про лицо молодой, измученной родильницы, смотрящей на своего новорожденнаго и на продѣлки съ нимъ доктора. Все это видитъ сверху Христосъ, и докторъ знаетъ это: «этотъ бѣдный жидокъ выростетъ и, можетъ, сниметъ и самъ съ плеча рубашку и отдастъ христіанину, вспоминая разсказъ о рожденіи своемъ», — съ наивной и благородной вѣрой думаетъ старикъ про себя. Сбудется ли это? вѣроятнѣе всего, что нѣтъ, но вѣдь сбыться можетъ, а на землѣ лучше и дѣлать-то нечего, какъ вѣрить въ то, что это сбыться можетъ и сбудется. А докторъ вправѣ вѣрить, потому что ужь на немъ сбылось: «исполнилъ я, исполнилъ и другой, чѣмъ я лучше другаго?» подкрѣпляетъ онъ себя аргументамъ»… «Единичный случай!...» «Но безъ единичныхъ случаевъ не осуществишь и общихъ правъ. Этотъ общій человѣкъ хоть и единичный случай, а соединилъ же надъ гробомъ своимъ весь городъ. Эти русскія бабы и бѣдныя еврейки цаловали его ноги въ гробу вмѣстѣ»… «Пасторъ со слезами говоритъ свою рѣчь надъ раскрытой могилой. Раввинъ стоитъ въ сторонѣ, ждетъ, и какъ кончилъ пасторъ, смѣняетъ его и говоритъ свою рѣчь и льетъ тѣже слезы. Да вѣдь въ это мгновеніе почти разрѣшенъ хоть бы этотъ самый «еврейскій вопросъ»! Вѣдь пасторъ и раввинъ соединились въ общей любви, вѣдь они 

385

почти обнялися надъ этой могилой въ виду христіанъ и евреевъ. Что въ томъ, что разойдясь, каждый примется за старые предразсудки: капля точитъ камень, а вотъ эти-то «общіе человѣки» побѣждаютъ міръ соединяя его»… «А увѣровавъ въ то, что это дѣйствительно побѣдители, и что такiе дѣйствительно «наслѣдятъ землю», вы уже почти соединились во всемъ. Все это очень просто, но мудрено кажется одно: именно убѣдиться въ томъ, что вотъ безъ этихъ-то единицъ, никогда не соберете всего числа, сейчасъ все разсыплется, а вотъ эти-то все соединятъ. Эти мысли даютъ, эти вѣру даютъ, живой опытъ собою представляютъ, а стало быть и доказательство. И вовсе нечего ждать, пока всѣ станутъ такими же хорошими какъ и они, или хоть очень многіе: нужно очень немного такихъ, что бы спасти міръ, — до того они сильны. А если такъ, то какъ же не надѣяться?»

Здѣсь приведены двѣ послѣднія страницы мартовскаго «Дневника» въ сокращеніи, — взято изъ нихъ столько, сколько нужно, чтобъ видѣть указаніе нашего нравственнаго идеала… Да будетъ же благословеъ тотъ день и часъ, когда успѣхъ «Дневника Писателя» окончательно утвердится въ средѣ нашей молодежи и поможетъ имъ дойти до того душевнаго строя, чтобы воскликнуть съ полною искренностію: «если такъ, то какъ же не надѣяться»?

⎯

Еще два-три слова, которыя, можетъ быть, какой нибудь сторонкой подойдутъ подъ заглавіе моей статейки. Въ апрѣльской книжкѣ «Вѣстника Европы» помѣщена «Католическая легенда о Юліанѣ Милостивомъ» Густава Флобера, переведенная съ французскаго И. С. Тургеневымъ. Это — первая изъ трехъ легендъ Флобера, которыя перевелъ И. С. Тургеневъ и прислалъ «Вѣстнику Европы» при письмѣ, гдѣ между прочимъ говоритъ: «Легенды эти, быть можетъ, возбудятъ нѣкоторое изумленіе въ русскихъ читателяхъ… Но я полагаю, что яркая  и въ то же время гармонически-стройная поэзія этихъ легендъ возьметъ свое и побѣдитъ предубѣжденіе читателей». На семъ основаніи я прочелъ легенду, и — увы! — осталось непобѣжденнымъ предубѣжденіе, закравшееся мнѣ въ душу съ самой первой строки легенды, начинающейся словами: «Отецъ и мать Юліана обитали замокъ, построенный» и пр., и затѣмъ, послѣ ряда мрачнѣйшихъ картинъ и событій, приводящей къ такому финалу, страшныя краски котораго въ состояніи, можетъ быть, смягчить только самое что ни на есть восторженно-мистическое настроеніе, къ которому нашъ православный людъ мало способенъ. Поэзія легенды, на нашъ простой вкусъ, хотя и «яркая», едва ли можетъ назвать со «гармотически-стройною»; отъ нея вѣетъ не тепломъ Христовой любви и милосердія, а холодомъ темнаго готическаго свода…

Какъ нарочно, чрезъ нѣсколько дней послѣ выхода этой книжки «Вѣстника Европы», появился въ «Новомъ Времени» переведенный съ французскаго разсказъ И. С. Тургенева, подъ заглавіемъ: «Сынъ попа», — тоже нѣчто въ родѣ легенды, уже изъ нашей русской и православной жизни, но то же съ печатью какой безотрадной мрачности.

Странное чувство посѣтило меня, когда я прочелъ, одну вслѣдъ за другой, это двѣ легенды!... Что это? въ какой же «циклъ» заключились на чужбинѣ мысль и фантазія нашего увѣнчаннаго славой художника?...

Е. Былинкинъ.