«Братья Карамазовы». Ѳ. М. Достоевскаго // Голосъ. 1879. № 148. 30 мая.

«БРАТЬЯ КАРАМАЗОВЫ»

Ѳ. М. Достоевскаго.

Одинъ за другимъ умолкаютъ тѣ бельлетристы, которыхъ принято соединять въ одну групу подъ общимъ названіемъ «бельлетристы сороковыхъ годовъ». Давно уже не пишетъ Григоровичъ, умолкъ Гончаровъ, да Гончаровъ и всегда-то былъ «не въ счотъ абонемента», сочиняя по одному огромному роману въ десять лѣтъ и не давая мелкихъ вещицъ; Тургеневъ въ теченіи долгихъ лѣтъ сокращался и сокращался, доводя свои разсказы или повѣсти до миньятюрныхъ размѣровъ; но продолжаетъ работать и работаетъ неустанно Ѳ. М. Достоевскій.

Въ то время, какъ многіе изъ «людей сороковыхъ годовъ» начинаютъ выходить изъ моды, г. Достоевскій, напротивъ, болѣе и болѣе входитъ въ моду. Есть люди, считающіе его «русскимъ романистомъ нашего времени» въ томъ смыслѣ, въ которомъ, напримѣръ, нѣмцы считаютъ Ауэрбаха представителемъ нѣмецкаго романа нашего времени, или въ которомъ для французовъ Викторъ Гюгò представляетъ французскую литературу послѣднихъ сорока лѣтъ.

Назвавъ Виктора Гюгò, я вовсе не «хватилъ черезъ край». Я знаю людей, и весьма образованныхъ, начитанныхъ, которые г. Достоевскаго ставятъ неизмѣримо выше г. Тургенева и графа Льва Тостого, которые, словомъ, считаютъ его «primus pater pares», первымъ между равными, и, притомъ, въ томъ родѣ литературы, въ которомъ мы, русскіе, наиболѣе отличаемся и наиболѣе признаны Западомъ. Такихъ жаркихъ поклонниковъ у автора «Преступленія и наказанія», быть можетъ, и немного, но они есть, и, конечно, только недюжинная моральная сила могла вызвать такія искреннія преувеличенія. 

Недюжинная сила и есть: г. Достоевскій плыветъ противъ теченія. Онъ пишетъ нетолько въ такомъ духѣ, но и въ такомъ тонѣ, что неминуемо долженъ возставить противъ себя большинство читателей; мало сказать, что онъ не льститъ модному либерализму, но буквально дразнитъ и бѣситъ читателя парадоксами, направленными противъ самыхъ завѣтныхъ убѣжденій значительнаго большинства современныхъ людей, и все это въ такой угловатой формѣ, съ такою жолчью и ожесточеніемъ, что, повидимому, и нейтральный, равнодушный къ «направленіямъ» читатель, порою, долженъ терять терпѣніе и становиться въ ряды противниковъ г. Достоевскаго. А на дѣлѣ выходитъ наоборотъ. Не дѣлая уступокъ въ существѣ и не допуская смягченій въ формѣ, г. Достоевскій пріобрѣтаетъ все новыхъ сторонниковъ и прозелитовъ. Остается одно: остается объяснить явленіе силою его таланта,  искренностью его убѣжденій, отвагою и дерзостью его борьбы съ современными воззрѣніями и, конечно, отчасти тѣмъ обаяніемъ, которое производитъ парадоксъ, когда его высказываютъ отчаянно и съ беззавѣтною рѣшимостью.

Относительно послѣдняго пункта, я думаю, нѐчего распространяться. Всѣ знаютъ успѣхъ въ литературѣ такихъ личностей, какъ де-Бональдъ или Жозефъ де-Местръ: весь секретъ въ томъ, чтобъ быть непріятнымъ и пикантнымъ, чтобъ нетолько плыть противъ теченія, но и кричать объ этомъ. Въ музыкальномъ мірѣ есть примѣръ болѣе популярный и болѣе близкій къ нашему времени: это успѣхъ Рихарда Вагнера. Рихардъ Вагнеръ взялъ тѣмъ, что написалъ двѣ книжки, нетолько шедши въ разрѣзъ съ мнѣніями общепринятыми, но и чрезвычайно задорныя по тону. Онъ такъ же, какъ и романистъ «Русскаго Вѣстника», не дѣлалъ уступокъ въ существѣ и не допускалъ смягченій въ формѣ. Но еслибъ за этимъ непослѣдовали оперы Вагнера, онъ остался бы теоретическимъ писателемъ, знакомымъ немногимъ професорамъ, и еслибъ г. Достоевскій не имѣлъ блестящаго бельлетристическаго таланта, онъ былъ бы задорнымъ и пикантнымъ Аскоченскимъ, не болѣе. Первоначальный эфектъ, первоначальное недоумѣніе или досада (чувство, иногда выгодное для успѣха писателя) возбуждается, правда,  направленіемъ; но удержать читателя и заслужить его любовь можно только талантомъ: на одной тенденціи далеко не уѣдешь.

Талантъ очень великъ и, притомъ, очень своеобразенъ. Въ противоположность своимъ собратьямъ-ровесникамъ, которые всѣ, безъ исключенія, рисовали будничную жизнь и дюжанныхъ людей, Достоевскій почти не касается тѣхъ Ивановъ Иванычей и Петровъ Петровичей, которыхъ мы можемъ видѣть на каждомъ шагу. Онъ рисуетъ жизнь, или думаетъ, что рисуетъ ее, но жизнь экстренную, чрезвычайную, изумительную. Такія личности, какъ «идіотъ», изображонный въ романѣ того же имени, вѣроятно, существуютъ, но можно прожить сто лѣтъ и въ толкотнѣ столицъ и на сельскомъ просторѣ, и въ благоуханіи нравственности и въ духотѣ порока, и на высотахъ интелигенціи, и среди полудикаго безграматнаго люда — и, всетаки, не увидѣть ни одного князя Мышкина. 

Я взялъ «Идіота» на удачу, но въ «Бѣсахъ», въ «Братьяхъ Карамазовыхъ», да и раньше, напримѣръ, въ «Преступленіи и наказаніи» — то же самое. Въ то время, какъ Левъ Толстой или г. Тургеневъ берутъ объектомъ художественнаго письма, «натурщикомъ», перваго встрѣчнаго, въ то время, какъ Гончаровъ добивается общаго типа, общей формулы для цѣлыхъ вѣяній времени, но извлекаетъ эту общую формулу, опять-таки, изъ обыкновеннаго русскаго человѣка средней руки, изъ какого-нибудь Обломова или Райскаго, г. Достоевскій отправляется искать натуры за тридевять земель. Недостаточно сказать о немъ, что онъ выбираетъ преимущественно чудаковъ, какъ это дѣлалъ, напримѣръ, Диккенсъ, щеголявшій курьёзностью рѣчей и костюма, но курьёзностью внѣшнею, за которою скрывались очень нехитрые, въ сущности, англичане, бòльшею частью полуграматные, богомольные, склонные къ спиртнымъ напиткамъ и нетвердые въ произношеніи буквы h. Г. Достоевскій за внѣшнимъ чудачествомъ своихъ лицъ не гонится: онъ охотно наряжаетъ ихъ чистенькіе, новенькіе сюртуки, въ свѣжія перчатки, въ ослѣпительно чистое бѣлье (и, притомъ, тогда, когда это люди средней руки и совсѣмъ не модные франты), но тѣмъ съ бòльшею любовью и страстью отъискиваетъ онъ въ нихъ нравственное уродство, съумасбродство или юродство. Въ итальянскихъ операхъ, для эфекта, въ послѣднемъ или предпослѣднемъ дѣйствіи, охотно выводятъ съумасшедшую, бòльшею частью, въ бѣломъ платьѣ, съ растрепанными длинными волосами и съ необычнымъ обиліемъ трелей и руладъ. Мнѣ кажется, что сюжеты и характеры, облюбленные г. Достоевскимъ, принадлежатъ къ той же категоріи эфектовъ, съ тою развѣ только разницею, что у автора «Бѣсовъ» съумасшествіе не припрятано для послѣдняго дѣйствія, а прямо съ первой страницы пялитъ на васъ свои изступленные глаза.

Взявшись за антипатичный, хотя и безспорно эфектный родъ сюжетовъ, г. Достоевскій не сталъ обработывать его кое-какъ, нàскоро, заботясь только о внѣшнемъ впечатлѣніи, о гальванизированіи читателя, какъ это дѣлалъ, напримѣръ, Эженъ Сю или какъ въ наши дни дѣлаютъ англійскіе сенсаціонные романисты, съ Уильки Коллинзомъ во главѣ; нѣтъ, въ каждой главѣ, иногда въ каждой фразѣ видна серьёзная работа мысли, честное и неподкупное стремленіе проникнуть въ самую глубину психологическаго процеса и найти, такъ сказать, послѣднее слово о человѣческомъ уродствѣ, съумасбродствѣ и юродствѣ. Повидимому, въ этой вдумчивости много любви къ человѣку, много искреннихъ слёзъ о его испорченности, о его безуміи; но болѣе обстоятельное знакомство приводитъ совершенно къ другому заключенію.

Г. Достоевскій — прежде всего Жозефъ де-Местръ, возмущонный безбожіемъ современнаго міра и требующій самаго радикальнаго и беззавѣтнаго поворота къ прошлому — не ко вчерашнему, притомъ, прошлому, не къ тому милому и знакомому намъ времени, когда городовые были просто будочниками, а къ самымъ отдаленнымъ и суровымъ временамъ среднихъ вѣковъ. «Религія любви» у писателей пошиба де-Местра постоянно на языкѣ, и не на одномъ языкѣ; имъ кажется, что они носятъ эту религію и въ сердцѣ, что они — истые послѣдователи Христа. Но кто не заражонъ де-местровскимъ гнѣвомъ и де-местеровскими вожделѣніями, тому всегда будетъ казаться, что ихъ религія — скорѣе всего религія мести и ненависти. Вспомните ту недурную въ художественномъ отношеніи страничку Жозефа де-Местра, гдѣ онъ съ упоеніемъ описываетъ церемонію колесованія, и сравните ее съ тою страничкою въ романѣ «Идіотъ», гдѣ одно изъ дѣйствующихъ лицъ разглагольствуетъ о мучительныхъ казняхъ вообще или о какомъ-то сортѣ особенно, не могу припомнить, и вы увидите по совпаденію, среди какихъ òбразовъ охотно вращается воображеніе этихъ кроткихъ проповѣдниковъ «любви». 

Пусть не сочтутъ мои словà за послѣдствіе какого-нибудь жолчнаго настроенія или желанія уязвить религіозныхъ реакціонеровъ. Литература — такое ужь дѣло, въ которомъ честная ненависть такъ же необходима, какъ и честная любовь, такое дѣло, въ которомъ безъ ненависти не обойдешься и въ которомъ ненависть можетъ повести къ благодѣтельнымъ и плодотворнымъ послѣдствіямъ. Дѣятельность Бѣлинскаго, столь плодотворная для Россіи, дѣятельность Вольтера, столь плодотворная для всей Европы, составляютъ прекрасные примѣры такой именно честной ненависти. Право на нее имѣетъ, конечно, всякое направленіе, потому что во всякомъ можно быть вполнѣ искреннимъ. Непріятно только видѣть, когда ненависть рядится въ любовь, когда изъ-за слащавой физіономіи смиренномудраго инквизитора высовываются красные языки пылающаго костра…

Какъ бы ни было, но ненависть, повидимому, дѣлаетъ духовный глазъ человѣка необыкновенно зоркимъ. Какъ психологическій анатомъ, какъ микроскопическій изслѣдователь самыхъ сокровенныхъ и, по бòльшей части, самыхъ отвратительныхъ изгибовъ человѣческаго сердца, г. Достоевскій и прежде имѣлъ мало себѣ подобныхъ нетолько въ русской, но и во всемірной литературѣ. «Записки изъ мертваго дома» и «Преступленіе и наказаніе» полны наблюденій, которыхъ достаточно, чтобъ поставить автора на ряду съ величайшими знатоками нашихъ пороковъ и заблужденій; но въ «Братьяхъ Карамазовыхъ» онъ занялъ едва ли не еще высшую ступень. Сколько я ни читалъ г. Достоевскаго до сихъ поръ, нигдѣ эта хирургическая сталь, съ помощью которой онъ проникаетъ въ распластанные передъ нимъ «субъекты», не казалась мнѣ такъ остроотточенною, такъ щегольски обдѣланною.

Въ «Братьяхъ Карамазовыхъ» хороша не эта или та глава, не это или то лицо, не этотъ или тотъ разрядъ лицъ — нѣтъ, каждая страница хороша, вездѣ авторъ въ хорошемъ — по свòему, конечно — расположеніи духа, вездѣ онъ, очевидно, работалъ съ одинаковымъ вдохновеніемъ, съ одинаковою жаждою идеала и, вслѣдствіе этого, съ одинаковымъ тщаніемъ и обдуманностью. Пишетъ ли онъ любовное письмо молодой, неопытной дѣвушки — у него дѣвическій слогъ и дѣвическія мысли. Заставляетъ ли онъ, всего въ двухъ строчкахъ, жену лакея, степенную и умную женщину, отвѣчать тономъ почтительнаго несогласія съ своимъ мужемъ, у 

котораго она въ строжайшемъ подчиненіи — у него простонародныя словà и простонародные русскіе нравы, не тѣ, которые можно списать у Рѣшетникова или Слѣпцова, а прямо подслушанные у жизни. Изображаетъ ли онъ монаховъ — а ихъ въ новомъ романѣ очень много — онъ не путается, не сбивается во множествѣ толпящихся фигуръ, а каждой изъ нихъ даетъ вполнѣ отчотливые, жизненные, бойко и правильно нарисованные контуры, такъ что Зосима не похожъ на Паисія, Паисій не смахиваетъ на Ѳерапонта, никто изъ нихъ не напоминаетъ собою отца-игумена, а между тѣмъ, и Паисій, и Зосима, и Ѳерапонтъ, и отецъ-игуменъ — полны жизни, возбуждаютъ и приковываютъ къ себѣ воображеніе читателя. Да и не одни тузы монашества: и маленькій анонимный монахъ, провожающій господъ-помѣщиковъ изъ монастыря въ скитъ къ отъискиваемому ими «старцу», лицо излишнее даже при самомъ широкомъ взглядѣ на экономію романа — и тотъ очерчонъ хотя вскользь, но такъ, что вы его не скоро забудете.

Та же тщательная отдѣлка и та же неослабѣвающая сила кисти видны и въ описаніяхъ, видны и въ разговорахъ; даже болѣе всего мастерства именно въ разговорахъ, исключая двухъ-трехъ мѣстъ, гдѣ разговоры совершенно забываютъ о самихъ себѣ и превращаются въ дисертаціи, а дѣйствующіе лица въ воплощенія самого автора. Прекрасная отдѣлка второстепенныхъ частей не помѣшала достоинству главныхъ; эпизодическія лица, хотя многочисленныя и пикантныя, не помѣшали автору заняться и главными, для которыхъ онъ приберегъ всю силу и тонкость своего психологическаго искуства.

Превосходенъ старикъ Карамазовъ; очень интересенъ и увлекателенъ, хотя сильно идеализованъ младшій изъ братьев, Алексѣй; но верхъ искуства и верхъ вдохновенія — старшій братъ, Дмитрій. Это соединеніе необузданной чувственности и честной натуры, потребности въ нравственной грязи и потребности въ анализѣ собственной души, задорной неуживчивости и нѣжной, любящей натуры, мнительнаго самолюбія и совершенно искренняго самобичеванія — характеръ новый въ русской литературѣ, равно далекій отъ «лишняго человѣка», столь часто изображаемаго съ виртуознымъ совершенствомъ, и отъ «новыхъ людей», почти всегда рисуемыхъ съ наивнымъ неумѣньемъ вывѣсочнаго живописца.

Nota bene. Нигилистамъ до того не везетъ въ нашей «изящной словесности», что фигуры ихъ не удавались до сихъ поръ и г. Достоевскому; у него есть цѣлый романъ, биткомъ ими набитый («Бѣсы»), и по безжизненности, по кукольной неподвижности и по наводимой на читателя скукѣ, нигилисты этого романа, хотя и подписаннаго знаменитымъ именемъ, могутъ поспорить съ нигилистами любого тенденціознаго романа, фабрикуемаго по консервативному или по либеральному заказу.

Возвращаюсь къ «Карамазовымъ». Среди обилія фигуръ, равно хорошихъ и на первомъ, и на второмъ, и на третьемъ планахъ, выдается настоящимъ королемъ, какъ chef d'oeuvre, Дмитрій Ѳедоровичъ Карамазовъ, отставной армейскій офицеръ, кутила и поклонникъ Шиллера, любитель невзыскательныхъ мѣщанокъ и философскихъ бесѣдъ, беззавѣтный циникъ съ порывами къ идеализму и съ потребностью энтузіазма, хмѣльной и опрятно одѣтый, отцеубійца и великодушный добрякъ. Послѣ него слѣдуетъ назвать его отца, съ которымъ онъ имѣетъ много общаго и отъ котораго во многомъ другомъ существенно разнится.

Ѳедоръ Павловичъ Карамазовъ — картина въ томъ же родѣ, какъ и Дмитрій Ѳедоровичъ, но тѣни наложены гораздо гуще, а свѣтлыхъ частей почти нѣтъ. Грязный старческій развратъ, невыкупаемый никакими поэтическими стремленіями; бездушная чорствость сердца при нѣкоторой бойкости и проницательности ума; постоянное ломаніе и передъ людьми, и передъ самимъ собою; мошенничество, доходящее до экспуатаціи собственныхъ дѣтей; пошлость мыслей, пустозвонство словъ и нахальство дѣйствій, сопровождаемое и, быть можетъ, нѣсколько смягчаемое какимъ-то юморомъ, пьянымъ балагурствомъ стараго гуляки — вотъ черты, изъ которыхъ слагается этотъ непривлекательный, но рельефный образъ.

Чтобъ дать понятіе о томъ кругѣ помысловъ и поползновеній, въ которомъ вращается воображеніе отца и сына, а съ ними, волею-неволею, и читателя романа, приведу выписку. Тѣмъ болѣе считаю необходимою именно эту выписку, что она въ значительной степени характеризуетъ цѣлый романъ. Нельзя не видѣть, что г. Достоевскій въ «Братьяхъ Карамазовыхъ» коснулся такой щекотливой, хотя и общеизвѣстной области человѣческихъ слабостей, къ которой до сихъ поръ романисты или не подходили вовсе, или же подходили не иначе, какъ въ перчаткахъ. Онъ задумалъ описать просто, искренно, безъ фразъ и безъ прикрасъ, но и безъ обиняковъ и недомолвокъ, сладострастіе въ его различныхъ фазахъ и въ его видоизмѣненіяхъ, зависящихъ отъ индивидуальности характера. Онъ представилъ двухъ сладострастниковъ (отца и сына Дмитрія) и, сколько можно замѣтить, собирается представить еще одного, а можетъ быть, и двухъ. Приведу обращикъ той, несовсѣмъ обычной въ русской литературѣ смѣлости пера, съ которою авторъ третируетъ этотъ щекотливый предметъ.

Старикъ Карамазовъ, послѣ обѣда, сидитъ за столомъ и попиваетъ коньячокъ, заѣдая его сластями. Пьянѣя мало-по-малу, онъ дѣлается болтливъ и «высказывается» передъ своими младшими сыновьями: Алексѣемъ, послушникомъ сосѣдняго монастыря, кроткимъ и восторженнымъ юношею, безропотнымъ свидѣтелемъ отцовскихъ безобразій, и Иваномъ, начинающимъ, но блистательно начинающимъ писателемъ, прекрасно образованнымъ молодымъ человѣкомъ безупречнаго поведенія и нѣсколько строгаго вида, наружно-почтительнымъ сыномъ, но чувствующимъ глубочайшее презрѣніе къ отцу.

«…Ухъ, голова болитъ. Убери коньякъ, Иванъ, третій разъ говорю. Онъ задумался и вдругъ длинно и хитро улыбнулся: Не сердись, Иванъ, на стараго мозгляка. Я знаю, что ты не любишь меня, только, всетаки, не сердись. Нѐ за что меня и любить-то. Въ Чермашню съѣздишь, я къ тебѣ самъ пріѣду, гостинца привезу. Я тебѣ тамъ одну дѣвчонку укажу, я ее тамъ давно насмотрѣлъ. Пока она еще босоножка. Не пугайся босоножекъ, не презирай — перлы!…

И онъ чмокнулъ себя въ ручку.

— Для меня (оживился онъ вдругъ весь, какъ будто на мгновеніе отрезвѣвъ, только что попалъ на любимую тэму) — для меня… Эхъ вы, ребята! Дѣточки, поросяточки вы маленькіе, для меня… даже во всю мою жизнь не было безобразной женщины, вотъ мое правило! Можете ли это понять? Да гдѣ же вамъ это понять: у васъ еще, вмѣсто крови, молочко течотъ, не вылупились! По моему правилу, во всякой женщинѣ можно найти чрезвычайно, чортъ возьми, интересное, чего ни у которой другой не найдешь, только надобно уметь находить, вотъ гдѣ штука! Это талантъ! Для меня мовешекъ не существовало: уже одно то, что она женщина, ужь это одно половина всего… да гдѣ вамъ это понять! Даже вьельфильки и въ тѣхъ иногда отъищешь такое, что только диву даешься на прочихъ дураковъ, кàкъ это ей состарѣться дали и до сихъ поръ не замѣтили! Босоножку и мовешку надо сперва наперво удивить — вотъ кàкъ надо за нее браться. А ты не зналъ? Удивить ее надо до восхищенія, до пронзенія, до стыда, что въ такую чернавку, какъ она, такой баринъ влюбился. Истинно славно, что всегда есть и будутъ хамы да баре на свѣтѣ, всегда тогда будетъ и такая поломоечка, и всегда ея господинъ, а вѣдь, того только и надо для счастья жизни!»

Не думайте, чтобъ почтенный Ѳедоръ Павловичъ довольствовался словами. Говоря слогомъ его излюбленныхъ поломоечекъ, онъ нетолько «языкомъ болталъ», но и «рукамъ волю давалъ», да еще кàкъ давалъ! Полюбуйтесь на ту «мовешку», которая въ одинъ прекрасный вечеръ удостоилась его милостиваго вниманія.

«… Лизавета Смердящая была очень малаго роста дѣвка, «двухъ аршинъ съ малымъ», какъ умилительно вспоминали о ней послѣ ея смерти многія изъ богомольныхъ старушекъ нашего городка. Двадцатилѣтнее лицо ея, здоровое, широкое и румяное, было вполнѣ идіотское; взглядъ же глазъ неподвижный и непріятный, хотя и смирный. Ходила она всю жизнь, и лѣтомъ и зимой, босая и въ одной посконной рубашкѣ. Почти чорные волосы ея, чрезвычайно густые, закурчавленные какъ у барана, держались на головѣ ея въ видѣ какъ бы какой-то огромной шапки. Кромѣ того, всегда были запачканы въ землѣ, въ грязи, съ налипшими въ нихъ листочками, лучиночками, стружками, потому что спала она всегда на землѣ и въ грязи. Отецъ ея былъ бездомный, разорившійся и хворый мѣщанинъ Илья, сильно запивавшій и проживающій уже много лѣтъ въ родѣ работника у однихъ зажиточныхъ хозяевъ, тоже нашихъ мѣщанъ. Мать же Лизаветы давно померла. Вѣчно болѣзненный и злобный, Илья безчеловѣчно бивалъ Лизавету, когда та приходила домой. Но приходила она рѣдко, потому что проживала по всему городу, какъ юродивый божій человѣкъ. И хозяева Ильи, и самъ Илья, и даже многіе изъ городскихъ сострадательныхъ людей, изъ купцовъ и купчихъ преимущественно, пробовали не разъ одѣвать Лизавету приличнѣе, чѣмъ въ одной рубашкѣ, а къ зимѣ всегда надѣвали на нее тулупъ, а ноги обували въ сапоги; но она обыкновенно, давая все надѣть на себя безпрекословно, уходила и гдѣ-нибудь, преимущественно на соборной церковной паперти, непремѣнно снимала съ себя все ей пожертвованное, — платокъ ли, юбку ли, тулупъ, сапоги — оставляла на мѣстѣ и уходила босая и въ одной рубашкѣ попрежнему. Разъ случилось, что новый губернаторъ нашей губерніи, обозрѣвая наѣздомъ нашъ городокъ, очень обиженъ былъ въ своихъ лучшихъ чувствахъ, увидѣлъ Лизавету, и хотя понялъ, что это «юродивая», хотя и доложили ему, но, всетаки, поставилъ на видъ, что молодая дѣвка, скитающаяся въ одной рубашкѣ, нарушаетъ благоприличіе, а потому, чтобъ сего впредь не было».

Я прошу читателя запомнить эту маленькую шпильку губернатору; она чрезвычайно характерна для г. Достоевскаго и находится въ связи съ цѣлою государственною теоріей; не безъ увлеченія излагаемой въ другомъ мѣстѣ романа.

«Но губернаторъ уѣхалъ, а Лизавету оставили, какъ была. Наконецъ, отецъ ея померъ, и она тѣмъ самымъ стала всѣмъ богомольнымъ лицамъ въ городѣ еще милѣе, какъ сирота. Въ самомъ дѣлѣ ее какъ будто всѣ даже любили, даже мальчишки ее не дразнили и не обижали, а мальчишки у насъ, особенно въ школѣ, народъ задорный. Она входила въ незнакомые домà и никто не выгонялъ ее, напротивъ, всякъ-то приласкаетъ и грошикъ дастъ. Дадутъ ей грошикъ, она возьметъ и тотчасъ снесетъ и опуститъ въ которую-нибудь кружку, церковную аль острожную. Дадутъ ей на базарѣ бубликъ или калачикъ — непремѣнно пойдетъ и первому встрѣчному ребеночку отдастъ бубликъ или калачикъ, а то такъ остановитъ какую-нибудь нашу самую богатую барыню и той отдастъ; и барыни принимали даже съ радостью. Сама она питалась не иначе, какъ только чорнымъ хлѣбомъ съ водой. Зайдетъ она, бывало, въ богатую лавку, садится, тутъ дорогой товаръ лежитъ, тутъ и деньги; хозяева никогда ее не остерегаются, знаютъ, что хоть тысячи выложи при ней денегъ и забудь — она изъ нихъ не возьметъ ни копейки. Въ церковь рѣдко заходила, спала же или по церковнымъ папертямъ, или перелѣзетъ черезъ какой-нибудь плетень (у насъ еще много плетней, вмѣсто заборовъ даже до сегодня) въ чьемъ-нибудь огородѣ. Домой, т. е. въ домъ тѣхъ хозяевъ, у которыхъ жилъ ея покойный отецъ, она являлась примѣрно, разъ въ недѣлю, а по зимамъ приходила и каждый день, но только лишь на ночь, и ночуетъ либо въ сѣняхъ, либо въ коровникѣ. Дивились на нее, что она выноситъ такую жизнь, но ужь такъ она привыкла; хоть и мала ростомъ, но сложенія необыкновенно крѣпкаго. Утверждали и у насъ иные изъ господъ, что все это она дѣлаетъ лишь изъ гордости, но какъ-то это не вязалось: она и 

говорить-то ни слова не умѣла и изрѣдка только шевелила языкомъ и мычала — какая ужь тутъ гордость. Вотъ случилось, что однажды, въ одну сентябрскую, свѣтлую и теплую ночь, въ полнолуніе, весьма уже понашему поздно, одна хмѣльная ватага разгулявшихся нашихъ господъ, молодцовъ пять или шесть, возвращались изъ клуба «задами» по домамъ. По обѣ стороны переулка шолъ плетень, за которымъ тянулись огороды прилежащихъ домовъ; переулокъ же выходилъ на мостки черезъ нашу вонючую и длинную лужу, которую у насъ принято называть иногда рѣчкой. У плетня въ крапивѣ и въ лопушникѣ, усморѣла наша компанія спящую Лизавету. Подгулявшіе господа остановились надъ нею съ хохотомъ и начали острить со всею возможною безцензурностью. Одному барину пришолъ вдругъ въ голову совершенно эксцентрическій вопросъ на невозможную тэму: «Можно ли, дескать, хотя кому бы то ни было, счесть такого звѣря за женщину, вотъ хоть бы теперь», и пр. Всѣ съ гордымъ омерзеніемъ рѣшили, что нельзя. Но въ этой кучкѣ случился Ѳедоръ Павловичъ, и онъ мигомъ выскочилъ и рѣшилъ, что можно счесть за женщину, даже очень, и что тутъ даже нѣчто особаго рода пикантное и пр. и пр. Правда, въ ту пору онъ у насъ слишкомъ ужь даже выдѣланно напрашивался на свою роль шута, любилъ выскакивать и веселить господъ, съ видимымъ равенствомъ, конечно, но на дѣлѣ совершеннымъ предъ ними хамомъ… Ватага, конечно, расхохоталась надъ неожиданнымъ мнѣніемъ; какой-то одинъ изъ ватаги даже началъ подстрекать Ѳедора Павловича, но остальные принялись плевать еще пуще, хотя все еще съ чрезмѣрною веселостью, и, наконецъ, пошли всѣ прочъ своею дорогою. Впослѣдствіи Ѳедоръ Павловичъ клятвенно увѣрялъ, что, тогда и онъ вмѣстѣ со всѣми ушелъ; можетъ быть такъ именно и было, никто этого не знаетъ навѣрно и никогда не зналъ, но мѣсяцовъ черезъ пять или шесть всѣ въ городѣ заговорили съ искреннимъ и чрезвычайнымъ негодованіемъ о томъ, что Лизавета ходитъ беременною, спрашивались и доискивались: чей грѣхъ, кто обидчикъ? Вотъ тутъ-то вдругъ и разнеслась по всему городу странная молва, что обидчикъ есть самый этотъ Ѳедоръ Павловичъ»…

Какъ видите, этому гастроному сладострастія мало показалось «мовешекъ» и «вьельфилекъ». Ни безобразное лицо, ни старость, ни морщины уже не были для него достаточно острою приправою; ему понадобился еще болѣе ѣдкій «душокъ» — ему понадобилась женщина «смердящая», въ одной рубашкѣ, вѣроятно, никогда несмѣняемой, женщина, незнакомая съ употребленіемъ нетолько мыла, но даже воды для мытья, съ «листочками, лучиночками, стружками» и засохшею грязью въ волосахъ; понадобилась карлица «двухъ аршинъ съ малымъ», идіотка, неспособная къ членораздѣльной рѣчи, «изрѣдка только шевелившая языкомъ и мычавшая».

Это изступленіе порока, это бѣшенство воображенія, какъ выбранная тэма, чрезвычайно характерно для г. Достоевскаго. Суровый аскетъ и обличитель безбожности современнаго человѣка, авторъ «Бѣсовъ» имѣетъ одну черту, общую съ Ѳедоромъ Павловичемъ Карамазовымъ. Какъ у того въ отношеніи женщинъ, такъ и у нашего автора въ употребленіи литературнаго оружія притупился вкусъ отъ чрезмѣрнаго пользованія жгучими приправами. Не забудьте, что мы имѣемъ дѣло съ романомъ аскетическимъ, почти со средневѣковымъ «житьёмъ»: передъ нами развертывается «скитъ» во всемъ благоуханіи его святости — монастырь, очевидно, показался автору слишкомъ еще мірскимъ и суетнымъ; передъ нами совершаются чудесныя исцѣленія, сбываются чудесныя предсказанія. Какъ бы сознавая недостаточность и слишкомъ большую легкость обыкновеннаго  монашескаго смиренія и послушанія, авторъ съ упоеніемъ рисуетъ намъ картину «старчества», этого полнаго и беззавѣтнаго отреченія отъ собственной воли, собственныхъ чувствъ и собственныхъ мыслей. Ѳедоръ Павловичъ со своимъ коньякомъ, со своими мовешками и смердящими нищенками, очевидно, понадобился для контраста.

Невольно задаешь себѣ вопросъ: куда идти послѣ этого? какую слѣдующую  ступень займетъ эта поэзія контраста? Кого изберетъ Ѳедоръ Павловичъ послѣ Лизаветы Смердящей? чтò изобразитъ намъ г. Достоевскій послѣ карамазовскихъ оргій? Доживемъ ли мы до романа, въ которомъ, съ одной стороны, будетъ торжествовать «религія» ужь совсѣмъ по средневѣковому, будутъ пылать костры и трещать на пыткѣ человѣческія кости, а съ другой стороны, будетъ живописно и занимательно изображонъ одинъ изъ тѣхъ чудовищныхъ неестественныхъ пороковъ, которые неудобно называть въ фёльетонѣ, но которые значатся en toutes lettres въ «Уложеніи о наказаніяхъ».

Мнѣ кажется, что и Ѳедоръ Павловичъ, и коньякъ, и мовешки имѣютъ у г. Достоевскаго смыслъ не прямой, а иноказательный, что они ему понадобились, какъ алегоріи. Менѣе всякаго другого авторъ «Записокъ изъ мертваго дома» подверженъ склонности писать въ духѣ маркиза де-Сада, даже еслибъ не было внѣшнихъ препятствій, даже еслибъ маркизъ де-Садъ былъ писатель цензурный. Къ слову сказать: имя этого писателя упоминается въ новомъ романѣ, именно по поводу какихъ-то мужичковъ, которые, будто бы, приговариваютъ «дѣвокъ» къ наказанію розгами для того, чтобъ имѣть удовольствіе видѣть, кàкъ обнажонныхъ дѣвокъ сѣкутъ. Имя де-Сада есть, но духа его нѣтъ. Повторяю: духъ новаго романа и всѣхъ произведеній г. Достоевскаго за послѣднія десять лѣтъ — духъ графа де-Местра.

Современемъ, если уродливыя явленія соціализма, не теоретическаго соціализма, а того, который вооружонъ кинжаломъ и револьверомъ, станутъ чаще и чаще пугать общественное настроеніе, если призракъ комунитической революціи грознѣе и грознѣе станетъ выростать передъ мирнымъ обывателемъ, писатели типа графа де-Местра и г. Достоевскаго, какъ естественно вызываемая противоположная крайность, станутъ обыкновенны. Теперь они рѣдкость, по крайней мѣрѣ, въ образованныхъ слояхъ. Это мореплаватели, которые, видя приближеніе шквала, выбрасываютъ за  бортъ нетолько баластъ, но все, чтò только выбросить можно. Соловьевъ учился въ университетѣ? Долой университеты! Матерьялистъ Бюхнеръ писалъ о естественныхъ наукахъ? Долой естественныя науки! Арестовано нѣсколько сельскихъ учителей? Долой сельскія училища! Либеральныя ученія распространяются въ мирныя времена? Давайте намъ непрерывающуюся войну!

Я вспомнилъ войну потому, что, въ 1876 году, г. Достоевскій въ «Дневникѣ писателя», совершенно серьёзно утверждалъ, будто война сама по себѣ, независимо отъ идеи, отъ цѣли, война для войны, составляетъ благо для человѣчества, будто долгій миръ развращаетъ, пріучаетъ къ сладострастію и т. д. Въ то время г. Достоевскій доходилъ до… положеній, довольно смѣлыхъ. Такъ, онъ утверждалъ, что долгій миръ развиваетъ въ людяхъ жестокость и кровожадность, вѣроятно, подразумѣвая, что продолжительныя войны развиваютъ уваженіе къ жизни, милосердіе и сострадательность.

Итакъ, Ѳедоръ Павловичъ — совсѣмъ не Ѳедоръ Павловичъ, и скандальные анекдотцы — совсѣмъ не скандальные анекдотцы; немного нужно проницательности, чтобы усмотрѣть, что «умыселъ другой тутъ былъ». Авторъ не поскупился сочинить длинную и довольно тягостную, по производимому ею впечатлѣнію, сцену, въ которой Ѳедоръ Павловичъ, находясь въ кельѣ у благочестиваго монаха, принимается оскорблять его вѣрованія разными пошлыми шутками и самымъ наглымъ образомъ кощунствовать надъ христіанскою религіей. Бывали ли примѣры сладострастныхъ и развратныхъ людей, несомнѣвавшихся ни въ одномъ догматѣ вѣры и даже проданныхъ явному ханжеству? Бывали, и г. Достоевскій отлично знаетъ, что бывали, но такіе люди негодятся для его тезиса. Ему нужно доказать, что безвѣріе неминуемо ведетъ къ пороку и преступленію. Кто не вѣритъ въ безсмертіе души, мало того: кто не поклоняется скитскому старцу Зосимѣ, тотъ oe ipso развратникъ, безбожникъ, убійца и отцеубійца. Только религія, и, притомъ, религія въ смыслѣ г. Достоевскаго, т. е. при строжайшемъ клерикализмѣ, религія, распространяемая огнемъ и мечомъ, способна удержать современное человѣчество какъ отъ язвы разврата, такъ и отъ гангрены атеизма и революціонныхъ ученій. 

Въ новомъ романѣ есть одинъ любопытный пасажъ, — одинъ изъ тѣхъ разговоровъ, въ которыхъ, какъ я говорилъ выше, авторъ забываетъ о существованіи дѣйствующихъ лицъ и, переполненный собственными мыслями, заставляетъ кого-нибудь изъ своихъ лицъ говорить за себя. Пасажъ этотъ въ значительной степени объясняетъ и присутствіе въ романѣ личности Ѳедора Павловича, и ту массу эротическаго и скабрёзнаго вещества, которая явилась естественнымъ послѣдствіемъ этого присутствія. Рѣчь идетъ о церковнообщественномъ судѣ, или, вѣрнѣе, объ одной журнальной статьѣ, въ которой, по поводу полемики о церковнообщественномъ судѣ, предлагается полное переустройство гражданскаго общества: государство должно исчезнуть; на мѣстѣ его должна явиться церковь. Всѣ функціи государства должны быть переданы церкви; должны образоваться: духовное вѣдомство военноучебныхъ заведеній, духовный департаментъ податей и сборовъ, духовная таможенная стража, духовная полиція, духовная армія, духовный флотъ.

Г. Достоевскій выражается нѣсколько иначе, но таковъ неизбѣжный выводъ изъ его словъ. Въ средніе вѣкà, т. е. въ самую раннюю и воинственную ихъ эпоху, бывали епископы въ латахъ, съ мечомъ въ рукѣ, скакавшіе на боевомъ конѣ. Кажется, г. Достоевскій или его alter ego, ораторствующій въ новомъ романѣ, мечтаетъ о чомъ-то подобномъ для нашего времени. Россія должна превратиться въ іезуитскій Парагвай прошлаго столѣтія: всѣ гражданскія и уголовныя дѣла должны быть переданы въ духовныя консисторіи.

Конечно, г. Достоевскій чистосердечно убѣжденъ, что какъ только будутъ приложены къ дѣлу его благочестивыя мысли, такъ на землѣ воцарится братская любовь, полная кротости и всепрощенія. Къ сожалѣнію, исторія показываетъ не то. Она утверждаетъ, что никогда жестокость и кровожадность не праздновали на землѣ такихъ изступленныхъ оргій, никогда человѣческая кровь не лилась такими обильными потоками, никогда утонченная злоба не придумывала такихъ лютыхъ и продолжительныхъ пытокъ, какъ въ тѣ времена, когда государство забывало о своемъ временномъ, земномъ характерѣ и врывалось въ область вѣчнаго, въ область догмата. Ничто не можетъ сравниться съ тою безпощадною свирѣпостью, съ которою нѣкогда государство, преслѣдуя цѣли, чуждыя ему по существу, насильно посылало людей въ царствіе небесное.

Будемъ благодарны Всевышнему, что вѣка фанатизма — это временное испытаніе, ниспосланное человѣчеству — миновали если не навсегда, то надолго. Будемъ надѣяться, что призывамъ де-Местровъ и Достоевскихъ не удастся воротить эти вѣка, не удастся засадить просвѣщоннаго, богатаго знаніями и кроткаго нравомъ человѣка XIX-го вѣка въ мрачный застѣнокъ инквизиціи.