Литературная лѣтопись. Наша бельлетристика. Русскій писатель. Ѳ. М. Достоевскій. Особенность его таланта. Братья Карамазовы. Міръ духовныхъ старцовъ. Избавленъ чиномъ отъ ума. Мысли объ отношеніи между общественною экономіею и правомъ // Голосъ. 1879. № 67. 8 марта.
ЛИТЕРАТУРНАЯ ЛѢТОПИСЬ.
Наша бельлетристика. — Русскій писатель. — Ѳ. М. Достоевскій. — Особенность его таланта. — Братья Карамазовы. — Міръ духовныхъ старцовъ. — Избавленъ чиномъ отъ ума. — Мысли объ отношеніи между общественною экономіею и правомъ.
Въ «Литературной Лѣтописи» за нынѣшній годъ еще ни одного слова не было посвящено существенному отдѣлу литературы — бельлетристикѣ. Пропускъ этотъ объясняется очень просто: бельлетристики нѣтъ или почти нѣтъ. Многіе журналы успѣли выпустить уже по три книжки, а бельлетристика представляетъ въ нихъ одну небрежную, тоскливую степь, среди которой съ трудомъ и случайно наткнешься на какой-нибудь оазисъ, болѣе или менѣе сносный и годный для минутной остановки, но все же скудный и обдѣленный природою.
Это не значитъ, конечно, чтобъ въ послѣднее время у насъ ничего не появлялось въ той литературной области, которую очень часто принято даже и называть «литературою», усвоивая родовое понятіе видовому. Напротивъ, болѣе, нежели когда-нибудь, страницы нашихъ журналовъ заполнены разными повѣстями, разсказами, очерками и даже нескончаемыми романами; но выдающагося, крупнаго по таланту, по широтѣ замысла и художественности ничего нѣтъ, несмотря на первые мѣсяцы года, когда предусмотрительность журнальныхъ распорядителей, обыкновенно, любитъ щеголять заманчивыми новинками по части бельлетристики и громкими именами популярныхъ писателей.
Такое явленіе, какъ мы уже говорили, объясняется не обѣдненіемъ нашихъ умственныхъ силъ и не оскуднѣніемъ вкуса и талантливости. У насъ не хуже пишутся повѣсти и романы, чѣмъ заграницею. Можно легко насчитать нѣсколько писателей, которые безбоязненно выдержатъ самое строгое сравненіе съ самыми извѣстными иностранными поставщиками бульварныхъ романовъ, раздражающихъ воображеніе и держащихъ читателя въ ловко спутанномъ лабиринтѣ фантазiи и реальной жизни. Если, въ этомъ отношеніи, мы не перещеголяли иностранную бельлетристику, то развѣ потому только, что въ русскомъ писателѣ, говоря вообще, гораздо болѣе живо чувство уваженія къ творчеству, къ печатному слову. Онъ не хочетъ превратиться въ ремесленника и силится удержаться въ роли творца. Садясь за письменный столъ, онъ ждетъ еще минуты вдохновенія, онъ видитъ въ своемъ трудѣ своего рода священнодѣйствіе, служеніе истинѣ, идеѣ, обществу, а не работу поденьщика, которому лишь бы добыть задѣльную плату. У насъ писатели еще не заключаютъ договоры на поставку десятка романовъ и повѣстей, въ которыхъ заранѣе опредѣлено число главъ и листовъ, выговоренъ извѣстный сюжетъ и условлено направленіе, если только оно спрашивается въ данный моментъ на журнальномъ рынкѣ.
Русскій писатель еще уважаетъ себя, свое дѣло, своихъ читателей; онъ не хочетъ торговать перомъ и поставлять свои произведенія такъ же легко и скоро, какъ ловкая кухарка печотъ блины на масляной. Русскій писатель конфузится еще подряднаго начала въ журналистикѣ и не желаетъ приравнять себя къ роли разныхъ поставщиковъ товара, хотя бы безъ обмѣра и обвѣса. Правда, въ нѣкоторыхъ русскихъ писателяхъ замѣчается уже стремленіе къ подобной роли въ журналистикѣ. Иныхъ, именно за это, наша обѣднѣвшая критика обзываетъ «талантливыми», измѣряя, очевидно, талантливость числомъ, а не качествомъ произведеній, смѣлостью и беззастѣнчивостью, а не добросовѣстнымъ отношеніемъ къ умственному труду; но это, по счастью, исключеніе. Общій типъ русскаго писателя далекъ отъ ремесла и торговли; русскому писателю хотя очень часто и ѣсть нèчего, но онъ питается тѣмъ священнымъ огонькомъ, который приравниваетъ людей къ богамъ и возноситъ ихъ выше страховъ, дрязгъ и мелочей жизни. Отъ этого огонька многіе преждевременно сгораютъ и увядаютъ во цвѣтѣ лѣтъ; но, зато, жива еще въ нихъ сила нравственная и умственная, зато не продается еще съ публичнаго торга то чарующее и высокое наслажденіе, которое получается отъ внутренней связи и взаимнаго уваженія между писателемъ и читающею публикою. Русскій писатель еще большой идеалистъ, хотя и приверженецъ реальнаго направленія. Самые выдающіеся бельлетристы наши принадлежатъ къ реальной школѣ.
Не отъ недостатка въ писателяхъ и талантахъ происходитъ качественное оскуднѣніе нашей бельлетристики. Мы переживаемъ тотъ періодъ, когда публицистика поглощаетъ главнѣйшій запасъ умственныхъ силъ и талантливости даннаго момента. Наша бельлетристика все еще держится и живетъ старыми литературными именами и знаменитостями, создавшимися въ тотъ періодъ, когда русская мысль могла находить себѣ должный просторъ почти исключительно въ области поэзіи и «изящной словесности». Но старыя знаменитости несутъ утраты въ своихъ рядахъ; рука ихъ устаетъ писать, а, быть можетъ, само время и другія условія мѣшаютъ ихъ творчеству. Молчатъ Гончаровы, Тургеневы, Толстые, Григоровичи; не каждый годъ, по крайней мѣрѣ, могутъ они обогащать русскую литературу своими произведеніями, а новые таланты не успѣли еще направиться къ бельлетристикѣ. Обстоятельства, современныя условія жизни тянутъ ихъ въ другую сторону, туда, гдѣ не до романовъ и повѣстей, гдѣ жизнь пристаетъ къ самому горлу съ разными неотвязчивыми требованіями и запросами, туда, идѣже болѣзни и печали…
Изъ числа нашихъ бельлетристическихъ знаменитóстей, одинъ Ѳ. М. Достоевскій сдѣлалъ исключеніе въ нынѣшнемъ году. Съ первой книжки «Русскаго Вѣстника» началъ печататься новый его романъ — «Братья Карамазовы».
Собственно говоря, вполнѣ естественно, что въ нынѣшнемъ году появился именно г. Достоевскій. За нимъ была очередь. Его талантъ еще въ полномъ цвѣту; нѣтъ человѣка, болѣе впечатлительнаго и живѣе относящагося къ современной дѣйствительности. Его умъ неустанно работаетъ, ни на минуту не замѣчается въ немъ усыпленія и апатіи, того отчаяннаго маханія на все рукою, которое такъ свойственно русской натурѣ. Достоевскій всегда и вездѣ мыслитъ, все переживаетъ, все перечувствываетъ. Читая его, представляется, что самыя обыденныя вещи не ускользаютъ отъ его вниманія, и нетолько отъ вниманія, но отъ анализа. Гдѣ другой пройдетъ мимо, не замѣтитъ, тамъ г. Достоевскій непремѣнно остановится, вытянетъ наружу такую черту, какую-нибудь такую микроскопическую точку, которая вдругъ разростается въ цѣлый образъ, и подчасъ такой образъ, что просто ужасъ беретъ, страшно, за человѣка страшно становится. Точно вы неподготовленный, непривычный присутствуете, какъ опытный, смѣлый операторъ «безжалостно» вонзаетъ свой ножъ въ больное тѣло и вскрываетъ передъ вами окровавленные покровы. Эта метафизическая способность г. Достоевскаго приводить иногда къ излишествамъ, къ односторонностямъ, но она составляетъ оригинальную черту, особенность его таланта. Его не всѣ любятъ, имъ не увлекаются, онъ рѣдко доставляетъ чарующее наслажденіе; но его всѣ читаютъ, онъ даетъ наслажденіе безжалостной правды даже въ своихъ эксцентричностяхъ, онъ всегда заставляетъ мыслить и чувствовать, и это драгоцѣннѣйшій даръ писателя, имѣющаго дѣло съ живыми людьми, а не съ манекенами, которые ищутъ въ чтеніи чего-нибудь въ родѣ чашки кофе или послѣобѣденной рюмки ванильнаго ликера.
За г. Достоевскимъ была очередь. Послѣдній его романъ «Подростокъ», если не ошибаемся, появился въ 1875 году. Въ 1876 году г. Достоевскій принялся за изданіе «Дневника писателя», пользовавшагося значительнымъ успѣхомъ въ публикѣ, именно благодаря оригинальнымъ свойствамъ таланта этого писателя. То было эксцентричное время, время смѣлыхъ теорій, увлеченій и метафизическихъ загадокъ. Публицистика г. Достоевскаго была невозможною, по ея мистическимъ выходкамъ; но она жадно читалась, потому что чуткая душа и умъ г. Достоевскаго живо отзывались на всѣ событія и потому, главнымъ образомъ, что «Дневникъ Писателя» безусловно честно давалъ разумное оправданіе самымъ безразсуднымъ увлеченіямъ и нежеланіямъ видѣть печальную истину.
Г. Достоевскій, какъ публицистъ, совершенная противоположность Достоевскому-бельлетристу. Тутъ онъ безжалостенъ въ своемъ реализмѣ; въ публицистикѣ же, какъ и въ основныхъ идеяхъ своего романа, онъ самый безбрежный идеалисть и мистикъ. Г. Достоевскій вò-время прекратилъ свой «Дневникъ». Свойственное ему чутье, а быть можетъ, и друія причины подсказали, что теперь прошла пора для подобной публицистики, а для направленія ея въ другую сторону еще не настала.
«Братья Карамазовы» производятъ очень странное впечатлѣніе. Мы отбрасываемъ въ сторону самое появленіе ихъ въ Москвѣ, на страницахъ тенденціознѣйшаго и несимпатичнаго журнала. Для бельлетристовъ, какъ извѣстно, нѣтъ отечества, въ смыслѣ журнальныхъ партій и направленій. Но именно въ романѣ г. Достоевскаго, насколько можно судить по оконченной уже первой части, замѣчается тенденція. Изъ-за Достоевскаго-бельлетриста, незамѣтно, быть можетъ, для самого автора, сквозитъ Достоевскій-публицистъ.
Романъ производитъ, вслѣдствіе этого, очень странное впечатлѣніе. Знакомясь съ его героями въ отдѣльности, читая ту или другую сцену, вы сознаёте, что это живые люди, что такъ могло быть и даже должно было случиться. Это дѣло художественной стороны таланта автора. Но въ цѣломъ, закрывая книгу, вспоминая прочитанное, вы просто не вѣрите, удивляетесь, откуда г. Достоевскій взялъ и соединилъ въ одно цѣлое такихъ безобразныхъ представителей русскаго общества, такихъ психическихъ больныхъ субъектовъ, которыхъ онъ выводитъ въ своемъ романѣ? Это дань, принесенная въ жертву г. Достоевскому-публицисту.
Чтὸ представитъ собою это произведеніе — не знаемъ; но изъ напечатанныхъ главъ романа выносится заключеніе, будто г. Достоевскій задался мыслью, что образованіе, наука, усвоеніе знаній представляютъ тлѣнъ и прахъ, что цѣльныя, положительныя натуры создаются только на почвѣ религіозности, въ самомъ узкомъ смыслѣ этого слòва, что «невѣрующіе» въ этомъ значеніи могутъ проявлять одни только безобразія, доходящія до психическаго разстройства отъ преступленія, превращаться изъ обыкновенныхъ людей въ «гадину», какъ и говоритъ не разъ авторъ, въ самое отвратительное, омерзительное животное, которое безопаснѣе всего держать на цѣпи или въ рубашкѣ съумасшедшихъ.
Люди безъ опредѣленнаго, твердо усвоеннаго міросозерцанія, безъ идеаловъ, убѣжденій и вѣры во чтὸ бы ни было, находятся, конечно, на скользкомъ пути, легко утрачиваютъ человѣческое достоинство и обращаются въ «гадинъ». Нельзя, однако, не удивляться странности противопоставленія, хотя бы даже въ идеѣ, науки и религіи, образованности и религіозности.
Этою странностью и тенденціей автора объясняется, почему въ романѣ «Братья Карамазовы», чтὸ ни «образованный» человѣкъ, тὸ или негодяй, или психически больной, или готовый своротить съ пути чести и правды, впасть въ самую отвратительную жизнь и преступленія. Наоборотъ, положительными героями въ «Братьяхъ Карамазовыхъ» являются только тѣ люди, которые говорятъ текстами изъ священныхъ книгъ, читаютъ «Четьи-минеи» или, по крайней мѣрѣ, носятъ подрясникъ и входятъ въ общеніе съ монастырскими подвижниками.
Въ январской и февральской книжкахъ «Русскаго Вѣстника» появилась только первая часть романа, но главный положительный герой новаго произведенія г. Достоевскаго уже вырисовался. Этимъ героемъ оказывается Алеша Карамазовъ, молодой пока юноша, недоучившіся даже въ гимназіи и бросившій науку, чтобъ искать истины и спасенія въ монастырѣ, около полуюродиваго «старца», проживающаго въ монастырскомъ скитѣ, говорящаго полусловами, подобно любой гадальщицѣ, имѣющаго неотразимое вліяніе на всѣ суевѣрныя и полумистическіе умы, удалившагося отъ міра сего и живущаго насчотъ приношеній ради будущей жизни. Этотъ «старецъ» тоже излюбленный герой г. Достоевскаго.
Предоставляемъ самимъ читателямъ судить, насколько подобные «старцы» и подобные юноши представляются реальными въ нашей современной дѣйствительности и, главное, насколько они являются положительными типами ея. Со всѣми
подобными старцами мы все болѣе, все ближе знакомимся, благодаря изслѣдованію ихъ лицами, которыя не могутъ быть заподозрѣваемы въ представленіи этихъ типовъ съ нарочито-невыгодной для нихъ стороны.
Русскую литературу не разъ обвиняли, что ея обличенія не восходятъ выше станового пристава въ провинціи и столоначальника въ столицахъ. Еще Гоголь совѣтовалъ не трогать въ печати надворныхъ совѣтниковъ, потому что, если скажешь чтὸ-нибудь не въ похвалу одного изъ нихъ, тотчасъ же обидятся всѣ надворные совѣтники въ Россіи. Правда, самъ же Гоголь, въ своей комедіи и въ романѣ, вывелъ лицъ повыше становыхъ и чиновниковъ оберофицерскаго званія; но кто же не знаетъ, что и этотъ романъ его, и эта комедія явилась въ печати только вслѣдствіе особыхъ исключительныхъ ходатайствъ. Но и долгое время послѣ появленія ихъ на свѣтъ божій, охранители основъ пророчили намъ разныя нравственныя и физическія заразы за глумленіе надъ лицами, о которыхъ не слѣдуетъ отзываться иначе, какъ съ благоговѣніемъ. Въ какой ужасъ приводило этихъ столбовъ чиновнаго высокопочитанія одно продерзостное упоминаніе о томъ, что безобиднѣйшій изъ губернаторовъ въ «Мертвыхъ Душахъ» занимался вышиваніемъ въ пяльцахъ!
Еще памятенъ всѣмъ переполохъ, произведенный появленіемъ въ литературѣ другого сорта губернаторовъ, уже гораздо менѣе безобидныхъ, окрещонныхъ даровитымъ сатирикомъ меткою кличкою «помпадуровъ». Этихъ помпадуровъ до сихъ поръ не могутъ переварить лица, стремящіеся сопричислиться къ этому званію или вздыхающія о блаженномъ времени, когда они могли разъигрывать безконтрольно и безнаказанно роль персидскихъ сатраповъ на берегахъ какой-нибудь «Гниловки».
Но и обличенія губернаторства оказалось мало для нашего скептическаго времени. Нашлись лица, обратившія вниманіе публики и на жизнь нашихъ «владыкъ», весьма неприглядную во многихъ отношеніяхъ. Г. Лѣсковъ, назвавшій свои «Мелочи архіерейской жизни» картинками съ натуры, очевидно, близко знакомъ съ бытомъ нашего духовенства, если не происходитъ изъ него, о чомъ можно заключить по тяжолому семинарскому языку, какимъ написаны его «картинки». Но вычурный языкъ не мѣшаетъ разсказамъ его быть совершенно правдоподобными и вѣрными дѣйствительности.
Писатель вводитъ насъ въ совершенно особый міръ, незатронутый еще ни однимъ бельлетристомъ и наблюдателемъ нравовъ, и съ первой же главы рисуетъ странныя отношенія, существующія между нѣкоторыми губернаторами и архіереями, живущими въ постоянномъ антагонизмѣ. Такъ, первыя лица, выводимыя г. Лѣсковымъ на сцену — орловскій губернаторъ князь Трубецкой и епископъ Смарагдъ — называютъ другъ друга «козломъ», «пѣтухомъ» и неустанно враждуютъ между собою. Выводитъ г. Лѣсковъ, конечно, и «хорошихъ» владыкъ, проникнутыхъ истиннохристіанскими добродѣтелями, но бὸльшая часть изъ нихъ является, дѣйствительно не на высотѣ своего званія въ «мелочахъ», имѣющихъ, однако, очень крупное значеніе для лицъ, которыя отъ нихъ зависятъ.
Портреты своихъ «владыкъ» авторъ рисуетъ совершенно безпристрастно, безъ желанія посмѣяться надъ тѣмъ, чтὸ дѣйствительно смѣшно, не касаясь нисколько ихъ духовнаго значенія, но не скрывая и ихъ слабостей, присущихъ имъ, какъ всѣмъ смертнымъ. Передъ нами проходятъ люди, а не сановники при исполненіи ихъ обязанностей, и съ этой точки зрѣнія, ныне видимъ причины, почему бы наблюдатель нравовъ не могъ касаться подобныхъ «особъ». Вѣдь «непогрѣшимый» только одинъ папа, да и его непогрѣшимости не признаютъ многіе изъ ревностныхъ католиковъ.
Многіе серьёзно убѣждены, что званіе у насъ даетъ привилегію на безконтрольность, а часто и на безнаказанность. Многіе еще думаютъ, что кто, по словамъ Пушкина, «избавленъ чиномъ отъ ума», тотъ ужь имѣетъ право самодурствовать сколько ему угодно и каждый поступокъ его долженъ цѣлымъ свѣтомъ признаваться образцовымъ, каждое слово — закономъ. Ошибаться такое лицо не можетъ, и малѣйшее сомнѣніе въ разсудительности и законности его распоряженій прямо относятъ къ возмущенію противъ установленныхъ властей. Нужды нѣтъ, что такія лица, по временамъ, быстро слетаютъ съ своихъ высокихъ пьедесталовъ и даже иногда являются на скамьѣ подсудимыхъ; но пока онъ «власть имущій» — горе тому, кто заявитъ о малѣйшемъ уклоненіи его отъ прямого и законнаго пути, хотя бы такое заявленіе, сдѣланное вὸ-время, могло остановить дальнѣйшія злоупотребленія. Но неужели указаніе на неудобства, сопряжонныя съ какимъ-нибудь званіемъ, могутъ ослабить значеніе этого званія? Врачи предписываютъ одному архіерею — для поправленія здоровья — ежедневную прогулку на воздухѣ пѣшкомъ, а между тѣмъ, у него дома нѣтъ сада, а на улицѣ онъ не можетъ явиться иначе какъ въ каретѣ. Развѣ подобныя указанія нарушаютъ уваженіе къ закону? А сколько такихъ законовъ, за нарушеніе которыхъ сегодня налагается строжайшее наказаніе, а на завтра они отмѣняются, какъ несовмѣстные съ духомъ времени.
Право, еслибъ мы слѣдили за указаніями и требованіями этого духа, избавились бы отъ многихъ невзгодъ и затрудненій и не упорствовали бы въ сохраненіи того, чтὸ подлежитъ уничтоженію и чтὸ, всетаки, уничтожится само собою, только съ бὸльшими потерями, если мы будемъ медлить да откладывать. Благодаря этимъ откладываніямъ, самые простые и естественные факты и явленія жизни получаютъ иногда невѣроятную окраску, неожиданное освѣщеніе. Однимъ изъ примѣровъ этому можетъ служить статья, появившаяся въ «Словѣ» и носящая очень длинное заглавіе: «Мысли объ отношеніи между общественною экономіей и правомъ».
Авторъ этихъ «мыслей» поражается «быстротою, разнообразіемъ, внезапностью появленія и размѣрами тѣхъ измѣненій въ экономіи общества», которыя, какъ онъ замѣчаетъ, «являются главнѣйшею характеристикою переживаемаго нами времени». Это открытіе только и можетъ быть совершено такимъ пытливымъ умомъ, какимъ обладаетъ авторъ. «Большинство такъ-называемой интелигенціи» застигнуто этими событіями «врасплохъ», они не дали ей, этой интелигенціи, «возможности приспособиться къ себѣ и стать на надлежащій уголъ зрѣнія». Чтὸ же это за таинственныя явленія, которыми такъ мистически пугаетъ насъ авторъ? Въ чомъ заключаются тѣ явленія, по поводу которыхъ онъ собирается просвѣтить «такъ называемую интелигенцію»?
Несмотря на ту высоту, на которую возноситъ себя самъ авторъ, и на презрительное отношеніе къ образованному міру, съ первыхъ уже словъ статьи замѣчается логическое противорѣчіе въ самомъ просвѣтителѣ. По его словамъ, «можно смѣло сказать, что ни въ какой другой періодъ общественноэкономической исторіи не существовало такой глубокой, зіяющей бездны между фактическимъ теченіемъ общественныхъ событій и явленій и уровнемъ ихъ пониманія, какъ въ теоретическомъ, такъ и въ практическомъ значеніи послѣдняго». Но кàкъ ни доблесна бываетъ иногда «смѣлость», авторъ чувствуетъ, что она не всегда умѣстна въ научной бесѣдѣ, а потому и спѣшитъ немедленно оговориться, что въ прошлыя времена «разстояніе между общественною организаціей и общественнымъ воззрѣніемъ на нее, за отсутствіемъ пригодныхъ научныхъ средствъ и по другимъ причинамъ, было тогда еще болѣе значительно, нежели въ настоящую эпоху».
Когда же, наконецъ, «зіяющая бездна» между дѣйствительностью и пониманіемъ ея современниками была больше: въ настоящее ли время, когда «смѣло можно сказать», или въ прежнее время, когда это разстояніе было «еще болѣе значительно», за отсутствіемъ «пригодныхъ научныхъ средствъ»?
Оказывается, что авторъ приходитъ въ ужасъ отъ громаднаго нарощенія капитала и отъ тѣхъ гигантскихъ шаговъ, которые дѣлаетъ «капиталистическое производство». Извѣстно, что, по теоріи нѣкоторыхъ современныхъ экономистовъ, могутъ наступить такія времена, когда не будетъ капиталистическаго производства. Ради этого-то и должно слѣдить за наростаніемъ той чудовищной силы, которая носитъ названіе капитала. Хотя отсутствіе капитала трудно даже представить теоретически, хотя капиталъ является уже самостоятельнымъ агентомъ производства съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ человѣкъ пересталъ пастись, подобно безобидной овцѣ, и раздирать звѣрей зубами, какъ хищный звѣрь, но боязнь капитала и накопленія его доходитъ иногда даже до предпочтенія этого «естественнаго состоянія».
Нашъ авторъ упрекаетъ интелигенцію за равнодушіе къ цифрамъ, свидѣтельствующимъ о чрезвычайныхъ успѣхахъ въ возростаніи капитала. Онъ приглашаетъ обратить вниманіе, какъ увеличился ввозъ хлопка въ Англіи, кàкъ гигантски возрастаютъ цифры ввоза и вывоза, кàкъ уменьшается хлѣбная производительность Англіи, возрастаютъ пастбища и усиливается городское населеніе. Какія страшныя перетасовки, какіе громадные перевороты должно производить все это въ жизни современнаго общества, если пахарь долженъ превратиться въ горожанина, если пшеница, выросшая въ Россіи, предназначена въ потребленіе англичанъ, а шефильдскія издѣлія вынуждены искать себѣ сбыта въ Россіи? Всѣ эти «перевороты» представляютъ, будто бы, неожиданность, сюрпризъ капиталистическаго производства и остаются невзвѣшенными и непонятыми большинствомъ.
Однако, кàкъ ни бьется авторъ, чтобъ доказать пагубу подобныхъ переворотовъ, приводимыя имъ цифры, даже при нынѣшней бѣдности статистическихъ данныхъ, приводятъ къ обратнымъ заключеніямъ. Среднее благосостояніе все же возрастаетъ и это благосостояніе охватываетъ все бὸльшій кругъ человѣчества. Стоя на точкѣ зрѣнія автора, пришлось бы заключить, что увеличеніе городского населенія идетъ паралельно съ уменьшеніемъ благосостоянія массъ; однако, мы знаемъ, что англійскій рабочій, и по умственному развитію, и по удовлетворенію своихъ потребностей, стоитъ неизмѣримо выше пахаря тѣхъ странъ, въ которыхъ слабъ процентъ городского населенія. Средняя жизнь въ Англіи гораздо выше средней жизни въ земледѣльческой Россіи. Самое возростаніе городского населенія вовсе не свидѣтельствуетъ о томъ, что жители скучиваются въ немногіе центры и что кругомъ городовъ пустѣютъ поля. Напротивъ: это означаетъ, что прежнія сёла вырастаютъ въ цѣлые города, а отдѣльные хутора превращаются въ сёла. Поражаться подобными «переворотами» все равно, чтὸ приходить въ ужасъ отъ увеличенія протяженія желѣзныхъ дорогъ или телеграфовъ, приглашая публику вникнуть, сколько прежнихъ извощиковъ должны были измѣнить свои занятія, вмѣсто того, чтобы возить товары изъ Москвы въ Петербургъ или между двумя другими центрами, ограничиваться доставкою ихъ на ближайшую станцію.
Ничего ужаснаго не происходитъ оттого, что русскій пахарь долженъ поставлять хлѣбъ для Англіи, а англійскій рабочій выдѣлывать для Россіи хлопчатыя издѣлія или стальныя орудiя. Это доказываетъ только, что человѣческое существо все болѣе и болѣе обращается во всемирную лабораторію, въ которой взаимная зависимость все тѣснѣе и тѣснѣе сказывается, гдѣ раздѣленіе труда, въ видахъ общей выгоды, все болѣе и болѣе должно дѣлать успѣхи, а обособленіе <1 нрзб. — Ред.> примитивная независимость и уединенность дикарей все болѣе и болѣе утрачивать мѣста. Это естественные шаги цивилизаціи.
Тѣ потрясающіе кризисы, которые испытываетъ теперь экономическій строй той или другой страны, происходитъ не отъ «капиталистическаго производства». Они происходятъ отъ недостатка сознанія общности человѣческихъ интересовъ, отъ заблужденій, страстей и вражды. Если «капиталистическое производство» приводитъ людей къ убѣжденію, что нельзя жить врозь, въ раздробь, каждый самъ по себѣ, что положеніе русскаго или американскаго земледѣльца неминуемо должно отражаться на интересахъ англійскаго или ліонскаго фабриканта, такое сознаніе будетъ лучшимъ ручательствомъ мирнаго прогреса и взаимнаго уваженія всѣхъ народовъ.