Литературная лѣтопись. Еще о романѣ г. Достоевскаго, но съ другой стороны. Литературный замыселъ автора. Можно ли найти что-нибудь «національное» въ герояхъ романа г. Достоевскаго? Художественная канва романа. «Очерки и разсказы» г. Ф. Нефедова. «Избранныя стихотворенія Лудвига Кондратовича» (Сырокомли) // Голосъ. 1879. № 156. 7 iюня.

ЛИТЕРАТУРНАЯ ЛѢТОПИСЬ.

Еще о романѣ г. Достоевскаго, но съ другой стороны. — Литературный замыселъ автора. — Можно ли найти что-нибудь «національное» въ герояхъ романа г. Достоевскаго? — Художественная канва романа. — «Очерки и разсказы» г. Ф. Нефедова. — «Избранныя стихотворенія Лудвига Кондратовича» (Сырокомли).

Прежде всего — еще разъ о новомъ романѣ г. Достоевскаго. Я посвятилъ ему надняхъ отдѣльный фельетонъ, но теперь имѣю въ виду поговорить совсѣмъ о другихъ сторонахъ новаго произведенія автора «Записокъ изъ мертваго дома». И, къ тому же, г. Достоевскій, какъ писатель, и его «Братья Карамазовы», какъ современный романъ — «c'est une mer à boire», двѣ поэмы, наводящія на самыя разнообразныя размышленія и выводы.

Надо признаться, что поговорка «чужая душа — потемки» оказывается рѣшительно непримѣнимою къ г. Достоевскому. Это-то обстоятельство и дѣлаетъ изъ него, во всякомъ случаѣ, замѣчательный обращикъ писателя, способнаго поражать своимъ исключительнымъ отношеніемъ къ «чужой душѣ». Какимъ образомъ создаются въ его воображеніи тѣ лица, которыхъ онъ выводитъ въ своихъ произведеніяхъ — понять очень мудрено; но что однажды выведенные, эти странные люди дѣйствуютъ съ неостанавливающеюся ни передъ чѣмъ логикою, вполнѣ соотвѣтствующею основнымъ элементамъ ихъ душевнаго строя — этого отрицать нельзя. Несмотря на всю чудовищность и дикость положеній, въ которыя ставятся его дѣйствующія лица, несмотря на несообразность ихъ дѣйствій и мыслей, они являются живыми людьми. Хотя читателю иногда приходится, при чтеніи послѣднихъ произведеній г. Достоевскаго, чувствовать себя въ обстановкѣ дома съумасшедшихъ, но никогда въ обстановкѣ кабинета восковыхъ фигуръ.

Г. Достоевскій, безспорно, крупный художникъ, хотя характеръ его произведеній такого рода, что и критику въ настоящемъ, и историку литературы въ будущемъ очень трудно будетъ напортить правдивую физіономію его, какъ литературнаго типа. Это недоразумѣніе заявляетъ себя и теперь, и не со стороны заурядной публики, а со стороны лицъ, имѣющихъ данныя для основательной оцѣнки древа по его плодамъ.

Прислушайтесь, чтò говорятъ о г. Достоевскомъ. Одни приписываютъ ему спеціальность психіатра; другіе утверждаютъ, что самъ онъ представляетъ психіатрическое явленіе и, въ концѣ-концовъ, выходитъ, что послѣдними своими произведеніями г. Достоевскій никакъ не даетъ даже присяжной критикѣ стать, по отношенію къ нему, на обычную точку зрѣнія, почему и литературная дѣятельность его остается какъ бы неуясненною.

Послѣдній его романъ «Братья Карамазовы», неоконченный еще печатаніемъ, носитъ на себѣ ту же исключительную печать, хотя есть вѣроятность предполагать, что, чего добраго, г. Достоевскій думаетъ попробовать въ этомъ романѣ воспроизведеніе положительнаго типа. При свойствахъ его таланта, это должно явиться предпріятіемъ очень рискованнымъ; тѣмъ неменѣе, нѣкоторые признаки говорятъ въ пользу вѣрности такого предположенія.

Эпиграфомъ къ роману взята цитата изъ евангелія отъ Iоанна: «Истинно, истинно говорю вамъ: если пшеничное зерно, падши на землю, не умретъ, то останется одно; а если умретъ, то принесетъ много плода» (XII, 24). Это даетъ поводъ предполагать, что кто-то въ романѣ долженъ оказаться въ положеніи евангельскаго пшеничнаго зерна и принести много плода. Въ такой роли, повидимому, долженъ оказаться одинъ изъ Карамазовыхъ, Алексѣй, котораго самъ авторъ рекомендуетъ такъ:

«Для меня онъ примѣчателенъ, но рѣшительно сомнѣваюсь, съумѣю ли я доказать это читателю. Дѣло въ томъ, что это, пожалуй и дѣятель, но дѣятель неопредѣленный, невыяснившійся. Впрочемъ, странно бы требовать въ такое время, какъ наше, отъ людей ясности».

Тутъ же, въ предисловіи, изъ котораго взяты эти строки, авторъ называетъ Алексѣя Карамазова «своимъ героемъ», и вообще, по крайней мѣрѣ, въ тѣхъ частяхъ, которыя напечатаны, ставитъ его въ такія положенія, которыя свидѣтельствуютъ о симпатіи автора къ лицу, избранному имъ для выраженія своихъ положительныхъ воззрѣній.  Въ какомъ смыслѣ явится Алексѣй Карамазовъ «положительнымъ типомъ» угадать не представляется, пока, никакой возможности. Въ этомъ отношеніи, слѣдуетъ вооружиться терпѣніемъ и ждать, чтò покажетъ авторъ въ концѣ той своеобразной галереи портретовъ и бытовыхъ картинъ, которыя онъ рисуетъ своею до странности удивительною кистью.

Г. Достоевскій владѣетъ, въ самомъ дѣлѣ, странною кистью, до того странною, что трудно найти ей подобную. Посмотрите, напримѣръ, на отца «братьевъ» — Ѳедора Павловича Карамазова. Самъ авторъ называетъ его «страннымъ» типомъ:

«Это былъ странный типъ, довольно часто встрѣчающійся, именно типъ человѣка нетолько дрянного и развратнаго, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и безтолковаго — но изъ такихъ, однако, безтолковыхъ, которые умѣютъ отлично обдѣлывать свои имущественныя дѣлишки и только, кажется, одни эти».

Въ рукахъ обыкновеннаго художника, образъ, написанный по такой програмѣ, могъ выйти очень типичнымъ, пожалуй, но, во всякомъ случаѣ, ординарнымъ и у художника рѣшительно не оказалось бы основанія для снабженія его ярлыкомъ «странный». А у Достоевскаго онъ, дѣйствительно, страненъ, нетолько страненъ, но даже страшенъ, потому что нравственная гадость его можетъ возбуждать ужасъ. Ощущеніе этого ужаса увеличивается еще тѣмъ, что г. Достоевскій эту, надѣленную всевозможными гадостями фигуру обобщаетъ.

«Ѳедоръ Павловичъ началъ почти-что ни съ чѣмъ, помѣщикъ онъ былъ самый маленькій, бѣгалъ обѣдать по чужимъ столамъ, норовилъ въ приживальщики, а между тѣмъ, въ моментъ кончины его у него оказалось до ста тысячъ рублей чистыми деньгами. И въ то же время онъ, всетаки, всю жизнь свою продолжалъ быть однимъ изъ безтолковѣйшихъ сумасбродовъ по всему нашему уѣзду. Повторю еще: тутъ не глупость, большинство этихъ сумасбродовъ умно и хитро, именно безтолковость, да еще какая-то особенная, національная».

Такимъ образомъ, Ѳедоръ Павловичъ представляетъ собою носителя нашихъ національныхъ (!) свойствъ, и надо признаться, что если только повѣрить г. Достоевскому, то другого ощущенія, кромѣ ужаса, почувствовать нельзя. Дѣло, однако, въ томъ, что художникъ преувеличилъ, и слово «національная» написалось у него, надо думать, «такъ», просто подъ руку подвернулось. Достаточныхъ для того данныхъ въ романѣ не представлено, и черты, опредѣляющія одного изъ «безобразнѣйшихъ сладострастниковъ», человѣка даже безъ проблеска человѣческой души, указаны, какъ наши національныя — по малой мѣрѣ, произвольно, чтобъ не сказать чего похуже. Но это не новость въ г. Достоевскомъ, имѣющемъ, очевидно, о «національномъ» нѣсколько смутное понятіе, смѣшанное въ его представленіи съ чѣмъ-то другимъ, чтò его и сбиваетъ, ставя въ неловкое положеніе человѣка — съ одной стороны, передъ «національнымъ» преклоняющагося, съ другой стороны въ это же «національное» плюющаго. Но съ этимъ уже ничего не подѣлаешь, и выяснять г. Достоевскому тò, чтò онъ до сихъ поръ не умѣлъ самъ себѣ выяснить, безполезно.

Чтò же это за нашъ «національный» типъ, этотъ Ѳедоръ Павловичъ Карамазовъ?

Знакомство съ нимъ начинается съ указанія, что онъ былъ женатъ два раза. Первый разъ на  дѣвушкѣ изъ богатаго и знатнаго рода Міусовыхъ, «изъ бойкихъ умницъ, столь нерѣдкихъ у насъ въ теперешнее поколѣніе, но появлявшихся уже и въ прошломъ». Бракъ произошолъ странно, и послѣдствія этой странности скоро заявили себя тѣмъ, что неизвѣстно почему вышедшая замужъ за Ѳедора Павловича, Аделаида Ивановна тотчасъ же разсмотрѣла, съ какимъ «мозглякомъ» она связала свою жизнь и повела свою линію по направленію къ протесту, причомъ «между супругами происходили драки, въ которыхъ, по преданію, билъ не Ѳедоръ Павловичъ, а Аделаида Павловна, «дама горячая, смѣлая, смуглая, нетерпѣливая, одаренная замѣчательною физическою силою». Результатомъ оказалось то, что она бросила домъ и бѣжала отъ Ѳедора Павловича съ семинаристомъ-учителемъ, оставивъ мужу на рукахъ трехлѣтняго сына Митю и скоро, «пустившись въ эмансипацію», умерла въ Петербургѣ, «будто бы съ голода». Митя — нумеръ первый братьевъ Карамазовыхъ.

Ѳедоръ Павловичъ запилъ горькую, таскался по сосѣдямъ, разъигрывая роль плачущаго шута, и на эти почтенныя занятія уходило у него все время, такъ что Митѣ, родительскимъ попеченіемъ, хотя бы въ незначительной степени, пользоваться не приходилось. Заботу о Митѣ взялъ на себя родовой слуга Ѳедора Павловича, Григорій. Молодой барченокъ, проживая въ дворовой избѣ, своимъ существованіемъ такъ мало безпокоилъ папашу, что онъ даже позабылъ о немъ. Когда двоюродный братъ Аделаиды Ивановны, богатый помѣщикъ, чуть ли не дѣятель на барикадахъ 1848 года, узнавъ о горькой судьбѣ своей сестры и ея малолѣтнаго наслѣдника, явился къ Ѳедору Павловичу и заговорилъ съ нимъ о Митѣ, тотъ имѣлъ нѣкоторое время видъ совершенно непонимающаго, о какомъ такомъ ребёнкѣ идетъ дѣло и кàкъ бы удивился, что у него есть гдѣ-то въ домѣ маленькій сынъ. Митя былъ взятъ отъ отца дядею, отъ котораго перешолъ къ теткѣ, московской барынѣ, а отъ нея, по ея смерти, достался одной изъ ея замужнихъ дочерей. Переходы эти, разумѣется, не мѣшали мальчику рости и рости, не получая ни малѣйшаго понятія о семьѣ, о родственныхъ, сердечныхъ связяхъ, безъ хорошихъ дѣтскихъ воспоминаній. Молодой человѣкъ сложился, разумѣется, необстоятельный: изъ какой-то военной школы вышелъ офицеромъ, дрался на дуэли и былъ разжалованъ, опять выслужился, неизмѣнно мотая деньги и неизмѣнно въ нихъ нуждаясь. Почтенному папашѣ это было на руку. На постоянныя требованія денегъ Ѳедоръ Павловичъ отвѣчалъ маленькими подачками, превращающимся въ его счотахъ въ крупныя выдачи, и результатомъ этихъ финансовыхъ пріемовъ оказалось, что когда Митя явился, чтобъ получить въ свое распоряженіе имущество, оставшееся отъ матери, такъ имущества, ему принадлежащаго въ наличности не стало, потому что забранное имъ было, по счотамъ Ѳедора Павловича, далеко превышающимъ тò, чтò подлежало выдачѣ! Папаша самымъ безцеремоннымъ образомъ ограбилъ своего, не имъ даже вырощеннаго сына.

Второй изъ братьевъ Карамазовыхъ, Иванъ, родился отъ второго брака Ѳедора Павловича, который былъ заключонъ съ «сироткой» Софьей Ивановной. Эту «сиротку» увезъ онъ изъ-подъ крова какой-то благодѣтельницы–генеральши. Съ «сироткой», ставшей его женой, почтенный Карамазовъ-отецъ ужь вовсе не церемонился, предаваясь «безбрежному» пьянству и всяческимъ безобразіямъ, въ родѣ попоекъ у себя въ домѣ съ «дурными женщинами». Это, конечно, не могло дѣйствовать успокоительно на «молодую барыню», которая начала страдать истерическими припадками и, по временамъ, даже теряла разсудокъ.

Съ промежуткомъ трехъ лѣтъ несчастная женщина «родила, однако», двухъ сыновей, Ивана и Алексѣя. Скоро она умерла, а брошенные отцомъ дѣти попали опять на попеченіе того же Григорія, въ его дворовую избу. Пошло житейское странствіе юныхъ Карамазовыхъ. Въ Иванѣ принялъ участіе губернскій предводитель дворянства и помѣстилъ его къ какому-то опытному и знаменитому тогда педагогу, откуда онъ перешолъ въ университетъ. Мы его застаемъ уже довольно солиднымъ человѣкомъ, писавшимъ весьма талантливые разборы на разныя спеціальныя книги и извѣстнымъ въ литературныхъ кружкахъ. Статьи его о церковномъ судѣ надѣлали даже большого шума. Ивану было, къ началу событій, изложенныхъ въ романѣ, двадцать четыре года.

Третій братъ — Алексѣй, ударился, по выраженію г. Достоевскаго, на монастырскую дорогу. Но онъ, по увѣренію автора, не былъ фанатикомъ, не былъ даже мистикомъ: «былъ онъ просто ранній человѣколюбецъ, и если ударился на монастырскую дорогу, то потому только, что въ то время она одна поразила его и представила ему, такъ сказать, идеалъ исхода рвавшейся изъ мрака мірской злобы къ свѣту любви души его». Это — излюбленное лицо автора, чтò замѣтно нетолько по отдѣльнымъ положеніямъ, въ которыя оно ставится, но даже просто по языку, которымъ пишется все касающееся «Алёши». Подъ вліяніемъ искренняго сочувствія, языкъ г. Достоевскаго принимаетъ характеръ какой-то мягкости, мелодичности, который, какъ извѣстно, не составляетъ его способа изложенія, отличающагося скорѣе какою-то своеобразною, хотя могучею и выразительною угловатостью. Послушайте, какими мягкими контурами чертитъ онъ душевный обликъ своего героя:

«Поразила его монастырская дорога, потому что онъ встрѣтилъ тогда необыкновенное, по его мнѣнію, существо, знаменитаго монастырскаго старца, Зосима, къ которому привязался всею горячею, первою любовью своего неутолимаго сердца. Впрочемъ, я не спорю, что былъ онъ и тогда ужь очень страненъ, начавъ съ колыбели… Оставшись послѣ матери всего лишь по четвертому году, онъ, запомнилъ и потомъ на всю жизнь, ея лицо, ея ласки «точно какъ будто она стоитъ передо мною живая». Такія воспоминанія могутъ запоминаться (и это всѣмъ извѣстно) даже и изъ болѣе ранняго возраста, даже съ двухлѣтняго, но лишь выступая всю жизнь какъ бы свѣтлыми точками изъ мрака, какъ бы вырваннымъ уголкомъ изъ огромной картины, которая вся погасла и исчезла, кромѣ этого только уголка. Такъ точно было и съ нимъ; онъ запомнилъ одинъ вечеръ лѣтній, тихій, отворенное окно, косые лучи заходящаго солнца (косые-то лучи и запомнились всего болѣе) въ комнатѣ, въ углу, образъ, передъ нимъ зажженную лампадку, а передъ образомъ, на колѣняхъ, рыдающую, какъ въ истерикѣ со взвизгиваніями и вскрикиваніями, мать свою, схватившую его въ обѣ руки, обнявшую его  крѣпко, до боли, и молящую за него Богородицу, протягивающую его изъ объятій своихъ обѣими руками къ образу, какъ бы подъ покровъ Богородицы… и вдругъ вбѣгаетъ нянька и вырываетъ его у нея въ испугѣ. Вотъ картина! Алёша запомнилъ въ тотъ мигъ и лицо своей матери: онъ говорилъ, что оно было изступленное, но прекрасное, судя по тому, сколько онъ могъ припомнить. Но онъ рѣдко кому любилъ повѣрять это воспоминаніе. Въ дѣтствѣ и въ юности онъ былъ мало экспансивенъ и даже мало разговорчивъ, но не отъ недовѣрія, не отъ робости или отъ угрюмой нелюдимости, вовсе даже напротивъ, а отъ чего-то другого, отъ какой-то, какъ бы внутренней заботы, собственно личной, до другихъ некасавшейся, но столь для него важной, что изъ-за нея онъ забывалъ другихъ. Но людей онъ любилъ: онъ, казалось, всю жизнь жилъ совершенно вѣря въ людей, а между тѣмъ, никто и никогда не считалъ его простячкомъ, ни наивнымъ человѣкомъ. Чтò-то было въ немъ, чтò говорило и внушало (да и всю жизнь потомъ), что онъ не хочетъ быть судьей людей, что онъ не захочетъ взять на себя осужденія и ни за чтò не осудитъ. Казалось даже, что онъ все допускалъ, нимало не осуждая, хотя часто очень горько грустя. Мало того, въ этомъ смыслѣ онъ до того дошолъ, что его никто не могъ ни удивить, ни испугать, и это даже въ самой ранней своей молодости. Явясь по двадцатому году къ отцу, положительно въ вертепъ грязнаго разврата, онъ, цѣломудренный и чистый, лишь молча удалялся, когда глядѣть было нестерпимо, но безъ малѣйшаго вида презрѣнія или осужденія кому бы то ни было».

Юношу этого всѣ любили, гдѣ бы онъ ни 

появлялся, и «это съ самыхъ даже дѣтскихъ лѣтъ». Даже отецъ, этотъ грязный «сладострастникъ», погрязшій въ безбрежномъ пьянствѣ, хотя встрѣтилъ его недовѣрчиво, «скорее, однакожь, кончилъ тѣмъ, что сталъ его ужасно часто обнимать и цаловать, не далѣе, какъ черезъ двѣ какія-нибудь недѣли, правда, съ пьяными слезами, въ хмѣльной чувствительности, но видно, что полюбилъ его искренне и глубоко, и такъ, какъ никогда, конечно, неудавалось такому, какъ онъ, никого любить».

Я сдѣлалъ нѣсколько неумѣренную выписку, но передача содержанія ея въ нѣсколькихъ строкахъ не достигала бы цѣли, и, конечно, г. Достоевскій былъ бы болѣе чѣмъ правъ, еслибъ обвинилъ меня въ безцеремонности отношенія къ созданному имъ образу, на которомъ, очевидно, сосредоточены его симпатіи. И образъ, безспорно, симпатичный, хотя внѣшность его и не описана, но такія внутреннія свойства обусловливаютъ внѣшнюю оболочку, и если у читающаго окажется хоть немного воображенія, то «Алёша Карамазовъ», какъ живой, станетъ передъ нимъ. Съ художественной точки зрѣнія, фигура задумана крайне удачно, но кàкъ выйдетъ «герой» изъ этого добраго, милаго юноши — я уже предсказать отказываюсь. Положимъ, что, съ точки зрѣнія г. Достоевскаго, мѣсто «героя» можетъ достаться на долю представителей такихъ душевныхъ качествъ, которыя, при ихъ симпатичности, обусловливаютъ непремѣнно пасивное положеніе, но упоминаніе о многоплодіи даетъ право предполагать, что у «героя» окажутся такія силы, которыя заявятъ себя активно, и съ этой-то стороны мудрено сказать, какое положеніе займетъ «милый мальчикъ» Алёша Карамазовъ. 

Такимъ образомъ, познакомившись съ тремя братьями Карамазовыми, мы стали лицомъ къ лицу съ главными дѣйствующими лицами послѣдняго романа г. Достоевскаго, произведенія, рѣзко выдающагося изъ ряда разнаго рода бельлетрестическихъ произведеній, появлявшихся въ теченіи пяти мѣсяцовъ нынѣшняго года. Когда кончится романъ — извѣстно, конечно, только его автору, но уже по тому, чтò написано, можно съ достовѣрностью заключить, что онъ не уяснитъ того психическаго процеса, который происходитъ въ художникѣ, когда онъ задумываетъ и выполняетъ свои произведенія. Я не говорю про силу таланта г. Достоевскаго — не признавать ея въ должной мѣрѣ, значитъ отрицать самую очевидность; сила далеко незаурядная, но какая-то, опять скажу, странная.

Начиная читать романъ г. Достоевскаго, какъ бы вступаешь въ какой-то особый мір, въ которомъ все дѣлается какъ-то особенно, причомъ чувствуешь, что тàкъ дѣлаться можетъ, а при извѣстныхъ условіяхъ, иначе дѣлаться и не можетъ. Г. Достоевскій и испытывалъ самъ, конечно, то душевное настроеніе, которое онъ въ своемъ романѣ такъ удачно назвалъ «надрывомъ», и видалъ много испытывавшихъ, но, во всякомъ случаѣ, трудно предположить, чтобъ писанное имъ писалось съ натуры. Это, думается мнѣ, плодъ воображенія, апріорной мысли, потому трудно подобрать «натуру» для его изумляющихъ своею исключительностью картинъ, и не владѣй авторъ сильнымъ талантомъ, его произведенія низошли бы на степень сборника фальшивыхъ рѣчей, фальшивыхъ положеній, безъ всякой связи, сшитыхъ живыми нитками натянутой фабулы, годныхъ только для изумленія полуграматнаго читателя. Но его выручаетъ именно, такъ сказать, логика фактовъ, которую, по свойствамъ своего таланта, онъ владѣетъ въ такой, изумительной степени, какъ никто. Она дѣлаетъ его отчасти непогрѣшимымъ: возьмите самое невѣроятное положеніе, самый неожиданный поступокъ — съ перваго раза васъ даже покоробитъ, какъ будто; но всмотритесь въ лицо или лица, ставшія въ это положеніе или совершившія этотъ поступокъ, и вы поставлены будете въ необходимость согласиться, что жить иначе, поступить иначе это лицо или эти лица не могли, и что изъ всѣхъ возможныхъ положеній, изъ всѣхъ возможныхъ поступковъ, именно силою того, чтò мы не умѣли назвать иначе, какъ «логикою фактовъ», художникомъ разсказаны именно тѣ, характернѣе и правдивѣе которыхъ выбрать было нельзя.

Всякій, кто вышедшую часть романа читалъ, согласится съ нами, что въ романахъ г. Достоевскаго нѣтъ фальши: въ этомъ не упрекнетъ его самый придирчивый критикъ. Романъ, очевидно, еще далеко не конченъ, а потому мнѣ придется еще возвратиться къ нему, чтобъ, такъ сказать, приложить мою точку зрѣнія на г. Достоевскаго къ частнымъ подробностямъ его послѣдняго произведенія, а теперь я исполню свой давнишній долгъ, указавъ на двѣ отдѣльно вышедшія книги: Ф. Нефедова «Очерки и разсказы» и «Избранныя стихотворенія Людвига Кондратовича» (Сырокомли).

Новое изданіе «Очерковъ и разсказовъ» г. Нефедова вышло въ исправленномъ, противъ перваго, видѣ и дополнено двумя большими очерками фабричной жизни, которыхъ въ прежнемъ изданіи не было. Такимъ образомъ, книга г. Нефедова ставитъ насъ лицомъ къ лицу съ проявленіями жизни и земледѣльца-крестьянина, и фабричнаго рабочаго.

Останавливаясь на книгѣ г. Нефедова, необходимо сказать нѣсколько словъ о тѣхъ требованіяхъ, которыя могутъ быть предъявляемы къ писателю-художнику вообще и къ писателю «изъ народнаго быта» въ частности.

Отъ всякаго художественнаго произведенія — будетъ ли это романъ, повѣсть или очеркъ — требуется, прежде всего, правда и живое воспроизведеніе той дѣйствительности, изъ которой писатель беретъ свой матерьялъ. Выборъ этого матерьяла и умѣнье пользоваться имъ уже зависятъ отъ силы таланта и симпатій писателя. Для истиннаго таланта во всякомъ явленіи, самомъ обыкновенномъ, во всякомъ лицѣ, самомъ заурядномъ, могутъ оказаться такія черты, которыя, сложившись въ цѣльный образъ, дадутъ матерьялъ для художественнаго наслажденія и для нравственнаго поученія. Примѣръ произведеній великихъ художниковъ служитъ краснорѣчивымъ доказательствомъ этого положенія. Вспомнимъ Диккенса, вспомнимъ Гоголя съ его «Вечерами на хуторѣ» и разными Селифонтами и Петрушками, фигюрирующими въ «Мертвыхъ душахъ». Отчего вниманіе мыслящаго читателя равнымъ образомъ приковываютъ къ себѣ у Диккенса òбразы Павла и Флоренса, въ «Домби и сынъ», и фигура почтеннаго президента пиквикскаго клуба, и его слуга Самуэль, и совсѣмъ, пожалуй, немытый извозщикъ, родитель этого Самуэля? Оттого, что читатель видитъ передъ собою живыхъ людей, силою художественнаго таланта облечонныхъ въ плоть и кровь; самою этою жизненностью онъ поставляется въ необходимость сочувствовать ихъ радости и горю, смѣяться ихъ смѣхомъ, грустить ихъ грустью, задумываться надъ смысломъ явленій жизни, которыя осуществляются этими живыми òбразами. Если писатель-художникъ вѣренъ своему призванію, т. о. ничего не измышляетъ и не клевещетъ на дѣйствительность, выведенные имъ герои непремѣнно будутъ живыми людьми, со всѣми ихъ, въ дѣйствительности существующими достоинствами и недостатками, а не манекенами съ прилѣпленными ярлыками на лбу. Наши писатели, если можно такъ выразиться, «молодой школы», главнымъ образомъ, посвятившіе свой талантъ изображенію народной жизни, едва ли  удовлетворяютъ этимъ требованіямъ, заявляя мало оправдываемую односторонность. Одни, какъ, напримѣръ, Успенскіе, Глѣбъ и Николай, съ покойнымъ Слѣпцовымъ, проявляютъ наклонность видѣть въ народѣ почти одну тупость безсмысленнаго прозябанія, чтò-то дикое, нерѣдко совсѣмъ нелѣпое; другіе, какъ напримѣръ, г. Н. Златовратскій, наоборотъ, не хотятъ видѣть въ народѣ или, можетъ быть, не хотятъ показывать въ своихъ произведеніяхъ ничего, кромѣ возвышенныхъ добродѣтелей и всевозможныхъ совершенствъ. Говорить о несостоятельности воззрѣній на русскій народъ первой категоріи писателей едва ли предстоитъ какая-нибудь надобность: противъ нихъ съ излишкомъ много могутъ сказать богатая поэзія, созданная народомъ, его юридическіе обычаи и вся многовѣковая жизнь, исполненная борьбы и нерѣдко такихъ дѣяній, на которыя не всегда, можетъ быть, окажутся способными и его строгіе судьи, гордо смотрящіе на него съ верхòвъ, куда нерѣдко приходится подниматься имъ единственно на крыльяхъ своего самомнѣнія. Не правà и другая сторона, видящая въ народѣ одни совершенства и добродѣтели. По ходу самой исторіи, особенныхъ совершенствъ выработаться не могло, и смѣлое указаніе больныхъ мѣстъ и отрицательныхъ сторонъ можетъ оказывать только полезное вліяніе, возбуждая стремленіе уяснить причины и поводы, производящіе эти отрицательныя явленія, и подумать о способахъ къ ихъ устраненію. Смотря съ этой стороны, мы съ большимъ уваженіемъ останавливаемся на «Очеркахъ и разсказахъ» г. Нефедова, который съумѣлъ стать, по возможности, въ надлежащее положеніе по отношенію къ тому быту, который составляетъ содержаніе его очерковъ. Имя г. Нефедова, попадавшееся, нѣсколько времени назадъ, въ «Вѣстникѣ Европы» и «Отечественныхъ Запискахъ», въ послѣднее время какъ-то не встрѣчается, изъ чего можно заключить, что онъ пересталъ работать въ той сферѣ, въ которой оказывался способнымъ и толковымъ работникомъ. Это общая судьба такъ-называемыхъ «народныхъ писателей», и судьба эта, по нашему мнѣнію, обусловливается централизаціею нашей умственной жизни. 

Разъ въ человѣкѣ, заброшенномъ въ какой-нибудь уголокъ отдаленной провинціи, заявила себя «искра божія», его непреодолимою силою влечотъ къ центрамъ, къ Петербургу, къ Москвѣ: тамъ — свѣтъ знанія, тамъ — люди, сильные умомъ и образованіемъ, тамъ — разрѣшеніе недоумѣній, путемъ ученія и столкновенія съ умными, учоными людьми, тамъ, и только тамъ, надежда сдѣлаться чѣмъ-нибудь такимъ, чѣмъ не сдѣлаешься въ глухомъ захолустьѣ, обладая даже самою баснословною силою. И направляется такой человѣкъ къ центру, и несетъ онъ въ этотъ центръ горячую надежду на свѣтлое будущее, массу òбразовъ и воспоминаній свѣжихъ и живыхъ, какъ свѣжъ и живъ онъ самъ, и принимаетъ «центръ» своею широкою пастью юнаго мечтателя. Тяжело приходится ему на первое время, но талантъ и свѣжія силы находятъ сбытъ на литературномъ рынкѣ — его труды начинаютъ печатать. Онъ превращается въ литературнаго работника, и за счастьемъ, которое доставляется ему сознаніемъ этого новаго положенія, онъ не видитъ, кàкъ отходитъ отъ своихъ первоначальныхъ идеаловъ, отъ того, чтò было такъ дорого ему и ради чего, можетъ быть, только онъ и стремился въ далекій центръ изъ своего незатѣйливаго захолустья. Свѣжесть òбразовъ, вынесенныхъ изъ непосредственнаго общенія съ живымъ народомъ, постепенно слабѣетъ. Чтобъ вызывать ихъ, ему приходится насиловать свою память и, за неполнотою сохраненныхъ ею чертъ, прибѣгать къ измышленіямъ. Такимъ образомъ, жизненность òбразовъ и правда положеній теряются. Еще немного времени, и писаніе «изъ народной жизни» дѣлается уже невозможнымъ: деревня замѣняется «комнатами съ мёбелью», деревенскій человѣкъ — мелкимъ чиновникомъ, пропившимся военнымъ, выгнаннымъ изъ службы и столичною «дѣвою радости».

Такъ и кончается карьера писателя «изъ народа» и будетъ, вѣроятно, еще долго кончаться такъ, не обращая на это ничьего серьёзнаго вниманія. А между тѣмъ, фактъ выходитъ любопытный: мы имѣемъ въ нашей литературѣ уже много типовъ — отъ чиновника Фамусова до помѣщицы Коробочки, между тѣмъ, какъ нѣчто даже подходящее къ типу русскаго крестьянина мы указать не можемъ, если не считать нѣсколькихъ талантливыхъ идеализацій Григоровича и двухъ-трехъ фигуръ, созданныхъ Писемскимъ. Фактъ этотъ несомнѣнно любопытенъ, если принять въ соображеніе, что изъ народной крестьянской жизни пишется у насъ столько, какъ нигдѣ.

Въ заключеніе, нѣсколько словъ объ «Избранныхъ стихотвореніяхъ Людвига Кондратовича». Цѣль изданія опредѣляется самими издателями такъ:

«Намъ казалось, что, въ виду несомнѣнно усиливающагося интереса нашего общества къ ознакомленію съ жизнью и литературою славянскихъ народовъ, знакомство съ поэтомъ славянскаго народа, наиболѣе близкаго къ намъ по историческимъ судьбамъ, будетъ представлять собою интересъ. Творчество человѣческаго духа, проявляется, главнѣйшимъ образомъ, въ двухъ сферахъ дѣятельности — въ наукѣ и искусствѣ. Въ области науки, стремящейся найти объективную, общую для всѣхъ истину, трудно распознать особенности того или другого народа. Въ области науки, національный элементъ уступаетъ мѣсто общечеловѣческому. Только въ сферѣ искуства, преимущественно въ музыкѣ и поэзіи, народный духъ выражается со всѣми его особенностями. Все тò, чтò, по своей неопредѣленности, смутности представленія, неспособно вылиться въ строгую форму научнаго сознанія, враждебную всякой субъективности, все, чтò народъ чувствуетъ, чего смутно желаетъ, къ чему стремится, что поддерживаетъ его въ тяжолые моменты его исторіи — все это находитъ себѣ мѣсто въ его музыкѣ и поэзіи. Конечно, музыка и поэзія неравны — но схожи средствамъ. Поэзія обладаетъ лучшимъ, чѣмъ музыка, средствомъ проявленія и выраженія національнаго духа. Это средство, общее у поэзіи и науки — человѣческое слово. Пользуясь этимъ могучимъ средствомъ, поэзія дѣлаетъ доступными сознанію самыя тончайшія, неуловимыя эмоціи человѣческой души, самыя неопредѣленныя, едва зараждающіяся идеи. Съ помощью слова замѣняющаго кисть поэту, рисуетъ онъ образы, въ которыхъ возсоздаетъ чувства и идеи ихъ отдѣльныхъ, часто недоступныхъ анализу впечатлѣній. Въ этихъ òбразахъ выражаются тѣмъ рельефнѣе, чѣмъ сильнѣе талантъ поэта, особенности народнаго духа, становящіяся памятными всему человѣчеству. Вотъ почему произведенія поэзіи знакомятъ съ жизнью народа, давно умершаго, установляя между нами и имъ живое общеніе <нрзб>щее для насъ понятными и полными глубокаго живого интереса мельчайшія подробности его жизни, его быта. По нимъ мы воспроизводимъ его исторію. Но такое же, если не бòльшее значеніе имѣетъ поэзія въ общеніи съ народомъ живымъ. Она вводитъ въ міръ его сокровенныхъ чувствъ, идей и стремленій, научаетъ понимать нетолько его политическую и соціальную жизнь, въ тѣхъ или другихъ уже сложившихся формахъ, но и его идеалы и его будущее. Поэтическія произведенія извѣстнаго народа знакомятъ съ его <нрзб> семейною и индивидуальною жизнью, и, вмѣстѣ вовлечòнной единицы народа, даютъ живую массу людей, представляющую бòльшій интересъ, чѣмъ простое отвлеченіе. Вотъ почему, для сближенія съ какимъ-нибудь народомъ, сближенія нетолько <нрзб>тическаго, формальнаго, но сближенія въ силу <нрзб>менного  родства и сходства историческихъ судебъ, изученіе его поэзіи имѣетъ, по нашему мнѣнію весьма важное значеніе. Вотъ въ краткихъ словахъ — raison dѐtre нашего изданія и вотъ на чѣмъ основывается наша надежда на сочувствіе публики къ этому изданію».

Мы совершенно раздѣляемъ съ авторами предисловія ихъ взглядъ на науку и искуство хотя выборъ Сырокомли, несмотря на его симпатичность, какъ поэта, едва ли можетъ служить тѣмъ цѣлямъ, которыми задались издатели. Для нихъ, пожалуй, оказались бы недостаточными <нрзб> избранныя стиховоренія и такого поэта, какъ Мицкевичъ. Это не мѣшаетъ, впрочемъ, отнестись сочувственно къ намѣренію издателей познакомить русскую публику съ однимъ изъ оригинальныхъ поэтовъ родственнаго намъ польскаго народа и пожелать, чтобъ у нихъ не нашлось доводовъ прекратить свою дѣятельность въ этомъ направленіи.

 Такъ озаглавлена третья книга первой части романа «Братья Карамазовы».