Марковъ Е. Критическiя бесѣды. Книжка и жизнь // Русская Рѣчь. 1879. Март. С. 209-248.

<209>

КРИТИЧЕСКIЯ БЕСѢДЫ. 

III. 

Книжка и жизнь. 

«Vivre – est le métier que je lui veux apprendre.»

Руссо. 

Въ предъидущемъ очеркѣ своемъ, мы обѣщали обратиться къ вопросу, откуда идетъ, по нашему мнѣнiю, то жалкое и безсильное направленiе нашей мысли, которое мы выразили терминомъ «литературная хандра». Широкъ этотъ вопросъ, и мы даже не пытались приступать къ его обстоятельному изслѣдованiю въ журнальной статьѣ. Если такое явленiе, какъ американская демократiя, гораздо болѣе опредѣленное и уловимое, потребовало значительной части жизни сильнаго и отлично оснащеннаго ума, каковъ былъ Токвилль, то, конечно, тотъ, кто съумѣетъ съ полнотою, ясностью и убѣдительностью Токвилля показать намъ общiй смыслъ и свойства нашего настоящаго умственнаго состоянiя, долженъ развернуть еще болѣе ума, таланта и знанiй. Но мы, однако, все таки хотимъ сдѣлать хотя нѣкоторые намеки на крупнѣйшiя причины той духовной болѣзни нашего вѣка, которая сулитъ скверный исходъ нашему будущему, и отъ которой намъ бы слѣдовало отдѣлаться поскорѣе со всею энергiею и мужествомъ, на которую только мы способны.

Одною изъ главныхъ причинъ нашего зла, — это, во всякомъ случаѣ, наша школа, въ самомъ широкомъ смыслѣ.

Пусть не принимаютъ этихъ словъ за нападенiе на ту

210

именно форму школы, которая установилась въ данную минуту, на тѣ или другiя подробности ея, хотя, конечно, и частныя формы тутъ играютъ свою роль. Мысль наша болѣе обширна.

Мы думаемъ, что вѣковое, цѣлое теченiе человѣческой мысли совершило одну роковую ошибку, которая болѣзненно отозвалась и отзывается вездѣ на Западѣ, но которая у насъ, на Руси, отозвалась и должна была отозваться болѣзненнѣе чѣмъ гдѣ нибудь.

Ошибку эту мы назвали роковю не для одной красоты слога. Она такъ тѣсно сплетена со всѣмъ ходомъ развитiя практической дѣятельности человѣка, что составляетъ почти синонимъ съ его исторiею.

Ошибка эта — ложный взглядъ на человѣка, какъ на мозговую силу безпредѣльной растяжимости.

Люди послѣдняго времени словно забыли, что человѣкъ все-таки двурукое животное, и что видовый эпитетъ sapiens все-таки относится къ тому роду «Homo», которымъ начинается лѣстница зоологической классификацiи, а не лѣстница безплотныхъ духовъ.

Человѣкъ переувѣровалъ въ силу своего ума, человѣкъ слишкомъ забылъ свои мускулы, свой желудокъ, свои легкiя.

Декартовское Cogito ergo sum, отождествленiе жизни съ мыслiю, убѣжденiе въ жизни посредствомъ мысли было, конечно, громадною побѣдою надъ стихiйностью мiра.

Мысль, ставшая своимъ высшимъ авторитетомъ, сдѣлала необъятныя завоеванiя. Пробудившееся сознанiе своей самостоятельной личности, священныхъ правъ своего микрокозма, подняло науку, поэзiю, общественную жизнь до высоты, которыхъ они, быть можетъ, никогда не знали.

— «He was a man!» — Онъ былъ человѣкъ, — вотъ какая формула стала достаточною для опредѣленiя людскаго призванiя, людскихъ достоинствъ, — формула, еще непонятная ни классическому, ни средневѣковому мiру.

Человѣкъ — индивидуумъ смѣло сопоставляетъ себя мiру, природѣ, божеству…

Это уже не Прометей классическихъ миѳовъ, аллегорически изображающiй собою всю смѣлую пытливость, всю силу творчества человѣческаго духа. Нѣтъ, это конкретныя, отдѣльныя человѣческiя личности, дѣйствующiя за свой счетъ и на свой страхъ, имѣющiя свою особенную человѣческую физiономiю, Гамлеты, Фаусты, Манфреды, Каины, Вертеры, Карлы Мооры, Чайльдъ Гарольды…

211

Каждый изъ нихъ считаетъ себя вправѣ вступить в борьбу то со всѣмъ общественнымъ устройствомъ, то со всѣмъ человѣчествомъ, то съ самою судьбою, съ Божествомъ, съ вѣчностью. Жизнь отдѣльнаго человѣческаго духа признается сама по себѣ, сама въ себѣ, достаточнымъ содержанiемъ и оправданiемъ мiроваго бытiя. Ich habe geliebt und gelebt гордо заявляетъ о себѣ поэтъ.

Великъ и спасителенъ былъ порывъ этого человѣческаго самосознанiя, этого побѣдоноснаго ощущенiя своихъ развившихся духовныхъ силъ. Вся критическая и положительная работа современнаго человѣчества, главный смыслъ его настоящаго торжества надъ природою, — все въ этомъ порывѣ. Это было какое то юношеское пробужденiе человѣка, могучiй взмахъ его крыльевъ вверхъ, вдаль и вширь.

Орломъ поднимался онъ къ солнцу, орлинымъ взглядомъ глядѣлъ онъ на него, орлинымъ взглядомъ окидывалъ и землю подъ своими ногами. Декарты, Спинозы, Лейбницы, Гегели, ломились въ тайны творенiя и создавали рядомъ съ существующимъ мiромъ другой, идеальный мiръ, еще болѣе стройный. Человѣкъ безпредѣльно вѣрилъ въ свой разумъ; имъ онъ стремился постигнуть непостижимое, ему онъ усиливался подчинить природу и вѣчность.

Но разумъ человѣка не безпредѣленъ, и онъ оборвался…

Пали его великолѣпныя алгебраическiя построенiя мiра изнутри самого себя. Пала его вѣра въ абсолютность индивидуальнаго права, индивидуальныхъ цѣлей.

Поэта, съ его вѣчною скорбью о неземномъ, замѣнилъ матерiалистъ-экономистъ съ своими земными общественными интересами.

Вмѣсто Каина, спорившаго съ вѣчностью и пролетавшаго звѣздныя пространства, вмѣсто Фауста, вызывавшаго грозныхъ духовъ — явилось узенькое ученiе соцiалиста о равномѣрномъ дѣлежѣ поденной платы, объ обезпеченномъ для всѣхъ кускѣ хлѣба, о томъ, кому подметать улицу.

Разумъ, порвавшiй всякiе путы, сокрушившiй въ XVII столѣтiи религiю, построившiй на ея мѣстѣ философiю, упразднившiй старыя формы политическаго и общественнаго быта и сочинившiй на ихъ мѣсто новыя, — ударился о непоколебимые устои мiровой жизни и опомнился…

Онъ убѣдился, что не все подвластно ему и не все въ немъ заключается; что необходимо признать факты природы, исторiи, психiи человѣка, полчища которыхъ стояли твердо на ногахъ

212

въ реальномъ мiрѣ въ то время, когда ихъ, такъ свободно, упраздняла идеализировавшая мысль.

Въ области науки, эта реакцiя выразилась въ необъятномъ развитiи наблюдательныхъ и описательныхъ элементовъ познанiя, въ торжествѣ точныхъ наукъ, въ ихъ строжайшей спецiализацiи, въ примѣненiи естественно-научныхъ прiемовъ къ духовной жизни человѣка; въ философiи явился матерiализмъ съ различными оттѣнками фатализма; въ политической и общественной жизни наступило недовѣрiе къ рацiональнымъ формамъ жизни и стремленiе къ укрѣпленiю, даже къ искусственному возсозданiю историческихъ формъ.

Въ литературѣ, на смѣну безбрежнаго космополитическаго романтизма, явилась натуральная школа съ ея фотографическими прiемами, съ ея благоговѣнiемъ передъ подробностью, передъ фактомъ, — то есть съ тѣмъ самымъ характеромъ, который проникалъ точный методъ описательныхъ наукъ.

Наконецъ, въ личномъ характерѣ человѣка — демоническая распущенность и страстность, восторженная преданность тѣмъ или другимъ принципамъ стала замѣняться сдержанностью, разсчетомъ, большею матерiальностью задачъ.

Таковъ былъ, въ общихъ чертахъ, общiй ходъ умственной жизни современнаго общества.

Но общiй ходъ — есть формула отчасти отвлеченная, своего рода математическiй выводъ изъ множества конкретныхъ явленiй, среди которыхъ, находится масса отдѣльныхъ противорѣчiй этому общему выводу.

Умы — вожди, умы — направители, въ большинствѣ, высказались въ этомъ общемъ смыслѣ.

Но все-таки множество отдѣльныхъ умовъ, отдѣльныхъ группъ, стояло при этомъ на точкахъ зрѣнiя, неподходившихъ къ господствующему типу.

Освободившiйся отъ оковъ разумъ, только въ наиболѣе сильныхъ представителяхъ своихъ, смирялъ самъ себя точнымъ наблюденiемъ существующаго и осторожнымъ вниманiемъ къ причинамъ, его вызвавшимъ. Неспѣшно, но вѣрно создавалъ онъ прочную науку, здравую философiю, здравые житейскiе взгляды, — въ которыхъ необходимое признанiе факта не лежало свинцовыми гирями на полетѣ разума, а только сообщало ему устойчивость и строгое направленiе. Но рядомъ съ этою правильною жизнью мысли развивались и другiя, болѣе исключительныя, менѣе здоровыя.

Въ людяхъ особеннаго склада духа или особенной

213

житейской обстановки наблюденiе фактовъ дѣйствительности вызвало не признанiе ихъ правъ и ихъ силы, не воздѣйствiе на нихъ разума съ цѣлью примиренiя ихъ съ его цѣлями, а враждебное и абсолютное отрицанiе ихъ, полный разрывъ съ ними и стремленiе къ созданiю новыхъ формъ жизни, внѣ всякой связи и зависимости отъ старыхъ.

Только стремленiе это уже потеряло тотъ возвышенный, непрактическiй и поэтическiй характеръ, съ которымъ пробудившiйся разумъ ринулся когда то на сокрушенiе дѣйствительности.

Точный методъ, благоговѣнiе къ факту, къ математическому анализу, къ химическому разложенiю, сказались невльно и на этомъ протестующемъ направленiи. И оно окрасилось тонами того матерiализма интересовъ, тѣхъ неширокихъ и упрямыхъ побужденiй, которыми характеризовались факты дѣйствительности, смирившiе паренiе разума.

Оно заплатило на ряду, съ другими направленiями, дань своему времени, и хотя съ близорукой точки зрѣнiя могло казаться продолженiемъ великодушныхъ космополитическихъ идеализацiй прежняго вѣка, но, по сущности своего характера, было дальше отъ него, чѣмъ даже то примиренiе разума съ дѣйствительностью, которое стало господствовать въ мiрѣ.

Яснѣе всего это было замѣтно по духу враждебности и раздѣленiя, проникавшихъ это новое направленiе, по матерiальности его цѣлей, сводившихся на завистливый учетъ барышей, на равномѣрное право участiя въ добычѣ.

Прежняго въ этомъ направленiи было только одно — безусловный рацiонализмъ, безусловное довѣрiе къ требованiямъ голаго личнаго разума, и пренебреженiе дѣйствительностью, какъ отрицанiемъ личнаго разума, какъ недостойною существованiя.

Иначе сказать, вся положительная сторона ученiя была насквозь заражена грѣхами существующаго, а отрицательная его сторона въ тоже время получала безграничныя права.

Такимъ образомъ и наше русское общество очутилось между этими новыми разнообразными теченiями мысли; но пропорцiя, въ которой она распредѣлялась у насъ, была далеко не та, какъ въ большинствѣ западныхъ обществъ.

Въ Европѣ, вслѣдствiе прочно укоренившейся общественной, политической и научной жизни, элементовъ косности и невѣжества, одинаково враждебныхъ всякому новому теченiю, безразлично смѣшивавшихъ ихъ въ одно въ этой невѣжественной враждѣ своей, — было гораздо менѣе, чѣмъ у насъ.

214

Если тамъ были могущественныя направленiя съ откровенно реакцiонными и ретроградными цѣлями, то онѣ были организованы въ правильныя партiи, имѣвшiя ясную программу дѣйствiй, ясный символъ вѣры, съ которыми поэтому можно было и бороться, и входить въ соглашенiя, которыя кромѣ того, во многихъ отношенiяхъ, были ретроградными только относительно, и которыя, пожалуй, могли бы показаться даже прогрессивными въ тупой и слѣпой средѣ нашего домашняго закорузлаго консерваторства.

Вотъ эта то орда чуть не азiатскихъ варваровъ, нарисованная въ «Горѣ отъ ума», въ «Мертвыхъ душахъ», въ «Ревизорѣ», въ типахъ «темнаго царства» Островскаго, въ «губернскихъ очеркахъ» Щедрина, въ «семейной хроникѣ» Аксакова, — составляла у насъ на Руси громадное большинство, подавлявшее не только то или другое теченiе мысли, но вообще всякую мысль, всякое живое бiенiе ея.

Чуть зародившаяся наука, жалкое образованiе, отсутствiе всякихъ слѣдовъ политической или общественной жизни — не могли серьезно помочь укорениться, среди этого моря варварства, тому трезвому, строго научному отношенiю къ вопросамъ жизни, которымъ завершилась въ Европѣ прежняя рацiоналистическая экзальтацiя.

Это направленiе требуетъ, болѣе чѣмъ всякое другое, прочной воспитательной подготовки человѣка съ одной стороны; сколько нибудь успокоивающихъ, примиряющихъ, бодрящихъ явленiй жизни — съ другой.

Но наше общество не давало ни того, ни другаго.

Грубая обстановска его тогдашняго быта, узкость его интересовъ, устранили его отъ всего, что есть въ жизни возвышающаго и облагораживающаго натуру человѣка; его духовная безпомощность, его безправiе, его отсталость, его соцiальная уродливость, — все это могло только возмущать и отталкивать, но никакъ не воспитывать идей примиренiя.

Съ другой стороны, вслѣдствiе своеобразныхъ условiй нашей исторiи, русскому обществу не только не пришлось утомить себя тѣмъ широкимъ размахомъ философскаго разума и романтической мечты, противъ котораго Европа почувствовала потребность реакцiи, а ему едва даже удалось познакомиться съ маленькимъ кончикомъ этого парящаго крыла.

Крайности и увлеченiя рацiонализма далеко не сдѣлались ясными русскому обществу, а такъ какъ человѣку неподготовленному, недисциплинированному научнымъ трудомъ,

215

непривыкшему къ самостоятельной борьбѣ съ жизнью и къ отвѣтственности за свою собственную судьбу — гораздо сподручнѣе и соблазнительнѣе слѣдовать прихотямъ своего ума и фантазiи, чѣмъ разбираться въ строгихъ данныхъ науки, то естественно, что культъ рацiонализма, самаго дешеваго, самаго поверхностнаго, особенно легко долженъ былъ укорениться именно въ нашемъ дешевомъ и поверхностномъ обществѣ.

А между тѣмъ онъ укоренился уже въ ту стадiю свою, когда онъ потерялъ свой возвышенный характеръ и сформировался въ ту узкую и себялюбивую доктрину, о которой говорили выше.

На Руси, какъ нарочно, все способствовало разростанiю этого направленiя. Устоями противъ него являлась жизнь почти въ однихъ формахъ невѣжества. Кругомъ было такъ мало естественныхъ выходовъ для потребности усовершенствованiя, для творческихъ замысловъ въ области общественной жизни.

Настоящая работа въ этой области была недоступна, за отсутствiемъ необходимыхъ учрежденiй и правъ; школа не давала настоящихъ, неподдѣльныхъ свѣдѣнiй; жизнь не давала возможности правильно разработывать эти свѣдѣнiя, хотя бы теоретически, путемъ свободнаго общенiя и откровеннаго обсужденiя, тѣмъ менѣе примѣнить ихъ.

Отсутствiе опредѣленныхъ принциповъ дѣйствiя, опредѣленныхъ цѣлей въ общественныхъ слояхъ, вообще отсутствiе гражданской жизни не только въ смыслѣ государственномъ, но даже въ смыслѣ общинномъ, муниципальномъ, земскомъ — все это гнало пробужденную мысль подальше отъ дѣйствительной жизни, все это подрывало съ корнемъ авторитетъ жизненнаго поученiя.

Мысль и жизнь явились у насъ на Руси какими-то двумя противоположными полюсами, арктическимъ и антарктическимъ; вѣроятно, ни въ одной другой странѣ рѣзкость ихъ различiя не доходила до такой крайности, потому что ежедневный бытъ западныхъ обществъ, ихъ нравственные взгляды, ихъ школа, ихъ наука, ихъ политическое и общественное устройство — все это удовлетворяло гораздо болѣе требованiямъ разума, гораздо болѣе согласовалось съ желанiями и надеждами идеализирующаго сердца, чѣмъ въ нашей родной средѣ.

Къ тому же, на Западѣ, развитiе наукъ, искусствъ, промышленности и общежитiя создало такую неизмѣримую потребность въ занятiяхъ и самую возможность занятiй, что онѣ послужили самыми надежными тормазами празднымъ и мечтающимъ умамъ.

216

Если тамъ, на Западѣ, тѣмъ не менѣе образовывались убѣжденiя, враждебныя дѣйствительной жизни, или цѣли и другимъ формамъ ея, то уже онѣ по крайней мѣрѣ выковывались самою практикою жизни, выливались черезъ горнило невыдуманныхъ несчастiй и несправедливости. Онѣ появлялись на свѣтъ не какъ игра фантазирующей логики, не какъ плодъ умственной праздности, а какъ необходимые, вполнѣ естественные выводы жизненной борьбы.

Человѣкъ Запада, прежде чѣмъ придти къ своимъ заключенiямъ, проходилъ долгую школу искуса и опыта, пробовалъ многое, напрягалъ свои усилiя, изучалъ, узнавалъ, и тогда уже судилъ, тогда наполнялся ненавистью къ одному, страстнымъ сочувствiемъ къ другому. Въ нашемъ же обществѣ внутреннее неустроенiе простиралось до того, что, кромѣ немногихъ рутинныхъ путей, требовавшихъ рутиннаго отношенiя къ нимъ, почти не существовало исходовъ для сколько нибудь встревоженныхъ силъ духа.

Отсталость и затишье въ области нашей промышленности съ одной стороны, и недостаточность серьознаго и практическаго образованiя съ другой — болѣе всего затрудняли это прiисканiе естественныхъ путей исхода.

Почти всѣ клапаны общественной машины были заперты.

И вотъ у насъ, силою всѣхъ этихъ условiй, начинаетъ обнаруживаться явленiе совершенно оригинальное, совершенно ненормальное.

Рядомъ съ грубою жизнью, математически уклоняющеюся отъ всякаго руководства теорiи, откровенно живущею на своихъ особыхъ житейскихъ принципахъ, откровенно идущею своею старою, наѣзженною колеею, выросла вдругъ другая сила, сила почти безъ корней въ почвѣ, почти безъ связи съ окружающимъ ея мiромъ, сила книжной теорiи.

Люди, ушедшiе отъ жизни, бросились въ книжку.

Книжка, въ общемъ ходѣ русскаго духовнаго роста, играла далеко не важную роль, во всякомъ случаѣ, гораздо меньшую, чѣмъ въ любой странѣ Европы. Но въ Россiи за то книжка произвела то, чего она нигдѣ не производила, — она произвела расколъ.

Въ другихъ обществахъ, жизнь значительнымъ образомъ прониклась книжкою, и книжка еще болѣе значительнымъ образомъ прониклась жизнью; у насъ вышло совсѣмъ наоборотъ. У насъ возникли два стана, отѣльные, враждебные: жизнь,

217

ненавидящая книжку, на одной сторонѣ, — и книжка, презирающая жизнь, на другой.

На одной сторонѣ, вся охранительная мощь существующаго, съ ея неподвижностью, съ ея циническимъ или апатическимъ взглядомъ на все, что не есть практическая, оправдавшая себя сила, съ ея грубымъ торжествомъ совершившагося факта, съ ея слѣпою вѣрою въ законную необходимость этого факта.

Съ другой стороны — неопытный, неустойчивы рацiонализмъ, неуспѣвшiй извѣдать жизни и помѣриться съ нею, слишкомъ торопливо и нетерпѣливо порвавшiй съ нею связь, ушедшiй отъ малодушiя въ свою излюбленную книжку, гдѣ его не встрѣчаютъ роковыя противорѣчiя и неразрѣшенныя задачи, гдѣ его слабонервной впечатлительности не приходится наталкиваться на неподатливыя угловатости дѣйствительности, а гдѣ, напротивъ того, все гладко, легко, понятно и красиво, какъ въ созданiяхъ воображенiя.

Съ одной стороны, матерiя безъ крыльевъ духа, съ другой — паренiе въ воздушныхъ пространствахъ, безъ прикосновенiя къ землѣ. Грубая и слѣпая сила — противъ великодушнаго, но безсильнаго мечтанiя.

Такъ раскололось, къ своему горю, русское общество.

Этимъ печальнымъ явленiемъ объясняется многое въ нашей внутренней жизни.

Иностранцы часто останавливаются передъ нами въ изумленiи.

— Что же вы такое? говорятъ они намъ, когда хорошо видятъ насъ, хорошо узнаютъ наши характерныя черты. Азiатская ли вы орда, темная, скучная, бѣдная, все равнодушно переносящая, недожившая даже до первобытныхъ условiй цивилизованнаго быта; орда безъ школъ, безъ дорогъ, безъ общества, безъ искусствъ, безъ науки, безъ промышленности, безъ самолюбiя, безъ правъ, безъ желанiя имѣть что нибудь; орда, спокойно тонущая въ грязи и мерзнущая въ снѣгахъ, спокойно выгорающая до тла каждый годъ?

Или вы дѣйствительно народъ, которому суждено пересоздать цѣлый мiръ; народъ, которому не по мѣркѣ ни одна одежда западнаго человѣка, который не довольствуется ни одною формою жизни, ни одною формулою мысли, вырабатываемыми Европой, котораго безпощадный анализъ разъѣдаетъ и обращаетъ въ ничто самыя дорогiя сокровища мысли, въ которыя вѣритъ, которыми такъ свято дорожитъ старая Европа. Вы, знающiе всѣ языки, писателей всѣхъ народовъ, всѣ книжки

218

всевозможныхъ литературъ; вы, стоящiе такъ высоко и надъ суевѣрiями религiй, и надъ суевѣрiями политики и соцiальныхъ идеаловъ, и надъ рутиною науки, и надъ пошлостями европейскаго общежитiя; вы, конечно, должны быть могучею непреоборимою силою, которая въ состоянiи измѣнить духовное лицо цѣлаго мiра.

Европа не понимаетъ этой двойственности, но она такъ понятна послѣ всего, что мы говорили выше.

Мы, дѣйствительно, орда, темная, слѣпая; но мы, дѣйствительно, и самые передовые изъ самыхъ передовыхъ.

Темна, нелѣпа и неподвижна наша дѣйствительная жизнь, но наша книжка за то забѣжала далеко впередъ Европы, до такой степени далеко, что уже свою отсталую Россiю и видѣть ей нельзя.

Наша болтовня, наша разнузданная мечта, наша безплотная дiалектика — третируютъ свысока самые прогресивные шаги европейской мысли и жизни. Но этотъ мiръ дiалектики и мечтанiй составляетъ собою небольшой самооплодотворяющiйся и самоутѣшающiйся кружокъ.

Вся же остальная необъятная масса русской жизни почти не вѣдаетъ этого, слишкомъ выспренняго, слишкомъ торопящагося, слишком требовательнаго путеводителя своего; она изрѣдка чешетъ тѣ мѣста, на которыхъ зудитъ его раздражающая, недоступная ей, проповѣдь, и спитъ по прежнему богатырскимъ сномъ.

Въ этомъ явленiи и разгадка той внутренней хандры, которая насквозь проникаетъ нашу литературу извѣстнаго перiода.

Если, въ общихъ чертахъ, мы были вправѣ высказать то, что мы высказали сейчасъ о раздвоенiи у насъ литературы и жизни, то, въ частности, нужно прибавить, что не во всѣ свои перiоды литература наша была одинаково удалена отъ жизни, и что не всѣ литературныя школы были въ этомъ случаѣ одинаковы.

Обращаясь затѣмъ къ наиболѣе типическимъ явленiямъ этого рода, мы именно въ нихъ встрѣчаемъ болѣе всего того чувства безнадежности, неудовлетворенiя, досады, которое мы охарактеризовали терминомъ: литературная хандра.

Человѣкъ, который не только не знаетъ, но и знать не хочетъ жизни, не хочетъ вглядываться въ нее, не хочетъ ни съ чѣмъ мириться въ ней, не хочетъ любить ее; который отрицаетъ ее всю, цѣликомъ, съ ея радостями и печалями, съ ея прошлымъ и настоящимъ, съ ея добродѣтелями и грѣхами;

219

которому она нужна только какъ матерiалъ для уничтожающаго анализа, для отрицательнаго отдѣленiя его собственныхъ теоретическихъ идей, — конечно, не можетъ не хандрить, не можетъ не впасть въ безнадежность.

Онъ постоянно видитъ, съ одной стороны, недосягаемыя требованiя своихъ книжныхъ идеаловъ, съ другой — грубую правду дѣйствительности, для которой эти идеалы словно не существуютъ вовсе.

Всякая попытка его навязать жизни цѣликомъ свой книжный идеалъ кончается смѣшно или горько; безсилiе воздѣйствiя его мнимой мудрости на всю кажущуюся ему глупость, окружающую его, какъ воды потопа окружали утлый и одинокiй ковчегъ, приводитъ его къ сугубой ненависти, къ сугубому отчаянiю.

Онъ не обладаетъ единственнымъ орудiемъ, съ помощью котораго онъ могъ бы достигнуть практическаго результата — тѣми, такъ сказать, очередными, ближайшими точками зрѣнiя, которыя, не отпугивая жизни ни фанатизмомъ, ни доктринерствомъ, ухватываются за лучшiя живыя начала, несомнѣнно и реально въ ней существующiя, и усиливаются развить ихъ шагъ за шагомъ, хотя бы по маковой росинкѣ, то есть, по законамъ ихъ естественнаго роста.

Правда, и такая рбота вноситъ временно много тяжелаго и горькаго въ сердце человѣка, который вправѣ назвать себя другомъ человѣчества; работа эта требуетъ терпѣнiя и строгой дисциплины духа; прежде всего она требуетъ отреченiя отъ самонадѣянности, самомнѣнiя, лихорадочной требовательности.

Но работа эта за то живительна. Она вводитъ человѣка, какъ естественнаго и законнаго члена, въ многообразный водоворотъ настоящей жизни; она невольно проникаетъ его сочувственными и, такъ сказать, солидарными взглядами на нее; она создаетъ вокругъ него совершенно реальную, невыдуманную и не болѣзненно — одностороннюю атмосферу; человѣкъ живетъ «своимъ», чувствуетъ вокругъ себя свое, и научается черезъ это понимать свою среду гораздо тоньше, глубже, разнообразнѣе, чѣмъ понимаетъ ее чуждый, извнѣ смотрящiй взглядъ, какъ бы блестящъ и законченъ ни казался онъ иногда.

Возвышенныя, далекiя цѣли живутъ въ душѣ такого человѣка жизни, и одушевляютъ его на его трудъ какъ религiя, не сбивая его съ его практическаго пути ни отчаянiемъ, ни ненавистью, ни нетерпѣнiемъ. Онъ полонъ большихъ и чистыхъ желанiй, но онъ радуется и тѣмъ непривѣтнымъ, ежедневнымъ

220

побѣдамъ лучшаго надъ худшимъ, которыя онъ въ силахъ одерживать, въ виду слишкомъ упроченнаго господства противуположныхъ началъ.

Такимъ именно путемъ дѣйствовало христiанство, одна изъ величайшихъ практическихъ силъ, когда либо перерождавшихъ духовный мiръ человѣка.

Христiанство поселяло въ сердцѣ человѣка почти безусловный идеалъ, какъ окончательную цѣль его стремленiй. Но оно не отталкивало ничего, оно не ставило нигдѣ тѣсныхъ рамокъ, нетерпящихъ программъ, оно не учреждало одной неподвижой и обязательной мѣрки для всѣхъ случаевъ, для всякаго роста.

Въ его глазахъ «нѣсть Еллинъ и Iудей, рабъ и свободъ». Христiаниномъ былъ Ѳиваидскiй монахъ, вѣчно молчавшiй, не возжигавшiй огня, не варившiй пищи. Христiаниномъ былъ могучiй и пышный императоръ, христiаниномъ былъ скромный семьянинъ, остававшiйся при житейскихъ заботахъ о женѣ и дѣтяхъ, о своемъ полѣ и своемъ садѣ; многоученые философы и падшiя женщины одинаково удобно становились въ его ряды. Всѣхъ принимало оно въ свое широкое и ласковое лоно, и тѣхъ, кому была по силамъ добродѣтель на одну лепту, и тѣхъ, кто ее имѣлъ на нѣсколько талантовъ.

Одно доброе душевно движенiе какого нибудь мытаря Закхея, одно мгновенiе страстнаго раскаянья какой нибудь Магдалины, — и они уже христiане, они равноправные товарищи тѣхъ спутниковъ Христа, которые вынесли на себѣ судьбу всего ученiя.

Iудейство, съ своимъ нетерпящимъ кодексомъ морали, разработанной до мелочей каждаго шага, требовавшей «поститься двукраты въ седьмицу и одесятствовать отъ хопра и кимина, мяты пигана», указывавшей широту одеждъ и степень грѣховности всякаго яства, — не могло стать тою великою собирательною силою человѣчества, какимъ сдѣлалось скромное, всепрощающее ученiе назаретскихъ рыбаковъ.

Правда, наступило потомъ время, когда фарисейскiя воскрылiя одеждъ и тщеславное благочестiе книжника проникли и въ это ученiе простоты и любви, сообщивъ ему всю жесткую нетерпимость iудейства. Но тогда не только прекратилась сама собою великая собирательная и объединяющая работа, но даже собранное во едино стало распадаться на расколы и толки.

Въ судьбѣ такой великой мiровой силы лежитъ и великое поученiе. Поученiе это ясно. Всякое образовательное влiянiе, всякое стремленiе поднять нравственную силу человѣка должны

221

быть прежде всего основаны на широкомъ терпящемъ взглядѣ, доступнымъ даже самому робкому духу, на томъ чувствѣ взаимности съ человѣкомъ, любви къ человѣку, которое ободряетъ и влечетъ къ себѣ даже самыхъ простыхъ.

Труждающiеся и обремененныя, которыхъ звало къ себѣ на грудь христiанство, тѣ убогiе, хромые, слѣпые, чающiе движенiя воды у купели силоамской, тѣ мытари, блудницы, плотники, ткачи, рыбаки, которые составили его первую рать — овладѣли имперiями и философскими умами именно этою непобѣдимою человѣчностью своего ученiя.

Монархiи и республики, бѣдные и богатые, знатные и простые, грѣшники, праведники, ученые и невѣжды, греки, римляне, варвары, iудеи, Азiя, Европа и Африка, тепло юга, морозы сѣвера, черная кожа, бѣлая кожа, — ничто не было препятствiемъ или противорѣчiемъ христiанству.

Оно заполоняло мiръ своимъ тихимъ, но безостановочнымъ разливомъ, ничего прямо не разрушая, ничего не исключая, ни о что рѣзко не ударяясь, всему находя въ себѣ мѣсто, со всѣмъ мирясь и сживаясь, — но, въ сущности, перерождая всю душу мiра, не только все лицо его.

Формы падали и мѣнялись сами собою, когда проникались насквозь этою внутреннюю, почти незримою, новою силою.

Таково-же, въ общихъ чертахъ, должно стать и образовательное влiянiе, посредствомъ литературы и науки.

Литература не должна отпугивать простѣйшихъ нашего общества, литература не должна существовать для немногихъ избранныхъ, для совершеннѣйшихъ праведниковъ, литература не должна быть проповѣдью исключительности, узкости, вражды и разрушенiя, не должна, однимъ словомъ, являться въ роли отрицателя дѣйствительной жизни.

Она должна, напротивъ того, раскрыть этой жизни широкое объятiе любви, и въ этой любви своей почерпнуть и истинное познанiе жизни, и силу послужить этой жизни въ ея дальнѣйшемъ нравственномъ ростѣ. Только такой союзъ литературы съ жизнью можетъ быть плодотворенъ, только такая литература будетъ способна облагородить и просвѣтить жизнь.

Литература же одной вражды и отрицанiя неминуемо сдѣлаетъ жизнь еще грубѣе, еще темнѣе и матерiальнѣе, чѣмъ она была до сихъ поръ.

Въ самой области литературы, на каждомъ шагу, есть доказательства благодѣтельныхъ влiянiй жизненной литературы и

222

скорбныхъ результатовъ отрицательнаго, хандрящаго резонерства ея.

Одинъ изъ нашихъ современныхъ писателей весьма удачно сказалъ недавно про Диккенса, что это «великiй христiанинъ».

Да, это совершенная правда. Диккенсъ, какъ романистъ, христiанинъ именно въ томъ смыслѣ, о которымъ мы сейчасъ только говорили. Его взгляды на человѣчество полны той простоты, широты, любви и всепрощенiя, которыми было полно христiанство въ своихъ истинныхъ представителяхъ. Въ романахъ Диккенса точно также все находитъ свое мѣсто, ничто не исключается; Диккенсъ отыскиваетъ человѣка, отыскиваетъ человѣчное въ самыхъ бѣдныхъ и жалкихъ проявленiяхъ человѣческой натуры. Онъ и обличаетъ страстно, убѣдительно; онъ говоритъ обществу въ лицо страшную правду также твердо и неуклонно, какъ говорило ее христiанство; но всѣ его обличенiя черныхъ началъ человѣка, вся его горячая проповѣдь добра, проникнуты одною любовью къ человѣку и дѣлаются ради одной этой любви. Сквозь оболочку какого нибудь жида-ростовщика онъ заставляетъ передъ нами свѣтиться теплую живую душу, и въ образѣ какого нибудь погибшаго ученика показываетъ намъ нашего брата-человѣка, гораздо болѣе близкаго къ намъ, гораздо болѣе заслуживающаго нашего участiя, чѣмъ это кажется намъ съ нашей обыденной, поверхностной холодно-надменной точки зрѣнiя.

Оттого тѣ, кто читали Диккенса въ эпохи своего развитiя, чья юность «питалась» Диккенсомъ, ощутили на себѣ, глубоко проникающее во все ихъ существо, едва не религiозное влiянiе его. Оттого и до сихъ поръ не явилось ни одного романиста, ни у одного народа, котораго воспитательное значенiе могло бы, хотя приблизительно, сравняться съ этимъ царемъ романа, потрясающимъ всю душу, вызывающимъ ее къ безпощадной работѣ самосознанiя и совершенствованiя, насаждающимъ въ ней обильнѣйшiе посѣвы человѣколюбiя, братства, честной радости жизни.

Никто, изъ извѣстныхъ мнѣ писателей, не выразилъ такъ полно и совершенно, какъ Диккенсъ, той гармонiи мысли и чувства, той пропорцiональности между стремленiемъ къ идеалу и признанiемъ существующаго, о которыхъ мы говорили въ настоящемъ очеркѣ, и которыя составляют основной тезисъ всѣхъ нашихъ христiанскихъ воззрѣнiй на литературу.

Мы приписали нарушенiе этого желаннаго равновесiя въ нашей родной литературѣ, вѣрнѣе сказать, во всемъ нашемъ

223

родномъ образованiи, тому, что нашъ, скудный размѣрами, руководящiй разумный слой откололся въ особый толкъ, съ нетерпящими и непримѣнимыми требованiями, отъ громадной темной массы нашего житейскаго человѣчества.

Мы старались прослѣдить въ самыхъ общихъ чертахъ причину этого вреднаго раскола. Мы видѣли, что причина эта, прежде всего, глубже всего, заключается въ томъ, что все наше общественное устройство насильственно гонитъ нашу мысль въ непрактичное и раздраженное книжничество.

Намъ не приходится жить полною и естественною жизнью, и оттого у насъ является больная мысль.

Дайте намъ возможность упражнять и развивать на свободѣ всѣ наши жизненыя способности, дайте намъ способы проявить нашу потребность дѣятельности, наши стремленiя къ совершенствованiю въ свободныхъ практическихъ начинанiяхъ, и тогда, само собою, установится то равновѣсiе, котораго мы ищемъ, о которомъ мы сокрушаемся!

Тогда поневолѣ мысль наша опустится изъ своего надменнаго уединенiя, изъ своего прекраснаго далека, и станетъ служить жизни, и, служа ей, станетъ насквозь проникать ее, благородить, просвѣщать и возвышать. Она почерпнетъ изъ этого прикосновенiя къ родной почвѣ туже стократную силу, какую черпалъ миѳологическiй Антей, прикасаясь къ своей матери-землѣ. Она, какъ деревенскiй богатырь нашего роднаго эпоса, самый русскiй герой изъ всѣхъ русскихъ героевъ, пресловутый Микула Селяниновичъ, съумѣетъ тогда найти тягу земную и приподнять ту сумочку, которая не по силамъ многимъ другимъ богатырямъ.

Пока же этого нѣтъ, пока наша мысль летаетъ не въ живой обстановкѣ своего роднаго лѣса, подъ тѣснотою перепутанныхъ вѣтвей, среди непоколебимыхъ вѣковыхъ стволовъ, въ колючей гущи кустарника, которыя необходимо знать въ лицо, которыя необходимо принять въ разсчетъ, съ которыми необходимо сжиться такъ или иначе, а парить далеко и высоко, подъ облаками, выпугнутая изъ своего роднаго убѣжища, — до тѣхъ поръ невозможно и ждать отъ нея ни вѣры въ эту жизнь, ни любви къ этой жизни, ни знанiя ея. До тѣхъ поръ, въ ея пѣсняхъ будутъ звучать невѣрные и болѣзненные тоны.

Если мысль какого нибудь Диккенса является полною жизненной правды и любви къ жизни, то не нужно забывать, что Диккенсъ — писатель той самой Англiи, которая давно привыкла жить полною и свободною жизнью, которая давно владѣетъ

224

правомъ обращать свою мысль въ дѣло. При этомъ условiи, мысль естественно проникается чувствомъ собственной отвѣтствености, усвоиваетъ прiемы благоразумiя и осторожности. На ея рукахъ — великiя практическiя задачи, въ ея рукахъ — великое практическое знанiе, поэтому она уже не дозволитъ себѣ уноситься въ облака и впадать въ книжничество, въ односторонность.

Лучшiй и, пожалуй, единственно вѣрный оселокъ жизненнаго опыта постоянно направляетъ ее и не даетъ сбиваться далеко съ пути.

Возможность постояннаго удовлетворенiя своихъ порывовъ въ той или другой живой формѣ, лишаетъ мысль того остраго, раздражительнаго характера, того враждебнаго и отрицательнаго настроенiя относительно дѣйствительной жизни, которыми отличается она въ обществахъ, не успѣвшихъ или не умѣвшихъ устроиться нормально. Оттого, въ такихъ обществахъ на литературу приходится глядѣть совершенно иначе, чѣмъ въ правильно-устроенныхъ обществахъ.

Она поневолѣ является тутъ только какъ протестъ жизни, какъ стремленiе освѣтить упущенныя ею стороны; она, чуть не по самой задачѣ своей, по крайней мѣрѣ по временнымъ и мѣстнымъ обстоятельствамъ своимъ, должна быть исключительною, преувеличенною въ своихъ требованiяхъ, отрицательною, враждующею, болѣзненною. Пока она только стучится въ двери и требуетъ себѣ мѣста, ея прiемы и настроенiе поневолѣ должны быть воинственны. Правила борьбы совсѣмъ другiя, чѣмъ правила мирной, нормальной жизни.

Въ этомъ, конечно, значительное оправданiе и объясненiе современнаго характера нашей литературы. Признакъ этотъ крайне важенъ для руководителей нашихъ общественныхъ судебъ; изъ него они должны убѣдиться, что общество на столько выросло, что нуждается въ гораздо болѣе близкомъ участiи въ собственной своей жизни, чѣмъ это было до сихъ поръ. Общiй раздраженный, отрицательный тонъ нашей литературной мысли, ея слишкомъ идеологическiй характеръ, ясно показываютъ, что мысль эта слишкомъ мало имѣетъ возможности примѣнять себя къ актамъ практической жизни, что она больна своею собственною безъисходностью, что естественныя силы оплодотворенiя, ей присущiя, за отсутствiемъ реальнаго объекта, на который бы онѣ должны направиться, трятятся на вредносное и безплодное самооплодотворенiе.

Она злится, хандритъ, придирается ко всему живому,

225

ненавидитъ все живое, или уносится въ фантастическiя мечты и сама чахнетъ и истомляется въ этой хандрѣ, въ этихъ мечтанiяхъ больнаго воображенiя, какъ старая дѣва, которая страстно готовилась любить и жить, но которой выпало на долю засыхать въ одиночествѣ, не познавъ любви, не вѣдая жизни.

Руководители общества должны понять это и воспользоваться этими безплодно погибающими драгоцѣннѣйшими силами общества, чтобы обратить ихъ съ разрушительнаго и вредоноснаго пути на тотъ правильный путь, на которомъ стоятъ онѣ въ болѣе счастливыхъ обществахъ Европы.

Открыть русской мысли широкiй путь къ практическому дѣлу — вотъ почти единственный способъ поставить нашу литературу на высоту европейскихъ, и сообщить ей, вмѣсто ея теперешняго болѣзненнаго, односторонняго характера, характеръ здоровой и плодотворной общественной силы.

Многое, въ области соцiальной жизни нашей, чего мы боимся теперь, чѣмъ возмущаемся, что угрожаетъ намъ серьозною опасностью, исчезнетъ само собою при этомъ откровенномъ и довѣрчивомъ отношенiи къ нашей собственной мысли. Только здоровая и практичная мысль въ состоянiи убить больную и фантастическую. Она сразу, роковымъ образомъ, лишитъ ее всякаго кредита, потому что приведетъ ее вмѣстѣ съ собою къ неумолимому оселку живой жизни, живой правды.

Когда же вся область общественной мысли находится въ положенiи заподозрѣннаго, возбуждающаго недовѣрiе каждымъ самостоятельнымъ шагомъ своимъ, или хотя въ положенiи малолѣтняго, во всемъ связаннаго заботливою опекою, то всякая форма этой мысли и въ особенности самыя смѣлыя и рѣзкiя формы ея, являются въ ореолѣ какого-то нравственнаго подвига какой-то еще не вполнѣ раскрытой, но несомнѣнно соблазнительной будущности.

Все зло жизни приписывается всецѣло ей самой, ея неумѣлости, ея безсилiю, а на заточенную мысль переносятся самыя утопическiя чаянiя, самыя невѣроятныя надежды.

Ничего нѣтъ опаснѣе такихъ праздныхъ и ошибочныхъ мечтателей, потому что они въ настоящемъ поселяютъ разладъ, отрицанiе, вражду, а въ будущемъ подготовляютъ нелѣпыя погони за иллюзiями, горькiя разочарованiя, паденiя, безнадежность.

Все это должны бы, кажется, убѣдить руководящiя наши силы въ необходимости сорвать соблазнительную маску съ нелѣпыхъ мечтанiй и обнаружить ихъ во всемъ ихъ гольѣ, во всѣхъ ихъ грѣховныхъ немощахъ. А путь къ этому, повторяемъ, одинъ:

226

широко отворить мысли ворота въ дѣйствительную жизнь, обличать жизнью все, что есть несостоятельнаго въ мысли, и оплодотворить мыслью все то, что въ жизни должно рости и совершенствоваться; словомъ, предоставить обществу разумную и свободную жизнь, какою пользуются всѣ взрослыя общества.

Замѣчательно, что русская мысль только въ послѣднее двадцатилѣтiе стала въ особенно рѣзкiй разладъ съ жизнью; только въ это время наша отрицательная литература достигла особеннаго развитiя, и тоны раздраженiя, неудовлетворенности, безнадежности, стали господстовать надъ цѣлыми направленiями мысли.

Этого настроенiя не было въ Россiи ни въ Пушкинское, ни даже въ Гоголевское время. Если поэты, въ родѣ Баратынскго, Полежаева, отчасти Лермонтова, и выражали тоску, доходившую иногда до отчаянiя, то это была скорѣе тоска неудавшейся личной жизни, чѣмъ отрицанiе всей среды; даже когда тоска эта касалась общечеловѣческихъ вопросовъ счастiя и несчастiя, то все-таки она не выходила изъ предѣловъ личнаго, субъективнаго ощущенiя, носила на себѣ характеръ идеализацiи и романтизма, въ восторженной формѣ которыхъ уже заключалось своего рода наслажденiе и для самаго поэта, и для читателя. Но наша современная тоскливость совсѣмъ другаго характера: она разливается широко черезъ предѣлы личнаго ощущенiя, личныхъ надеждъ и желанiй. Она заполоняетъ всѣ области жизни, она проникаетъ собою каждую форму общественной дѣятельности, она озлобляетъ противъ человѣка вообще; она — вражда и презрѣнiе не только къ себѣ, но ко всему, что есть кругомъ. Островскiй въ комедiяхъ, Щедринъ въ сатирѣ, Достоевскiй въ романахъ, Некрасовъ въ поэмахъ и лирикѣ, цѣлый станъ менѣе серьозныхъ писателей, въ родѣ Рѣшетникова, Помяловскаго, Успенскихъ и множества другихъ, въ повѣстяхъ и очеркахъ, рисуютъ русскаго человѣка, русское общество въ такихъ ужасающихъ черныхъ краскахъ, съ такимъ полнымъ отсутствiемъ какого нибудь радующаго или бодрящаго цвѣта, что читателю остается завернуться безмолвно въ тогу отчаянiя и отдаться ударамъ судьбы безъ сопротивленiя и протеста.

Все равно ничего не подѣлаешь; лучше скорѣе погибнуть, скорѣе не видѣть ничего.

Если литература и поэзiя не имѣютъ идеаловъ, которые поддерживали бы вѣру въ жизнь, любовь къ жизни, которые давали бы силы къ борьбѣ со зломъ жизни, то отъ кого же ждать помощи и спасенiя?... «И ты тоже, Брутъ?»

227

Это обстоятельство, кажется намъ, еще болѣе подтверждаетъ высказанную выше мысль, что корень этой внутренней неудовлетворенности нашего духа находится въ отсутствiи у насъ настоящей общественной жизни.

Въ самомъ дѣлѣ, общественное устройство Пушкинской эпохи гораздо болѣе соотвѣтствовало идеаламъ и помысламъ того времени, чѣмъ наша эпоха соотвѣтствуетъ въ томъ же смыслѣ нашимъ идеямъ.

Даже наиболѣе передовые и притомъ весьма малочисленные кружки еще не останавливались тогда на основныхъ условiяхъ нашего общественнаго строя, и всѣ мечтанiя свои ограничивали внѣшними государственными формами. Собственно же тогдашняя жизнь еще приходилась вполнѣ по мѣркѣ даже исключительно развитымъ умамъ, и возбуждала чрезвычайно мало внутреннихъ протестовъ. Вѣдь приходилось же когда-то самое рабство, въ его грубѣйшей почти животной формѣ, по мѣркѣ такимъ титанамъ мысли, такимъ людямъ возвышеннаго идеала, какъ Платонъ и Аристотель. Но съ чѣмъ сживались Грибоѣдовъ, Пушкинъ, Лермонтов, Гоголь, сотой доли того уже не можетъ теперь и не соглашается вынести послѣднiй безъименный хроникеръ какого нибудь начинающаго журнала.

И разгадка этому не трудна!

Разгадка этому вся въ 19-мъ февралѣ 1861 года!

19-е февраля, волею Монарха-освободителя, чаянiе лучшихъ людей Россiи, завѣтный идеалъ самыхъ благородныхъ силъ нашей литературы, получили освященiе и жизнь. 19-е февраля сказало Россiи торжественно и внятно, что она перестаетъ быть страною варварства, произвола, застоя, что она должна широко распахнуть двери свободному общенiю той просвѣщенной и очеловѣченной Европы, въ которую великiй царь-работникъ прорубилъ когда-то первое узенькое окошко.

Истина обязательна своею внутреннею силою. Вошла одна истина — и вслѣдъ за нею, съ роковою неизѣжностью, толпою входятъ и другiя.

Это все равно, какъ бѣда въ пословицѣ: «Пришла бѣда, отворяй ворота», одною не кончится, впускай цѣлый хвостъ; но бѣда бѣду родитъ, а правда — правду.

«Правда съ небеси», — говоритъ другая пословица.

Великая историческая правда 19-го февраля, во истину уже «правда съ небеси», потащила за собою свой хвостъ. Хотѣлъ ли кто, не хотѣлъ, толпа новыхъ условiй жизни явилась у воротъ и вломилась въ нихъ. И всѣ поняли, что ей нельзя было

228

не вломиться, что она только часть того цѣлаго, голова котораго выглянула на свѣтъ Божiй 19-го февраля. Всѣ поняли, что выбора не было: или ужъ вовсе было не затѣвать, вовсе не отворять воротъ ни на полъ-вершка, а навѣсить на нихъ новые, надежные замки и подпереть ихъ новыми, надежными запорами; или ужъ дать свободно пройти, сквозь раскрытыя настежъ ворота, тому новому организму, который былъ вызванъ къ жизни актомъ 19-го февраля.

Но произошло однако ни то, ни другое.

Ворота тяжко захлопнулись посрединѣ движенiя и изуродовали живое тѣло, оставивъ голову безъ туловища, а туловище безъ ногъ. То, что требовало развитiя, остановилось на первыхъ зачаткахъ, что должно было двигаться — упало, словно подрѣзанное, на дорогѣ. Общество очнулось — и увидѣло себя на доскѣ, переломленной посрединѣ, съ концами, опущенными внизъ, одинъ на право, другой на лѣво… На право — все лежало повернутое назадъ, на лѣво — все лежало опрокинутое впередъ. Стоять было не на чемъ, ни справа, ни слѣва, ни спереди, ни сзади. Ступишь назадъ, летишь затылкомъ; ступишь впередъ, разобьешь лобъ.

Этотъ внезапный перерывъ, бросившiй общество на перевалѣ двухъ мiровъ, стараго и новаго, безъ возможности возвратиться къ прошлому и безъ надежды достигнуть новаго, сдѣлался кореннымъ источникомъ той всесторонней расшатанности общественнаго духа, которой посвященъ настоящiй очеркъ.

И прошлое, и грядущее подверглись одинаково болѣзненной идеализацiи только потому, что настоящее было невыносимо всѣмъ.

Протестъ противъ настоящаго сдѣлался всеобщимъ, такъ сказать, паническимъ. Явились рѣзкiе сторонники возврата къ старому, ретрограды, крѣпостники, какъ ихъ величали; явились въ то же время проповѣдники такихъ отдаленныхъ шаговъ будущаго, передъ которыми лежали непроходимыя пропасти. Но и тѣ, и другiе, во имя разныхъ идеаловъ, являлись ожесточенными врагами и отрицателями настоящаго. Только одно настоящее не имѣло ни партiи, ни сочувствiя.

Напрасно, наиболѣе практичные и здравые умы старались организовать правильную разработку настоящихъ условiй жизни, чтобы перекинуть какъ нибудь мостъ черезъ разверзшiйся провалъ отъ стараго къ новому, и перевести черезъ него общество на спокойный и плодотворный путь постепеннаго, но дѣятельнаго роста.

Для успѣха своей работы, они должны были, прежде всего,

229

опереться на готовность руководящихъ силъ, дать исходъ естественному напору жизни и открыть ему свободное русло, въ которомъ бы жизнь потекла впередъ ровною волною, безъ бѣшенныхъ стремнинъ, безъ неистовыхъ прорывовъ сквозь заставни, безъ пѣны, треска и разрушенiя.

Но, къ величайшему вреду для дѣла, заставня оставалась запертою, и передъ нею продолжали собираться и рыться подъ ея устои, то въ зловѣщемъ молчанiи, то съ угрожающимъ ропотомъ, все болѣе и болѣе напиравшiя волны.

Люди трезваго и благотворнаго замысла теряли кредитъ своимъ безсилiемъ добиться цѣли, и ихъ увѣщанiя, въ смыслѣ постепеннаго и мирнаго роста, встрѣчались злорадными насмѣшниками обоихъ лагерей, говорившихъ имъ въ отвѣтъ: вы пробовали, и вамъ не удалось; не мѣшайте же теперь попробовать намъ, можетъ быть, нам лучше удастся».

И вотъ, одни зовутъ Аракчеева, другiе — Нечаева, и вѣруютъ крѣпко, непобѣдимо, что внѣ этихъ крайностей не можетъ быть спасенiя.

А спасенiе именно въ тѣхъ рукахъ, которыя болѣе всего встревожены невыносимою тяжестью общественной атмосферы, что кошмаромъ давитъ, въ настоящее время, нашъ духъ.

Спасенiе это — въ откровенномъ и полномъ примѣненiи великихъ общественныхъ принциповъ 19-го февраля.

Освобожденному крестьянину мало одного слова свободы; ему еще необходима организацiя, соотвѣтствующая этой свободѣ, необходимо образованiе свободнаго человѣка, необходима возможность примѣнить свои свободныя силы къ широкой промышленной дѣятельности.

Но 19-е февраля освободило не одного крестьянина. Оно освободило всѣхъ насъ отъ крѣпостнаго труда, отъ крѣпостнаго подчиненiя разъ и навсегда установленнымъ условiямъ жизни.

Чтобы стать въ уровень съ дѣятельностью освобожденнаго народа, и вся наша образовательная, промышленная, служебная дѣятельность должна получить далеко не то одушевленiе, не то напряженiе, какими мы довольствовались прежде.

Освобожденный трудъ сдѣлалъ то, что трудъ сталъ обязателенъ даже для тѣхъ, кто не понималъ прежде необходимости труда.

Такимъ образомъ, реформу 19-го февраля необходимо увѣнчать и упрочить, прежде всего, правильнымъ устройствомъ нашего народнаго хозяйства. А какъ только мы касаемся народнаго хозяйства, такъ само собою возникаетъ вопросъ народнаго

230

образованiя, здороваго и вполнѣ реальнаго, то-есть, отвѣчающаго дѣйствительнымъ потребностямъ жизни. Невозможно одною рукою дѣлать народъ свободнымъ по праву, а другою — закрывать ему глаза, чтобы на дѣлѣ оставлять его закрѣпощеннымъ невѣжеству и промышленной эксплуатацiи. Невозможно поднять народъ въ уровень съ его общественными и хозяйственными задачами, ограничивая низшее образованiе его букваремъ, а высшее — латинскою грамматикою.

Но судьбы народнаго благосостоянiя возбуждаютъ не одинъ вопросъ образованiя. И образованiе его, и его хозяйственный трудъ, и его юридическiя права — все будетъ приводиться къ нулю и даже къ минусу до тѣхъ поръ, пока результаты народнаго труда будутъ подлежать исключительному распоряженiю бюрократiи, безотчетной и ничѣмъ несвязанной съ интересами народа.

Привлеченiе хозяйскаго глаза народа ко всѣмъ его хозяйственнымъ интересамъ, не только мелкимъ и мѣстнымъ, но и крупнымъ и общимъ, и притомъ въ духѣ полнаго довѣрiя, — вотъ еще одно изъ основныхъ спасительныхъ условiй для правильнаго уряда нашей общественной жизни на началахъ 19-го февраля, для оздоровленiя нашей общественной мысли.

Въ этихъ двухъ, указанныхъ нами, общихъ мѣрахъ заключается столько будущности и столько второстепенныхъ частныхъ мѣръ, вытекающихъ изъ нихъ съ роковою неизбѣжностью, что сказать о нихъ — значитъ, сказать почти обо всемъ.

Теперь мы обратимся прямо къ нашей школѣ и посмотримъ, какую роль играетъ она въ подготовленiи у насъ, на Руси, дешевыхъ рацiоналистовъ и дешевыхъ матерiалистовъ, въ установленiи, среди нашего общества, той нравственной расшатанности, которая составляетъ главный грѣхъ нашихъ современныхъ неурядицъ.

Мы видѣли сейчасъ, что наша общественная жизнь не даетъ здороваго исхода духовнымъ силамъ человѣка, что она поселяетъ въ немъ раздраженiе противъ себя, убиваетъ вѣру въ себя.

Школа, съ своей стороны, непрерывно снабжаетъ общество массами людей, уже съ дѣтства подготавливаемыхъ къ тѣмъ же самымъ вреднымъ взглядамъ на жизнь; изъ нея, какъ изъ волшебнаго рога изобилiя, сыпется юношество, въ которомъ систематически убита здоровая жизнь, въ которомъ книжка замѣняетъ все, въ которомъ форма давитъ всякую сушность.

Основной грѣхъ школы простъ и ясенъ: она учитъ учить

231

уроки, но она не учитъ жить. Въ ней есть всё: и необыкновенное усовершенствованiе методовъ, и необыкновенное глубокомыслiе, и необыкновенная роскошь свѣденiй. Въ ней только нѣтъ — знанiя жизни, уваженiя жизни, вниманiя къ жизни.

Современный педагогъ — это, въ большей части случаевъ, человѣкъ наименѣе практическихъ способностей, наименѣе удобнаго характера, наименѣе возвышенныхъ цѣлей въ жизни.

Спецiальная педагогическая складка вовсе не сообщаетъ личности человѣка особаго характера великодушiя, прямоты, сердечности, вовсе не избавляетъ ее отъ господства мелочныхъ себялюбивыхъ расчетовъ, отъ приниженiя передъ обстоятельствами и людьми; было бы просто клеветою сказать, что, при выборѣ своихъ педагогическихъ силъ, наша школа искала прежде всего цѣльныхъ характеровъ, опредѣленныхъ убѣжденiй, серьозныхъ нравственныхъ цѣлей и неизбѣжнаго при этомъ знанiя жизни.

Большею частью бываетъ совершенно напротивъ: люди съ твердыми взглядами и цѣлями считаются наименѣе удобными въ вопросѣ воспитанiя, и практика школы съ гораздо большимъ довѣрiемъ останавливается на приниженности и безцвѣтности характеровъ, на тѣхъ «служебныхъ добродѣтеляхъ», которыя такъ высоко ставилъ Фамусовъ и такъ дѣятельно примѣнялъ Молчалинъ.

Аттестатъ извѣстнаго учебнаго заведенiя, обезпечивающiй отъ формальнаго невѣжества учителя и слагающiй съ руководителя-педагога формальную отвѣтственность за негодность учителя, а затѣмъ извѣстный несложный кодексъ служебныхъ приличiй — вотъ и все, что требуется теперь при выборѣ наставниковъ, то есть, воспитателей юношества.

Этотъ взглядъ на ненужность со стороны учителя всякихъ чистовоспитательныхъ условiй, до такой степени проникаетъ всю организацiю нашихъ учебныхъ заведенiй, и даже отчасти самое общество, что учителя и учительницы систематически отстаиваютъ свое право ограничиваться однимъ «преподаванiемх наукъ», не вмѣшиваясь даже кончикомъ пальца въ собственно воспитательное дѣло.

Взялъ на себя 24 урока въ недѣлю, если можно 30, если можно 36; задалъ что выучить; спросилъ, наставилъ единицъ и двоекъ тѣмъ, кто не отвѣтилъ, пятерки тѣмъ, кто отвѣтилъ; сдалъ журналъ инспектору, — а тамъ его дѣло.

Отзвонилъ, да и съ колокольни долой!...

Даже гувернантки, которыхъ самое имя указываетъ на

232

сущность ихъ призванiя, и тѣ теперь, съ каждымъ днемъ, стремятся отвоевать себѣ право заниматься исключительно преподаванiемъ, отстраняясь отъ дѣтей на все остальное время, именно на то самое время, когда дѣти только и живутъ своею естественною дѣтскою жизнью, составляютъ свои вкусы, привычки и убѣжденiя. Въ часы уроковъ, особенно при существующемъ взглядѣ на обученiе, онѣ, разумѣется, поглощены книжкою и живутъ только работою памяти или умственныхъ соображенiй, причемъ ни характеръ ихъ, ни другiя свойства не могутъ проявляться широко и свободно.

Точно также смотрятъ на обязанности наставничества и тѣ, кто руководятъ школою.

Все устройство школы принаровлено къ тому, чтобы дѣти не находились подъ чьимъ либо опредѣленнымъ воспитательнымъ влiянiемъ, и чтобы вся школьная жизнь ихъ состояла въ черпанiи формальныхъ знанiй изъ разнообразныхъ и многочисленныхъ ящичковъ, да въ продѣлыванiи чисто внѣшнихъ, дисциплинарныхъ упражненiй разнаго рода.

Воспитателей, собственно говоря, имъ и не полагается въ господствующихъ типахъ нашей школы. Въ тѣхъ школахъ, гдѣ существуютъ «воспитатели», цѣли воспитанiя все-таки достигаются полнѣе, хотя, конечно, одно названiе воспитателя и даже дѣйствительное участiе въ воспитанiе одного только воспитателя, безъ общей организацiи цѣлаго заведенiя въ настоящемъ воспитательномъ смыслѣ, разумѣется, далеко не можетъ устранить недостатковъ, о которыхъ мы говоримъ.

Въ огромномъ же большинствѣ нашихъ школъ, повторяемъ, нѣтъ даже попытки не только на воспитанiе, но хотя бы и на одного воспитателя. Если въ уставахъ онъ фигурируетъ, то на дѣлѣ наши школы еще отлично обходятся посредствомъ такъ называемыхъ надзирателей.

Что такое надзиратель — показываетъ само слово, да и кто изъ насъ не изучилъ въ своей юности, горькимъ опытомъ, что такое надзиратель. Надзиратель за кварталомъ, надзиратель за арестованными или больными, надзиратель за работами, — это вещи понятныя и естественныя.

Но надзиратель въ области воспитанiя выдаетъ вамъ головою всю неизбѣжную сущность этого воспитанiя.

Воспитанiе посредствомъ надзирателя — это тоже стереженiе стада, загнаннаго, для удобства надзора, въ одинъ ворокъ; овецъ много, надсмотрщикъ одинъ; онъ и долженъ поневолѣ

233

примѣнять къ нимъ прiемы скотоводства или тюрьмы. Не разбѣжались бы, не напроказили бы черезъ чуръ, — вотъ и вся задача.

Время гнать на пойло, — строй въ ряды и гони! время задавать корму, — задавай по ровну на каждую голову!

Глубже этого, дальше этого, — воспитанiе черезъ надзирателя, столь всѣмъ намъ знакомое и понынѣ у насъ господствующее, — и не можетъ идти.

Было, правда, время, когда эта система надзирательства была потрясена въ основахъ, когда созналась потребность дѣйствительно воспитывать человѣка, а не только надзирать за нимъ. Въ то время на преподаванiе стали смотрѣть какъ на нераздѣльный элементъ общаго воспитанiя; въ то время зародились попытки класснаго учительства для первыхъ возрастовъ; въ то время появились, какъ нѣкоторая замѣна класснаго учительства, система классныхъ туторовъ, которыхъ назвали также классными наставниками.

Замѣчательный администраторъ-педагогъ, бывшiй въ тоже время замѣчательнымъ философомъ-педагогомъ, что, къ сожалѣнiю, представляетъ у насъ такое рѣдкое исключенiе, человѣкъ европейской знаменитости, — былъ главнымъ выразителемъ серьозныхъ воспитательныхъ стремленiй нашего общества, его искренней попытки повлiять, путемъ школы, не только на внѣшнюю дрессировку, но и на внутреннiй духъ нашего юношества.

Конечно, мы не во всѣхъ подробностяхъ стоимъ за тогдашнiе взгляды, за тогдашнюю систему. Это было только начало, первый горячiй порывъ жизни, и, конечно, время и обстоятельства направили бы этотъ порывъ на настоящiй путь, но порыву этому не было дано надлежащаго хода.

Старый, крѣпко укоренившiйся, воспитательный принципъ: «казаться, а не быть» восторжествовалъ надъ новорожденнымъ и еще слабосильнымъ принципомъ: «быть, а не казаться».

Надзиратель опять смѣстилъ воспитателя, и педагогъ опять обратился въ чиновника извѣстнаго вѣдомства съ мундиромъ и классною должностью.

Правда, многiя названiя, многiе внѣшнiе прiемы осужденнаго новаго были сохранены, но духъ новой воспитательной системы, погасъ совершенно и утратилъ всякое довѣрiе.

Воспитанiе, какъ культъ человѣчности, воспитанiе какъ богослуженiе, какъ высшее призванiе жизни, — стало считаться грезой идеализма, чѣмъ-то невозможнымъ въ примѣненiи къ дѣйствительной жизни.

234

Какъ много ошибокъ и увлеченiй ни заключали въ себѣ, въ своихъ частныхъ примѣненiяхъ, новые упраздненные взгляды, все-таки они были неизмѣримо спасительнѣе для общества, чѣмъ то безмолвное отрицанiе внутреннихъ цѣлей воспитанiя, которое замѣнило собою юношескiя попытки нашей новой педагогiи.

Новая педагогiя ставила человѣку свободный, нравственный идеалъ, она обязывала его развивать свою внутреннюю человѣческую личность въ смыслѣ полезномъ человѣчеству, изъ свободнаго влеченiя къ собственной своей нравственной красотѣ, ради уваженiя къ самому себѣ; и путемъ этого уваженiя новая педагогiя давала человѣку одушевленiе и силу даже на самоотверженiе, на подвигъ, и сообщала воспитательной дѣятельности тотъ возвышенный характеръ, котораго она никогда не имѣла ни прежде, ни потомъ.

Педагогъ того кипучаго перiода смотрѣлъ на себя какъ на призванника, которому вручены жизненныя судьбы общества, и гордо держалъ свою голову. Если онъ былъ рѣдко правъ въ этомъ смыслѣ, какъ частный случай, то, какъ принципъ, онъ былъ вполнѣ правъ. Вообще можно думать, что если бы въ свое время былъ данъ свободный, но разумный ростъ этому здоровому и высокому принципу, то мы не дожили бы до многаго, до чего, къ несчастiю, дожили теперь. Ошибки и крайности стушевались бы сами собою въ непрерывномъ тренiи жизни, частности примѣненiя были бы измѣнены, по указанiямъ опыта; зачатки развились бы полнѣе, вредныя примѣси отскочили бы прочь, но вѣра въ душу человѣка, уваженiе къ человѣку, господство сущности надъ формою, духъ неусыпной пытливости и самосовершенствованiя, — все то, что составляло внутреннюю основу тогдашнихъ воспитательныхъ взглядовъ, — все это осталось и жило.

Основа эта была слишкомъ умозрительна и потому нерѣдко впадала въ ошибки, въ противорѣчiе съ жизнью. Ей необходимо было только дать жить, чтобы она поучилась жизни и привыкла примѣнять себя къ жизни.

Дѣти были признаны людьми. Въ юношѣ, въ ребенкѣ признана живая и самобытная душа, имѣющая такое же право на вниманiе, какъ и душа зрѣлаго человѣка. Сплошныя, одинаковыя для всѣхъ воздѣйствiя на природу человѣка, подведенiе всевозможныхъ нравственныхъ личностей подъ одну обязательную казенную мѣрку, — были признаны вредными для духовнаго здоровья человѣка.

Дѣти, юноши, конечно, поняли это скоро. Въ нихъ заговорило, съ естественнымъ жаромъ молодости, чувство самоуваженiя,

235

потребность собственной внутренней жизни, потребность нравственныхъ цѣлей, то есть то, что составляетъ драгоцѣннѣйшее зерно человѣческой природы, что должно составлять завѣтную цѣль всякаго истиннаго воспитателя. Заговорило, то-есть, начало бродить, искать выхода и формы.

Школа обязана была направить эти святыя силы, указать имъ выходъ, сообщить имъ форму. Можетъ быть, она сдѣлала бы это не безъ промаховъ, не безъ спотыканiя; она сама еще нащупывала свой путь и не всегда сразу попадала на настоящiе слѣды. Но она сдѣлала бы это несомнѣнно, потому что возвышенный духъ, ее одушевлявшiй, и безошибочный методъ постояннаго наблюденiя, постоянной провѣрки и усовершенствованiя самой себя, не могли не навести ее на истинный путь.

Но судьба не дала новой школѣ довести до конца свою задачу. Она разбудила жажду, но не успѣла насытить ее; она вывела юношество изъ стараго заточенiя, но не успѣла никуда привести его. Она зажгла въ немъ искру человѣчности, но не успѣла направить разгорѣвшiйся огонь къ своимъ полезнымъ цѣлямъ.

Ничего не можетъ быть безсильнѣе и подчасъ даже вреднѣе этой половинчатости, этого непоправимаго разрыва съ однимъ, и невозможности дойти до другаго.

Молодой духъ, уже вспыхнувшiй внутреннимъ пламенемъ, болѣе чѣмъ какой нибудь другой, нуждается въ строгомъ и постоянномъ руководствѣ.

Его необходимо прiучить, долгимъ и осмысленнымъ опытомъ, куда направлять свое одушевленiе, какъ и когда направлять его. Ему необходимо выяснить условiя борьбы и условiя существованiя съ противоположными ему элементами жизни, выяснить его собственныя силы, способы правильнаго развитiя ихъ, правильной провѣрки ихъ, наконецъ, поставить ему въ жизни ясныя и несомнѣнныя задачи, ради которыхъ онъ радостно устремился бы въ жизнь, ради которыхъ онъ увѣровалъ бы и въ жизнь, и въ себя, и въ свое дѣло. Реакцiя, торопливость и умственная робость наша сдѣлали именно то, что всѣ эти необходимыя цѣли новой школы остались недостигнутыми.

Получился недоучившiйся подростокъ; мечтатель, раздраженный своимъ внутреннимъ безсилiемъ, своимъ невѣжествомъ и своею неопытностью; цѣлое юношество, горячо раскрывшее глаза на зло жизни, но не понимающее какъ и чѣмъ можно бороться противъ него.

Позади его не было школы, которая спокойно бы провела

236

его черезъ порогъ жизни и подвела бы къ ея стремнинамъ, оснащеннаго и готоваго, знающаго, что ждетъ его впереди, и что нужно ему дѣлать.

Школа же, которая приняла его, не только ничего не сказала ему про жизнь, но сама не хотѣла знать жизни, и всячески заслоняла ее отъ него. Школа эта, своимъ непризнанiемъ его юношескихъ интересовъ, его юношескихъ потребостей и силъ, своею внѣшнею дрессировкою только подготовляла въ немъ тайное раздраженiе, тайное отрицанiе, тайное возмущенiе противъ всего кругомъ.

Съ одной стороны, дѣйствительная жизнь, ея сложныя и трагическiя загадки, сбивающiя съ толку молодой умъ, воспламеняющiя негодованiемъ молодое сердце, непобѣдимо влекущiя къ себѣ, къ своему разрѣшенiю все трепетное существо его; съ другой стороны, мертвая схоластика школы, игнорирующая цѣлые вѣка самой живой человѣческой жизни, задавшаяся неестественною задачею сдержать пытливость зрѣющаго духа въ безсознательныхъ формахъ рѣчи, умолкнувшей чуть не 2,000 лѣтъ назадъ, ему совершенно чуждой, его ничѣмъ не манящей, ему ни для чего ненужной.

Схоластика, — которая отказываетъ молодому разуму въ объясненiи окружающихъ его тайнъ природы, которая не признаетъ за нимъ никакихъ правъ на сочувствiе къ живымъ нуждамъ, къ живымъ страданiямъ живаго человѣчества, которая, съ систематичностью и точностью машины, задвигаетъ передъ его глазами деревянную доску вездѣ, куда ему непобѣдимо хочется смотрѣть.

Ему бы страстно хотѣлось услышать отъ своей школы: какъ же нужно жить, какъ же мыслить, къ чему стремиться, во что вѣрить? А школа какъ будто обѣгаетъ всѣ эти вопросы; она говоритъ ему: учи безъ разсужденiй то, что тебѣ приказываютъ, и благо ти будетъ.

Мы особенно хотѣли бы уяснить, по этому поводу, ту черту, которая раздѣляетъ вредную скороспѣлость, слишкомъ раннее предвкушенiе жизни и разнузданное своеволiе мысли, являющiяся обыкновеннымъ плодомъ этихъ воспитательныхъ ошибокъ, отъ необходимаго и законнаго удовлетворенiя потребностей молодаго сердца, молодаго разума.

Для насъ особенно несочувственъ типъ разныъ naseweise, семнадцатилѣтнихъ мудрецовъ и критиковъ, постигшихъ уже всѣ тайны жизни, разрѣшающихъ, докторальнымъ тономъ, судьбы

237

общества, подводящихъ смѣлые итоги самымъ тонкимъ и сложнымъ вопросамъ человѣческаго любознанiя.

Мы, можетъ быть, болѣе чѣмъ кто нибудь, стоимъ за охраненiе дѣтству его дѣтскаго блаженства невѣдѣнiя, а юности — ея великодушныхъ мечтанiй.

Печальный выводъ прожитой жизни дѣйствуетъ не такъ гибельно, когда за нимъ стоитъ сама эта жизнь, съ ея прошумѣвшими радостями, съ ея бодрящими иллюзiями, въ которыя когда-то жарко вѣровалось и которыя, въ теченiи многихъ лѣтъ, сформировали складъ духа, силы и привычки человѣка. Но когда этотъ сухой и безжалостный выводъ предупреждаетъ жизнь, когда онъ заранѣе одѣваетъ ее траурнымъ крепомъ, заранѣе убиваетъ любовь къ ней, вѣру въ нее, — тогда люди старѣютъ не живши, тогда они впадаютъ въ разочарованiе, еще не успѣвъ ничѣмъ очароваться, и въ отчаянiи опускаютъ руки, еще не имѣвъ случая поднять ихъ на дѣйствительную работу.

Тогда появляется тотъ прискорбный типъ дряхлаго юношества, который ужасаетъ и возмущаетъ насъ, и на который уже невозможно возлагать никакой надежды.

Это какiе-то печальные сѣрые грибки, которые появляются готовыми, сгорбленными старичками изъ порождающей ихъ гнилой почвы, которые разлагаются почти вслѣдъ за своимъ появленiемъ, будучи лишены всякой внутренней консистенцiи, всякихъ условiй для борьбы съ окружающей ихъ дѣйствительностью жизни.

Но чѣмъ предупредить эти ложныя формы жизни, чѣмъ сообщить имъ прочную живучесть и залоги будущаго? Классицизмъ впалъ въ крайность. Онъ былъ напуганъ возможностью развитiя въ юношествѣ преждевременнаго старчества, его несвоевременнымъ участiемъ въ злобахъ жизни, и хотѣлъ порѣшить дѣло однимъ взмахомъ.

Онъ шагнулъ такъ далеко назадъ отъ интересовъ дня, отъ свойствъ и потребностей молодости, что желѣзная ферула его могла оказаться исключительно внѣшнею. Она слишкомъ противорѣчила естеству человѣка, чтобы подъ ея наружнымъ господствомъ не выросли втайнѣ стремленiя и вкусы, совершенно протестующiе противъ этой ферулы; какъ обыкновенно бываетъ въ такихъ случаяхъ, все гонимое и запрещенное сосредоточиваетъ на себѣ самую жаркую, упрямую, почти слѣпую привязанность. Юношеству было слишкомъ легко понять, что отъ него старались тщательно закрыть все, къ чему оно влеклось.

Разъ это сознано, — ошибочно или нѣтъ, — ферула является

238

безсильною и безплодною. Она утѣшаетъ сама себя внѣшнимъ подчиненiемъ своему требованiю, а дѣйствительное воспитанiе молодаго духа идетъ независимо отъ нея, невѣдомо для нея и съ болѣзненною враждебностью къ ней.

Этимъ объясняется, почему учебныя заведенiя, повидимому всецѣло находящiяся подъ руководствомъ самой неподвижной и безстрастной системы воспитанiя, даютъ такой значительный контингентъ приверженцевъ самыхъ сокрушительныхъ стремленiй.

Правда никогда не бываетъ на сторонѣ крайности. Невозможно заставить силою самый пытливый и впечатлительный возрастъ обратиться въ египетскую мумiю, обвитую классическими свитками, и убить въ себѣ всякiй интересъ къ живому. Никакiя греческiя склоненiя, никакiя латинскiя спряженiя не законопатятъ юношѣ его глазъ и ушей, жадно раскрытыхъ на мiръ Божiй. Его необходимо учить этому мiру, ему необходимо показать его, его необходимо подготовить къ нему.

Въ этихъ словахъ и лежитъ роковая пограничная черта между форменнымъ воспитанiемъ схоластики и разнузданностью школы фантастическаго либерализма. Правда — посрединѣ ихъ, правда — внѣ ихъ.

Юношу грѣшно дѣлать старикомъ, но не слѣдуетъ пускать его въ жизнь и неосмысленнымъ ребенкомъ. Невозможно загораживать отъ него мiръ китайскими ширмами, но безжалостно и глупо вводить его въ заблужденiе, будто онъ имѣетъ право и возможность, еще не живя, понять важнѣйшiе вопросы жизни и даже рѣшать ихъ.

Тайна воспитанiя именно въ тѣхъ предметахъ живой жизни, которыя она избираетъ для наблюденiя, въ тѣхъ предѣлахъ и томъ направленiи, которые устанавливаетъ она для изученiя жизни.

Если воспитанiе вызоветъ въ юношѣ дѣятельную любовь къ окружающей его природѣ, основательное познанiе ея, живое чувство ея красоты и законности, оно уже создастъ почву, съ которой трудно будетъ сдвинуть молодой духъ. Природа имѣетъ особенное свойство исполнять сердце человѣка чувствомъ успокоенiя, довольства, бодрости, сочувствiя къ мiру и людямъ.

Природа точно также благодѣтельно дѣйствуетъ и на мысль человѣка: она сообщаетъ ей тотъ здоровый, уравновѣшенный характеръ, съ помощью котораго всегда живется легче и работается лучше.

Природа, своею наглядною и роковою закономѣрностью, нечувствительно сдерживаетъ всякiя болѣзненныя увлеченiя мысли,

239

нечувствительно прiучаетъ покоряться закону вещей, воспитывать въ себѣ правдивые взгляды, способность терпѣнiя, внимательности и борьбы.

А такъ какъ природа всегда была, есть и будетъ главнымъ, если не единственнымъ источникомъ поэтическаго настроенiя, то-есть, говоря вообще, такого настроенiя, которое заставляетъ человѣка, съ удвоеннымъ сочувствiемъ, относиться къ людямъ и къ жизни, то она, во всѣхъ смыслахъ, подготовляетъ человѣка къ правильной и плодотворной дѣятельности.

Изгнанiе изъ воспитанiя изученiя природы и влiянiя природы, послужило краеугольнымъ камнемъ той внутренней хилости, въ которой теперь обличается наше воспитанiе, и которая, съ своей стороны, вызвала столько гибельныхъ общественныхъ явленiй.

Вся жадная любознательность молодаго мозга, всѣ неясныя сочувствiя еще трепетнаго молодаго сердца, не получивъ существеннаго выхода въ любви къ природѣ, въ познанiи природы, не подвергшись умиряющему и исцѣляющему влiянiю ея, бросаются сами собою въ область отвлеченнаго мышленiя, единственно имъ доступную, принимаютъ характеръ односторонняго и воспаленнаго рацiонализма.

Все кругомъ питаетъ этотъ рацiонализмъ. Кромѣ логическихъ формъ рѣчи, своей родной, своихъ славянскихъ предковъ, давно отжившихъ римлянъ и грековъ, живущихъ вдали нѣмцевъ и французовъ, — ничего болѣе не находятъ юноши въ школѣ, которая воспитываетъ ихъ. Исторiя людей и ихъ умственной дѣятельности, со всѣмъ непереваримымъ хаосомъ сложнѣйшихъ и тончайшихъ пружинъ своихъ, трудно доступнымъ даже зрѣлому, много жившему уму, со всею пестрою картиною своихъ непримиримыхъ противорѣчiй, своего возмутительнаго зла, своего поразительнаго безсилiя, — этотъ гигантскiй калейдоскопъ событiй, отъ котораго ломитъ и рѣжетъ въ глазахъ самаго закаленнаго наблюдателя, — вотъ одно, что говоритъ сколько нибудь живо, въ этой школѣ, уму и чувству юноши. Говоритъ оно и при изученiи всѣхъ безъ исключенiя языковъ, говоритъ и при изученiи всѣхъ многочисленныхъ отдѣловъ словесности и исторiи, чѣмъ исключительно наполнена программа классической школы.

Если къ нимъ и прибавляется математика, то эта логика логикъ, своею отвлеченностью и совершеннымъ игнорированiемъ живыхъ явленiй жизни, конечно, не ослабляетъ, а еще болѣе усиливаетъ болѣзненый рацiонализмъ воспитанiя.

Понятно, что рацiонализмъ этотъ устремляется исключительно въ область человѣческой жизни, въ исторiю, въ

240

психологiю, въ соцiологiю. Ихъ онъ обработываетъ на свой страстный и неопытный манеръ, надъ ихъ неисчерпаемымъ, удобоподвижнымъ матерiаломъ производитъ онъ свои фантастическiе опыты. Природа не дала бы ему способовъ мудрить надъ ея ясными и твердыми законами; она не полетѣла бы вся за нимъ на его крыльяхъ Икара, а притянула бы и приковала къ себѣ его самого.

Но однако, въ силу нашихъ же собственныхъ положенiй, высказанныхъ выше, невозможно же школѣ задаваться мыслiю ограничить все воспитанiе человѣка изученiемъ природы.

Человѣку все-таки прежде всего нуженъ человѣкъ; и человѣка должна ему объяснить, къ человѣку должна его подготовить школа.

Въ этомъ заключается вторая глубокая ошибка классической школы, ошибка, общая съ нарождавшеюся у насъ въ 60-хъ годахъ либеральною школою, но которую послѣдняя должна была неизбѣжно исправить, въ силу своего принципа, и которую однако не съумѣла и не пытается исправить ея соперница, унаслѣдовавшая ея господство.

Не изученiемъ школьниками, со словъ рѣчистаго учителя, значенiя Гамлета и Манфреда, Печорина и Онѣгина, должны они познавать человѣка и готовиться къ человѣку. Не безбрежнымъ читательствомъ книгъ, переносящихъ ихъ въ мiръ интересовъ, имъ непонятныхъ и чуждыхъ; не воспитанiемъ въ себѣ привычки болтать «о Байронѣ и о матерьяхъ важныхъ», не заучиваньемъ по учебнику разныхъ историко-философскихъ «причинъ и влiянiй», развязно объясняющихъ въ какихъ нибудь четырехъ витiеватыхъ строкахъ, полныхъ галицизмовъ и германизмовъ, и тайны литературнаго творчества, и душу величайшихъ историческихъ событiй, — достигается подготовленiе человѣка къ жизни съ людьми.

«Uferlose Leserei», которую преслѣдовалъ еще Ж. П. Рихтеръ, есть коренной врагъ здравыхъ взглядовъ, здоровой жизни.

Весь центръ тяжести собственно «человѣчнаго», «гуманнаго» образованiя долженъ лежать въ воспитанiи нравственнаго характера, привычекъ, вкусовъ, живыхъ отношенiй къ людямъ, въ прiобрѣтенiи знанiя самаго предмета въ его дѣйствительныхъ свойствахъ и въ его дѣйствительномъ примѣненiи. Наша же школа совершенно устраняется отъ воспитанiя, въ мыслящемъ человѣкѣ, живаго и цѣльнаго человѣка, а относительно знанiя хлопочетъ только о развитiи дiалектическихъ способностей, систематически замѣняя существенное и реальное знакомство съ предметомъ формальными представленiями о немъ.

241

Наши юноши знаютъ безмѣрно много, такъ много, что Александръ Гумбольдтъ, какъ извѣстно, насмѣшливо увѣрялъ одного изъ нашихъ министровъ народнаго просвѣщенiя, что онъ очень бы желалъ знать половину того, что знаетъ русскiй гимназистъ.

Знаютъ безмѣрно много, а не «умѣютъ» ничего; это лучшая характеристика нашей школьной системы.

Не умѣютъ часто писать грамотно, не умѣютъ часто прочесть съ толкомъ, а ужъ примѣнить къ жизни свои научныя свѣдѣнiя — и говорить нечего. А главное, — не умѣютъ жить, не умѣютъ относиться къ людямъ, понимать людей, сносить людей, любить людей!

Нельзя не возмущаться и не огорчаться глубоко при видѣ этого основнаго заблужденiя школы, забывшей дѣйствительную жизнь и цѣльнаго человѣка, замѣнившей ихъ, можетъ быть незамѣтно и безсознательно для самой себя, отвлеченною логикою сужденiй.

Человѣкъ, который воспитывался въ подобной школѣ и не вынесъ изъ нея никакихъ систематическихъ плодотворныхъ влiянiй на свой характеръ и свою практическую дѣятельность, непремѣнно пойдетъ однимъ изъ двухъ путей, равно ошибочныхъ.

Если въ его натурѣ говорятъ сильнѣе живучiя и реальныя стороны, онъ со смѣхомъ отворачивается отъ школьной схоластики, какъ отъ какого-то неизбѣжнаго искупительнаго страданiя, неизвѣстно почему, но, по мнѣнiю его, во всякомъ случаѣ безполезно возлагаемаго на него передъ вступленiемъ въ настоящую жизнь. Онъ прошелъ этотъ тяжелый искусъ, закалившись, быть можетъ, въ своихъ прирожденныхъ свойствахъ, черезъ упорное отрицательное отношенiе къ требованiямъ школы, и еще болѣе увѣровалъ теперь въ глупость и безсилiе всякихъ метафизикъ, въ несомнѣнное достоинство и непогрѣшимость одной только практики жизни, какъ она слагается сама собою, механическимъ теченiемъ временъ.

Такихъ — громадная масса, такихъ — большинство! Они твердо знаютъ, что всѣ мы люди, всѣ человѣки; что съ волками жить, по волчьи выть; что одинъ въ полѣ не воинъ; что отцы наши не глупѣе насъ были; что люди ложь и мы тожь; что не нами мiръ начался не нами и кончится; они изъ тѣхъ, которые не допускаютъ въ жизни никакой идеологiи, преклоняясь только передъ одной осязаемостью, которые, по пословицѣ, «не вѣрятъ ни въ сонъ, ни въ чохъ, а вѣрятъ лишь въ червленый вязъ».

Другiе питомцы школъ идутъ противуположною дорогою.

242

Ихъ меньше числомъ, но они слышнѣе, виднѣе, влiятельнѣе въ умственномъ мiрѣ. Это дѣйствительно идеологи въ буквальномъ смыслѣ. Они привыкли, въ теченiе своего долгаго школьнаго перiода, своихъ «Lehrjahre», видѣть и вѣрить, что отвлеченное знанiе, формальныя представленiя фантазiи замѣняютъ собою весьма удобно существующiй мiръ. По натурѣ своей они склоннѣе къ созерцанiю, къ исканiю смысла и цѣли въ ходѣ вещей. И вотъ ихъ прiучаютъ 10 лѣтъ сряду заблуждаться, будто однимъ логическимъ построенiемъ, можно все постигнуть и совершить, будто жизнь есть не то, что дѣйствительно существуетъ кругомъ и что необходимо испытать всѣмъ существомъ своимъ, а то, чѣмъ представляется она въ дiалектическихъ упражненiяхъ надъ нею.

Такая жизнь дѣйствительно гораздо понятнѣе, заманчивѣе, удобнѣе. Перемѣнишь дiалектическую формулу — и измѣняешь всѣ элементы жизни, всѣ укоренившiеся отношенiя ихъ.

Но за то, когда настпуаютъ для такого питомца школы его «Wanderjahre», когда онъ попадаетъ изъ школы въ круговоротъ жизни, онъ отказывается признать въ ней ту жизнь, къ которой готовился, онъ относится къ ней съ раздраженiемъ, отрицанiемъ, враждою; онъ чувствуетъ себя совершенно безсильнымъ въ той сферѣ, къ которой его не подготовили, которой онъ не понимаетъ, которой онъ не въ состоянiи вынести — и впадаетъ или въ реакцiю, вѣдущую его прямо въ станъ практиковъ, или въ безъисходный разладъ съ жизнью, въ то состоянiе нравственной и умственной хандры, отъ которой у насъ страдаютъ часто самыя лучшiя люди, отъ которой дѣлаются у насъ безполезными, можетъ быть, полезнѣйшiя силы.

Повторяемъ, избѣжать этого можно только тѣмъ, чтобы школа воспитывала, а не только учила; чтобы дѣти наши прiучались въ ней жить, а не только сидѣть на скамьяхъ и долбить книги.

«Vivre — est le métier que je lui veux apprendre» (жить — вотъ то ремесло, которому я хочу обучить его) говорилъ Руссо про своего Эмиля.

Это изрѣченiе должно стать торжественною программою всякой школы.

«Celui d'entre nous, qui sait le mieux supporter les biens et les maux de cette vie est à mon gré le mieux élevé». (Тотъ изъ насъ, кто лучше всѣхъ можетъ переносить горе и радость жизни — тотъ, по мнѣнiю моему, воспитанъ лучше всѣхъ). Въ этихъ словахъ Руссо истинный, невыдуманный критерiумъ

243

всякаго воспитанiя и истинная цѣль всякой нравственной философiи.

Древность, задолго до нашей побѣдоносной цивилизацiи, своимъ свѣжимъ и правдивымъ чутьемъ, постигла эту тайну въ лицѣ своихъ простодушныхъ мудрецовъ, быть можетъ болѣе могучихъ и болѣе оригинальныхъ, чѣмъ наши современные многоученые мудрецы, задавленные цѣлыми формацiями книгъ.

Но какъ учить жить? какъ соединить образованiе съ воспитанiемъ?

Мы не пишемъ здѣсь педагогическаго трактата, мы заняты только критическимъ разборомъ общаго тона нашей литературной мысли и указываемъ, въ самыхъ общихъ чертахъ, причины этого тона и условiя, при которыхъ, по нашему мнѣнiю, онъ сталъ бы болѣе правильнымъ, болѣе плодотворнымъ. Мы можемъ высказаться только коротко, намѣтить только главныя черты того пути, который намъ кажется истиннымъ путемъ.

Школа прежде всего должна принять права возраста на жизнь. Она не должна убивать юность человѣка, какъ она убиваетъ ее до сихъ поръ, какъ она продолжаетъ убивать ее не только у насъ однихъ, но и въ нашей руководительницѣ, Германiи, и во Францiи, и во многихъ другихъ странахъ. Современная классическая школа Европы стала орудiемъ мученiя и смерти. Скоро люди опомнятся и поймутъ, какой непоправимый вредъ наносили они добровольно сами себѣ.

Люди не могутъ заниматься такъ много, такъ долго, такъ исключительно работами мозга, изученiемъ книгъ, какъ занимаются они теперь.

Дѣти, юноши – могутъ это еще меньше.

Умный человѣкъ и сметливый практикъ, старый нѣмецъ Фрицъ, герой нѣмцевъ, не даромъ говорилъ, разсматривая анатомiю человѣка, что природа создала его скорѣе курьеромъ, чѣмъ кабинетнымъ сидякой.

Человѣку, особенно ребенку, нужно двигаться много, работать мускулами, дышать свѣжимъ воздухомъ, отдыхать чаще мозгомъ и нервами.

Жеребятамъ и телятамъ своихъ заводовъ мы даемъ просторъ, свѣтъ и вольныя игры на воздухѣ. А дѣтей своихъ мы губимъ, забивая ихъ съ 8 лѣтняго возраста, у нѣмцевъ уже съ 6 лѣтняго, на цѣлые дни, въ душные каменные ящики, гдѣ они неподвижно сидятъ, на однихъ мѣстахъ, за книжками, надрывая мозги, разслабляя мускулы, портя кровь и питанiе.

Пора сознать, что это безумно, что это невозможно, что необходимо съ корнемъ измѣнить весь бытъ нашей школы!

244

Еще въ 1836 году, честный нѣмецкiй педагогъ Лоринзеръ, своею знаменитою брошюрою «Zum Schutze der Gesundheit in den Schulen», всколыхнулъ стоячiя лужи нѣмецкой педагогiи и глубоко потрясъ общественное сознанiе, развернувъ ему рядъ фактовъ и соображенiй ужасающаго значенiя.

Этотъ сердечный кличъ возмущеннаго друга человѣчества сталъ эпохою въ исторiи нѣмецкаго воспитанiя. Съ нея начинается перiодъ педагогическихъ реформъ Пруссiи и Германiи, основанiе реальныхъ школъ и смѣшанныхъ гимназiй, ограниченiе классическаго обученiя, возрожденiе нацiональности и христiанскаго духа въ обученiи.

Пресловутый лозунгъ нѣмецкой схоластики, будто гимназическое образованiе стоитъ и падаетъ неразрывно съ классическимъ изученiемъ «mit den classischen Studien die Gymnasialbildung steht und fällt» получилъ серьозное потрясенiе. Но тѣмъ не менѣе схоластика отдѣлалась мелочными и временными поправками и осталась при своемъ старомъ принципѣ дѣтоубiйства.

До сихъ поръ, въ нѣкоторыхъ нѣмецкихъ гимназiяхъ (напримѣръ Виртембергскихъ) приходится на долю одного латынскаго языка и въ одномъ классѣ по 18 часовъ въ недѣлю, не считая еще большаго числа часовъ подготовленiя къ этимъ 18 урокамъ; иначе сказать, на латынь уходитъ все время, которое юноша можетъ быть занятъ умственнымъ трудомъ въ теченiи дня, безъ окончательнаго разстройства здоровья.

Число же всѣхъ уроковъ въ недѣлю доходитъ до 30, 32, 34 и 35 и даже болѣе.

Такъ напримѣръ, въ Берлинской гимназiи «Zum blauen Kloster» въ классѣ подъ названiемъ secunda 11-34 урока, въ prima по 35 уроковъ въ недѣлю, т. е. по 6 въ день, не считая еще уроковъ пѣнiя и итальянскаго языка, не считая, конечно, и той ночи, въ теченiи которой приходится готовится къ этимъ 6-ти ежедневнымъ урокамъ.

Такiя занятiя бываютъ почти въ каждой гимназiи не менѣе 9 лѣтъ сряду, а при возможности остаться въ классѣ на другой годъ и считая еще приготовительные классы, навѣрно, не менѣе 12 лѣтъ.

Въ русскихъ гимназiяхъ, при 2-хъ отдѣленiяхъ приготовительнаго класса и 8-ми классахъ гимназiи, приходится пробыть тоже 10 лѣтъ, даже не оставаясь на 2 года ни въ одномъ изъ 10 классовъ, что почти невозможно для большинства.

Такимъ образомъ, весь возрастъ дѣтства и молодости, отъ

245

младенчества до начала семейной жизни и общественныхъ обязанностей, весь перiодъ физическаго роста и накопленiя силъ, осуждается схоластичекою школою на затворничество, на исключительно мозговую работу. Кровь бѣднѣетъ и блѣднѣетъ, тѣло дѣлается дряблымъ и недоразвитымъ, нервы больными, мозгъ получаетъ неестественное преобладанiе надъ растительными силами организма. Наше уничтоженное здоровье, наше хроническое худосочiе съ его повальною близорукостью, ипохондрiей, грудными разстройствами, и цѣлою кучею другихъ такихъ же прискорбныхъ дѣтищъ своихъ — вотъ глубоко скрытый корень того безотраднаго настроенiя нашего духа, тѣхъ теорiй вражды и отрицанiя, отъ которыхъ страдаетъ современное общество. Вмѣстѣ съ здоровымъ дыханьемъ, вмѣстѣ съ простодушнымъ досугомъ молодости, исчезли изъ нашей жизни веселый смѣхъ, искренность и беззаботность. Люди, чуть не съ младенчества, дѣлаются раздраженными, недовѣрчивыми, разочарованными. Прежнiя дѣти просто жили, а наши дѣти судятъ, критикуютъ, составляютъ планы, но не живутъ. За то прежнiе дѣти были румяны и веселы, съ крѣпкими кулачонкми, съ звонкимъ смѣхомъ; за то они могли шутя переносить то, подъ чѣмъ улао бы раздавленнымъ безсильное и унылое поколѣнiе нашихъ современныхъ дѣтей.

Надо опомниться, надо сообразить, что мы все таки зоологическiя существа съ пищеваренiемъ, дыханiемъ, кровообращенiемъ, а не только мыслительные апараты, не только читатели книжки.

Если человѣчество не одумается скоро, оно изведетъ себя, оно выродится Богъ знаетъ во что. Его задавитъ эта ужасная, неудержимо разростающаяся, необъятно разросшаяся куча печатной и писанной бумаги.

Человѣкъ высохнетъ и сплющится подъ листами этой бумаги, какъ травка гербарiя!

Человѣкъ не въ силахъ питаться одними чернилами и дышать между листьями книжки, а у него съ каждымъ днемъ отнимается, все болѣе и болѣе, свѣжiй воздухъ поля, его съ каждымъ часомъ гонятъ все глубже и глубже въ камеры, классы, конторы, къ тѣмъ же черниламъ, за ту же книжку.

Неужели скоро придется намъ проклинать имя Гуттенберга, котораго мы такъ долго благословляли; намъ, готовящимся на дняхъ воздвигнуть памятникъ первому московскому книгопечатнику.

Гуттенбергъ не виноватъ, не виновато и искусство его;

246

виновата наша собственная глупость; у насъ, повторяемъ, съ одной стороны, глупые, безграмотные милльоны, которымъ надо много и долго учиться книжкѣ, съ другой — надорванные книжники, которые изуродовали себя книжнымъ перепоемъ, которые забыли жизнь и которымъ нужно лѣчиться жизнью отъ книжки.

Вѣдь вездѣ пьютъ водку и пьютъ на здоровье, но русскiй человѣкъ облопывается водкой, жретъ водку, жжетъ себѣ водкой все нутро, заводитъ въ своемъ нутрѣ такого червя, который засасываетъ его до смерти.

Такой же мистическiй червь пьянства сидитъ и сосетъ въ нутрѣ нашихъ запойныхъ книжниковъ, и оттого имъ постоянно тошно, оттого-то они въ постоянной хандрѣ.

Оглянитесь на Англiю. Говорятъ, что тамъ такiе характеры, такая выработка отъ классической школы. Да! О, если-бы у насъ завелась такая дѣйствительно классическая школа, школа здоровья, жизни, ребяческаго веселья, ребяческихъ шалостей.

Англiйская школа вправѣ гордиться своими краснорожими и веселыми питомцами, которые столько же воспитываются игрою въ мячъ, кулачками и перегонками лодокъ, сколько Салюстiемъ и Евклидомъ. Англiйская школа создала свою естественную, понятную ребенку, посильную для ребенка, радующую ребенка, жизнь, въ которой свободно развивается мускулъ, свободно дышетъ грудь, выковывается характеръ, устанавливаются нравственныя понятiя, общественныя привычки, въ которой умѣренно, не надрываясь, не развращаясь преждевременнымъ понятiемъ добра и зла, правильно и охотно работаетъ дѣтскiй умъ.

А если мы прибавимъ, что эта свободная и живая школа встрѣчаетъ потомъ такую же свободную и живую жизнь, то мы поймемъ, отчего въ Англiи такъ велика энергiя общественной и личной дѣятельности, отчего тамъ такъ мало страдательныхъ всхлипыванiй и причитанiй и такъ много дѣльной работы, такъ много плодотворныхъ результатовъ.

Никакой классицизмъ не опасенъ, когда основу школы составляютъ практичность, приложимость къ дѣлу, соотвѣтствiе съ силами ребенка; когда въ цѣлый день дается не болѣе 4-хъ уроковъ, раздѣленныхъ значительными промежутками веселаго отдыха, съ двумя полупраздниками на каждой недѣлѣ, кромѣ воскресенья, съ 15-ю недѣлями разныхъ вакацiй. Такiя школы, гдѣ не столько цѣнится способность зубренiя книгъ, сколько настойчивое преслѣдованiе цѣли, не столько дiалектика ума, сколько сила

247

характера, доставляютъ громадный запасъ людей самаго могучаго практическаго закала, людей несокрушимой энергiи и несокрушимаго самообладанiя. Сила воли, — вотъ тотъ талисманъ, который дѣлаетъ англичанина англичаниномъ, и отсутствiе котораго губитъ нашего брата, русскаго! Сила воли — это часто больше чѣмъ генiй! Я вполнѣ вѣрю мнѣнiю Веллингтона, что ватерлооская побѣда была одержана еще на дворѣ Итона, въ смѣлыхъ играхъ англiйскаго юношества. Но сила воли не будетъ и не можетъ развиваться безъ физическаго здоровья, безъ свободнаго общенiя съ природою, въ душной тѣснотѣ кабинета, въ атмосферѣ чернилъ.

Надо сказать правду, что и наша школа уже приходила къ сознанiю нелѣпости того односторонняго книжнаго и мертвеннаго ученiя, которое введено у насъ схоластикою. Наши шестидесятые годы высказали много здравыхъ положенiй и нащупали много здравыхъ воспитательныхъ мѣръ, въ смыслѣ признанiя правъ дѣтства, въ смыслѣ возвращенiя дѣтей къ живой жизни и спасенiя ихъ отъ книжнической сухотки.

Тогда впервые познакомились мы съ организацiею истинно воспитательныхъ заведенiй Запада, гдѣ путешествiя, игры, работы въ саду и огородѣ, за ремесленнымъ станкомъ и на гимнастическомъ приборѣ, считались такими же существенными элементами воспитанiя, какъ математика или родной языкъ; тогда открыты были нами, давно существовавшiе на Западѣ, облегчающiе, живые методы преподаванiя, интересующiе дѣтей; свободное влеченiе къ ученiю было признано важнымъ условiемъ воспитанiя; было смягчено и облагорожено обращенiе съ дѣтьми старшихъ; знакомство съ организмами и явленiями живой природы, такъ сочувственной душѣ ребенка, было поставлено одною изъ коренныхъ основъ обученiя.

Вообще, все живое и практическое, что еще уцѣлѣло, хотя по имени, въ настоящей школьной системѣ; все, что стремилось обратить годы ученiя не въ годы мученiя, а въ годы здоровой и правильной жизни; все, что пыталось обратить книжное образованiе въ всестороннее воспитанiе духа и тѣла человѣка, — то было, если не разработано и развито вполнѣ, то намѣчено и зачато школою шестидесятыхъ годовъ.

Нельзя не пожалѣть, что эти добрыя зачатки заглохли такъ безвременно и неплодотворно.

На почвѣ здороваго тѣла уже гораздо легче будутъ прививаться и другiя, болѣе духовныя условiя воспитанiя.

Уничтоженiе всякой казенщины въ отношенiяхъ съ дѣтьми,

248

упрощенiе и значительное сокращенiе ихъ умственныхъ занятiй, переносъ центра тяжести воспитанiя отъ долбленiя книги къ нравственнымъ поступкамъ, дисциплина характера, образованiе полезныхъ и честныхъ привычекъ, укорененiе въ душѣ ребенка возвышенныхъ понятiй объ обязанностяхъ человѣка, наконецъ, ознакомленiе его на практикѣ съ основными условiями дѣйствительной жизни въ человѣческомъ обществѣ, доступными понятiямъ ребенка по своей простотѣ и близости къ нему, — вотъ крупнѣйшiя черты такого желаннаго воспитанiя.

Мы не пойдемъ дальше въ разработкѣ этого вопроса. Очень можетъ быть, что мы посвятимъ этому крайне важному и крайне интересующему насъ предмету особую, чисто педагогическую статью.

Теперь же мы довольствуемся только общимъ указанiемъ на симптомы болѣзни и на ея корень.

Свободная общественная жизнь, достойная зрѣлаго человѣка, и разумная школа воспитанiя, полезная ребенку, — вотъ въ чемъ лежитъ исходъ изъ нашихъ внутреннихъ бѣдствiй, вотъ гдѣ, по нашему мнѣнiю, единственное спасенiе нашей будущности!

Евгенiй Марковъ.