Марковъ Е. Критическiя бесѣды. // Русская Рѣчь. 1879. Ноябрь. С. 309-344.
<309>
КРИТИЧЕСКIЯ БЕСѢДЫ.
⎯
VII.
Литературный сыскъ.
Атеистами бываютъ умные люди, которые заблуждаются, но зато думаютъ сами. Суевѣры — это злые дураки, которые всю жизнь пробавляются чужими мыслями.
Вольтеръ.
Въ послѣднихъ книжкахъ журнала, переживающаго первый годъ своего существованiя, намъ кажется кстати высказать взглядъ нашъ не только на задачи и явленiя литературы вообще, чему мы посвятили предъидущiя свои бесѣды, но еще и на состоянiе литературы нашей за истекающiй годъ.
Неутѣшительное вообще зрѣлище представляла въ настоящемъ году наша русская литература, почти исключительно сосредоточенная въ журналистикѣ.
Нельзя, конечно, сказать, чтобы вовсе не появлялось вещей талантливыхъ, интересныхъ, дѣльныхъ. Талантовъ взять неоткуда, когда ихъ нѣтъ на лицо, и тотъ крошечный запасъ талантливости, которымъ обладаетъ наша литература, въ нынѣшнемъ году заявлялъ себя не хуже, не лучше другихъ годовъ.
Были сами по себѣ вещи интересныя, было очень много и дѣльныхъ вещей.
Но вмѣстѣ съ этимъ, на всемъ рѣшительно, на талантливости, на интересности, на дѣльности, — лежала какая-то тяжелая и мрачная печать.
310
Въ литературной атмосферѣ пахло какою-то затхлостью. Мысли высказывались съ какою-то печальною осторожностью и недовѣрiемъ; слова подбирались съ какими-то затаенными соображенiями. Никакого внутренняго огня, никакой рѣшимости воли, никакой вѣры въ себя и другихъ, не чувствовалось ни въ произведенiяхъ творчества, ни въ изложенiи научной мысли за настоящiй годъ.
Словомъ, рядомъ съ литературою, выше ея, кругомъ ея, выросло и жило какое-то другое, враждебное ей начало, могучее и страшное, передъ которымъ все стушевывалось и робѣло. Литература, словно изъ приличiя, только продолжала свой рутинный лепетъ, произносила привычныя слова, дѣлала обычные жесты, но уже безъ увѣренности въ свое право говорить и дѣйствовать, въ постоянномъ томительномъ ожиданiи, что вотъ-вотъ чугунная рука сейчасъ наляжетъ на нее и она умолкнетъ навсегда.
Пѣснями плѣнной птицы звучали вообще ея скучные напѣвы.
Это впечатлѣнiе выносилось невольно безпристрастнымъ читателемъ, живущимъ далеко отъ треволненiй нашихъ умственныхъ и правительственныхъ центровъ, неподготовленнымъ къ этой дружной перемѣнѣ общаго тона ежедневнымъ знакомствомъ съ направляющими влiянiями литературы. Что въ столицахъ дѣлалось постепенно, подвигаясь, такъ сказать, съ ступени на ступень, и по очевиднымъ, всѣмъ доступнымъ причинамъ, то являлось въ провинцiи только въ своемъ осязательномъ, но необъяснимомъ результатѣ, и тѣмъ рѣзче было замѣтно.
Замѣтно было не только на безцвѣтности и стертости мыслей, на уклоненiяхъ и неискреннихъ оговоркахъ во всѣхъ серьезныхъ разсужденiяхъ, касавшихся нашей общественной и политической жизни, но даже и на общемъ характерѣ, на основныхъ тенденцiяхъ романовъ, повѣстей, комедiй и проч.
Но удивляться этому не приходится, когда дашь себѣ отчетъ, чѣмъ было вызвано такое грустное состоянiе литературы.
Страшная нравственная и умственная смута, внезапно постигшая наше общество послѣ великодушныхъ илюзiй только что оконченной войны, навалившаяся на него новою нежданною тягостью послѣ всѣхъ самоотверженно перенесенныхъ тягостей войны, навалившаяся уже не на карманъ, не на народное самолюбiе, а на самыя основныя стихiи общественной жизни, — не могло, конечно, не отозваться раньше всего на литературѣ, этомъ голосѣ общества.
311
Стремленiя къ безумному разрушенiю настоящаго не во имя чего нибудь лучшаго, а единственно во имя слѣпой ненависти къ настоящему и прошедшему, изъ области мысли перешло въ самую рѣшительную и отчаянную практику.
Для большинства, это одушевленiе разрушительными цѣлями явилось темною загадкою. Не могли постигнуть, ради чего проявляется подпольною партiею столько силы воли, изобрѣтательности, энергiи? Не хотѣли допустить, чтобы тутъ было одно дикое ожесточенiе звѣрей, одно мстительное истребленiе всего сколько нибудь организованнаго, враждебными силами хаоса. Привыкнувъ къ тому, что все движенiе общества впередъ, всякая проповѣдь усовершенствованiя, раздѣлки съ старыми грѣхами и облеченiе себя въ новаго человѣка, сосредоточивались обыкновенно въ нашей литературѣ, значительною частью истекали изъ нея и въ ней черпали главную поддержку себѣ — толпа невольно отнесла къ литературѣ и это, какъ ей казалось, архилиберальное движенiе. Толпа не усмотрѣла того, что самые либеральнѣйшiе органы нашей печати не имѣли и не могли имѣть ничего общаго съ затѣями безумныхъ убiйцъ. Но она не усмотрѣла этого не по своей винѣ, а потому, что не знала хорошо, кто ея враги, гдѣ ея враги, каковы ея враги.
Она хотѣла знать ихъ; но отъ нея тщательно таили ихъ, словно опасались, что видъ ихъ окажется для нея слишкомъ привлекателенъ и сочувственъ.
Она сразу поняла бы ихъ, сразу осудила и, конечно, сразу раздавила бы ихъ своимъ презрѣнiемъ и своего ненавистью.
Но съ закутаннымъ лицомъ, въ таинственной темнотѣ молчанiя, они дѣйствительно могли представляться ей гораздо возвышеннѣе и осмысленнѣе, чѣмъ были на самомъ дѣлѣ.
Ихъ ужасные подвиги, напоминавшiе кинжалъ и веревку средневѣковыхъ тайныхъ судилищъ, въ этомъ мракѣ неизвѣстности могли дѣйствительно казаться своего рода возстановленiемъ попранной правды, — которой нѣтъ выхода путемъ легальности, — путемъ тайнаго тероризма.
Однимъ словомъ, все заставляло толпу предполагать объясненiе этихъ самихъ по себѣ необъяснимыхъ и невѣроятныхъ злодѣйствъ въ цѣлой системѣ убѣжденiй, въ какой нибудь преувеличенной тeopiи свободолюбiя, а не въ разбалованныхъ животныхъ инстинктахъ алчности, зависти, ненависти, чуждыхъ всякаго духовнаго принципа, всякой нравственной теорiи.
Teopiи либерализма имѣли свой естественный прiютъ
312
въ литературѣ, и вотъ въ ней то и стали искать корня гибельныхъ ученiй.
Строго говоря, конечно, даже въ какомъ нибудь букварѣ Печаткина или Леухина уже сокрыты корни всевозожныхъ ученiй, ибо въ нихъ сокрыты корни грамотности, образованiя.
Въ этомъ смыслѣ не трудно отыскать связь между какимъ угодно журналомъ, хотя бы покойною «Вѣстью» или «Московскими Вѣдомостями», и какимъ угодно разрушительнымъ ученiемъ, хотя бы самого Нечаева или Бакунина.
Съ помощью нѣкоторой доли фантазiи, любезно дополняющей недостающее, услужливо перекидывающей мосты между двумя несоединенными берегами, развивающей до логическихъ послѣдствiй всякое неразвитое положенiе, — особенно не трудно находить всевозможныя связи съ дѣлами общественнаго разрушенiя: въ тѣхъ журналахъ и въ книгахъ тѣхъ направленiй, которыя стремились къ возрожденiю Россiи путемъ реформъ, и потому должны были нападать на многое старое, для многихъ еще слишкомъ дорогое, и проповѣдывать многое новое, слишкомъ многимъ ненавистное...
Дѣйствительно, вездѣ, гдѣ только хотѣлось порыться, во всѣхъ словахъ и мысляхъ недавняго прошлаго, этихъ злополучныхъ шестидесятыхъ годовъ, которые остались костью въ глоткѣ слишкомъ многихъ, — вездѣ откапывались и обличались отдѣльныя мысли, отдѣльныя фразы, сходныя съ тѣми, которыми щеголяла подпольная шайка.
Рѣдко кто былъ основательно знакомъ съ сущностью нашихъ литературныхъ направленiй, а еще рѣже кто зналъ въ глаза истинные принципы нащихъ новыхъ доморощенныхъ «асасиновъ».
Для массы было достаточно того, что они прикрывали свою циническую наготу, словно лоскутьями краденыхъ одеждъ, этими обрывками чужихъ фразъ и мыслей.
Чтобы вѣрно оцѣнить, насколько въ ихъ безумствахъ дѣйствительно играли роль идеи литературы, и насколько было полное непониманiе этихъ идей, наглое искаженiе ихъ и тупоумная профанцiя, — для этого нужно было много условiй и внутреннихъ и внѣшнихъ, прежде всего, больше собственной подготовки, больше спокойствiя и свободы въ оцѣнкѣ. А этого то и не было; а было, какъ нарочно, все противоположное.
Въ чаду неожиданной опасности людямъ такъ свойственно малодушествовать и ослѣпляться. Вмѣсто самаго важнаго, хватаешься за какой нибудь пустякъ, сбиваешь сгоряча съ ногъ
313
того, кто идетъ на помощь, довѣрчиво вручаешь подвернувшемуся мошеннику всѣ свои драгоцѣнности и собственноручно колотишь въ дребезги зеркала и посуду, которыя отлично можно было бы вынести изъ пожара, если бы не пороть такую горячку.
Точно тоже случилось и съ нашимъ общественнымъ мнѣнiемъ, которое, не разглядывая никакихъ тонкостей и не справляясь далеко, однимъ грубымъ, огульнымъ приговоромъ свалило въ кучу и подпольныхъ убiйцъ, и писателей извѣстнаго направленiя, которыхъ вся вина заключалась въ томъ, что они по своему понимали пользы отечества и искренно указывали на нихъ обществу.
Своихъ несомнѣнныхъ враговъ оно смѣшало съ своими искренними союзниками, которые во многомъ могли ошибаться, но которые, конечно, никогда не были причастны дѣлу безумнаго разрушенiя.
При шаткости нашего общественнаго образованiя, это подозрительное отношенiе, къ писателямъ, такъ сказать, крайняго лагеря нечувствительно распространилось и на всю, сколько нибудь свободно мыслящую печать.
Такъ какъ переходы направленiй и взглядовъ одного въ другое очень постепенны, и не существуетъ бездны, которая раздѣляла бы одинъ литературный органъ отъ другаго, то, понятно, какой обманчивый путь безконечныхъ заподозрѣванiй открылся для общественнаго мнѣнiя.
Мало по малу вся литература почувствовала себя если не въ положенiи явно обвиняемой, то во всякомъ случаѣ въ положенiи «сильно заподозрѣнной». Этому больше всего посодѣйствовали спецiальные печатные органы розыска и обыска, полнѣе всего олицетворяемые «Московскими Вѣдомостями». Они кидались съ лаемъ обличенiя на всю литературу, даже на самое общество, по какому-то инстинкту справедливости, выдѣляя себя самихъ и изъ литературы, и изъ общества.
Корень грѣха отысканъ былъ въ роковомъ днѣ 19 февраля 1861 года, въ той эпохѣ болѣзненнаго и вредоноснаго возбужденiя русскаго духа, который породилъ множество опасныхъ реформъ, распустилъ языкъ литературы и трибуны, далъ поводъ всякому разночинцу и проходимцу возмечтать о себѣ ни вѣсть что!
Современная русская литература, не только въ громадномъ большинствѣ своихъ органовъ, но положительно вся цѣликомъ, зачалась «въ тлетворной атмосферѣ той эпохи глупыхъ илюзiй и вреднаго возбужденiя». Даже самъ «Русскiй Вѣстникъ»
314
Каткова, болѣе чѣмъ кто нибудь, былъ повитъ въ пеленкахъ тогдашняго либерализма и служилъ потомъ первымъ оруженосцемъ его.
Понятно, что изъ зараженнаго источника течетъ зараженная вода, и что поэтому всѣ литературныя направленiя, изъ которыхъ не выдохся окончательно чумный запахъ 19 февраля, должны быть заподозрѣны въ распространенiи заразы, должны были подвергнуться безпощадному очищенiю со стороны рьяныхъ добровольцевъ нашего умственнаго карантина.
«А la guerre comme a la guerre!» раздался безцеремонный кличъ, и началась безцеремонная практика очищенiя. Стали перещупывать и пересматривать не только грязное бѣлье, но даже старое платье, давно сброшенное съ плечъ. Нюхали и разглядывали каждое пятнышко и вездѣ чуяли, хотя уже выдохшiйся, но несомнѣнный запахъ соцiализма и нигилизма; вездѣ открывали скрытые источники заразы.
Словно никому и въ голову не приходило, что если обвинить заранѣе человѣка въ какомъ нибудь неясномъ нравственномъ преступленiи, то уже потомъ самая невинная строка каждаго письма его, самое безобидное слово, имъ произнесенное, окрасятся невольно подозрительнымъ уголовнымъ цвѣтомъ.
Если хотѣть добраться до фундамента, на которомъ строятся теорiи, подобныя соцiализму, то придется забираться слишкомъ далеко, гораздо дальше, чѣмъ думаютъ вольнопрактикующiе проповѣдники «очищенiя».
Далеко именно потому, что это общiй фундаментъ не одного соцiализма, а еще и многаго другаго, вовсе непохожаго на соцiализмъ. Обязанность патрiота и нравственнаго человѣка не въ томъ, чтобы сбивать съ толку общественное мнѣнiе, раздувая искру въ пламя, насильственно обобщая единичное явленiе, неуклюже смѣшивая его съ тѣмъ, что далеко не оно.
Россiи опасно не то, что благородныхъ умахъ поселяется сочувствiе къ обдѣленнымъ судьбою; что нравственное чувство отыскиваетъ способы примирить правду общую съ наличными условiями жизни; что скверное въ жизни называется своимъ именемъ, а честное — своимъ; что совѣсть общества не допускаетъ китайской неподвижности и китайскаго самообмана; что она чувствуетъ необходимость покаянiя въ старыхъ грѣхахъ и нравственнаго возрожденiя къ иной жизни.
Идея равноправности, правосудiя, правильнаго распредѣленiя матерiальныхъ средствъ и общественныхъ правъ, стремленiе къ устройству общества на болѣе нравственныхъ началахъ, чѣмъ
315
безжалостное соперничество силъ, — все это не только не грѣхъ, не вредъ, не опасность, не поводъ къ преслѣдованiю, — все это спасительныя орудiя человѣческой будущности, первыя основы,подготовляющiя людямъ лучшiй жребiй.
Разработка этихъ идей въ предѣлахъ возможнаго, на почвѣ произнанiя ихъ, какъ законнаго и присущаго человѣчеству начала, на почвѣ мира, любви, разумной мысли, — составляютъ и несомнѣнное право, и несомнѣнную обязанность всякой литературы.
Поэтому, сближайте или не сближайте ее, ей во всякомъ случаѣ не будетъ стыдно за эти идеи, за эти интересы. Точно съ такимъ же правомъ вы можете развернуть евангелiе и обличать его черезъ-чуръ соцiалистическiя и даже комунистическiя стремленiя, его проповѣди всеобщаго духовнаго равенства, всеобщей обязанности любви, и ничтожности богатства, книжности, мiрской славы...
Вы можете толковать выраженiе священнаго писанiя: «нѣсть эллинъ и iудей, рабъ и свободъ», какъ стремленiе къ уничтоженiю сословiй, какъ возбужденiе иновѣрцевъ противъ господствующей церкви.
Вы можете негодовать на совѣтъ Христа: «не собирайте себѣ сокровища на земли», на его предостереженiе богатымъ, что они не войдутъ въ царствiе небесное, — какъ на возмущенiе пролетарiата противъ капитала.
Только станьте на этотъ путь придирчиваго обличенiя, и вы уже никогда не сойдете съ него.
Но если эта новая инквизиторская схоластика забавляетъ кого нибудь, то обществу она во всякомъ случаѣ незабавна, а вредна.
Обществу крайне необходимо самымъ точнымъ образомъ очертить кругъ своихъ дѣйствительныхъ враговъ и дѣйствовать противъ нихъ однихъ, не развлекая себя бредомъ сновидѣнiй, не расплываясь въ безбрежность, не соблазняясь тою фантастическою травлею идей, на которую его такъ упрямо приглашаютъ и которая заведетъ его въ безвыходныя дебри.
Общество должно уяснить себѣ свое положенiе и свои цѣли, должно твердо сказать самому себѣ: — этого я дѣйствительно не хочу, этого я не допущу, это я уничтожу, потому что это враждебно и вредно мнѣ, потому что оно явилось внѣ меня и противъ меня. Но остальное я оставляю неприкосновеннымъ; остальное сдѣлано мною самимъ, сознательно и къ моей пользѣ, и я поддержу и защищу его.
316
Я подавлю насилiе и прекращу развратъ страстей, но я оберегу какъ святыню самую разнообразную жизнь мысли, искренность самыхъ смѣлыхъ гуманныхъ чувствъ; это не только мое, но и лучшее мое, въ немъ вся моя надежда и вся моя сила!
Но, къ сожалѣнiю, большинство общества гораздо легче поддается голосу грубыхъ огульныхъ обличителей, которые съ плеча бьютъ набатъ противъ всего, что не они, — чѣмъ болѣе глубокимъ и широкимъ соображенiямъ.
Большинство всегда требуетъ короткихъ и ясныхъ словъ, которыя направляли бы его, и, конечно, оно не испытываетъ недостатка въ рѣшительной и громкой командѣ. Его табунныя свойства то рѣзко поднимаютъ его духъ до горячечнаго состоянiя, то повергаютъ его въ совершенное малодушiе. Подобно евреямъ въ пустынѣ, при первыхъ лишенiяхъ и опасностяхъ оно мятежно вопiетъ, противъ далекихъ цѣлей благополучiя, къ которымъ думали вести его духовные вожди; оно не хочетъ слышать о землѣ обѣтованной, перестаетъ вѣрить въ нее и требуетъ, съ упрямствомъ капризнаго ребенка, возвращенiя въ египетскiй плѣнъ и возстановленiя златыхъ тельцовъ, которымъ оно привыкло поклоняться въ эпоху своего рабства, въ странѣ рабства.
Большинству всегда необходимъ наглядный символъ, доступный его чувствамъ, на который оно могло бы смотрѣть съ упованiемъ. Ему необходимъ мѣдный змiй, необходимъ тотъ или другой талисманъ спасенiя.
И услужливые друзья указываютъ ему этотъ талисманъ въ возвращенiи къ безхитростной жизни дореформенной Россiи, чуть ли не въ возобновленiи временъ патрiарховъ и попа Сильвестра.
Литература не могла не понять такъ рѣзко выраженныхъ отношенiй къ ней общества, и потому органы ея не могли не отразить на себѣ состоянiя невольнаго смущенiя, въ которомъ она неожиданно очутилась. Враждебные, укорительные и подозрительные взгляды, которыми ее всюду встрѣчали, были, пожалуй, еще щекотливѣе прямыхъ обвиненiй; и это неотвязчивое жужжанiе надъ ея ухомъ неформулируемой точно клеветы должно было раздражать ее еще болѣе, чѣмъ открытый походъ противъ нея открытыхъ враговъ.
Было съ.чего прижать уши и забиться подъ кочку, и лежать себѣ тамъ ниже травы, тише воды.
Впрочемъ многимъ покажется это преувеличенiемъ и они вспомнятъ, что рѣдкiй вопросъ обсуждался у насъ съ такою горячностью и такимъ обилiемъ словъ, какъ этотъ жгучiй
317
вопросъ нашего нравственнаго паденiя, нашей гибели отъ нигилизма. Быть можетъ, никогда и ни по какому другому предмету не появлялось у насъ такого множества отдѣльныхъ брошюръ, не считая газетныхъ и журнальныхъ статей. Можно было подумать, что мы взялись, наконецъ, за умъ и рѣшаемся сами собою, въ предѣлахъ своихъ общественныхъ силъ, покончить съ страшнымъ вопросомъ, раздавить его нашею логикою, нашимъ нравственнымъ негодованiемъ, прежде чѣмъ его успѣтъ раздавить матерiальная сила правительства. Можно было подумать, что, въ виду слишкомъ серьезной опасности, мы признали необходимымъ отбросить ребяческiя предосторожности и заговорить о важномъ дѣлѣ со всею свободою и искренностью, ему подобающими.
Дѣйствительно, нельзя не радоваться, что по поводу «жгучаго вопроса» выросла у насъ, словно и въ заправскомъ европейскомъ государствѣ, цѣлая литература помимо журналовъ.
Сначала знаменитыя брошюры професора Цитовича: «Отвѣты на письма ученымъ людямъ» и «Что дѣлали въ романѣ: — Что дѣлать», нѣсколько брошюръ Незлобина съ его разсказами изъ жизни «Кружковщины», съ его статьями: «О нигилизмѣ и литературномъ развитiи»; потомъ «улики» князя Мещерскаго, брошюра Карловича съ ея боготворенiемъ класицизма, брошюра неизвѣстнаго кiевскаго автора, «имѣвшаго случай созерцать русскiй народъ еще въ 1812 году» и объясняющаго совершенно напротивъ, что весь нигилизмъ происходить именно отъ класицизма, что всѣ класическiе народы были врагами монархизма и сѣятелями соцiализма. Того же вопроса коснулись въ своихъ брошюрахъ казанскiе професора Гусевъ и Милославскiй («Натуралистъ Уоллесъ и его русскiе переводчики» А. Гусева, и «Наука и ученые люди въ русскомъ обществѣ» П. Милославскаго).
Какъ хотите, для насъ не совсѣмъ привычна эта дѣятельность Поля Курье, эта оживленная борьба мнѣнiй о вопросахъ насущной для насъ важности. Тутъ уже дѣло идетъ не о взяткахъ одного становаго и не о бездѣятельности уѣздной земской управы, а можно сказать о цѣломъ строѣ государства, и тѣмъ не менѣе насъ допускаютъ свободно обсуждать, свободно спорить...
Но въ сущности это только могло казаться. Хотя брошюры нашихъ внутреннихъ политиковъ и разнообразились въ тонѣ; хотя одна изъ нихъ требовала усиленнаго развитiя класицизма, другая — возвращенiя къ истинно христiанской цивилизацiи, а
318
третья — чуть не явно проповѣдывала упраздненiе журналистики, какъ главнаго источника общественнаго развитiя, однако тѣмъ не менѣе, при безпристрастномъ вниканiи, всѣ эти брошюры безъ исключенiя оказывались съ одной стороны, изъ одного и того же лагеря, имѣвшаго на этотъ разъ безмолвную привилегiю возвышать голосъ и въ то время, когда другiе по прежнему возвышать его не могли.
Такимъ образомъ борьбы мнѣнiй и дѣйствительнаго уясненiя вопроса въ сущности не было; а были только разнорѣчивыя указанiя эскулаповъ одного и того же толка, отъ чего заболѣлъ больной. Одну сторону вопроса дѣйствительно освѣщали и не безъ таланта, не безъ страстности, не безъ основанiй. Но о другой сторонѣ, не менѣе важной, не менѣе основательной, не менѣе достойной страстности и таланта, одни не считали нужнымъ, а другiе, можетъ быть и ошибочно, не считали возможнымъ говорить.
Въ результатѣ вопросъ всетаки остался затронутымъ, раскопаннымъ, но необдуманнымъ со всѣхъ точекъ зрѣнiя.
Не только серьезно и честно высказанныя мысли, но даже и страстные памфлеты, появившiеся по этому поводу, во всякомъ случаѣ вызывали возраженiе, споръ, обмѣнъ идей. Они во всякомъ случаѣ ставили множество вопросовъ, на которые необходимо было отвѣчать. Но отвѣта не было. Даже поименно обвиненные и тѣ нашли болѣе удобнымъ молчать, и вопросы остались вопросами.
Мы думаемъ, что для оцѣнки общаго направленiя нашей литературы за этотъ годъ, будетъ полезнѣе всего и лучше всего остановиться нѣсколько подробнѣе на существѣ идей, которыя легли въ основу этой односторонней полемики.
Это полезно не только въ видахъ освѣщенiя упущенныхъ ею истинъ, но также и въ тѣхъ видахъ, чтобы все дѣйствительно справедливое, чѣмъ полемика эта укоряла господствовавшее до сихъ поръ направленiе, было замѣчено и признано, какъ важная поправка проходимаго нами пути.
Какъ много преувеличенiя ни заключается въ нѣкоторыхъ нападкахъ на лагерь нашей либеральной литературы, всетаки слѣдуетъ признаться, со всею откровенностью, что въ нихъ высказано и много горькой правды, которую давно необходимо было выслушать, которая давно заслужена собственными грѣхами нашей либеральной литературы.
Объ одномъ нельзя не пожалѣть отъ всей души: если въ средѣ нашей професуры, среди нашихъ журнальныхъ писателей
319
и людей общества, жило такъ много основательнаго несочувствiя къ крайностямъ и увеличенiямъ либеральнаго направленiя, почему же всѣ эти почтенныя умственныя силы не выступали во всеоружiи тогда, когда къ обществу впервые прививалась опасная, по ихъ мнѣнiю, зараза, когда вожди заподозрѣннаго нынѣ направленiя воздвигали среди общества своихъ первыхъ языческихъ кумировъ.
Какъ ни убѣдительны и нынѣ доводы сторонниковъ инаго лагеря, всетаки невольно приходитъ въ голову, что они выѣхали воевать тогда, когда уже не съ кѣмъ воевать, когда соперники ихъ лежатъ поверженные не ихъ силою; что они шлютъ свои громогласные смѣлые вызовы на бой тогда, когда на этотъ бранный кликъ уже некому отвѣтить, и когда самая отчаянная удаль дѣлается вполнѣ безопасною.
Кромѣ того, что такой странный выборъ обстоятельствъ заставляетъ невольно заподозрѣвать увѣренность ратоборцевъ въ ихъ собственныхъ силахъ, такое позднее выступленiе въ походъ не могло не быть вредно и для самаго ихъ дѣла.
Недостаточно вѣровать, слѣдуетъ еще и безтрепетно исповѣдывать свою вѣру. Если люди, принесшiе по вашему мнѣнiю, столько вреда обществу, имѣли мужество, открыто провозглашать свои принципы и расчищать для нихъ почву отъ всего имъ враждебнаго, низвергая чужихъ боговъ, окружая торжествомъ своихъ собственныхъ, то почему же и вамъ было не не подражать тогда со всею честностью этому честному исповѣданiю противной вамъ вѣры? Почему бы и вамъ не отстаивать отчаянною борьбою каждый вершокъ земли, отбиваемый у васъ?
Нѣтъ! вмѣсто этого рѣшительнаго сопротивленiя, вмѣсто того, чтобы встрѣтить чужую гордыню своею гордынею, противопоставить чужому одушевленiю свое собственное, лагерь людей, говорящихъ теперь такъ громко, скромно стушевывался тогда и уходилъ вспять, почти не пробуя рисковать на борьбу, и малодушно уступалъ наглому завоеванiю свою священную почву.
Быть можетъ, при иномъ отношенiи къ своему долгу, люди, нынѣ взявшiеся за возвращенiе заблудшихся, успѣли бы не допустить тогда своихъ соперниковъ до незаслуженнаго торжества, и не заставили бы свою собственную паству, трусливо покинутую пастырями, невольно перейти подъ знамя врага.
Тогда бы и зло, противъ котораго они ратуютъ, не стало-бы такъ велико, и ихъ борьба возрожденiя не была бы такъ неблагодарна.
320
Для насъ, въ этомъ тонѣ нѣкоторыхъ забористыхъ памфлетовъ изъ числа тѣхъ, о которыхъ сказано выше, иногда явственно слышится крикъ мстительной досады на свое собственное былое малодушiе, какая-то болѣзненная поспѣшность воспользоваться случаемъ, чтобы излить какъ можно больше злобной брани на то, передъ чѣмъ приходилось недавно трепетать, чему недавно вынужденъ былъ поклоняться.
Мы сказали уже, что въ реакцiи, поднявшейся противъ господствовавшаго прежде литературнаго направленiя, многое заслужено и многое справедливо.
Нетерпимость, временами доходившая въ наиболѣе характерныхъ представителяхъ либеральной литературы до наглаго деспотизма, до неумѣнiя выслушать спокойно самое скромное возраженiе, признать законность существованiя самой искренней чужой мысли, неминуемо должна была накопить противъ себя массу ненависти и чувства мести. Насмѣшка, брань, конечно, сильныя оружiя, и когда успѣхъ на ихъ сторонѣ, имъ кажется, что передъ ними все сокрушается. Но въ сущности оно не сокрушается, а только прячется въ норы и ждетъ своего часа. Воспитать общество въ извѣстныхъ идеяхъ, повернуть на извѣстный путь его нравственныя сочувствiя, можно только серьезнымъ и теплымъ отношенiемъ къ мipy идей и нравственнаго чувства вообще. Невозможно, безъ глубокаго вреда для своей собственной цѣли, съ одной стороны ставить идеи и чувства извѣстной окраски на пьедесталъ божественнаго закона, а съ другой — издѣваться надъ такими же искренними идеями и чувствами людей только инаго покроя, требовать отъ людей, чтобы эти руководящiя ихъ жизнью духовныя силы, быть можетъ, добытыя тяжкимъ психическимъ трудомъ, быть можетъ, связанныя со всѣмъ существомъ ихъ неразрывною органическою связью, выбрасывались безъ раздумыванiя за бортъ, какъ пустой баластъ, какъ лживая илюзiя, и замѣнялись, по требованiю времени, новымъ готовымъ исповѣданiемъ вѣры, насильно навязаннымъ новыми учителями; — это значитъ убивать въ человѣкѣ самую возможность быть человѣкомъ въ смыслѣ разумнаго и самостоятельнаго существа; это значитъ осуждать его на ношенiе своей психiи только на поверхности тѣла, какъ носится платье, чтобы, такъ же какъ платье, легко сбрасывать съ себя все старое, вышедшее изъ моды, и легко облекаться въ новые фасоны.
Низвергая съ такою грубою несправедливостью и такимъ неуваженiемъ несочувственныя ему формы духовной жизни человѣка, либеральная литература вообще убивала вѣру въ
321
достоинство и правду духовной жизни, т. е. подкапывало почву, на которой стояла и сама она. Она сама взывала такимъ образомъ къ политикѣ нетерпимости, злораднаго торжества побѣдителя, къ принципамъ слѣпоты и насилiя. Она забывала, что Павлами, ревностными апостолами христiанства, могутъ дѣлаться только Савлы, такiе же ревностные апостолы язычества; что духовная ничтожность, духовный холодъ, духовное притворство, не измѣняются въ существѣ своемъ, если ихъ окрестятъ, инымъ обрядомъ, въ иную вѣру.
Либерализмъ не умѣлъ въ самыхъ страстныхъ и энергическихъ противникахъ своихъ цѣнить самыхъ достойныхъ людей, самый драгоцѣнный матерiалъ для своего прозелитизма, а искалъ вмѣсто этой честной искренности, вызывавшей напряженiе его силъ, обязывавшей его къ серьезной провѣркѣ самого себя, — толпу дешевыхъ поклонниковъ и благоговѣйныхъ молчальниковъ, которые раболѣпно принимали все, что ни подносилось имъ, не требуя затруднительныхъ доказательствъ и излишней церемонiи.
А дешевое всегда остается дешевымъ, въ какой лагерь не перебрасывай его.
Обличенiе этой нетерпимости и этого вреднаго неуваженiя къ противному мнѣнiю кстати, конечно, и теперь, хотя оно было бы гораздо болѣе кстати въ дни либеральнаго торжества.
Противъ этой-то нетерпимости сыпятъ теперь свои удары какъ представители реакцiи, такъ и ободренные ихъ атакою писатели скромнаго характера, не имѣющiе въ сущности никакихъ реакцiонныхъ цѣлей, но доселѣ избѣгавшiе подставлять свою грудь подъ выстрѣлы борьбы.
Нетерпимость мнѣнiя ведетъ не только къ взаимному озлобленiю, къ общему подрыву вѣры въ мiръ идей, но еще неминуемо вызываетъ самоослѣпленiе, распущенность, поверхностность отношенiя къ тому дѣлу, которое эта нетерпимость беретъ подъ свою защиту.
Дилетантизмъ въ его худшемъ смыслѣ, въ смыслѣ полузнанiя, торопливаго нахватыванiя извнѣ, щеголянiя въ чужихъ лоскутьяхъ, есть самое естественное послѣдствiе нетерпимости. И въ немъ по всей справедливости обвиняютъ теперь нашъ литературный либерализмъ. Гдѣ есть основательность знанiя, гдѣ есть искренняя и осторожная работа надъ нимъ, гдѣ есть горячее исканiе истины, тамъ немыслима сектантская нетерпимость. Глубокое вниканiе въ предметъ непремѣнно освѣтитъ слишкомъ много путей для его толкованiя, откроетъ въ немъ слишкомъ много сомнительнаго, противорѣчиваго, загадочнаго,
322
чтобы была психическая возможность требовать отъ другихъ какого нибудь одного, упрямаго, прямолинейнаго отношенiя къ предмету. Точно также искренность влеченiя, уважая самое себя, не въ состоянiи будетъ отнестись безъ уваженiя ко всякой другой искренности, не въ состоянiи будетъ удовлетвориться, ради какихъ нибудь стороннихъ цѣлей, слѣпою вѣрою въ то, во что она невполнѣ увѣровала.
Только господство дилетантизма и нетерпимости въ либеральной литературѣ помогло, если не утвердиться, то широко разлиться по поверхности нашего общества тому ложно понятому реализму и тому вредоносному матерiализму, противъ которыхъ также справедливо ополчилась литература брошюръ и журнальныхъ статей, упомянутая выше.
Истинная наука, конечно, никогда не отвергла бы нравственныхъ идеаловъ и нравственныхъ обязанностей человѣка на томъ только основанiи, что психическая дѣятельность человѣка для своего проявленiя нуждается въ правильномъ устройствѣ его матерiальныхъ органовъ, что она слѣдуетъ опредѣленнымъ законамъ и подвергается различнымъ физическимъ влiянiямъ.
Существованiе закона рефлексовъ, обнаруженное родство нервныхъ токовъ съ токами гальваническими, возможность измѣрять быстроту движенiя психическаго процеса, какъ измѣряется быстрота вѣтра, и всякiя другiя матерiальныя открытiя въ области нервной физiологiи, съ научной точки зрѣнiя нисколько не противорѣчатъ обязанности человѣка быть сострадательнымъ или честнымъ, нисколько не избавляютъ его отъ нравственной отвѣтственности, не уничтожаютъ въ немъ идеи нравственнаго долга.
Если же у людей является убѣжденiе, что какая нибудь теорiя рефлексовъ головнаго мозга разрѣшаетъ всю нравственную задачу человѣчества и приводитъ къ нулю всякiя системы морали, то, разумѣется, въ этомъ виновата не наука съ своею вѣчною и неоспоримою правдою, а дилетантизмъ съ своимъ поверхностнымъ увлеченiемъ, съ своею легкомысленною привычкою подтасовывать факты для оправданiя почему-либо удобныхъ ему взглядовъ, съ своимъ обычнымъ культомъ грубыхъ гипотезъ, возведенныхъ въ догматъ.
Вообще дилетантизмъ способенъ узаконить много совершенно неправильныхъ понятiй объ основныхъ предметахъ нашего познанiя, тѣмъ болѣе вредныхъ, что онѣ имѣютъ кажущуюся доказательность и лженаучную оболочку.
Таковы между прочимъ весьма распространенные взгляды
323
на реализмъ, матерiализмъ и проч. Признать, напримѣръ, что человѣкъ есть только двурукое животное, что все, что дѣлаетъ онъ по своей природѣ, одинаково законно — это нѣкоторые называютъ реализмомъ, потому что такой взглядъ играетъ въ руку извѣстнымъ тенденцiямъ.
Но когда истинный реализмъ доказываетъ, что если животность человѣка есть реальный фактъ, то такимъ же реальнымъ фактомъ нужно признать и божественность человѣка, его способность къ высшимъ стремленiямъ, его вѣру въ духовный мipъ, его общечеловѣческiе идеалы, — тогда реалистъ-дилетантъ кричитъ о метафизикѣ, о трансцендентальныхъ бредняхъ и т. п.
Точно также дилетантизмъ нерѣдко отказывается понять разницу между матерiализмомъ научнаго объясненiя явленiй природы, и матерiализмомъ помысловъ, идеаловъ человѣка.
Можно быть твердо убѣжденнымъ, что никакой Архей не сидитъ въ желудкѣ, никакiе гномы не кормятъ корней растенiя и не шлифуютъ кристалы внутри земной коры; можно смѣло отрицать «сѣдалище души» какъ отдѣльный прiютъ психiи, и даже спецiальную «жизненную силу», которая будто бы не повинуется общимъ законамъ физики и химiи, — это будетъ тоже матерiализмъ, если хотите, но матерiализмъ вполнѣ законный, составляющiй неизбѣжное свойство безпристрастнаго изслѣдованiя природы.
Но почему эта хорошая привычка научныхъ людей признавать фактомъ науки только то, существованiе чего доказано, непремѣнно должно вязаться съ животною грубостью инстинктовъ человѣка, съ его исключительнымъ культомъ чрева, съ отсутствiемъ всякихъ облагораживающихъ идеаловъ, — это могутъ объяснить намъ только дилетанты матерiализма, съ какимъ то особеннымъ упоенiемъ развивающiе эту тему до безсмысленнаго механическаго автоматизма. Насъ всегда удивляетъ близорукость подобныхъ проповѣдниковъ.
Пусть обезьяна — родная сестра человѣка. Если анатомiя и физiологiя дѣйствительно доказываютъ это, значитъ, это правда. Но какой же естественный выводъ прямо слѣдуетъ отсюда? Ужъ, конечно, не тотъ, что мы должны быть звѣрями, или что мы вправѣ быть ими. Нѣтъ, для насъ выводъ тоже ясенъ; но онъ совсѣмъ другой. Мы выводимъ изъ этого факта науки только сознанiе громадной важности нашего психическаго элемента. Мы заключаемъ изъ него, что безъ своей человѣчной души, какова бы ни была по своему происхожденiю ея внутренняя природа, что безъ этой человѣчной души человѣкъ не болѣе какъ
324
звѣрь; что только тщательнымъ развитiемъ и облагороживанiемъ своей психiи, только возвышенною жизнью идеала, своею религiею, своимъ мiромъ мысли и творчества, своими братскими сочувствiями къ себѣ подобному, человѣкъ достигаетъ того состоянiя, когда онъ дѣлается достойнымъ имени человѣка, когда онъ можетъ назваться царемъ творенiя и подобiемъ божества.
Великiй художникъ современной Германiи Вильгельмъ Каульбахъ, въ своей знаменитой галереѣ Рейнеке-Лиса, изобразилъ намъ въ фигурахъ животнаго мipa цѣлый сложный мiръ человѣческихъ страстей и интересовъ. Тамъ сидятъ на тронахъ рыкающiе львы съ свирѣпыми глазами и жадно растопыренными когтями; тамъ оселъ, въ одеждѣ ученаго, роется въ старинныхъ пергаментахъ; тамъ отяжелѣвшiй сановный быкъ, распустивъ слюни, любезничаетъ, послѣ пьянаго пиршества, съ безстыдною кокеткою козою; тамъ неуклюжiе медвѣди — воины; тамъ лисицы — придворные льстецы; тамъ благодушно блѣетъ свои безплодныя проповѣди чистоплотный прелатъ въ образѣ барана...
Художнику стоило только потушить въ образахъ человѣка огонь любви и разума, дѣлавшiй ихъ человѣческими, и сквозь родныя всѣмъ намъ черты сразу проступили и осклабились на насъ звѣриныя хари.
Вотъ единственная мораль, которую можно, по нашему мнѣнiю, извлечь изъ всякихъ научныхъ фактовъ, подобныхъ великимъ изслѣдованiямъ Дарвина и ему подобныхъ.
Такимъ же естественнымъ послѣдствiемъ нетерпимости нашей либеральной литературы было еще одно явленiе, противъ котораго также справедливо вооружились въ послѣднее время: — это низверженiе авторитетовъ.
Неуваженiе къ чужому мнѣнiю, неуваженiе вообще къ внутреннему мipy духа, поверхностность изслѣдованiя и сужденiя, щеголянiе намѣренно подобранными понятiями, какъ чѣмъ то абсолютно справедливымъ, — разумѣется не могутъ ужиться, рядомъ съ чувствомъ довѣрiя и признательности къ заслугамъ лучшихъ и сильнѣйшихъ людей въ области духа, т. е. рядомъ съ такъ называемыми авторитетами.
Борьба противъ литературныхъ и научныхъ авторитетовъ въ Россiи это болѣе чѣмъ роскошь. Эта борьба не только не вызывалась ни чѣмъ, но кромѣ вреда ничего не могла принести обществу, настолько неокрѣпшему и невѣжественному, какъ наше.
Россiя страдала и страдаетъ не преувеличенными благоговѣнiемъ къ тѣмъ или другимъ представителямъ мысли, а
325
совершенно наоборотъ, — незнанiемъ, нежеланiемъ знать никакихъ представителей никакой мысли. Русское общество всегда поражало своимъ крайнимъ равнодушiемъ къ мiру мысли и творчества. Если высшiе его слои можно было справедливо укорять относительно его литературныхъ вкусовъ въ погонѣ за легкимъ французскимъ романомъ, то масса общества, не говоря уже о простомъ народѣ, а наше среднее дворянство, купечество, чиновничество, духовенство, были совершенно въ сторонѣ отъ всякой литературы и всякой науки. Книги проникали въ него совершенно случайно, безъ выбора и цѣли, какъ одно изъ мало любимыхъ развлеченiй, и, разумѣется, то, что проникало, не имѣло никакой связи съ современными интересами литературнаго мipa.
«Читательныя книжки» нашего дореформенного большинства не стѣснялись ни сюжетомъ, ни временемъ, ни народностью, а удовлетворяли только спросу на легкую забаву. Переводы историческихъ романовъ Вальтеръ-Скотта ходили на ряду съ «Братомъ Яковомъ», «Сыномъ моей жены» Поль-де-Кока «Парижскiя тайны» — вмѣстѣ съ «Краснымъ замкомъ на берегу рѣки Вислы» и т. п.
Кружокъ, дѣйствительно интересовавшiйся литературою, былъ такъ малъ, что тонулъ какъ оазисъ среди пустыни любителей «Читательной книжки».
Но если-бы нашъ былой либерализмъ имѣлъ въ виду даже этого малолюднаго читателя, то неужели и въ немъ являлось опасностью жизни восхищенiе Тургеневымъ или Пушкинымъ? Неужели изъ множества насущныхъ литературныхъ потребностей общества нашъ крайнiй либерализмъ не нашелъ ни одной, болѣе необходимой, какъ втаптывать въ грязь немногихъ русскихъ писателей, которыми можно было гордиться съ какой нибудь точки зрѣнiя, которые, какъ строго ни суди ихъ, всетаки были изъ числа немногихъ, успѣвшихъ внести какой нибудь свѣтъ человѣчества въ непробудно дремавшiе умы.
Если у насъ было до жалости мало литературныхъ зaслугъ, то заслугъ научныхъ оказывалось и того менѣе. И понять яростное одушевленiе, съ какимъ представители либерализма бросились на избiенiе этихъ послѣднихъ отечественныхъ доблестей, намъ теперь рѣшительно невозможно.
Имъ однако, повидимому, и въ голову не приходило, какая плачевная задача разнуздывать и безъ того бушующее невѣжество и затаптывать его грязными копытами все, что было у насъ наготовѣ разумнаго и полезнаго. Можетъ быть, имъ
326
казалось, тогда, что они сами имѣютъ, въ запасѣ новыхъ людей, съ новыми силами; что эти новые, люди трижды замѣнять представителей прежняго, ощибочнаго разума и вдунутъ въ русское общество истинную «душу живу». Да, кажется, они ждали этого; чуть ли не ждали этого и ихъ смутившiеся противники, оцѣнивавшiе ихъ силу по степени ихъ дерзости. Но, теперь ожиданiя и обещанiя уже за нами, и уже нельзя сомнѣваться, что со стороны крайняго либерализма самомнѣнiе его было только горяченiемъ крови, что никого изъ повергнутыхъ имъ онъ замѣнить не могъ; а въ результатѣ — мiръ мысли, царство духа, получили глубокiя, трудно излѣчиваемыя раны, понесли тяжкiя потери, которыя, пожалуй, не скоро придется вознаградить.
Таковы всегда бываютъ послѣдствiя политики вражды. Всѣ оттѣнки нашей просвѣщенной общественной мысли, даже взятые вмѣстѣ, даже сбитые въ тѣсный дружный союзъ, представляютъ въ общемъ такое микроскопическое количество, сравнительно съ безсознательными стихiями общества, что внутренняя рознь въ немъ рѣшительно немыслима, съ точки зрѣнiя интересовъ всякаго оттѣнка безъ исключенiя.
Но наши оттѣнки сдѣлали и того лучше: они зарѣзали другъ друга въ неумолимой смертельной борьбѣ и сами расчистили мѣсто тому, что теперь заполонило все, какъ вода разлива, что проглотило всѣхъ ихъ со всѣми ихъ раздорами.
Непреложный историческiй смыслъ всякихъ междоусобицъ, всякихъ нетерпѣливыхъ и одностороннихъ притязанiй, торжественно сказался и на междоусобiяхъ нашихъ безсильныхъ литературныхъ направленiй. Онѣ погребли себя своими собственными руками; онѣ пожертвовали своей мелочной партийной злобѣ святыми интересами своего призванiя и, мстительно припоминая другъ другу каждую ошибку, каждый неудачный шагъ, забыли о своемъ дѣйствительномъ врагѣ, который уже не сталъ разбирать схоластическихъ тонкостей ихъ символовъ вѣры, а раздавилъ всѣхъ ихъ разомъ, безъ раздумья и колебанiя.
Врагъ этотъ — проснувшаяся сила невѣжества, которая отступила было вспять, изумленная натискомъ просвѣщенной мысли, но которая тотчасъ же опомнилась и оправилась, когда малодушная междоусобица замѣнила могучiй натискъ.
Авторитеты, дѣйствительно, лежатъ поруганными; но кто въ выигрышѣ отъ этого?
Борьба противъ авторитетовъ была тѣмъ безсмысленнѣе и несправедливѣе, что въ существѣ, своемъ она была ничѣмъ инымъ, какъ борьбою за авторитетъ. Проповѣдники,
327
сокрушавшiе своими насмѣшками уже готовые авторитеты, распинавшiе и поносившiе ихъ почти какъ преступниковъ противъ общества, требовали ни болѣе ни менѣе того, чтобы ихъ собственной проповѣди вѣрили на слово, какъ откровенiю Евангелiя, чтобы каждый параграфъ ихъ новыхъ ученiи дѣлался для читателей безспорнымъ догматомъ вѣры и основою ихъ практической жизни.
Нетерпимость и не можетъ, конечно, вносить въ свою дѣятельность иныхъ цѣлей. Какъ анабаптисты, уничтоживъ папу и церковь, объявили себя царями и апостолами, съ правами, о какихъ не смѣлъ мечтать ни одинъ папа, — такъ и нашъ крайнiй либерализмъ явился только образною формою самаго безграничнаго деспотизма мысли.
Прежнiе авторитеты только стѣсняли его истинныя цѣли безконтрольнаго и безпрепятственнаго владычества надъ толпою, и оттого онъ съ такою ненавистью ринулся на ихъ разрушенiе.
Вотъ въ какихъ предѣлахъ мы находимъ вполнѣ необходимою и законною реакцiю, возбужденную нынѣ противъ крайностей прежняго либерализма; вотъ какiя важныя поправки желали бы мы внести въ тѣ плодотворныя идеи возрожденiя и обновленiя Россiи, которыми либерализмъ шестидесятыхъ годовъ, въ своихъ самыхъ достойныхъ, хотя, можетъ быть, и менѣе громкихъ представителяхъ, оказалъ незабвенную услугу будущимъ судьбамъ нашего отечества.
Что насъ болѣе всего досадуетъ въ кликахъ нашей литературной реакцiи, это не столько ихъ преувеличенiя, сколько ихъ несвоевременность.
Либерализмъ, даже и не въ крайнихъ формахъ своихъ, какъ мы выразились выше, находится теперь въ состоянiи заподозрѣннаго, въ состоянiи нѣкотораго угнетенiя, помимо всякаго пособничества литературныхъ партiй.
Можетъ быть ликующее теперь направленiе и вправѣ ликовать, по теорiи — око за око и зубъ за зубъ.
Мы имѣемъ другой символъ вѣры, другой кодексъ нравственныхъ правилъ; столько же по чувству состраданiя къ несчастiю, сколько изъ потребности своего внутренняго духовнаго равновѣсiя, изъ органической необходимости безпристрастно освѣтить обѣ стороны правды, — мы, по художественному выраженiю Гейне, всегда невольно стремимся «на сторону побѣжденныхъ боговъ».
Съ этой нашей точки зрѣнiя, побѣдныя завыванiя разныхъ
328
Катковыхъ и Незлобиныхъ не вселяютъ въ насъ ничего, кромѣ презрѣнiя.
Во всякомъ случаѣ побѣдили не они, своими аргументами, своею внутреннею правдою, а побѣдило нѣчто внѣшнее, чуждое всякимъ логическимъ аргументамъ.
Если мы съ полною откровенностью одобряемъ всѣ серьезныя и справедливыя замѣчанiя, которыя дѣлаются теперь по адресу старыхъ либеральныхъ увлеченiй, то съ такою же откровенностью возстаемъ мы и противъ новыхъ увлеченiй реакцiи, въ высшей степени несправедливыхъ, непристойныхъ и вредныхъ.
Когда професоръ Милославскiй, въ своей брошюрѣ «Наука и ученые люди въ русскомъ обществѣ», съ спокойною логикою анализируетъ нашъ литературный дилетантизмъ, или другой почтенный професоръ Гусевъ, въ своей книжкѣ «Натуралистъ Уоллесъ», схватывается въ философскую схватку съ литературными тенденцiями, ему несочувственными и, по его мнѣнiю, вредными для самой науки, — то, не смотря на внутреннее одушевленiе полемики, вы видите въ ней только законную и необходимую борьбу мнѣнiй, невыходящую изъ предѣловъ мысли, служащую только къ всестороннему уясненiю и болѣе тонкой ея разработкѣ. Ничѣмъ не оскорбляется ни достоинство представителей мысли, ни сама мысль; нигдѣ къ логическому оружiю не примѣшиваются инстинкты сыска и полицейскаго дозора.
Приведемъ для примѣра нѣсколько выписокъ изъ брошюры Милославскаго, которыя вмѣстѣ съ тѣмъ послужатъ подкрѣпленiемъ и дальнѣйшимъ развитiемъ только что высказанныхъ нами взглядовъ.
Разсуждая о поверхностной воспрiимчивости нашего общества, о его торопливомъ стремленiи усвоить себѣ однѣ внѣшнiя формы европейскаго знанiя, онъ говоритъ:
«Все, что выработывается въ западной Европѣ, даже тѣ свободно-религiозныя идеи, которыя развились на почвѣ католичества и протестанства, усвоивается въ нашемъ отечествѣ съ необыкновенною воспрiимчивостью и легкостью. Но именно въ этой легкости, съ какою славяне уподобляются европейцамъ Запада, теряетъ истинный смыслъ и западничество»...
«Дѣло въ томъ, что собирать, складывать въ мертвую кучу и потреблять готовые плоды западной науки и культуры дѣйствительно легко, и такимъ образомъ русскому человѣку не трудно жить и мыслить не лучше и не хуже европейца. Но рядомъ съ блестящими и передовыми идеями нашего вѣка и со всѣми благами развитiя, pyccкie образованные люди спокойно
329
сохраняютъ ту азiатскую неподвижность и славянскую неурядицу , по которой иностранцы и до сихъ поръ не хотятъ признать насъ равноумными съ собою, и до сихъ поръ движутъ и заправляютъ нашими головами и капиталами. Pyccкie на высотѣ своего современнаго развитiя остаются славянами безъ славянской оригинальности и самостоятельности и живутъ европейцами безъ европейской жизненности и устойчивости».
Трудно болѣе мѣтко указать нашъ дѣйствительный общественный грѣхъ, тѣ самонадмѣнныя илюзiи нашего недавняго либерализма, которымъ казалось, что стоитъ только осмѣять историческое явленiе на страницахъ моднаго журнала, чтобы оно уже перестало существовать.
Интересны и въ высшей степени правдивы замѣчанiя Милославскаго о характерѣ нашихъ отношенiй къ наукѣ:
«Въ настоящее время русское образованное общество стоитъ на такой ступени умственнаго развитiя, что нерѣдко у насъ иностранныя идеи понимаются и усвоиваются лучше, чѣмъ это бываетъ на ихъ родинѣ; но между тѣмъ какъ европейцы все идутъ впередъ, русскiе только понимаютъ и перенимаютъ, не дѣлая ни шагу въ выработкѣ самыхъ понятiй и дѣйствiй. Они живутъ въ чуткомъ ожиданiи того, что потребуется понять и перенять далѣе».
Вслѣдствiе такихъ отношенiй къ наукѣ, какъ къ чему-то внѣшнему и механическому, какъ къ иностранной машинѣ своего рода, по словамъ Малиновскаго:
«Въ русскомъ обществѣ реальныя науки выходятъ не полезнѣе изученiя Гомера и Цицерона. Ни реализмъ, ни позитивизмъ, при всѣхъ ихъ достоинствахъ, нисколько не измѣнили положенiя вещей. Новое научное движенiе, позитивистическiй образъ мыслей, вообще все европейское знанiе, не привело образованное русское общество къ сознанiю, что наука, — все равно, реальная или идеальная, — сила органическая, а не механическая; что она ростетъ не просто въ видѣ книгъ и статей, а въ многоразличныхъ формахъ живаго научнаго труда; что она не просто готовая сумма неизмѣнныхъ истинъ и послѣднихъ словъ, а требуетъ со стороны каждаго развитаго лица активнаго участiя. Короче, обществу чуждо убѣжденiе, что наука безъ дѣлъ мертва».
Въ другихъ мѣстахъ своей любопытной брошюры авторъ развиваетъ далѣе эти мысли:
«Въ научно-популярныхъ статьяхъ и въ белетристическихъ произведенiяхъ или намеками, или въ наглядныхъ образахъ
330
показывается, что стоитъ только во-время, «по послѣднему журналу», знакомиться съ самоновѣйшими ученiями и гипотезами, и примѣрять ихъ къ жизни какъ готовое модное платье, и больше ничего не нужно, интересы науки и жизни будутъ удовлетворены».
Результатъ этого, по наблюденiю Милославскаго, оказывается весьма плачевный:
«И вотъ, дошло до того, что въ Россiи не можетъ существовать мало-мальски научныхъ журналовъ. «Природа» прекращаетъ свое существованiе, и самое «Знанiе» принуждено превратиться въ легкое «Слово». Ученые по возможности публикуютъ свои работы заграницей, потому что на русскомъ языкѣ ихъ почти никто не станетъ читать. Замѣчательныя работы Чернова о выдѣлкѣ стали открыты англичанами и французами: Яблочковъ ѣдетъ съ своимъ изобрѣтенiемъ въ Парижъ».
Такое положенiе вещей выработываетъ совершенно особый и рѣдко гдѣ встрѣчающiйся типъ ни къ чему непригоднаго, но все знающаго образованнаго русскаго человѣка, которому иногда такъ наивно, но несправедливо удивляются европейцы, встрѣчающiе его мелькомъ на желѣзныхъ дорогахъ, но никогда не видящiе его на его дѣлѣ.
«Русскiй образованный человѣкъ, цитируетъ Милославскiй «одного изъ передовыхъ русскихъ писателей» — знаетъ и понимаетъ иногда чрезвычайно много; онъ понимаетъ всякiя собственныя имена, всякiя спецiальныя слова и техническiя названiя и выраженiя. Ему не знакома только бездѣлица: тѣ живые предметы и явленiя, которые {этими словами обозначаются».
Для человѣка подобныхъ свойствъ популярный журналъ — альфа и омега всякихъ знанiй. Это замѣчаютъ даже иностранцы. Въ одной изъ книжекъ «Deutsche Rundschau» очень мѣтко схвачена эта черта русской культуры:
«Ни въ одной странѣ, говорится тамъ, — толстые журналы не имѣютъ такого значенiя, не пользуются такимъ широкимъ сочувствiемъ образованнаго общества, какъ въ Россiи, гдѣ журналомъ выражается и ограничивается все движенiе русской мысли впередъ».
Это печальное явленiе нашего практическаго безсилiя порождаетъ и другiя, такiя же печальныя, такъ же подтверждающiя и нашу непрактичность, и наше безсилiе.
«Русскiй человѣкъ съ необыкновенною быстротою способенъ переходить изъ одного настроенiя въ другое. Сегодня сынъ православной греко-восточной церкви, онъ завтра становится
331
матерiалистомъ, черезъ короткiй промежутокъ времени объявляетъ себя позитивистомъ, безразлично вѣруетъ и въ Конта, и въ Спенсера, въ Милля и Геккеля, не входя и не считая нужнымъ входить въ разбирательство всей разницы, какая можетъ быть въ ихъ основныхъ взглядахъ на вещи».
Одно изъ поразительнѣйшихъ вытекающихъ отсюда свойствъ русскаго образованнаго человѣка, — это его религiозный индиферентизмъ.
«Невѣрiе — не у насъ выдумано и передумано, а переходитъ и усвоивается какъ придача къ наукѣ, которую русскie въ полную волю, безъ собственнаго труда и разбора, черпаютъ въ западной Европѣ. Русскiе образованные люди съ одной стороны такъ же хладнокровно и инертно смотрятъ на религiозныя тревоги Запада, какъ съ другой стороны небрежно, сквозь pince-nez, безъ особенныхъ умственныхъ тревогъ, поглощаютъ сегодня матерiализмъ, завтра — дарвинизмъ, далѣе — пессимизмъ, монизмъ и т. д., что только придетъ съ запада».
Не лучше черезъ это выходитъ и отношенiе нашихъ русскихъ просвѣщенныхъ умовъ къ матерiальнымъ интересамъ своей родины.
«Въ то время, какъ русскiе естествовѣды усвоиваютъ высшiя научныя идеи, вырабатываемая на западѣ, и на лету ловятъ ихъ варiацiи и усовершенствованiя, они очень мало вѣдаютъ естественныя условiя и богатства своей родной страны, не прилагаютъ ни ума, ни рукъ къ своему родному краю, и естественно не додумываются ни до какой теорiи, ни до какого изобрѣтенiя. Между тѣмъ, у всѣхъ, на глазахъ, прилагаютъ къ родному краю умъ и руки пришельцы съ чужихъ странъ, наши просвѣтители, и безпрепятственно обращаютъ въ свою пользу все, что есть лучшаго въ нашемъ отечествѣ».
Нельзя привести болѣе осуждающаго факта нашей ложной поверхностной культуры. Наша родная страна кажется намъ постоянно не по мѣркѣ, въ ней намъ негдѣ и не на чемъ разгулять свои силы. Но «въ то время, какъ русскiе, развитые люди сторонятся отъ отечественныхъ интересовъ и культуры, стремятся въ чужie края «на свободный трудъ», преклоняются предъ кумиромъ иностраннаго прогреса, — ученые и развитые иностранцы прибываютъ въ нашу великую и обильную страну, пускаютъ въ ходъ свой трудъ и устраиваются гораздо лучше, чѣмъ pyccкie въ странахъ «свободной мысли и свободнаго труда».
«Pyccкie умы, среди своей великой и обильной родной
332
страны, бьются какъ рыба объ ледъ, а иностранцамъ — скатертью дорога отъ Балтiйскаго моря до Камчатки, отъ Ледовитаго моря до Ташкента».
Таковы всегда бываютъ плоды словъ, замѣняющихъ дѣло. Слова громки, требованiя на словахъ строги до безжалостности, до деспотизма, а на дѣлѣ — никакой борьбы, никакихъ стремленiй, никакого житейскаго умѣнья.
Даже въ самой судьбѣ идей и стремленiй въ русскомъ обществѣ господствуетъ необычайный индеферентизмъ. Поговорить, порисоваться — и затѣмъ печалься себѣ кто хочетъ!
«Между наукою, мыслью и тяжелымъ людскимъ горемъ, котораго такъ много кругомъ насъ, говорить Милославскiй, — нѣтъ живой и дѣятельной связи. Нѣтъ никакого свободнаго и самостоятельнаго движенiя, нѣтъ культурныхъ элементовъ, и солидарность, культурная связь Россiи съ Европой ограничивается одною и притомъ формальною стороною. И къ сожалѣнiю, общество какъ будто успокоилось на этой сторонѣ, какъ будто привыкло къ умственному рабству и къ житью на счетъ чужаго ума».
Въ то время, какъ европеецъ чувствуетъ свое кровное родство съ истинами, которыя онъ добылъ тяжелымъ трудомъ умственной и житейской борьбы, русскому, которому манiя достается почти даромъ, который «избалованъ и закормленъ журнальнымъ десертомъ», такъ естественно относиться съ полнымъ равнодушiемъ къ судьбѣ чуждыхъ ему продуктовъ.
Въ прекратившемся журналѣ «3нанiе», по поводу изданiя въ свѣтъ русскаго перевода сочиненiй Бэкона, было весьма вѣрно замѣчено, что наша «публика не понимаетъ культурнаго труда, не знаетъ въ немъ вкуса, рветъ готовые плоды, не заботясь о томъ, какъ они созрѣли»; рецензентъ при этомъ предсказывалъ, что переводъ Бэкона у насъ не пойдетъ и, конечно, не ошибся.
«Въ самомъ дѣлѣ, разсуждаетъ Милославсшй, — знакомому съ Миллемъ — Бэконъ скученъ и не нуженъ, устарѣлъ. Знакомый съ Контомъ вмѣняетъ въ ничто и Платона, и Аристотеля, и Декарта, и всѣхъ «метафизиковъ». Прочитавшiй Редана или Штрауса, ни за что не станетъ читать Библiю или даже одно Евангелiе, считая это совершенно излишнимъ, чтобы не сказать больше. Все, что не дышетъ модною новизною, для русскаго развитаго человѣка не имѣетъ никакого живаго интереса, «устарѣло», «скучно», и остается лишь мертвымъ историческимъ фактомъ. Русскiе не присутствовали и не желаютъ, даже не хотятъ присутствовать ни при зачатiи, ни при рожденiи
333
европейской мысли, и получаютъ все въ готовомъ видѣ. Русская наука, русская мысль, русское общественное сознанiе составляются, такъ сказать, изъ привозныхъ плодовъ, развившихся и выросшихъ на чужой землѣ. Надъ полученiемъ этихъ плодовъ pyccкie не трудились, и они не имѣютъ для насъ ни очарованiя побѣды, одержанной послѣ тяжелыхъ и упорныхъ трудовъ, ни того глубокаго чувства сродства, которое тѣсно связываетъ человѣка съ созданiями его собственнаго ума, съ результатами его собственныхъ усилiй. Выработать мысль или вычитать ее, изобрѣсти, устроить машину или купить ее готовую — вещи неизмѣримо различныя».
Нельзя не признать, что одною изъ существенныхъ причинъ укорененiя въ нашемъ обществѣ такихъ прискорбныхъ своиствъ служитъ не только наше невѣжество, но и ошибочный строй всего нашего литературнаго и школьнаго образованiя, и что крайнимъ формамъ нашего либерализма принадлежитъ, между прочимъ, дѣятельная роль въ поощренiи готоваго догматизма мнѣнiй и ихъ вредной неустойчивости. Насъ удивляетъ только то, что Милославскiй, высказавъ столько верныхъ и безпристрастныхъ замѣчанiй не только нашей передовой литературѣ, но и нашей наукѣ, нашимъ русскимъ ученымъ, въ концѣ концовъ сваливаетъ всю вину на одну журналистику и обращаетъ свою брошюру въ оружiе защиты «мундирной науки», на которую несовсѣмъ несправедливо нападаетъ журналистика.
Ему стоитъ только внимательно перечесть свои собственные аргументы, чтобы убѣдиться, кого именно она могла имѣть въ виду.
Но, во всякомъ случаѣ, Милославскiй и подобные ему критики новаго литературнаго направленiя, при увеличенiяхъ и ошибкахъ, стоятъ на почвѣ вполнѣ честной борьбы мнѣнiй, и не дѣлаютъ коварныхъ вылазокъ въ тѣ сферы, гдѣ прекращается возможность этой борьбы, гдѣ естественная литературная рознь взглядовъ обращается въ опасное «слово и дѣло», въ политическое обвиненiе, въ угрожающiй слѣдственный розыскъ....
Къ сожалѣнiю, мы не можемъ отнести къ тому же лагерю критиковъ инаго закала, голосъ которыхъ, къ несчастiю, гораздо слышнѣе и влiятельнѣе, и образцомъ которыхъ можетъ служить Незлобинъ и, вообще, журнальная партiя, къ которой онъ принадлежитъ.
Мы какъ то упустили статьи Незлобина, когда онѣ появлялись въ разное время въ «Русскомъ Вѣстникѣ», и теперь, когда oнѣ появились отдѣльными брошюрами подъ
334
многознаменательными заглавiями, въ роли какихъ-то разрывныхъ бомбъ, направленныхъ рукою Цитовича противъ нашего журнальнаго либерализма, по горло начиненныхъ всякими литературными пироксилинами; мы только въ первый разъ познакомились съ этою, по мнѣнiю Цитовича, «Хрѣстоматiею новаго слова».
Собственно разсказы Незлобина, не лишенныя наблюдательности, страдаютъ только излишнею страстностью отношенiй, вовсе не идущею писателю—белетристу, и поэтому гораздо болѣе похожи на полемическiя статьи, илюстрированныя сценами и типами. Авторъ во всякомъ случаѣ рисуетъ весьма интересныя подробности изъ жизни нашихъ жалкихъ заговорщиковъ, которую не всякому случится узнать вблизи; хотя его разсказы пахнутъ сильною шаржировкою, невольно подрывающею впечатлѣнiе правдивости, хотя рисунокъ ихъ въ высшей степени рѣзокъ и аляповатъ, хотя настоящихъ живыхъ людей нельзя искать въ герояхъ и героиняхъ Незлобина, олицетворяющихъ собою слишкомъ наглядно и тенденцiозно различные замыслы автора, — однако, разсказы эти, слабые въ смыслѣ художественномъ, всетаки имѣютъ значенiе, такъ сказать, общественно-физiологическое.
Если типы ихъ затронуты съ балаганною поверхностью, сравнительно, напримѣръ, съ глубокимъ психическимъ анализомъ подобныхъ типовъ, сдѣланнымъ Достоевскимъ «въ Бѣсахъ», въ лицѣ разныхъ Кириловыхъ, Ставрогиныхъ, Шатовыхъ и т. п., или сравнительно съ гораздо болѣе живыми и безпристрастными типами тургеневской «Нови», за то ни въ одномъ литературномъ произведенiи не раскрывались до сихъ поръ до такой обнаженности и съ такого близкаго разстоянiя вся нравственная грязь и все умственное убожество тѣхъ отбросовъ нашего общественнаго развитiя, которые создали себѣ чудовищный культъ невѣжества, разрушенiя и вражды....
Сама нескрываемая ненависть автора къ объекту своихъ наблюденiй помогла его безпредѣльной откровенности, хотя и вызвала вмѣстѣ съ тѣмъ ту грубость и шаржировку, о которой мы говорили.
Въ предѣлахъ изображенiя нечестивыхъ притоновъ нашей подпольной шайки убiйцъ, развратителей, поджигателей, и раскрытiя ея дѣйствительнаго внутренняго мipa, мы ничего не имѣемъ сказать противъ разсказовъ Незлобина, кромѣ чисто художественнаго неудовлетворенiя ими. Напротивъ того, мы считаемъ ихъ появленiе весьма своевременнымъ и весьма полезнымъ. Пусть та часть нашего общества, которая не знаетъ
335
ничего точнаго о внутреннихъ врагахъ нашихъ, которая, въ силу господствующей у насъ глубоко ошибочной системы, остается въ полной слѣпотѣ на счетъ своей собственной болѣзни, своихъ собственныхъ опасностей, — пусть она хоть сколько нибудь близко ознакомится съ портретами своихъ самозванныхъ спасителей, съ ихъ нравственными идеалами, съ ихъ практикою свободы и разума.
Внушить обществу отвращенiе и ужасъ къ этимъ исчадiямъ всяческой распущенности, духовной и плотской, — во всякомъ случаѣ полезно и нужно. Если даже среди этихъ типовъ и упущены болѣе осмысленные, менѣе закоренѣлые въ цинизмѣ преступленiя, — то для практическихъ цѣлей общества въ этомъ художественномъ недостаткѣ нѣтъ бѣды. На этомъ пути грѣха и злобы во всякомъ случаѣ невозможно ни что доброе, чтобы заслуживало какого бы то ни было сочувствiя. Будить въ человѣчествѣ звѣря съ его инстинктами кровожадности и корысти — можетъ только врагъ человѣчества, и для человѣчества мало разницы въ томъ, по какимъ причинамъ этотъ врагъ совершаетъ свой подвигъ безумiя.
Если мы негодуемъ на брошюры Незлобина, то никакъ не изъ за того, что онъ раскрываетъ тайны всѣмъ намъ ненавистныхъ вертеповъ. Мы считаемъ въ высшей степени вреднымъ и несправедливымъ дѣломъ съ его стороны — ту статью его «о нигилизмѣ и литературномъ развитiи», которою онъ заканчиваетъ свои очерки, и въ которой онъ какъ бы освѣщаетъ все ихъ значенiе.
Въ этой прискорбной статьѣ своей Незлобинъ является отчаяннымъ абрекомъ самой темной реакцiи. Онъ прежде всего злоулотребляетъ впечатлѣнiемъ своихъ грубо-яркихъ разсказовъ, которые могутъ дѣйствовать на менѣе развитую массу читателей, вовсе не такъ, какъ они дѣйствуютъ на серьезную критику, и нечувствительно старается распространить это впечатлѣнiе на все литературное и общественное движенiе настоящаго царствованiя.
Онъ такъ безцеремонно, словно объ этомъ и спора не можетъ быть, подмѣниваетъ въ своихъ сужденiяхъ шайку заговорщиковъ редакцiями нашихъ журналовъ, поджигателя — педагогомъ, пропагандиста — критикомъ, что, наконецъ, читатель долженъ вынести невольное убѣжденiе, что наша либеральная педагогiя, наши земскiе и судебные дѣятели, — все это только непойманные еще члены той самой шайки, нравы и идеи
336
которой Незлобинъ начерталъ въ своихъ разсказахъ о «кружковщинѣ».
Кажется, никогда еще ни одинъ писатель не достигалъ у насъ до той степени нравственной нечистоплотности, чтобы открыто, на весь Божiй свѣтѣ, объявлять государственнымъ преступленiемъ, вызванную самимъ правительствомъ, по личному почину Монарха, литературную и общественную дѣятельность, посильно проводившую великiя реформы настоящаго царствованiя.
Теперь, вся часть общества, стоявшая съ шестидесятыхъ годовъ за упраздненiе стараго зла, поддерживавшая своимъ сочувствiемъ преобразовательные замыслы правительства, тащится на скамью обвиняемыхъ и намѣренно смѣшивается съ отъявленными врагами отечества.
Забавнѣе всего, что Незлобинъ такъ развязно трактующiй, какъ о нигилистахъ, о професорѣ Сѣченовѣ, за то, что онъ написалъ «рефлексы головнаго мозга», и о баронѣ Корфѣ, за то, что онъ не допускалъ въ школѣ розогъ и не хотѣлъ забивать дѣтей безсмысленнымъ зубренiемъ, что этотъ самый Незлобинъ начинаетъ свое «дѣло о розыскѣ» робкими сѣтованiями о предметахъ «крайне щекотливыхъ, недоступно огражденныхъ отъ покушенiй критики».
Но съ первой же страницы «трактата» и щекотливость, и недоступность оказываются, какъ и надо было ожидать, карточными домиками, потому что авторъ, «ничто же сумняшеся», съ необыкновеннымъ прямодушiемъ и спокойствiемъ начинаетъ перечислять по именамъ всѣхъ литераторовъ-нигилистовъ, членовъ «кружковщины», съ начала, конечно, покойниковъ, кои «срама не имутъ», къ тому же не имутъ ни языка, ни рукъ для отвѣта, — какъ Добролюбова, Писарева, Рѣшетникова, Помяловскаго; затѣмъ добирается по маленьку и до живыхъ, нынѣ еще благополучно дѣйствующихъ, вытаскивая по очереди Минаева, Буренина, Скабичевскаго, Антоновича, Михайловскаго, а за ними кстати прихватываетъ барона Корфа, Евтушевскаго, Водовозова, земскiя управы, цѣлыя редакцiи газетъ, и т. д., и т. д.
Но лучше послушаемъ самого Незлобина, чтобы читатель не обвинялъ насъ въ искаженiи его мыслей: задавъ себѣ вопросъ, «что такое нигилизмъ» и «почему онъ такъ тѣсно неразрывно слился у насъ съ проповѣдью соцiализма», онъ обращается къ «журнальнымъ вѣянiямъ и направленiямъ шестидесятыхъ годовъ», упоминаетъ о «первыхъ пророкахъ этого ученiя», и дѣлаетъ такое заключенiе: «распространенно его въ
337
обществѣ содѣйствовали тысячи именъ, болѣе и менѣе ничѣмъ не замѣчательныхъ, таившихся въ журналахъ подъ скромными двумя буквами, а въ нихъ-то и была вся сила пропаганды. Черезъ нихъ новыя идеи проникали въ общество»....
«Идеи, разносимыя нигилизмомъ» — «льстили всякой разнузданности его посягательствъ, возводили эту разнузданность чуть не въ священный догматъ. Своеволiе, самодурство и безотвѣтственность стали единственнымь критерiемъ правды».... «конечно, при этомъ были оговорки, было признанiе какой-то особенной честности, кружковской, «нашей»; «но оговорки эти служили отводомъ, маскою, вывѣскою, подъ которыми распространялось настоящее ученiе».
Вотъ какимъ ловкимъ фортелемъ Незлобинъ взвелъ литературу шестидесятыхъ годовъ на ту самую черную скамью эшафота, на которую онъ посадилъ прежде свою «кружковщину», «нашихъ», сѣятелей «новаго слова»....
Далѣе онъ входитъ въ болѣе подробное изслѣдованiе литературы шестидесятыхъ годовъ. Она отрицала «соцiальныя формы жизни, общественныя и политическiя учрежденiя, привычки и обычаи семьи; она «расчищала мѣсто» для будущаго. Притязанiя нигилизма постепенно расширялись; онъ сунулся «въ первенствующiе роли съ ножами, съ револьверами въ рукахъ, съ сумасшедшимъ лозунгомъ: «Долой авторитеты! мы на ихъ мѣсто! Мы лучшiе люди въ странѣ... Мы — гордость нацiи!»
Послѣднiя двѣ фразы составляютъ заглавiе брошюры Незлобина о нашихъ подпольныхъ революцiонерахъ, которые такимъ образомъ даже однимъ волоскомъ не отдѣлены у него отъ литературы и литераторовъ шестидесятыхъ годовъ»
Чтобы не оставить въ этомъ ни малѣйшаго повода къ сомнѣнiю, Незлобинъ тутъ-то именно и перечисляетъ на удачу тѣ самыя литературныя имена, которыя мы привели выше, развязно тревожа прахъ усопшихъ и раскрывая безъ излишней скромности закулисныя тайны своихъ живыхъ товарищей до оружiю. Всѣ эти люди стояли «во главѣ развитiя, исходящаго изъ источниковъ нигилизма».
«Толпа невѣждъ, организованная тенденцiей разрушенiя и плотоядства, забравшая въ свои руки всю силу литературнаго влiянiя на общество, заботилась лишь о томъ, чтобы устоять самой, удержать за собою власть, не пренебрегая для этого никакими средствами».
«Честное направленiе», которымъ такъ кичилась эта литературная партiя, выражается у Незлобина однимъ простымъ
338
словомъ: «развратъ, — всеотороннiй общественный, а въ послѣдствiи и политическiй развратъ!»
«Все то, что до сихъ поръ въ человѣкѣ было нравственностью болѣе или менѣе обязательною, объявлено предразсудкомъ глупаго воспитанiя, ложью нянекъ, мамокъ, поповъ и другихъ обскурантовъ». «Этотъ строгонаучный тезисъ былъ до такого безобразiя опошленъ, что снизошелъ буквально до народной школы, въ лицѣ моднаго и мѣднаго лба, слывшаго знаменитымъ педагогомъ, славнаго теперь шарлатанствомъ на всю Европу (въ выноскѣ и далѣе въ текстѣ объясняется, что это баронъ Н. Корфъ). Въ педагогическихъ журналахъ того времени, въ протоколахъ грамотныхъ и безграмотныхъ обществъ найдутся сотни статей и рефератовъ о воспитанiи «на началахъ естествознанiя».
«Развитiе шло съ быстротой поразительной, какъ и всѣ эпидемiи вообще, — оглушало и одуряло толпы весьма многочисленныя». «Первыя групы еще задумывались надъ вопросами: есть-ли Богъ? Свойственны-ли человѣку нравственныя чувства? и т. п., а слѣдующiя рѣшили уже прямо: «наплевать». «Плевать и на право, и на политику, и на писанный законъ!»
«Развитiе скоро превратилось въ «хитрую механику», въ «сказку о копѣйкѣ», «спецiально» для женщины учредило особое заведенiе подъ именемъ мадамшскаго вопроса». «Женщину надо было привлечь къ интересамъ умственнымъ, а ее привлекли къ половымъ. Въ умственные интересы ее посвятили лишь на столько, на сколькото могло содѣйствовать быстрому и всестороннему развращенiю».
«Женщина пошла на вызовъ и начала производить... неизвѣстно кому принадлежащихъ ребятишекъ, пока не успѣла научиться акушерству въ предѣлахъ безплодiя. Что выиграла женщина отъ этой новой правды, — пусть отвѣтятъ тѣ несчастныя мученицы комунъ, которыя топились, стрѣлялись, отравлялись отъ прелести новыхъ нравственныхъ понятiй, господствовавшихъ въ передовыхъ, развитыхъ, умныхъ кружкахъ».
«Тутъ уже пошло все на распашку, какъ у Дарвина: полная распоясанность нравовъ по убѣжденiю. Влiянiе вопроса снизошло до двѣнадцатилѣтнихъ подростковъ. Остаются нетронутыми одни новорожденные, да и до тѣхъ, вѣроятно, вопросъ еще доберется, по крайней мѣрѣ нѣтъ ничего невѣроятнаго».
«Отсюда грубость, дикое раздраженiе, безпутная мстительность, круговая ненависть и отвращенiе другъ къ другу —
339
словомъ, комунальная кружковщина во всемъ величiи и блескѣ своего поражающаго тупоумiя и озвѣренiя».
«Ратоборцы вопроса не ограничивались безкорыстнымъ развратомъ. Собственность они не любили только вчужѣ, а женское довѣрiе, «недоумѣнiе», обирали на голую кость, грабили».
«Дѣвочка — недоуменiе... отдавала свое приданое на общее дѣло, а сама уже не въ видѣ «недоумѣнiя», а «мадамшей» шествовала въ народъ. Недоумѣнiе оставлялось въ комунѣ, на память кому досталось, иногда по лоторейному билету, иногда ее просто продавали въ пользу общаго дѣла, иногда отдавали идолу по общему приговору».
Все это дословныя выписки изъ брошюры Незлобина.
Замѣтьте, что всѣ эти свободные переходы отъ педагогiи барона Корфа и журнальныхъ статей къ комунѣ и кружковщинѣ дѣлаются безъ малѣйшей оговорки и объясненiя, такъ что читатель вслѣдъ за авторомъ обязанъ относить всѣ эти факты одинаково къ литераторамъ шестидесятыхъ годовъ, какъ и къ героямъ политическихъ процесовъ.
Незлобинъ далекъ отъ желанiя хоть маломальски размежевать ихъ между собою, хотя бы даже признать, что преступленiя однихъ только возможны, только подлежатъ обнаруженiю въ будущемъ, а преступленiя другихъ уже совершились и уже караются закономъ. Вслѣдъ за прямыми разсужденiями о характерѣ влiянiй «передовыхъ, развитыхъ, умныхъ кружковъ» нашей литературы, онъ прямо разсказываетъ, какъ одну изъ страницъ ихъ собственной жизни, сцены быта нашихъ швейцарскихъ революцiонеровъ и эмигрантовъ. Журналъ «Впередъ» у него является чуть не однимъ изъ номеровъ либеральныхъ петербургскихъ журналовъ; а о белетристахъ и критикахъ, отличаюшихся лишь различными убѣжденiями и различными взглядами на одинъ и тотъ же предметъ, и имѣющихъ не менѣе Незлобина право на атестатъ своей политической благонадежности, онъ толкуетъ въ пересыпку съ политическими эмигрантами и отъявленными злодѣями нашего отечества.
Дѣлается гадко до судорогъ, читая это циническое сваливанiе въ одну кучу правыхъ и виноватыхъ.
Тамъ, гдѣ судейская и полицейская власть, имѣющая своимъ спецiальнымъ призванiемъ обнаруженiе и преслѣдованiе вредныхъ обществу элементовъ, при всей односторонности своихъ задачъ, останавливается съ нерѣшительностью, тамъ циническiе добровольцы розыска съ дикимъ гиканьемъ опьяненной черни
340
вопятъ на всѣхъ, на комъ останавливается ихъ яростная подозрительность: распни, распни его!
Все искуство и опытность прокуратуры употребляются на то, чтобы обогатить цѣлымъ арсеналомъ несомнѣнныхъ фактовъ слѣдствiе о человѣкѣ, даже уличеннымъ на мѣстѣ преступленiя, схваченнымъ съ оружiемъ въ рукахъ, виновнымъ въ явномъ смертоубiйствѣ или мятежѣ. И тутъ законъ еще не дозволяетъ себѣ считать обвиняемаго преступникомъ, и тутъ еще онъ даетъ ему въ руки всѣ средства оправдать себя, выслушиваетъ самую пристрастную защиту его, принимаетъ во вниманiе самыя отдаленныя и косвенныя обстоятельства, служащiя къ обличенiю его вины.
Съ такою мудрою справедливостью, съ такимъ истинно человѣчнымъ уваженiемъ относится законъ къ судьбѣ самаго послѣдняго человѣка, къ его доброму имени.
Но люди, мнящiе себя ревнителями попраннаго закона, своимъ ревомъ огульной слѣпой ненависти взываютъ къ беззаконiю, а не закону. Они, болѣе чѣмъ кто либо, олицетворяютъ собою тѣ инстикты звѣрства, то отсутствie всякихъ нравственныхъ принциповъ, ту безграничную разнузданность страсти, противъ которыхъ они такъ краснорѣчиво вопiютъ.
Если для общества губительно растлѣнiе его путемъ псевдонаучнаго отрицанiя всѣхъ его основъ и учрежденiй, то не менѣе губительно и растлѣнiе другаго рода, путемъ псевдопатрiотическаго отрицанiя всего, что сдѣлано честнаго и разумнаго преобразовательнымъ движенiемъ общества, путемъ разъяренiя темныхъ инстинктовъ толпы противъ вceгo, что не хочетъ стоять на мѣстѣ, что искренно ищетъ свѣта и простора...
Пусть читатель не думаетъ, чтобы наглыя выходк Незлобина относились только къ немногимъ и исключительнымъ литературнымъ кружкамъ шестидесятыхъ годовъ. Нѣтъ, онъ договариваетъ свои слова съ самою благодушною полнотою и откровенностью.
«Такимъ несуразнымъ сумбуромъ понятiй съ направленiемъ проникнута была вся петербургская атмосфера; а въ ней дышала не одна молодежь, въ ней воспитывалось не одно поколѣнiе, въ ней и старые люди перекрещивались въ новую вѣру. Тонъ этого направленiя до сихъ поръ идетъ въ нашей журналистикѣ».
«Скоро образовались цѣлыя баталiоны легковѣсныхъ литераторовъ;» «бездарность, скудоумiе, понеслись стадомъ, словно сельдь, и все орало, мычало: мы, мы, мы!»...
341
«Никогда еще политическiе предразсудки кружковскихъ партiй не доходили до такихъ грозныхъ, инквизиторскихъ безобразiй, съ «исполнительными комитетами», съ убiйствами изъ-за угла, съ выраженiемъ наглаго торжества удали въ публичныхъ прокламацiяхъ; это дѣйствуютъ прогресисты, какъ ихъ скромно именуютъ наши «критики».
Послѣ этого у читателя уже не можетъ остаться никакого сомнѣнiя въ тѣсной солидарности убiйцъ съ критиками. Если же оно и осталось у кого нибудь и послѣ этого, то воть вамъ новый тезисъ Незлобина, бьющiй уже не въ бровь, а прямо въ глазъ.
«Задача развитыхъ революцiонеровъ по професiи состояла въ томъ, чтобы завербовать для гибели на пропагандѣ какъ можно больше лицъ изъ привилегированнаго общества, т. е. мстить этому обществу, предательски вырывая изъ него дѣтей.
И точно, въ комунахъ мы находимъ княженъ, дочерей генераловъ, недорослей изъ крупныхъ землевладѣльцевъ, помѣщичьихъ дочерей съ большими состоянiями. Ихъ успѣвали «обобрать и сбыть въ народъ»...
«Но опять таки тоже самое, хотя болѣе утонченно, практиковало и легально-журнальное развитiе, когда привлекало провинцiальную молодежь» и т. д.
Нѣсколько страницъ далѣе, авторъ дѣлаетъ слѣдующiй любопытный выводъ, замѣчательный, если не особенною доказательностью, то за то невозмутимою ясностью убѣжденiя.
«Попытки терора, предпринятыя нашими господами «прогресистами», во всякомъ случаѣ представляютъ собою результатъ кружковскаго воспитанiя. Начало этого воспитанiя въ развитiи; развитiе въ литературѣ; сама литература въ невѣжествѣ ея представителей, — не вся, разумѣется, а только извѣстная чумная полоса», которою, какъ мы видѣли выше, оказалась «вся петербургская атмосфера».
«Таковы были существенныя цѣли нашего развитiя въ честномъ направленiи». Что дѣлалось, умышленно литературными просвѣтителями, тоже самое дѣлалось по наивности, по модѣ, ихъ послѣдователями».
«Пошли бароны Корфы» «утирающiе слезы матерямъ своими учебниками»; «въ моду вошла народная школа съ земскими генiальностями, которыхъ расплодилось видимо-невидимо».
«Вскочили и дождевые пузыри, гг. Евтущевскiе, Корфы, Водовозовы комп. Пошли въ ходъ рефераты, замѣтки и отмѣтки
342
о народномъ образованiи, музыка земскихъ ораторовъ о школахъ швейцарскихъ, германскихъ, американскихъ, чуть-ли не африканскихъ. Пошли учительскiя семинарiи, учительскiе съѣзды. Всюду вы встрѣчали людей съ серьезнѣйшими рожами, провозглашавшихъ постепенность перехода отъ легкаго къ трудному, увѣрявшихъ, что прускiй народный учитель французовъ побѣдилъ и что образованное государство не чета государству невѣжественному».
«Въ педагогическомъ собранiи палили рефератами «о неотложной необходимости покрыть Россiйскую Имперiю сѣтью хорошихъ начальныхъ школъ».
Да, читатель, ты, конечно, не воображалъ до сихъ поръ, какiя государственныя преступленiя тяготѣли на твоей совѣсти, когда ты наивно выписывалъ «методику ариѳметики» и хлопоталъ о постройкѣ избы въ твоемъ селѣ, въ которой твой будущiй приходскiй священникъ училъ грамотѣ крестьянскихъ ребятишекъ.
Но между тѣмъ, это было несомнѣнно такъ, и Незлобинъ разоблачилъ теперь тебя, для свѣдѣнiя тѣхъ, «кому о томъ вѣдать надлежатъ». Попробуй-ка, сунься теперь опять за «методику» или «родное слово!» Впрочемъ, гдѣ гнѣвъ, тамъ и милость.
Незлобинъ допускаетъ, что «явной связи между литературнымъ просвѣтителемъ и подпольнымъ революцiонеромъ не было. Но сочувствiе было несомнѣнное, насколько допускали «независящiе обстоятельства», сочувствiе вполнѣ объяснимое: просвѣтитель воспиталъ революцiонера». Только и всего!...
Боевымъ лозунгомъ литературныхъ просвѣтителей сдѣлалась: «соцiальная солидарность».
«Можно себѣ представить, что это за «соцiальная солидарность» съ ножами и пистолетами въ рукахъ».
«Дѣйствуетъ дѣйствительно молодежь... но воспитанная въ литературномъ развитiи, это несомнѣнно. Типъ этихъ дѣйствующихъ «прогресистовъ» создала литература».
Яростное состоянiе Незлобина нѣсколько уясняется изъ нѣкоторыхъ воспоминанiй, которыя ему приходятъ въ голову по поводу развитiя.
«Говорить нужно было пять лѣтъ тому назадъ», съ какою-то непонятною точностью замѣчаетъ онъ, — «но тогда никто не осмѣливался рта раскрыть. Я осмѣлился, и на меня спустили все хамство и холопство, всѣхъ передержщиковъ и шулеровъ
343
въ «честномъ направленiи», въ родѣ г. Скабичевскаго и К°, и провозгласили мои разсказы клеветой».
Изъ этого, кажется, не безъ основанiя можно заключить, что Незлобину въ былое время, которое онъ слишкомъ хорошо запомнилъ, пришлось, повидимому, серьезныя «муки пpiять», правды ради, отъ этой раздражающей его литературы прогресистовъ. Что же? И на его улицѣ вышелъ праздникъ! Почему бы и ему не похлестать своихъ обидчиковъ въ благопрiятный часъ, когда онъ навѣрное знаетъ, что не получитъ сдачи, что даже и огрызаться имъ теперь не въ пору? По крайней мѣрѣ, я вполнѣ понимаю это упоенiе Незлобина, мало стоившимъ ему торжествомъ.
«Ну, а теперь, разумѣется, подобрали хвосты и готовы вострепетать по востребованiю!» великодушно восклицаетъ онъ къ своимъ низверженнымъ врагамъ, которыхъ розги такъ досадно памятны его спинѣ.
Но это, если и тенденцiя, то тенденцiя слишкомъ личная; у Незлобина есть цѣли болѣе общiя и болѣе серьезныя; мы уже должны были замѣтить ихъ въ его вопляхъ противъ «сѣти народныхъ школъ», учительскихъ семинарiй, общества грамотности и т. п.
На послѣднихъ страничкахъ своего трактата, онъ еще откровеннѣе демаскируетъ свои батареи. «Нѣтъ надобности», размышляетъ онъ, «говорить, во что превратились другiя реформы, напр. судебная, — и во что неминуемо должна превратиться всякая реформа, превышающая степень народнаго самосознанiя». (Курсивъ въ подлинникѣ).
«Приплетать весь народъ къ реформацiоннымъ мечтанiямъ отдѣльныхъ интелигентныхъ групъ, значитъ, подтасовывать факты во имя кружковскихъ цѣлей и, вмѣстѣ съ тѣмъ, значить непонимать, что дѣйствительно нужно народу».
«Такимъ образомъ, убито земство, низведенъ судъ до балаганнаго фиглярства, обращены въ грубые фарсы городское и сельское самоуправленiя.»
«Всѣ реформы шестидесятыхъ годовъ были замѣчательно либеральны», съ коварною иронiею, говоритъ въ другомъ мѣстѣ Незлобинъ.
«Правительство желало сдѣлать гораздо больше, чѣмъ оно могло, сообразно съ умственнымъ уровнемъ государства».
Каждая иницiатива, исходившая отъ государственной власти, была не измѣримо выше даннаго общества.
344
Даже въ освобожденiе крестьянъ наканунѣ 19 февраля никто не вѣрилъ, никто не сознавалъ необходимости подобнаго «оскорбленiя» рабовладѣльцевъ».
Ну, что-жъ? Давно бы такъ и сказали. Вмѣсто того, чтобы рыскать вокругъ да около, извиваться по напрасну въ дебряхъ нашей безпомощной литературы, которой вы дѣлаете сдишкомъ много чести своими обвиненiями въ фантастическомъ всесилiи ея, прямо бы и указали, гдѣ коренится дѣйствительно всесильный источникъ и начало зла... Тѣмъ болѣе, что гораздо ранѣе васъ, нѣмецкая печать на всю Европу обвиняла въ насажденiи у насъ нигилизма и соцiализма самихъ авторовъ 19 февраля и другихъ связанныхъ съ нимъ реформъ, которыхъ «необходимости никто не сознавалъ», которыя «были неизмѣримо выше даннаго общества», и которыя естественно должны были кончиться какъ «всякая реформа, превышающая степень народнаго самосознанiя».
Что-жъ, и въ нашей журналистикѣ вы будете не первымъ изъ тѣхъ, кто обвиняетъ наше правительство шестидесятыхъ годовъ въ револющонномъ направленiи; такихъ доморощенныхъ Луи Вельо, «plus royaliste que le roi, plus catholique que le раре», вы можете розыскать сколько угодно на страницахъ «непрогрессивной» журналистики, въ родѣ Московскихъ Вѣдомостей.
«Нашли слово реформы! и гвоздятъ его съ усердiемъ, чуть не съ угрозою!»
Эти слова ваши на много ладовъ повторяла и повторяетъ безъ устали вся печать нашего недодавленнаго крѣпостничества.
Евгенiй Марковъ.
(Окончанiе слѣдуетъ).