Марковъ Е. Критическiя бесѣды. Романистъ-психiатръ. (По поводу сочиненiй Достоевскаго) // Русская Рѣчь. 1879. Май. С. 243 - 275.



<243>


КРИТИЧЕСКIЯ БЕСѢДЫ.

IV.

Романистъ - психiатръ.

(ПО ПОВОДУ СОЧИНЕНIЙ ДОСТОЕВСКАГО).

«Ты любишь все существующее и ничѣмъ не гнушаешься, что сотворилъ, ибо не создалъ бы, еслибы что ненавидѣлъ»…

«Книга премудрости Соломона».

Трудно выбрать для илюстрацiи нашего современнаго литературнаго характера болѣе подходящiй матерiалъ, чѣмъ произведенiя писателя «Униженныхъ и оскорбленныхъ», «Идiота», «Бѣсовъ», «Преступленiя и наказанiя».

Достоевскiй — писатель глубоко оригинальный, совсѣмъ не похожiй ни на какого другаго писателя; писатель внѣ школы, безъ подражателей, безъ образцовъ; писатель, стоящiй словно въ сторонкѣ отъ общаго движенiя литературы, отъ ея различныхъ лагерей, одинокiй и мрачный литературный аскетъ своего рода.

Онъ находитъ, повидимому, творческое наслажденiе тамъ, гдѣ всѣ привыкли чувствовать ужасъ и отвращенiе; онъ, съ какою-то больною настойчивостью, съ какимъ-то постоянствомъ маньяка забирается именно въ тѣ дебри взбаламученной общественной психiи, или разстроенной психiи отдѣльнаго человѣка, которыя для обыкновенныхъ писателей, для обыкновеннаго читателя представляются не областью художественнаго изображенiя, а областью врачебнаго изслѣдованiя.


244


Но, не смотря на эту крайнюю своеобразность идей, вкусовъ, прiемовъ и сюжетовъ Достоевскаго, не смотря на его вполнѣ независимую роль среди нашихъ писателей, — на творчествѣ Достоевскаго тѣмъ не менѣе сказалось довольно осязательно влiянiе современной литературной атмосферы.

Правда, какъ ни мало извѣстна намъ бiографiя Достоевскаго, особенно съ ея внутренней стороны, всетаки всѣ мы знаемъ, какой тяжелый искусъ наложила на него судьба въ теченiи цѣлаго ряда лѣтъ, быть можетъ, самыхъ впечатлительныхъ и руководящихъ всѣмъ строемъ дальнѣйшей жизни человѣка. Несчастiе, постигшее сантиментальнаго автора «Бѣдныхъ людей» и «Неточки Незвановой», было слишкомъ жестоко, чтобы не перевернуть вверхъ дномъ всего мiровозрѣнiя его, чтобы не оборвать тѣхъ нѣжныхъ струнъ, которыя связывали его душу съ поэтическими илюзiями, съ сладкими чаянiями молодой жизни; другiя, болѣе твердыя, болѣе мрачныя стекла должны были стать послѣ этого между страдальцемъ-наблюдателемъ и тою наблюдаемою имъ жизнью, которая равнодушно заставляла его нести эти страданiя.

Но переломъ, повидимому, совершился съ своими особенностями. Поразившiй ударъ сначала вызвалъ въ авторѣ не отрицанiе жизни, не вражду къ человѣку, не душевную хандру, не безнадежные взгляды на будущее, — нѣтъ, онъ вызвалъ болѣе плодотворную и положительную реакцiю. Какъ противовѣсъ внѣшнему насилiю и страданiю, какъ естественный якорь внутренней самозащиты, зажглось въ душѣ автора гораздо болѣе теплое, гораздо болѣе правдивое, гораздо болѣе глубокое влеченiе къ скрытой нравственной силѣ человѣка, чѣмъ это выражалось до сихъ поръ въ его нѣсколько слащавомъ и идилическомъ отношенiи къ «бѣднымъ людямъ» всякаго рода.

Глубокое чутье человѣка даже подъ шкурою звѣря, любовь къ человѣчному въ человѣкѣ, какъ бы ни былъ обезображенъ его ликъ невѣжествомъ и пороками, наполнило нравственною красотою своего рода, даже душную атмосферу «Мертваго Дома».

«Записки изъ Мертваго Дома» явились такимъ здоровымъ и могучимъ вкладомъ въ нашу бѣдную литературу, вынесли на свѣтъ божiй столько поразительной внутренней правды изъ непочатой глубины настоящей народной психiи нашей, что, казалось, будто ими разширилась сама область художественнаго


245


изслѣдования, будто самъ творческiй умъ получилъ черезъ нихъ новыя, прежде ему незнакомыя силы.

Такая реальная правда, съ такою идеальною высотою взгляда, могла быть счастливымъ и рѣдкимъ плодомъ почти религiознаго потрясенiя духа.

Дѣйствительно, глубокое горе возноситъ иногда духъ человѣка на нравственную высоту, недостижимую для него ни прежде, ни послѣ.

Грубое попранiе личности и правъ человѣка вызываетъ внутри его скорбный протестъ, и весь смыслъ этого безмолвнаго протеста — въ страстномъ взрывѣ тѣхъ именно чувствъ, которыя раздавливаются насилiемъ.

Религiозное благоговѣнiе къ нравственной свободѣ человѣка, ко всякой самобытной особенности его духа, восторженная чуткость къ малѣйшей чертѣ его внутренней красоты, наслажденiе въ человѣкѣ тѣмъ зерномъ золота, которое скрыто въ немъ, будто въ толщахъ камня, подъ обманчивою и поверхностною внѣшностью, котораго не въ силахъ истребить въ немъ ни какое принужденiе, — вотъ жатва, выростающая изъ такого посѣва.

Но это высокое настроенiе писателя, повидимому, прошло и окончилось вмѣстѣ съ его несчастiемъ.

Точно такъ, обыкновенно, религiозныя секты бываютъ исполнены особенной внутренней энергiи и чистоты помысловъ въ первые дни своего существованiя, въ эпохи непризнанiя и гоненiй; но потомъ, когда остановится ихъ юношескiй ростъ, когда они являются уже спокойною господствующею силою, вошедшею во всѣ свои права, когда они освободятся отъ обязанности постоянной самозащиты, постояннаго самонаблюденiя и постояннаго самосовершенствованiя, — утихаютъ и засыпаютъ мало по малу на лѣнивомъ ложѣ покоя и прежнiй восторгъ борьбы, и прежняя возвышенность цѣлей.

Въ «Преступленiи и наказанiи», въ «Идiотѣ» и «Бѣсахъ», если и проявляется во всей силѣ тотъ же проницательный психологъ, какимъ былъ авторъ «Записокъ изъ Мертваго Дома», за то уже все менѣе и менѣе слышится прежнiй «человѣкъ».

«Душа убываетъ» постепенно, по мѣрѣ движенiя впередъ во всѣхъ этихъ многотомныхъ романахъ, если сравнивать ихъ съ «Записками».

Въ нихъ уже не разлито то христiанское чувство всепрощенiя, та неподдѣльная братская любовь къ человѣку, то спокойное и твердое воспрiятiе всѣхъ неизбѣжныхъ золъ жизни, та тихая радость простыми радостями жизни, которыми


246


дышетъ, которыми проникнуто насквозь, словно теплотою лѣтняго солнца, всякая страница «Мертваго Дома».

Нѣтъ, здѣсь уже жизнь судится жолчнымъ и песимистскимъ взглядомъ, здѣсь уже люди являются для осмѣянiя ихъ глупостей, для позора ихъ слабостей, для обличенiя ихъ мнимыхъ достоинствъ, здѣсь почти все — разочарованiе, безцѣльность, отсутствiе смысла, здѣсь одинъ нераспутываемый нравственный хаосъ.

Однимъ словомъ, здѣсь та же, хотя и своеобразная, душевная хандра, которая заразою охватила нашу литературную мысль, убѣжавшую отъ жизни, забывшую жизнь, возненавидѣвшую жизнь.

Авторъ «Мертваго Дома» словно мститъ самому себѣ и за сантиментальныя илюзiи своей юности, и за высокое нравственное чувство своего перiода страданiй.

Онъ словно обезсилѣлъ духомъ, ему словно не по плечу весь охватъ сложной и шумной жизни, вдругъ обступившей его послѣ одиночества заточенiя; онъ силится уловить ея перепутанныя, безконечно разнообразныя стремленiя, глубоко постигаетъ отдѣльные факты ихъ, но, кажется, не можетъ, не въ силахъ понять ихъ общаго смысла и тѣмъ оправдать ихъ въ своихъ глазахъ.

Можетъ быть, страстное одушевленiе тяжелаго времени слишкомъ растратило его, и онъ раздраженно ощущаетъ это чувство собственнаго инутренняго безсилiя, какъ безсмыслицу, какъ хаотическiя свойства окружающей его жизни... Онъ злится на эту жизнь, онъ враждебенъ къ ней, иногда онъ просто клевещетъ на нее, не подозрѣвая, что его негодованiе относится, въ сущности, не къ объективнымъ, а къ субъективнымъ причинамъ.

Эта субъективность настроенiя доходитъ въ романахъ Достоевскаго до того, что изображенiе жизни, письмо съ натуры, правдоподобность дѣйствiй и характеровъ — часто пойти совершенно исчезаютъ въ нихъ.

Вы съ изумленiемъ, не вѣря своимъ глазамъ, убѣждаетесь, что тотъ самый художникъ-реалистъ, который нарисовалъ намъ какъ живые типы и сцены «Мертваго Дома», который могучими чертами; возсоздалъ намъ оригинальные психическiе организмы своихъ главныхъ героевъ, — выпускаетъ изъ себя цѣлыя полчища такихъ дѣйствующихъ лицъ, цѣлую массу такихъ картинъ, которыхъ блѣдность, плоскость, и неестественность поразили бы даже въ какой нибудь безъименной и бездарной мелодрамѣ.


247


Вся энерiя творчества, всѣ силы таланта Достоевскаго, повидимому, уходятъ въ этихъ романахъ только на то, чтобы раскопать до конца, выскребсти до дна, хотя высоко своеобразную, но всетаки болѣе или менѣе больную психiю какого нибудь одного мрачнаго героя, и его устами, его насильственнымъ лицедѣйствомъ, высказать свои безнадежныя возрѣнiя на жизнь и на людей.

Вся остальная пестрая компанiя дѣйствующихъ лицъ этихъ романовъ болтаетъ и вертится кругомъ центральныхъ героевъ, часто самымъ невозможнымъ образомъ, какъ  марioнетки шарманщика, единственно для того, чтобы давать имъ случай къ ихъ мрачнымъ размышленiямъ и ихъ страннымъ поступкамъ.

Оттого, читая романъ Достоевскаго забываешь, что читаешь романъ: все кажется, будто въ вашихъ рукахъ пространный дневникъ больнаго изъ психiатрическаго заведенiя, или психiатрическое изслѣдованiе врача.

Глубоко разработанная душевная жизнь немногихъ главныхъ лицъ въ романахъ Достоевскаго до такой степени не соотвѣтствуетъ, ни по объему своему, ни по серьезности своего изображенiя, пустячничеству дѣйствiя и бездарности остальныхъ типовъ, что черезъ это иногда невозможно вынести изъ романа цѣльнаго и удовлетворительнаго впечатлѣнiя.

Что то подобное чувствуется обыкновенно, когда видишь на сценѣ театра какого нибудь великаго трагика, въ родѣ Ольриджа или Росси, окруженнаго толпою завѣдомыхъ бездарностей, на которыхъ никто не собирается и не желаетъ обращать вниманiе, но которые, однако, то и дѣло мозолятъ ваши глаза своимъ самодовольнымъ кривлянiемъ, рѣжутъ ваши уши своею тарабарскою рѣчью, заслоняя отъ васъ невольно могучую игру великаго артиста. А онъ говоритъ свой монологъ даже на другомъ, чуждомъ имъ языкѣ, окруженный ими, но съ ними не смѣшиваясь...

Очень поучительно, для характеристики писателя, разсмотрѣть ближе, такъ сказать, въ живомъ видѣ мiросозерцанiе его различныхъ возрастовъ; сравнить между cобою, въ подлинникѣ, то, что мыслилъ и чувствовалъ онъ въ эпоху своей литературной юности и въ эпоху своего окончательнаго развитiя.

Для этого придется намъ довольно подробно остановиться на наиболѣе типическихъ произведенiяхъ Достоевскаго изъ различныхъ перiодовъ его писательской дѣятельности.

Достоевcкiй вошелъ въ русскую литературу какъ писатель оригинальный, какъ писатель серьезно обѣщающiй, — съ


248


своими «Бѣдными людьми», которые появились, кажется, въ 1846 году, въ извѣстномъ «Петербургскомъ Сборникѣ», рядомъ съ стихотворенiями Некрасова на очередные тогда гражданскiе мотивы, рядомъ съ критическими очерками Бѣлинскаго, публицистикой Герцена и проч., и проч.

«Бѣдные люди» сразу составили имя молодому автору.

Они были едва-ли не отдаленнымъ родоначальникомъ всей той литературы униженныхъ и оскорбленныхъ, которая разрослась потомъ до размѣровъ цѣлой обширной школы.

Если, съ одной стороны, въ «Бѣдныхъ людяхъ» слышалась общая романтическая нота тридцатыхъ годовъ, сообщавшая этому произведенiю нѣсколько идилическiй и томный характеръ, то самый выборъ сюжета, сама сфера жизни, затронутой авторомъ, несомнѣнно говорили о новыхъ взглядахъ и стремленiяхъ.

Это была одна изъ первыхъ замѣтныхъ пѣсень пролетарiата, который выступалъ на очередь въ общественномъ сознанiи, котораго интересы стали выдвигаться передовыми кружками общества.

Въ романѣ «Кто виноватъ», современномъ «Бѣднымъ людямъ», хотя гораздо болѣе страстномъ и могучемъ, пролетарiатъ еще не выступаетъ на сцену какъ цѣлая замкнутая сфера жизни, имѣющая свои особенныя черты, свое особенное горе, свои особенные интересы.

«Кто виноватъ» еще вполнѣ романъ изъ господствующаго дворянскаго быта, онъ случайно открывалъ только уголокъ завѣсы, скрывавшей темный и душный мiръ бѣдности и безправiя, такъ сказать, по ремеслу, по наслѣдственному званiю; но онъ далеко не былъ посвященъ пролетарiату, и его герои были только протестантами и революцiонерами въ обычной средѣ достатка, власти и досуга...

Только долго спустя послѣ «Бѣдныхъ людей» появился, однако, тотъ литературный жанръ, котораго провозвѣстникомъ были они. Для этого нужно было совершиться большимъ перемѣнамъ въ судьбахъ внутренней политики Россiи.

Только вѣянiе 19 февраля настолько очистило литературную атмосферу, что въ ней могли раздаться довольно свободно многочисленные голоса сочувствiя къ униженному и оскорбленному. Но голоса эти уже не ограничивались одною сферою низшаго, придавленнаго чиновничества; они вошли въ самую глубь пролетарiата и дѣлали своими героями даже пересыльнаго арестанта, даже бѣглаго каторжника... Тѣмъ интереснѣе обратить вниманiе на внутреннiй строй писателя, который успѣлъ


249


сочетать задачи новѣйшей тенденцiозно-обличительной натуральной школы, школы Щедрина, Помяловскаго, Рѣшетникова, съ романтическою поэзiей прошлаго.

«Бѣдные люди» нарисованы Достоевскимъ дѣйствительно бѣдными людьми. Вся ихъ безпомощность, весь безъисходный ужасъ ихъ положенiя — у васъ передъ глазами. Это, въ сущности, тѣ же картины, которыя вы встрѣтите потомъ въ «Преступленiи и наказанiи», въ горькихъ стихахъ Некрасова, въ безнадежныхъ очеркахъ Помяловскаго или Глѣба Успѣнскаго...

Тамъ  —  нищiй чиновникъ Горшковъ униженно проситъ у такого же нищаго чиновника Макара Дѣвушкина гривенникъ на пропитанiе семьи.

«Батюшка, Макаръ Алексѣевичъ, — говоритъ онъ, — я многаго и не прошу, а вотъ такъ и такъ (тутъ онъ покраснѣлъ) — жена, говоритъ, дѣти, голодно, хоть гривенничекъ какъ нибудь. Ну, тутъ ужъ мнѣ самому сердце защемило. Куда, думаю, меня перещеголяли! А всего-то у меня и оставалось 20 копѣекъ, да я на нихъ разсчитывалъ: хотѣлъ завтра на свои крайнiя нужды истратить.

— Нѣтъ, голубчикъ мой, не могу; вотъ такъ и такъ, говорю.

— Батюшка, Макаръ Алексѣевичъ, хоть что хотите, говоритъ, хоть десять копѣечекъ.

— Ну, я ему и вынулъ изъ ящика, и отдалъ свои 20 копѣекъ, маточка, все доброе дѣло! Эхъ, нищета-то!» (Собр. соч. Дост., Т. I, стр. 236).

Ежедневный бытъ этого Горшкова такъ описанъ авторомъ:

«Цѣлая семья бѣдняковъ какихъ-то у нашей хозяйки комнату нанимаетъ... Люди смирные! Объ нихъ никто ничего и не слышитъ... Онъ какой-то чиновникъ безъ мѣста, изъ службы, лѣтъ семь тому, исключенный за что-то. Фамилiя его Горшковъ. Такой сѣдѣнькiй, маленькiй; ходитъ въ такомъ засаленомъ, въ такомъ истертомъ платьѣ, что больно смотрѣть; куда хуже моего! Жалкiй, хилый такой; колѣнки у него дрожатъ, руки дрожатъ, голова дрожитъ, ужъ отъ болѣзни что-ли какой, Богъ его знаетъ; робкiй, боится всѣхъ, ходитъ стороночкой...

Бѣдны-то они бѣдны, — Господи, Богъ мой! Всегда у нихъ въ комнатѣ тихо и смирно, словно и не живетъ никто. Даже дѣтей не слышно. И не бываетъ этого, чтобы когда нибудь порѣзвились, поиграли дѣти, а ужъ это худой знакъ. Какъ-то мнѣ разъ вечеромъ случилось мимо ихъ дверей пройти; на ту пору въ домѣ стало что-то не по обычному тихо; слышу


250


всхлипыванье, потомъ шопотъ, потомъ опять всхлипыванье, точно какъ будто плачутъ, да такъ тихо, такъ жалко...» 

Хорошъ этотъ Горшковъ и въ гостяхъ:

«Вошелъ мой Горшковъ, кланяется, слезинка у него, какъ и всегда, на рѣсницахъ гноится; шаркаетъ ногами, а самъ слова не можетъ сказать. Я его посадилъ на стулъ, правда, изломанный, да другаго не было. Чайку предложилъ. Онъ извинялся, долго извинялся, наконецъ, однакоже, взялъ стаканъ. Хотѣлъ было безъ сахара пить, началъ опять извиняться, когда я сталъ увѣрять его, что нужно взять сахару; долго спорилъ, отказываясь, наконецъ, положилъ въ свой стаканъ самый маленькiй кусочекъ и сталъ увѣрять, что чай необыкновенно сладокъ. Эка, до уничиженiя какого доводитъ людей нищета!» (стр. 235).

Такими типами наполнены «Бѣдные люди». Тамъ видите вы чахоточнаго студента Покровскаго, живущаго дешевыми уроками на счетъ своихъ послѣднихъ легкихъ, молча и одиноко умирающаго въ своей конуркѣ, на хозяйскихъ хлѣбахъ, влюбленнаго въ такую же нищую дѣвушку, и несмѣющаго даже сказать ей, что онъ любитъ ее...

Тамъ видите вы пьянчужку-отца этого юноши, жалкаго уличнаго забулдыгу, прототипа того самаго Мармеладова, который является вамъ уже въ совершенно другой окраскѣ въ «Преступленiи и наказанiи».

«Можно было подумать, что онъ какъ будто чего-то стыдится, какъ будто ему самого себя совѣстно. Отчего онъ все какъ-то ёжился, какъ-то кривлялся; такiя ухватки, ужимки были у него, что можно было, почти неошибаясь, заключить, что онъ не въ своемъ умѣ. Придетъ, бывало, къ намъ, да стоить въ сѣняхъ у стеклянныхъ дверей, и въ домъ войти не смѣетъ. Кто изъ насъ пройдетъ — я или Саша, или изъ слугъ, кого онъ зналъ подобрѣе къ нему, то онъ сейчасъ машетъ, машетъ къ себѣ, дѣлаетъ разные знаки, и развѣ только кивнешь ему головою и позовешь его — условный знакъ, что въ домѣ нѣтъ никого посторонняго и что ему можно войти, когда ему угодно, — только тогда старикъ тихонько отворялъ дверь, радостно улыбался, потиралъ руки отъ удовольствiя и на цыпочкахъ прямо отправлялся въ комнату Покровскаго. Это былъ его отецъ».

Этотъ спившiйся старичишка жалокъ, но не отвратителенъ. Вы чуете въ немъ душу человѣка, еще несовсѣмъ погибшую, подъ гнетомъ нищенскаго разврата.

«Бѣдный старикъ не могъ надивиться и нарадоваться на своего Петиньку. Когда онъ приходилъ къ нему въ гости, то


251


почти всегда имѣлъ какой-то к озабоченный, робкiй видъ, вѣроятно, отъ неизвѣстности, какъ-то его приметъ сынъ; обыкновенно долго не рѣшался войти, и если я тутъ случалась, то онъ меня минутъ двадцать, бывало, разспрашивалъ, что, каковъ Петинька? Здоровъ ли онъ? Въ какомъ именно расположенiи духа, и не занимается ли чѣмъ либо важнымъ? Что онъ именно дѣлаетъ? Пишетъ ли, или размышленiями какими занимается? Когда я его достаточно ободряла и успокоивала, то старикъ, наконецъ, рѣшался войти и тихо-тихо, осторожно-осторожно, отворялъ дверь, просовывая сначала одну голову, и если видѣлъ, что сынъ не сердится и кивнулъ ему головой, то тихонько проходилъ въ комнату, снималъ свою шинельку, шляпу, которая вѣчно у него была измятая, дырявая, съ оторванными полями, — все вѣшалъ на крюкъ, все дѣлалъ тихо, неслышно; потомъ садился гдѣ нибудь осторожно на стулъ и съ сына глазъ не спускалъ, всѣ движенiя его ловилъ, желая угадать расположенiе духа своего Петиньки. Если сынъ чуть-чуть былъ не въ духѣ и старикъ примѣчалъ это, то тотчасъ приподнимался съ мѣста и объяснялъ, «что, дескать, я такъ, Петинька, я на минутку. Я вотъ далеко ходилъ, проходилъ мимо и отдохнуть зашелъ». И потомъ безмолвно, покорно, бралъ свою шинельку, шляпенку, опять потихоньку отворялъ дверь и уходилъ, улыбаясь черезъ силу, чтобы удержать въ душѣ накипѣвшее горе и не выказать его сыну».

Когда чахотка унесла, наконецъ, его Петиньку, старикъ бѣжитъ за его гробомъ, какъ вѣрный осиротѣвшiй песъ за своимъ господиномъ.

«...Плачъ его дрожалъ и прерывался отъ бѣга. Бѣдный потерялъ свою шляпу и не остановился поднять ее. Голова его смокла отъ дождя; поднимался вѣтеръ, изморозь сѣкла и колола лицо. Старикъ, кажется, не чувствовалъ непогоды и съ плачемъ перебѣгалъ съ одной стороны телѣги на другую. Полы его ветхаго сюртука развѣвались но вѣтру, какъ крылья...»

Невольно вспоминается при этой картинѣ простаго и глубокаго человѣческаго чувства, тотъ витiеватый себялюбецъ-отецъ и тотъ, рыкающiй цинизмомъ, сынокъ его, которыхъ авторъ рисуетъ намъ такъ подробно въ «Бѣсахъ», въ лицѣ своихъ главныхъ героевъ, Степана Трофимовича и Петра Степановича Верховенскихъ.

Герои «Бѣдныхъ людей» совершенно подходятъ подъ всю свою обстановку.

Заброшенная и обманутая дѣвушка Варя, не имѣющая на



252


что купить золотникъ шелку для работы, и сосѣдъ ея по улицѣ Макаръ Дѣвушкинъ, вѣчный переписчикъ канцелярскихъ бумагъ, которому его жалованья не хватаетъ на сапоги.

Оторванная отъ вицъ-мундира пуговица и новый воротничекъ къ манишкѣ составляютъ для нихъ серьезный жизненный вопросъ, служатъ предметомъ размышленiя и переписки.

Подаренный горшечекъ съ геранiями кажется  бѣдной Варинькѣ непростительнымъ мотовствомъ ея милаго и опасностью для его благосостоянiя.

И, однако, они живутъ полною, теплою, осмысленною жизнью.

Живутъ, потому что любятъ.

Это не любовь самца и самки, случайно грѣющихся на одномъ солнцѣ; не та любовь юныхъ пролетарiевъ, въ общей корзинѣ пуху, среди скоромныхъ испаренiй съѣстнаго рынка, которую знали Cadine и Marjolin въ «Le ventre de Paris», — нѣтъ, это глубокое влеченiе одной доброй человѣческой души къ другой, такой же доброй; это тихiй протестъ бѣдности, лишенной внѣшняго счастiя, противъ неправды судьбы; вѣчная потребность человѣка, хотя въ мечтѣ, насладиться сочувствiемъ другаго сердца и тѣснымъ общенiемъ съ нимъ...

Изображенiе Достоевскимъ этой тихой, безпритязательной любви простыхъ людей теперь покажется, быть можетъ, нѣсколько переслащеннымъ и сантиментальнымъ. Но если въ немъ и есть нѣкоторая односторонность, она не особенно вредитъ трогательности и нравственному значенiю разсказа.

Въ послѣднее время мы стали такъ тонко-умны и такъ небрежно-насмѣшливы, и выработали въ себѣ такой тактъ приличiя, что, конечно, ни за что бы не позволили себѣ вдаться въ усиленныя излiянiя какого-то Макара Дѣвушкина. Въ этой области намъ гораздо понятнѣе и сочувственнѣе игривый и рѣшительный жаргонъ тѣхъ веселыхъ собесѣдницъ холостыхъ ужиновъ, которыя слывутъ въ Парижѣ подъ лаконическимъ титуломъ: ces dames… Послѣ этихъ знакомыхъ и сладкихъ сердцу:

Рlасe à ma bottine!

Je suis cabotine… etc, etc.

Послѣ разныхъ откровенно-реальныхъ признанiй въ родѣ знаменитаго гимна Веlle Hélène: 

Il nous faut de l'amour,

N'en fut plus dans le monde,

De l'amour, de l'amour, de l'amour!


253


конечно, какимъ жалкимъ, чуть не идiотскимъ «миндальничаньемъ» покажется робкое воркованiе двухъ влюбленныхъ нищихъ.

Вь самомъ дѣлѣ, послушайте эти пошлыя, сто разъ повторяющiяся ласкательныя словечки забитыхъ людишекъ, эту взаимную униженность, эту трусливость духа, вошедшую въ плоть и кровь ихъ.

«Да и насъ-то какъ вы безъ головы оставите?..» — пишетъ Макаръ Дѣвушкинъ своей Варинькѣ. — «Ну что мы будемъ дѣлать тогда безъ васъ? что я, старикъ, буду дѣлать тогда? Вы намъ не нужны? Неполезны? Какъ — неполезны? Нѣтъ, вы, маточка, сами разсудите, какъ же вы неполезны? Вы мнѣ очень полезны, Варинька... Вы такое влiянiе имѣете, благотворное... Вотъ я объ васъ думаю теперь и мнѣ весело. Я вамъ иной разъ письмо напишу и всѣ чувства въ немъ изложу, на что подробный отвѣтъ отъ васъ получаю... Гардеробцу вамъ накупилъ, шляпку сдѣлалъ; отъ васъ комисiя, подъ-часъ, выходитъ какая нибудь, я и комисiю... Нѣтъ, какъ вы неполезны? Да и что я буду дѣлать одинъ на старости, на что годиться буду? Вы, можетъ быть, объ этомъ и не подумали, Варинька; нѣтъ, вы именно объ этомъ подумайте, что вотъ, дескать, на что онъ будетъ безъ меня-то годиться?...»

Ей захочется цвѣточекъ на окошко, онъ бродитъ цѣлое утро по базару и отыскиваетъ ей любимый розанчикъ; онъ остается безъ денегъ, она тихонько шлетъ ему свой послѣднiй полтинникъ.

«Посылаете мнѣ еще полтинничекъ, Варинька, и этотъ полтинничекъ мнѣ мое сердце пронзилъ. Такъ такъ-то оно теперь стало, такъ вотъ оно какъ! т. е. это не я, старый дуракъ, вамъ, ангелочку, помогаю, а вы, сироточка моя бѣдненькая, мнѣ!»

Она для него дочечка, ангельчикъ, маточка, голубчикъ-жизненочикъ; другихъ словъ нѣтъ у него для нея.

Онъ живетъ не только въ ней, но даже въ вещахъ, къ которымъ прикасалась ея рука. Когда судьба Вариньки свершилась, и ей пришлось идти за-мужъ за грубаго реалиста Быкова, Макаръ Алексѣевичъ бродитъ по опустѣвшей знакомой квартиркѣ, останавливаясь, какъ передъ святынею, передъ ея «пяличками», ея неоконченнымъ шитьемъ, «лоскуточками разными». — «На одно письмецо мое вы ниточки начали было наматывать», — грустно сообщаетъ онъ ей. — «Въ столикѣ нашелъ бумажки листочекъ, а на бумажкѣ написано: «Милостивый государь, Макаръ Алексѣевичъ, спѣшу» — и только»…


254


Онъ не въ силахъ раздѣлаться съ тѣмъ сладкимъ душевнымъ мiромъ, который создала ему его долгая мечта, не въ силахъ повѣрить въ роковую дѣйствительность того, что вдругъ наступило, что такъ грубо уносило отъ него навсегда его Вариньку. «Да, послушайте, маточка, вы разсудите, голубчикъ мой миленькiй, какъ же это можетъ быть, чтобы вы отъ насъ уѣхали?» — пишетъ онъ ей свое послѣднее, растерянное письмо: — «Родная моя, вѣдь вамъ ѣхать нельзя, невозможно, просто, рѣшительно никакой возможности нѣтъ! Вѣдь дождь идетъ, а вы слабенькiя, вы простудитесь. Ваша карета промокнетъ, она непремѣнно промокнетъ. Она, только что вы за заставу выѣдете, и сломается, нарочно сломается. Вѣдь здѣсь, въ Петербургѣ, прескверныя кареты дѣлаютъ! Я и каретниковъ этихъ всѣхъ знаю, они только, чтобъ фасончикъ, игрушечку тамъ какую нибудь смастерить, а непрочно! Присягну, что непрочно дѣлаютъ! Я, маточка, на колѣни передъ господиномъ Быковымъ брошуся; я ему докажу, все докажу! И вы, маточка, докажите; резономъ докажите ему! Скажите, что вы остаетесь, и что вы не можете ѣхать!... Ахъ, зачѣмъ это онъ въ Москвѣ на купчихѣ не женился? Ужъ пусть бы онъ тамъ на ней-то женился. Ему купчиха лучше, ему она гораздо лучше бы шла, ужъ это я знаю почему»...

Эти жалкiе сантименталы-пролетарiи умѣли быть несчастными, но не умѣли еще топиться въ Невѣ и стрѣляться изъ револьверовъ.

Мы нарочно приводимъ подлинные отрывки изъ «Бѣдныхъ людей». Мы хотимъ показать ими, что писатель можетъ всецѣло предаться изображенiю общественнаго горя, общественнаго зла, не убивая въ себѣ и въ своемъ читателѣ любви къ человѣчеству, вѣры въ человѣчество. Когда звучатъ такiя струны, какiя слышимъ мы въ «Бѣдныхь людяхъ», само несчастiе человѣка имѣетъ своего рода смыслъ, своего рода достоинство.

Энергiя негодованiя противъ вредныхъ условiй жизни, противъ злыхъ элементовъ ея, нисколько не ослабѣваетъ въ читателѣ черезъ то, что художественное творчество проникается теплымъ сочувствiемъ къ мiру, а не враждою къ нему...

______

Мы уже сказали выше, какой могучiй шагъ своего художественнаго роста совершилъ авторъ «Бѣдныхъ людей» послѣ многолѣтняго молчанiя, многолѣтняго закаливанiя себя въ горнилѣ страданiй и опыта, своими «Записками изъ Мертваго Дома».


255


Это была работа цѣлой жизни, результатъ цѣлой жизни; если бы Достоевскiй не написалъ ничего, кромѣ «Мертвого Дома», онъ остался бы въ русской литературѣ однимъ изъ самыхъ художественныхъ, разумныхъ и нравственныхъ писателей.

Все, что онъ писалъ кромѣ «Мертваго Дома», послѣ «Мертваго Дома», если и раскрыло полнѣе его талантъ, какъ психолога, то вмѣстѣ съ тѣмъ послужило и ко вреду для его писательскаго имени, потому что, рядомъ съ прежними достоинствами его, ясно обнаружились рѣзкiе новые недостатки.

Случается очень нерѣдко, что писатель, необладающiй генiальными силами Байрона, Диккенса, Гоголя, подъ влiянiемъ особенныхъ обстоятельствъ, возвышается до созданiя, которое дѣлаетъ славнымъ его имя, но которое остается одинокимъ и единственнымъ, потому что обычное творчество его не въ силахъ подняться на эту высоту; внутренняго огня хватаетъ у такого писателя только на то, чтобы отлить одну мастерскую вещь и этотъ напряженный расходъ его силъ отзывается потомъ, съ роковою необходимостью, на слабости остальныхъ его произведенiй. Знаемъ мы и поэтовъ, у которыхъ изъ цѣлыхъ томовъ наберется два — три хорошiя стихотворенiя; знаемъ мы даже и очень знаменитыхъ писателей, которыхъ имя опредѣляется заглавiемъ одного сочиненiя. Cервантесъ писалъ въ свое время массу новеллъ, а мiръ знаетъ его только, какъ творца Донъ-Кихота, какъ Росciя знаетъ Грибоѣдова, только какъ автора «Горя отъ ума», мало интересуясь его остальными писательскими опытами.

Какой-то, никому невѣдомый Рубанъ, среди бездарнаго стихоплетства, неоставившаго по себѣ слѣдовъ, вдругъ родитъ одно четверостишiе, подъ которымъ не отказался бы подписаться самъ Пушкинъ.

Если не совсѣмъ такое же значенiе, въ ряду многочисленныхъ романовъ Достоевскаго, имѣетъ его «Мертвый Домъ», то, во всякомъ случаѣ, онъ занимаетъ среди нихъ совершенно особенное, далеко выдающееся мѣсто.

Никто у насъ еще не написалъ ничего, подобнаго «Мертвому Дому». Съ одной стороны, это рядъ поразительно живыхъ, поразительно правдивыхъ типовъ неподдѣльнаго русскаго человѣка; съ другой стороны — это глубоко-честное, глубоко-проницательное психологическое изслѣдованiе души человѣческой въ ея вѣчныхъ, общечеловѣческихъ свойствахъ.

Графъ Л. Н. Толстой, изъ всѣхъ нашихъ извѣстныхъ писателей, только одинъ стоитъ на той же почвѣ широкаго


256


общечеловѣческаго и мѣткаго русскаго пониманiя, на какую сталъ авторъ «Мертваго Дома».

Очень можетъ быть, что «Мертвый Домъ» даже повлiялъ въ этомъ смыслѣ на позднѣйшiя произведенiя графа Толстаго, хотя родственность его психическихъ воззрѣнiй съ взглядами автора «Мертваго Дома» ясна даже изъ самыхъ первыхъ его опытовъ.

Оставляя въ сторонѣ вопросъ о взаимныхъ влiянiяхъ писателей, нельзя, во всякомъ случаѣ, не убѣдиться, что внутреннее родство мiровозрѣнiй «Мертваго Дома», «Войны и мира» и «Военныхъ разсказовъ» прежде всего основывается и на внутреннихъ причинахъ. И графъ Толстой, и авторъ «Мертваго Дома», въ то время когда онъ писалъ свои замѣчательныя записки, оба учились жизни по живой жизни, оба писали свои портреты съ живыхъ людей; какъ въ графѣ Л. Толстомъ сейчасъ чувствуешь дѣйствительнаго товарища солдатскихъ костровъ и мужицкой работы, такъ въ авторѣ «Мертваго Дома» несомнѣнно чувствуется человѣкъ, испытавшiй на своихъ ребрахъ и на своей шкурѣ все то, что онъ описываетъ; человѣкъ, дышавшiй тѣмъ же воздухомъ, страдавшiй тѣми же страданiями, какъ и созданные имъ типы.

Живая жизнь, — это изумительно талантливая, изумительно-могучая школа здороваго художества, здоровой мысли и здороваго чувства.

Если бы мы могли прослѣдить во всѣхъ мельчайшихъ подробностяхъ внутреннее зарожденiе и происхожденiе на свѣтъ Божiй разныхъ произведенiй писателя, — мы, конечно, были бы поражены до какой степени живое влiянiе жизни опредѣляетъ силу и значенiе художественныхъ произведенiй, до какой степени кажущiйся упадокъ таланта совпадаетъ съ удаленiемъ этого таланта отъ живаго наблюденiя, отъ письма съ натуры, отъ непрестаннаго поученiя себя правдою жизни…

Высокое художественное и нравственное значенiе «Мертваго Дома», такъ рѣзко выдѣляющее его изъ всѣхъ произведенiй Достоевскаго, мы, по крайней мѣрѣ, безъ малѣйшаго колебанiя, объясняемъ себѣ могучимъ влiянiемъ на его талантъ той обстановки, въ которой не было мѣста ничему, кромѣ осязательной реальности, — ни книжкѣ кабинетнаго человѣка, ни условному кодексу приличiй и морали, ни праздной одинокой мечтѣ.

Жизнь неподдѣльная, грубая, шумная, все подавляющая, охватила его со всѣхъ сторонъ, проникла сквозь всѣ поры его, прочистила своимъ могучимъ дыханiемъ всѣ внутреннiе изгибы


257


его духа, засоренные предразсудками и невѣдѣнiемъ, наполнила его изнѣженныя уши своимъ рѣзкимъ говоромъ, ослѣпила своею яркою и своеобразною пестротою его изумленные глаза, не давала ему нигдѣ ни на одну минуту спрятаться отъ нея, уклониться отъ нея и заставила его, наконецъ, противъ воли узнать ее, увѣровать въ нее, преклониться передъ нею...

Жизнь побѣдила наблюдателя и оплодотворила за то сторицею его талантъ...

______

«Записки изъ Мертваго Дома» — не романъ, не повѣсть; это даже не хроника, на подобiе семейной хроники Аксакова, потому что въ нихъ не развиваются послѣдовательно судьбы и характеры дѣйствующихъ лицъ.

Это просто дневникъ глубокомыслящаго художника, который даетъ себѣ отчетъ столько же въ образахъ, его окружающихъ, сколько и въ смыслѣ совершающихся, кругомъ явленiй.

Отдѣльные портреты, иногда въ видѣ мѣткаго бѣглаго наброска, иногда отдѣланные съ живописною рельефностью, отрывочныя сцены, — вотъ область художества въ этихъ запискахъ.

Общiй обликъ «Мертваго Дома» въ широкихъ и яркихъ чертахъ вырисовывается вамъ изъ этихъ типическихъ отрывковъ!

Но художественная выразительность письма не остановила бы насъ такъ долго на себѣ, если бы все оно не было проникнуто особымъ нравственнымъ свѣтомъ, глубоко поучительнымъ именно въ этихъ условiяхъ.

Человѣкъ, съ которымъ обращаются какъ со скотомъ, человѣкъ цивилизацiи и нравственнаго идеала, насильственно обрѣченный страдать въ тѣсномъ общенiи съ разбойниками и убiйцами, выносилъ изъ своихъ страданiй не скотскiй цинизмъ, не мстительное и озлобленное чувство къ обществу, не презрительное отвращенiе къ ужасной средѣ, въ которой онъ такъ долго томился, — нѣтъ, онъ выноситъ оттуда слова любви и мира, чувство братства съ тѣми несчастными, которые считаются хуже звѣрей; онъ полонъ благоговѣнiя къ тайнымъ силамъ ихъ духа, къ незримому душевному добру, скрытому глубоко подъ грубою корою ихъ поступковъ.

Онъ не только не считаетъ ихъ достойными презрѣнiя, но смотритъ на многое въ нихъ какъ на нѣчто высшее, чего нѣтъ у насъ, чѣмъ они лучше насъ... Онъ постигъ Божiю искру даже въ лютомъ звѣрѣ.

Вы скажете, что это не реализмъ, а идеализцiя. Но тогда прочтите сами это неподкупное изображенiе тьмы кромѣшной,


258


гораздо болѣе страшной въ своей правдѣ, чѣмъ дѣтcкiя сказки Дантовскаго ада.

Авторъ «Мертваго Дома» не скрываетъ ни однимъ винограднымъ листикомъ того голаго звѣрства души, той безконечной нравственной закоренѣлости, которыми поражали его обитатели «Мертваго Дома». Онъ знаетъ, что нѣтъ между этими людьми ни малѣйшаго признака раскаянiя, ни малѣйшей тягостной думы о своемъ преступленiи, и что большая часть изъ нихъ внутренно считаютъ себя совершенно правыми; что у нихъ самый тяжелый преступникъ головою выше другихъ; что нѣтъ хуже насмѣшки, какъ сказать про каторжника: «за одинъ фунтъ хлѣба въ острогъ пришелъ», или: «простокваши поѣлъ, за то и кнута хватилъ"; что доброта, веселость, мягкость сердца считаются среди нихъ позоромъ; что воровство такъ же обыденно въ ихъ взаимныхъ сношенiяхъ, какъ и простая рѣчь; что убiйство для нихъ шутка. «Чтожъ, батька, ты меня посылалъ на добычу: вонъ я мужика зарѣзалъ всего то луковицу нашелъ. Дуракъ! Луковица — анъ копѣйка, сто душъ, — сто луковицъ, вотъ те и рубль!» ходитъ обычная поговорка среди каторжныхъ  (стр. 90, т. 1).

Все это онъ знаетъ, но вмѣстѣ со всѣмъ этимъ, сквозь все это онъ видитъ и другое, что не всякiй бы увидѣлъ, для чего, прежде чѣмъ видѣть, нужно любить человѣка во всѣхъ его образахъ...

У Достоевскаго вы на каждомъ шагу видите это сердечное прониканiе въ тончайшiя складки народной психiи.

То вдругъ, когда хмѣльной разбойникъ начинаетъ свой циническiй разсказъ объ убiйствѣ ребенка «вся казарма, доселѣ смѣявшаяся его шуткамъ, закричала, какъ одинъ человѣкъ, и разбойникъ принужденъ былъ замолчать; не отъ негодованiя закричала казарма, а такъ, потому что не надо было про это говорить». То вдругъ, среди этихъ ожесточенныхъ и окаменѣлыхъ людей, проходитъ словно невзначай типъ въ родѣ стародубовскаго старика-раскольника, что цѣлую ночь молится на своей печи, по своей рукописной книжкѣ; онъ плакалъ, и я слышалъ, какъ онъ говорилъ по временамъ: Господи не оставь меня! Господи, укрѣпи меня! Дѣтушки мои малыя, дѣтушки мои милыя, никогда-то намъ не свидѣться!» (стр. 85); или типъ мягкосердечнаго наивнаго Сироткина, который «глядитъ какъ десятилѣтнiй ребенокъ», который «какъ заведутся у него деньги, не купить себѣ чего нибудь необходимаго, а купитъ калачика, и скушаетъ, — точно ему семь лѣтъ отъ роду. Эхъ ты


259


Сироткинъ! — говорять, бывало, ему арестанты, — сирота ты казанская»!

Или, напримѣръ, «Нурра-Левъ», какъ прозывали его сами каторжники. «Онъ былъ всегда веселъ, привѣтливъ ко всѣмъ, работалъ безропотно, спокоенъ и ясенъ, хотя часто съ негодованiемъ смотрѣлъ на гадость и грязь арестантской жизни и возмущался до ярости всякимъ воровствомъ, мошенничествомъ, пьянствомъ и вообще всѣмъ, что было нечестно» (стр. 94).

Такой же, какъ Нурра, и пожалуй, еще горячѣе и благороднѣе его, былъ дагестанецъ Алей, почти еще мальчикъ.

«Вся душа его выражалась на красивомъ, можно сказать, даже прекрасномъ лицѣ. Улыбка его была такъ довѣрчива, такъ дѣтски простодушна; большiе черные глаза его были такъ мягки, такъ ласковы»…..

«Онъ былъ цѣломудренъ какъ чистая дѣвочка, и чей нибудь скверный, цинически-грязный или несправедливый, насильный поступокъ въ острогѣ зажигалъ огонь негодованiя въ его прекрасныхъ глазахъ».

Авторъ былъ дворянинъ и видѣлъ какъ глубока была ненависть къ дворянамъ остальныхъ каторжниковъ.

«Они съ любовью смотрѣли на наши страданiя», говорить онъ о нихъ.

«Ненависть, которую я, въ качествѣ дворянина, испытывалъ постоянно въ продолженiи первыхъ лѣтъ отъ арестантовъ, становилась для меня невыносимою, отравляла всю жизнь мою ядомъ. Я часто уходилъ, безо-всякой болѣзни, лежать въ госпиталь, единственно для того, чтобъ не быть въ острогѣ, чтобы только избавиться отъ этой упорной, ничѣмъ несмиряемой всеобщей ненависти».

«Вы желѣзные носы, вы насъ заклевали! говорили намъ арестанты, и какъ я завидовалъ, бывало, простонародью, приходившему въ острогъ! тѣ сразу дѣлались со всѣми товарищами» (стр. 164).

Но это нравственное страданiе не помѣшало автору признать все доброе и справедливое, что было даже въ этомъ враждебномъ отношенiи народа къ дворянству.

Послушайте, напримѣръ, его характерный разсказъ о Сушиловѣ.

«Я не призывалъ его и не искалъ его. Онъ какъ-то самъ пришелъ ко мнѣ и прикомандировался ко мнѣ; даже не помню когда и какъ это сдѣлалось. Онъ сталъ для меня стирать….. Кромѣ того, Сушиловъ самъ изобрѣталъ тысячи различныхъ


260


обязанностей, чтобы мнѣ угодить: наставлялъ мой чайникъ, бѣгалъ по разнымъ порученiямъ, отыскивалъ что нибудь для меня, носилъ мою куртку въ починку, смазывалъ мнѣ сапоги раза четыре въ мѣсяцъ; все это дѣлалъ усердно, суетливо, какъ будто Богъ знаетъ какiя на немъ лежали обязанности, однимъ словомъ, совершенно связалъ свою судьбу съ моею и взялъ всѣ мои дѣла на себя. Онъ никогда не говорилъ, напримѣръ: «у васъ столько рубахъ, у васъ куртка разорвана» и проч., а всегда: «у насъ теперь столько-то рубахъ, у насъ куртка разорвана». Онъ такъ и смотрѣлъ мнѣ въ глаза и, кажется, принялъ это за главное назначенiе всей своей жизни».

И не подумайте, чтобы со стороны Сушилова это было простое, желанiе заработать у богатенькаго арестанта деньжонки за свою услугу. Оригинальность его шла гораздо дальше. Разъ Сушиловъ нуждался въ деньгахъ, и авторъ предложилъ ему ихъ.

«Онъ былъ, кажется, очень пораженъ, что я самъ ему предложилъ денегъ, самъ вспомнилъ о его затруднительномъ положенiи, тѣмъ болѣе что въ послѣднее время онъ, по его мнѣнiю, уже слишкомъ много у меня забралъ, такъ что и надѣяться не смѣлъ, что я еще дамъ ему.

Онъ посмотрѣлъ на деньги, потомъ на меня, вдругъ отвернулся и вышелъ. Все это меня очень поразило. Я пошелъ за нимъ и нашелъ его за казармами. Онъ стоялъ у острожнаго частокола, лицомъ къ забору, прижавъ къ нему голову, и облокотясь на него рукой. — Сушиловъ, что съ вами? спросилъ я его. Онъ не смотрѣлъ на меня, и я, къ чрезвычайному удивленiю, замѣтилъ, что онъ готовъ заплакать. — «Вы, Александръ Петровичъ.... думаете», — началъ онъ прерывающимся голосомъ и стараясь смотрѣть въ сторону, — «что я вамъ.... за деньги..... а я.... я... Ээхъ»! Тутъ онъ оборотился опять къ частоколу такъ что даже стукнулся объ него лбомъ, — и какъ зарыдаетъ»!

Но если вы скажете, что это натура, которая сама ищетъ господина, то вотъ и другой примѣръ. Знаменитый убiйца Петровъ, ужасъ всей каторги, характеръ самостоятельный и гордый до высшей степени, самый рѣшительный, самый безстрашный изъ всѣхъ каторжниковъ, который «васъ зарѣжетъ, если ему это вздумается, такъ, просто зарѣжетъ, не поморщится и не раскается», тоже привязался къ дворянину-автору и ходилъ за нимъ какъ заботливая нянька. Онъ обворовывалъ его хладнокровно, не таясь, и въ то же время жалѣлъ его именно за это.


261


«Онъ мнѣ сказалъ одинъ разъ какъ-то нечаянно, что я уже «слишкомъ доброй души человѣкъ», и «ужъ такъ вы просты, что даже жалость беретъ».

Онъ оберегаетъ каждый шагъ автора, торгуется за него, объясняетъ ему, помогаетъ. Идутъ въ баню, онъ добываетъ ему мѣсто, раздѣваетъ.

«Раздѣвъ, Петровъ повелъ меня даже подъ руку, замѣтивъ, что мнѣ очень трудно ступать въ кандалахъ. «Вы ихъ къ верху потяните, на икры! приговаривалъ онъ, поддерживая меня, точно дядька; «а вотъ тутъ осторожнѣе, тутъ порогъ». Мнѣ даже совѣстно было, хотѣлось увѣрить Петрова, что я одинъ умѣю пройти, но онъ этому бы не повѣрилъ. Онъ обращался со мною рѣшительно, какъ съ ребенкомъ, несовершеннолѣтнимъ и неумѣлымъ, которому всякiй обязанъ помочь. Петровъ былъ отнюдь не слуга, прежде всего не слуга. Разобидь я его, онъ бы зналъ какъ со мною поступить. Денегъ за услуги я ему вовсе не обѣщалъ, да онъ и самъ не просилъ» (стр. 120).

Если вы подумаете, что все это частные случаи, исключенiе, то вотъ вамъ и общее отношенiе къ тѣмъ же ненавидимымъ дворянамъ цѣлаго острога. На святкахъ устроился среди арестантовъ театръ.

«Теперь, въ театрѣ, они посторонились передо-мной. Они признавали, что въ этомъ я могу судить лучше ихъ, что я видалъ и знаю больше ихъ. Самые нерасположенные изъ нихъ ко мнѣ желали теперь моей похвалы ихъ театру и безо всякаго самоуниженiя пустили меня на лучшее мѣсто….. Въ ихъ справедливомъ судѣ надъ собой было вовсе не приниженiе, а чувство собственнаго достоинства. Высшая и самая рѣзкая характеристическая черта нашего народа — это чувство справедливости….. Стоитъ только снять наружную, наносную кору и посмотрѣть на самое зерно повнимательнѣе, поближе, безъ предразсудковъ, — и иной увидитъ въ народѣ такiя вещи, о которыхъ и непредугадывалъ. Немногому могутъ научить народъ мудрецы наши. Даже утвердительно скажу, — напротивъ: сами еще они должны у него научиться» (стр. 133).

Къ такой философiи, столь сродной съ философiею автора «Войны и мира», приходитъ Достоевскiй не въ одномъ мѣстѣ своихъ «Записокъ».

Великолѣпная, по своей художественной правдѣ, картина арестантскаго театра служитъ одною изъ самыхъ мѣткихъ илюстрацiй его взглядовъ.

«Всѣ вели себя тихо и чинно. Всѣмъ хотѣлось себя


262


выказать передъ господами и посѣтителями съ самой лучшей, стороны. На всѣхъ лицахъ выражалось самое наивное ожиданіе. Что за странный отблескъ дѣтской радости, милаго, чистаго удовольствія сіялъ на этихъ изборожденныхъ клейменыхъ лбахъ и щекахъ, въ этихъ глазахъ, сверкавшихъ иногда страшнымъ огнемъ»! (стр. 134).

Кончается театръ. «Ссоръ не слышно. Всѣ какъ-то непривычно довольны, даже какъ будто счастливы, и засыпаютъ не повсегдашнему, а почти съ спокойнымъ духомъ, — а съ чего бы кажется? А между тѣмъ это не мечта моего воображенія; это правда, истина. Только немного позволили этимъ людямъ пожить по-своему, повеселиться по-людски, прожить хоть часъ не по-острожному, — и человѣкъ нравственно мѣняется» (стр. 138).

Такое же человѣчное, умиротворяющее впечатлѣніе заставляетъ васъ авторъ выносить и изъ встрѣчи арестантами праздника Рождества Господня, и изъ покупки ихъ острожной лошади, и изъ всѣхъ отношеній ихъ къ животнымъ каторги.

«Уваженіе къ торжественному дню переходило у арестантовъ въ какую-то форменность: немногіе гуляли, всѣ были серьезны и какъ будто чѣмъ-то заняты, хотя у многихъ совсѣмъ почти не было дѣла. Но и праздные гуляли стараясь сохранять въ себѣ какую-то важность. Смѣхъ какъ будто былъ запрещенъ. Вообще настроеніе дошло до какой-то щепетильности и раздражительной нетерпимости, и кто нарушалъ общій тонъ, хотя бы невзначай, того осаживали съ крикомъ и бранью и сердились на него какъ будто за неуваженіе къ празднику. Это настроеніе арестантовъ было замѣчательно, даже трогательно. Кромѣ врожденнаго благоговѣнія къ великому дню, арестантъ безсознательно ощущалъ, что онъ съ этимъ соблюденіемъ праздника какъ будто соприкасается со всѣмъ міромъ, что не совсѣмъ же онъ стало быть отверженецъ, погибшій человѣкъ, ломоть отрѣзанный»….. (стр. 124).

Мы не можемъ, въ виду объема статьи, приводить ни другихъ мѣстъ того же характера, которыя заставляютъ васъ въ безсердечномъ злодѣѣ видѣть вашего брата — человѣка; ни этой наивной сцены, гдѣ арестанты цѣлою артелью увлеченно осматриваютъ приводимыхъ къ продажѣ лошадей, веселые и польщенные тѣмъ, «что вотъ и они, точно вольные, точно дѣйствительно изъ своего кармана, покупаютъ себѣ лошадь и имѣютъ полное право купить»; ни этого торжественнаго шествія на каторжныя работы съ острожнымъ козломъ впереди, гдѣ


263


Васька идетъ разубранный и разукрашенный листками, цвѣтами, гирляндами, «а они идутъ за нимъ и точно гордятся передъ прохожими»; ни этого сурово-трогательнаго, мастерски нарисованнаго эпизода съ раненымъ орломъ, попавшимъ въ плѣнъ, въ которомъ каждый каторжникъ молча сочувствовалъ своей собственной горькой судьбѣ, и котораго всѣ, словно по сговору, вдругъ захотѣли выпустить на вольную степь.

—  Пусть хотя околѣетъ, да не въ острогѣ; вѣстимо, птица вольная, суровая, непріучишь къ острогу то».... (стр. 173).

Орла сбросили съ валу въ степь; холодный осенній вѣтеръ свисталъ въ голой пожелтѣвшей степи. «Орелъ пустился прямо, махая больными крыльями, и какъ бы торопясь уходить отъ насъ куда глаза глядятъ. Арестанты съ любопытствомъ слѣдили, какъ мелькала въ травѣ его голова.

— Вишь его! задумчиво проговорилъ одинъ.

— И не оглянулся! — прибавилъ другой: — Ни разу-то, братцы, не оглянулся, бѣжитъ себѣ...

— А ты думалъ, благодарить воротится?

— Знамо дѣло, воля. Волю почуялъ.

— Слобода, значитъ...

— И не видать уже, братцы!

— Чего стоять-то! Маршъ! закричали конвойные, и всѣ молча поплелись на работу» (стр. 174).

Для того, чтобы изображать такъ и такія сцены, необходима большая художественная сила; но одна эта сила тутъ недостаточна, тутъ еще болѣе необходима другая высшая сила, — сила человѣческой любви.

Подъ ея горячимъ внутреннимъ дыханіемъ все переноситъ и пересиливаетъ человѣкъ не во вредъ, а на пользу человѣчеству, и выходитъ изъ своего чистилища не полный раздраженія и вражды, а съ чувствомъ всепрощенія и мира.

Такіе леденящіе душу разсказы, какъ «Акулькинъ мужъ», такіе леденящіе душу характеры, какъ безчеловѣчный плацъ-маіоръ или арестантъ Газичъ, эти многолѣтнія неописываемыя страданія въ мозгу и сердцѣ страдальца, неубившаго въ себѣ человѣка, перевариваются только въ приговорѣ любви.

«Вездѣ есть люди дурные, а между ними хорошіе; кто знаетъ? Эти люди, можетъ быть, вовсе не до такой степени хуже тѣхъ, остальныхъ, которые остались тамъ, за острогомъ» «спѣшитъ подумать себѣ въ утѣшеніе» авторъ, еще въ первый мѣсяцъ своего заключенія, и прибавляетъ послѣ: «Боже мой! если


264


бы я только зналъ тогда, до какой степени и эта мысль была правда»!

Въ другомъ мѣстѣ онъ признается:

«Въ острогѣ было иногда такъ, что знаешь человѣка нѣсколько лѣтъ и думаешь про него, что это звѣрь, а не человѣкъ, презираешь его. И вдругъ приходить случайно минута, въ которую душа его невольно открывается наружу, и вы видите въ ней такое богатство чувства, сердца, такое яркое пониманіе и собственнаго, и чужаго страданія, что у васъ какъ бы глаза открываются»…(стр. 176). 

Даже прощаясь съ своею каторгою, окидывая послѣднимъ общимъ взглядомъ свое страдальческое прошлое и ужасныхъ сотоварищей своей неволи, авторъ находитъ въ глубинѣ своего растроганнаго духа не проклятіе и не осужденіе, а слово сочувствія и даже оправданія своего рода...

«И сколько въ этихъ стѣнахъ погребено напрасно молодости, сколько великихъ силъ погибло здѣсь даромъ! Вѣдь надо уже все сказать: вѣдь этотъ народъ, необыкновенный былъ народъ. Вѣдь это, можетъ быть, и есть самый даровитый, самый сильный народъ изъ всего народа нашего», скорбно восклицаетъ онъ на послѣдней страницѣ своего «Мертваго Дома». «Но погибли даромъ могучія силы, погибли ненормально, незаконно, безвозвратно. А кто виноватъ?...»

Это голосъ истиннаго гражданина и истиннаго христіанскаго чувства. Такой голосъ слышится въ трогательныхъ романахъ Диккенса, въ всепроницающихъ драмахъ Шекспира, въ страстныхъ романтическихъ фантазіяхъ Виктора Гюго. Это голосъ безпощаднаго анализа, всеобнажающаго изслѣдованія, но вмѣстѣ съ тѣмъ голосъ созиданія, а не разрушенія, голосъ сердечной помощи человѣку, а не сардоническій хохотъ надъ его бѣдствіями, надъ его безсиліемъ, надъ его глупостью...

Такой голосъ отыскиваетъ вездѣ моя критика, такой голосъ привѣтствуетъ она вездѣ, такой голосъ она проповѣдуетъ... 

Правда, основанная на любви, правда ради грядущаго добра и только ради его, вотъ ея содержаніе, ея девизъ.

______

Теперь мы должны перейти къ разсмотрѣнію романовъ Достоевскаго новаго періода его жизни.

Еще въ началѣ этого очерка мы уже охарактеризовали въ общихъ чертахъ направленіе этихъ романовъ и пытались сдѣлать посильное объясненіе его внутреннихъ причинъ.


265


Намъ предстоитъ подтвердить наши мысли разборомъ живаго матеріала.

Чтобы не растягивать нашу статью и не наскучить читателю повтореніемъ одной и той же темы, мы возьмемъ для илюстраціи своихъ взглядовъ три крупные романа Достоевскаго: «Идіотъ», «Преступленіе и наказаніе» и «Бѣсы».

Каждый изъ нихъ имѣетъ своего рода типическія особенности и вмѣстѣ съ тѣмъ всѣ три представляютъ послѣдовательное движеніе въ изслѣдованіяхъ автора, отъ психіи одинокого, совсѣмъ оригинальнаго, человѣка, къ сложной психіи цѣлыхъ общественныхъ кружковъ.

Первой задачѣ посвященъ «Идіотъ». Въ «Преступленiи и наказаніи» хотя весь интересъ сосредоточивается на центральной личности героя, однако самъ онъ является уже невольнымъ продуктомъ среды и дѣйствуетъ подъ постояннымъ вліяніемъ ея условій. Наконецъ, «Бѣсы» рисуютъ намъ открыто картину цѣлаго общественнаго направленія, цѣлой эпохи изъ жизни общества, въ которой отдѣльныя лица являются участниками болѣе или менѣе важными въ ряду другихъ дѣйствующихъ лицъ сцены, но не приковываютъ исключительнаго вниманія къ своей личной психіи.

Начнемъ и мы въ томъ же порядкѣ свой краткій анализъ.

Характерно открывается дѣйствіе въ романѣ «Идіотъ»; уже по первымъ строкамъ его вы должны предчувствовать тотъ придавленный, грустный тонъ, въ которомъ запоетъ вамъ траурная муза Достоевскаго.

На дворѣ даже не сентябрь, даже не октябрь, на дворѣ ноябрь, — самое безотрадное и самое невыносимое время безотраднаго петербургскаго климата. «Было такъ сыро и туманно, что насилу разсвѣло: въ десяти шагахъ, вправо и влѣво отъ дороги, трудно было разглядѣть хотя что нибудь».

Изъ вагоновъ 3 класса выходитъ «мелкій и дѣловой людъ», невыспавшійся, назябшійся, уставшій; «всѣ лица были блѣдно-желтыя, подъ цвѣтъ тумана».

Среди этого люда выходитъ и оригинальный герой романа, въ своемъ жалко-шутовскомъ костюмѣ италіанскаго путешественника, съ своею жалкою фигурою, съ тощимъ жалкимъ узелкомъ, вмѣсто всякаго багажа.

Въ глазахъ его было «что-то тихое, но тяжелое, что-то полное того страннаго выраженія, по которому нѣкоторые угадываютъ съ перваго взгляда въ субъектѣ падучую болѣзнь».

Авторъ не даетъ читателю ни одной минуты, ни одной строки


266


илюзіи. Онъ точно спѣшитъ сразу, съ перваго же абцуга, огорошить его и отнять у него всякую надежду на что-либо отрадное и свѣтлое.

Запахъ больницы, несчастія, бѣдности, заранѣе врывается въ вашу душу, хотя вы еще не перевернули втораго листка.

У жалкаго героя одинъ случайный спутникъ, и такой же странный, съ такою же болѣзненною загадочностью на лицѣ.

«Зябко?» спрашиваетъ онъ, злорадно осматривая негодную для зимы одежду спутника, «съ неделикатною усмѣшкою, въ которой такъ безцеремонно и небрежно выражается иногда людское удовольствіе при неудачахъ ближняго».

Онъ такъ же злорадно хохочетъ и на разсказы своего товарища о томъ, что его долго лечили въ Швейцаріи отъ падучей, особенно «когда на его вопросъ: что же вылечился?» бѣлокурый отвѣтилъ что «нѣтъ, не вылечили».

Грубый и безпричинный цинизмъ этого «черномазаго» рѣжетъ вамъ сердце еще больнѣе рядомъ съ дѣтскою безобидностью и кроткою наивностью «бѣлокураго».

Эта вступительная сцена даетъ вамъ ключъ ко всему роману. Въ ней прообразъ дальнѣйшаго развитія. Бѣлокурый — главный герой романа, и есть самъ «идіотъ», князь Мышкинъ. Онъ на всѣхъ 800 страницахъ романа несетъ ту же роль безпомощнаго и добраго страдальца, нѣжно, но глупо чувствующаго, мыслящаго съ наивною, но невозможною возвышенностію, которымъ, съ презрительною дерзостью, помыкаетъ всякій встрѣчный, у кого только есть хоть малость житейской жесткости и грубости, называемыхъ обыкновенно практичностью.

Авторъ не жалѣетъ своего героя и ведетъ его прямо изъ вагона въ такую обстановку, гдѣ его болѣзненныя странности могутъ найти менѣе всего сочувствія или даже извиненія, но гдѣ за то они представляютъ собою дѣйствительно эфектный и дѣйствительно комическій контрастъ.

Въ своей младенческой наивности и неясныхъ движеніяхъ добрыхъ чувствъ, бѣдный и совершенно безродный князь почему-то вообразилъ себѣ, что онъ имѣетъ какія-то нравственныя связи съ незнакомымъ ему военнымъ генераломъ Епанчинымъ, — человѣкомъ уже далеко не сантиментальнымъ, — потому только, что генералъ женатъ тоже на какой-то княгинѣ Мышкиной, неудостоившей даже отвѣтомъ заискивающаго письма князя изъ за границы...

И вотъ начинается цѣлый рядъ комическихъ и вмѣстѣ жалкихъ неловкостей бѣднаго добряка, которыхъ онъ, конечно, не


267


замѣчаетъ, и которыя онъ принимаетъ съ трогательнымъ простодушіемъ.

Надъ нимъ издѣваются, его обращаютъ въ шута и забавника своего рода, одни съ безцеремонною грубостью, другіе съ примѣсью состраданія. Даже швейцаръ генерала смотритъ на него свысока, покровительственно и въ то же время насмѣшливо... «Ну какъ я объ васъ, объ такомъ, доложу?» откровенно увѣряетъ онъ князя, явившагося съ визитомъ и усѣвшагося бесѣдовать въ передней съ швейцаромъ.

Изъ свѣтской гостиной и правительственнаго кабинета Епанчиныхъ герой Достоевскаго попадаетъ то въ міръ блестящихъ камелій, то въ среду холодныхъ и надменныхъ сановниковъ, то, наконецъ, въ міръ самой разнузданной интриги и самыхъ разнузданныхъ страстей.

Вся эта сфера внѣшняго притворства, внутренняго ожесточенія и лжи, это безотрадное поле несложной борьбы человѣка съ человѣкомъ, гдѣ люди молча ненавидятъ и молча душатъ другъ друга, разумѣется, менѣе всего подходитъ къ младенческому легковѣрію и способности дѣтскаго увлеченія бѣднаго князя.

Но среди насмѣшниковъ, презирателей и эксплуататоровъ князя, — который, сказать къ слову, сталъ скоро неожиданнымъ богачемъ, — двѣ странныя женщины обратили на него свое вниманіе, совершенно въ другомъ смыслѣ.

Одна была Настасья Филиповна, роскошная и обольстительная женщина въ положеніи почти недоступной камеліи, съ душою гордою и самобытною, возмущавшаяся низостью людей, которые безъ ея вины довели ее до ея теперешняго позора, и которая была полна внутренно жажды чего-то цѣльнаго, честнаго, чтобы примирило ее съ самой собою....

Эта Аспазія полюбила въ князѣ его безкорыстное и платоническое увлеченіе ея красотою. Она чуяла своимъ тонкимъ умомъ, что только одинъ онъ изъ всѣхъ ея поклонниковъ смотрѣлъ на нее съ такимъ же искреннимъ и безусловнымъ уваженіемъ, съ какимъ другіе смотрятъ на честную женщину. Но въ то же время она смутно понимала, что онъ находится въ состояніи нѣкоторой невмѣняемости, что, отдаваясь ему, она злоупотребляетъ его младенческою невинностью духа, его невѣдѣніемъ ребенка, болѣзненною наивностью его добраго сердца. Кромѣ того, она чувствовалала, чутьемъ опытной женщины, что онъ не мущина, что онъ только одна половина человѣка, а не полный физическій человѣкъ....


268


Другая женщина была Аглая, дочь Епанчина. Никто больше нея, безжалостнѣе ея, не смѣялся надъ странностями больнаго князя. Она придиралась къ нему, обрывала его на каждомъ шагу, упражняла надъ нимъ всѣ капризы своего своенравнаго и упрямаго характера. Но въ этой своеобразной формѣ созрѣвала ея любовь къ нему. Ея чистая душа, съ высокими нравственными запросами, незамѣтно постигла въ идіотѣ-князѣ такую нравственную высоту, такую евангельскую простоту духа, такую глубокую человѣчность, что, вопреки всѣмъ раздражавшимъ и смущавшимъ ея страннымъ, внѣшнимъ проявленіямъ этой человѣчности, она рѣшается стать женою князя.

Существенный психическій моментъ романа — это именно безмолвная, глубоко скрытая борьба этихъ двухъ женщинъ изъ-за князя.

Обѣ заставляютъ его много страдать и обѣ много страдаютъ изъ-за него сами. Больная воля князя, органическая нерѣшительность и безпомощность его духа — держатъ его въ безъисходномъ колебаніи между этими двумя влеченіями.

Собственно говоря, въ его душѣ даже нѣтъ никакихъ колебаній. Онъ дѣйствительно не мужчина, не человѣкъ; внутри себя онъ не чувствуетъ никакой необходимости отдаться одной и забыть другую. У него отсутствуетъ желаніе владѣть одною изъ нихъ. Обѣ прекрасны, обѣ добры и разумны, онъ любитъ обѣихъ, онъ готовъ принадлежать обѣимъ. Онъ не понимаетъ, что заключаетъ въ себѣ обиднаго, грѣшнаго, противорѣчиваго, эта любовь къ двумъ, ко многимъ, ко всѣмъ? Аглая, хоть и молодая дѣвушка, инстинктомъ угадываетъ это отсутствіе въ князѣ настоящей, полной, исключительной любви, и если въ ея чувствѣ происходитъ сильная внутренняя борьба, то, конечно, на этомъ полѣ. Въ этомъ и былъ тайный источникъ того презрѣнія и раздраженія, которыя постоянно сопровождали и маскировали отъ другихъ ростъ ея чувства къ князю.

Скрытая борьба соперницъ кончается открытымъ поединкомъ.

Бѣдный князь, не измѣняя никому, полный любви къ обѣимъ, пожалуй, гораздо болѣе къ Аглаѣ, чѣмъ къ Настасьѣ Филиповнѣ, всетаки подчиняетъ свою слабую волю тому характеру, который властнѣе и энергичнѣе. Онъ остается при Настасьѣ Филиповнѣ, тотъчасъ же бросающей его, и покидаетъ оскорбленную Аглаю, даже безъ сознанія, что онъ ее оскорбилъ, что въ его поступкѣ было что нибудь оскорбительное, что нибудь другое, кромѣ добраго чувства къ страданію другаго человѣка...


269


Изъ этого короткаго обзора читатель уже видитъ, что присущее Достоевскому чувство симпатіи къ внутренней «человѣчности» человѣка не покидаетъ его въ «Идіотѣ».

Какъ въ «Мертвомъ Домѣ» онъ преклоняется передъ этою человѣчностью даже въ образѣ убійцъ и разбойниковъ, такъ здѣсь онъ преклоняется передъ нею въ лицѣ полусумасшедшаго человѣка. Эта исключительность и рѣзкость выбора героевъ не позволяетъ сомнѣваться въ преднамѣренности автора, словно онъ боится, что иначе, въ своихъ болѣе благообразныхъ представителяхъ, нравственная идея его не была бы такъ замѣтна, не била бы такъ въ глаза самому недогадливому читателю.

Въ самомъ дѣлѣ, «Идіотъ» Достоевскаго представленъ, въ сущности, благородно мыслящимъ, идеально честнымъ человѣкомъ. Онъ гораздо выше своего общества по внутренней разумности своихъ взглядовъ; «идіотизмъ» его только въ совершенномъ безсиліи воли, въ безпредѣльномъ довѣріи его къ людямъ, въ безпредѣльной житейской неотвѣтности и безпредѣльной впечатлительности, которая овладѣваетъ имъ, какъ морская волна щепкою...

Онъ бываетъ порою даже очень тонокъ и глубокъ въ своихъ отдѣльныхъ наблюденіяхъ, въ пониманіи многихъ характеровъ, въ чутьѣ правды. Когда онъ разсказываетъ съ одушевленіемъ про вещи, его поразившія, онъ увлекаетъ даже равнодушныхъ людей. Онъ располагаетъ къ себѣ все дѣйствительно доброе своею откровенною и непобѣдимою потребностью добра, и только одного добра...

«О, Боже! когда на васъ глядитъ эта хорошенькая птичка, довѣрчиво и счастливо, вамъ вѣдь стыдно ее обмануть!» горячо проповѣдуетъ онъ о крестьянскихъ дѣтяхъ въ свѣтской гостиной.

Я потому ихъ птичками зову, что лучше птички нѣтъ ничего на свѣтѣ...»

Вѣрнѣе всего охарактеризовалъ онъ самого себя, наивно передавая отзывъ о себѣ лечившаго его доктора Шнейдера; докторъ сказалъ, «что я самъ совершенный ребенокъ, т. е. вполнѣ ребенокъ, что я только ростомъ и лицомъ похожъ на взрослаго, но развитіемъ, душой, характеромъ и, можетъ быть, даже умомъ, я не взрослый, и такъ останусь, хоть бы я до шестидесяти лѣтъ прожилъ» (стр. 88).

Что онъ дѣйствительно вѣчный ребенокъ, видно изъ самаго этого признанія; ребенокъ по непрактичности, ребенокъ и по нравственной чистотѣ.

При одномъ случаѣ ему пришлось остановить руку


270


разсерженнаго и жесткаго человѣка, поднявшаго ее на дѣвушку-сестру. Тотъ «со всего размаха далъ князю пощечину...»

«Раздались восклицанія со всѣхъ сторонъ. Князь поблѣднѣлъ. Страшнымъ и укоряющимъ взглядомъ поглядѣлъ онъ Ганѣ (обидчику) прямо въ глаза; губы его дрожали и силились что-то проговорить; какая-то страшная и совершенно неподходящая улыбка кривила ихъ.

— Ну, это пусть мнѣ... а ея... всетаки не дамъ! — тихо проговорилъ онъ наконецъ, но вдругъ не выдержалъ, бросилъ Ганю, закрылъ руками лицо, отошелъ въ уголъ, сталъ лицомъ къ стѣнѣ и прерывающимся голосомъ проговорилъ: — О! какъ вы будете стыдиться своего поступка!» (стр. 139, I).

Понятно, что такъ могъ отвѣтить на обиду только очень кроткій, очень нравственный ребенокъ.

Конечно, подобныя сцены могутъ трогать, подобныя сцены рисуютъ во всей яркости безобидность страннаго героя Достоевскаго.

Но сама трогательность иногда бываетъ слишкомъ груба и оскорбительна для нравственнаго чувства.

Самъ герой Достоевскаго, при всей своей наивности, временами чувствуетъ это; но особенно чувствуютъ это люди, которымъ онъ дорогъ, которые умѣютъ цѣнить его внутреннее добро лучше, чѣмъ онъ самъ.

«Есть такія идеи, есть высокія идеи, о которыхъ я не долженъ начинать говорить, потому что я непремѣнно всѣхъ насмешу, — говоритъ про себя князь, — у меня нѣтъ жеста приличнаго, чувства мѣры нѣтъ; у меня слова другія, а не соотвѣтственныя самой мысли, а это униженіе для этихъ мыслей. И потому я не имѣю права... къ тому же я мнителенъ. Я... я убѣжденъ, что въ этомъ домѣ меня не могутъ обидѣть и любятъ меня болѣе, чѣмъ я стою; но я знаю, что послѣ 20-ти лѣтъ болѣзни непремѣнно должно что нибудь да остаться, такъ что нельзя не смѣяться надо мной... иногда... вѣдь такъ?»

— Для чего вы это здѣсь говорите? — вдругъ вскричала Аглая: — для чего вы это имъ говорите? Имъ, имъ! — Казалось, она была въ послѣдней степени негодованія. Глаза ея метали искры. — Здѣсь ни одного нѣтъ, который бы стоилъ такихъ словъ! — разразилась Аглая: — Здѣсь всѣ не стоятъ вашего мизинца, ни ума, ни сердца вашего! Вы честнѣе всѣхъ, благороднѣе всѣхъ, лучше всѣхъ, добрѣе всѣхъ, умнѣе всѣхъ! Здѣсь есть — недостойные нагнуться и поднять платокъ, который вы сейчасъ уронили... для чего же вы себя унижаете и ставите ниже всѣхъ?


271


Зачѣмъ вы все въ себѣ исковеркали, зачѣмъ въ васъ гордости нѣтъ?» (стр. 25, II).

Этихъ требованій, конечно, Аглая не имѣла права обратить къ человѣку, который былъ органически лишенъ возможности ихъ выполнить.

Но мы вправѣ за то обратить эти требованія къ автору и спросить его словами его героини: для чего вы унижаете такъ вашего героя и ставите его ниже всѣхъ? вѣдь онъ тутъ честнѣе всѣхъ, благороднѣе всѣхъ? и т. д.

Какая можетъ быть разумная цѣль у писателя въ этомъ чудовищномъ союзѣ добродѣтели съ идіотизмомъ? Какая внутренняя художественная необходимость заставила его раскрывать нравственную красоту человѣка въ такой невыносимо тяжкой, болѣзненной формѣ? Если авторъ разсчитывалъ, что добро въ младенческой беззащитности еще трогательнѣе, чѣмъ добро во всеоружіи знанія и воли, то онъ долженъ былъ сообразить, что даже трогательность имѣетъ свои предѣлы, что нелѣпо, наконецъ, завести ее въ такія области, гдѣ она становится уродствомъ и возбуждаетъ порою только чувство отвращенія и презрѣнія.

Такая грубая наддача эфектовъ унижаетъ тѣ нравственныя силы, которыя изображаются съ ихъ помощью.

Какъ бы ни были высоки сами по себѣ гуманныя идеи писателя, но когда онѣ проявляются въ формахъ психіатрическаго настроенія, онѣ уже не могутъ возбуждать сочувствія, а только могутъ возбудить любопытство.

Вообще похожденія этого добраго князя Мышкина, съ его нелѣпыми дѣйствіями, губящими и его, и другихъ, рядомъ съ великодушнѣйшими мечтами его о всеобщемъ добрѣ и всеобщей любви, — точно также скребутъ сердце читателя, какъ веселыя потѣхи старыхъ баръ надъ кривлявшимися у ихъ стола добрыми дурачками, карликами и прочимъ невиннымъ шутовскимъ людомъ.

Дѣды наши когда-то умѣли смѣяться надъ этимъ съ самымъ наивнымъ простодушіемъ, но мы чувствуемъ на душѣ только горькое оскорбленіе своего человѣческаго достоинства отъ этого безжалостнаго издѣванія надъ немощами нашихъ ближнихъ.

Но можетъ быть авторъ думалъ преподнести намъ въ своемъ «Идіотѣ» своего рода нравственную философію доктора Крупова?

Можетъ быть, онъ хотѣлъ сказать намъ, что наши мнимые «Идіоты» — и есть истинные мудрецы; можетъ быть горячая филипика Аглаи Епанчиной, которую мы привели выше, есть ни что иное какъ исповѣданіе вѣры самого автора?...

Не даромъ же онъ начинаетъ 3-ю часть своего романа


272


знаменательными размышленіями объ оригинальности и о судьбѣ геніевъ.

«Недостатокъ оригинальности вездѣ, во всемъ мірѣ, споконъ-вѣку считался всегда первымъ качествомъ и лучшею рекомендацію человѣка дѣльнаго, дѣловаго и практическая» говорить Достоевскій.

«Изобрѣтатели и геніи почти всегда при началѣ своего поприща (а очень часто и въ концѣ) считались въ обществѣ не болѣе какъ дураками» (стр. 4, II).

Но если бы у насъ явилось это сомнѣніе, то тѣ медицинскія подробности, которыя не одинъ разъ встрѣчаются въ романѣ, тѣ тщательныя описанія малѣйшихъ предварительныхъ симптомовъ падучей болѣзни, которымъ, съ такимъ необъяснимыми вниманіемъ, отдается романистъ, разубѣдили бы насъ вполнѣ въ метафорическомъ или ироническомъ значеніи «идіотизма» князя Мышкина.

Нѣтъ, къ несчастію, этотъ князь есть несомнѣнный и буквальный паціентъ психіатрическаго заведенія, идіотъ и эпилептикъ во всемъ врачебномъ смыслѣ этого слова.

И во всякомъ случаѣ, еслибы и было въ замыслахъ автора поученіе, то какое ужасное поученіе!

Какъ безотрадно нужно глядѣть на жизнь, чтобы лучшими представителями ея избрать идіота и камелію! «На добрыхъ воду возятъ», «Кто палку взялъ, тотъ и капралъ", «На то и щука въ морѣ, чтобы карась не дремалъ», — дальше этихъ нравственныхъ выводовъ не въ силахъ будетъ тогда двинуться романъ Достоевскаго.

Вотъ этотъ-то безотрадный взглядъ на судьбу и положеніе всего добраго въ мірѣ, на торжество въ немъ только зла и безобразій составляетъ ту новую струну, которая прибавилась въ произведеніяхъ Достоевскаго послѣ его мужественныхъ возрѣній на міръ, изъ-за желѣзныхъ рѣшетокъ «Мертваго дома».

Въ «Идіотѣ» она звучитъ еще нѣсколько слабѣе, но она разростается шире и громче въ «Преступленiи и наказаніи» и достигаетъ послѣдней высоты діапазона въ «Бѣсахъ».

Подробности, которыми обставилъ Достоевскій своего героя-идіота, еще болѣе отягощаютъ и темнятъ атмосферу романа. Почти каждая личность, которая встрѣчается въ немъ, больно


273


рѣжетъ сердце своею нравственною нескладицею, своимъ внутреннимъ безобразіемъ. Тутъ Рогожинъ, чудовищный фанатикъ разврата, бросающій сто тысячъ за одну ночь любви, безмолвно повинующійся самымъ обиднымъ капризамъ своей любовницы, и въ то же время хладнокровно зарѣзавшій ее ножемъ на собственной постели, въ брачномъ одѣяніи, въ самомъ пылу страсти, — мрачный Донъ-Жуанъ съ раскольничьяго кладбища. Тутъ отвратительный Ганичка Иволгинъ, раздражительный, злой «нетерпѣливый нищій», желающій продать себя какъ можно дороже. Тутъ его отецъ-генералъ, спившійся идіотъ; тутъ какой-то, ни съ чѣмъ несообразный мошенникъ Лебедевъ, участвующій во всѣхъ тайнахъ, и всѣхъ обманывающій; тутъ, наконецъ, цѣлая хаотическая толпа какой-то безобразной и непонятной молодежи: не то жуликовъ, не то заговорщиковъ, не то сумашедшихъ, не то пьяницъ. Они толкутся вездѣ и при всякомъ случаѣ, кстати и некстати, и наполняютъ все дѣйствіе романа своимъ безсмысленнымъ гамомъ...

Тяжелое чувство выноситъ читатель изъ этого повальнаго бреда, мало похожаго на дѣйствительную жизнь, лишеннаго всѣхъ живыхъ красокъ жизни, всѣхъ умиротворяющихъ ея сторонъ, среди котораго однообразною упрямою нотою стонутъ размышленія и признанія психіатрическаго больнаго. Можно самому сойти съ ума, читая долго этотъ своеобразный плодъ какого-то медицинскаго творчества, выслушивая этотъ общій итогъ безцѣльности, безсилія, безсмыслія, мрачно подводимый авторомъ подъ всѣ дѣла и намѣренія человѣческой жизни.

Читатель, впрочемъ, ошибется, если подумаетъ, что этотъ романъ Достоевскаго лишенъ достоинствъ и интереса. Далеко нѣтъ! Романы Достоевскаго всегда заставляютъ много думать и всегда заставляютъ читать себя съ любопытствомъ. Но они читаются не съ наслажденіемъ, а съ болью, почти съ ненавистью. Замыселъ Достоевскаго всегда серьезенъ, всегда обдуманъ. Словно онъ задаетъ себѣ каждый разъ для разрѣшенія какую нибудь крайне интересную психическую задачу. Только задача эта является у него не какъ естественный результатъ живаго наблюденія, тѣснаго общенія съ жизнью человѣка съ головой окунувшагося въ нее; а какъ отвлеченный выводъ отшельника, давно отвернувшагося отъ жизни, презирающаго эту юдоль плача и воздыханія, предающагося только философствованью надъ ея общими формулами. Достоевскій впивается въ идею своей задачи до забвенія всей живой обстановки ея и развиваетъ ее съ обстоятельностью, глубиною, тонкостью, а вмѣстѣ и скукою


274


ученаго трактата. Онъ совершенно теряетъ чутье границъ, поставленныхъ литературному творчеству самою его природой. Онъ живетъ, какъ вдохновенный фанатикъ, въ своей идеѣ и способенъ видѣть міръ только съ ея точки зрѣнія. Онъ забываетъ, а, можетъ быть, и знать не хочетъ, что излишняя разработка психіи человѣка не помогаетъ, а вредить его живому облику; что художественное возсозданіе человѣческой души требуетъ не вытаскиванія изъ нея одной за одною всѣхъ ея жилъ и косточекъ, не подробнаго анатомическаго описанія ея внутренняго строенія и всѣхъ подготовительныхъ внутреннихъ теченiй ея соковъ, — а яркаго и сосредоточеннаго, хотя бы мгновеннаго проблеска ея характерныхъ свойствъ въ цѣломъ рядѣ дѣйствій и столкновеній съ другими.

Онъ забываетъ также, что одинъ человѣкъ, какъ бы всесторонне ни былъ онъ изслѣдованъ писателемъ, самъ по себѣ никогда не можетъ явиться представленію читателя въ правильномъ и естественномъ свѣтѣ, если онъ искуственно выдѣленъ изъ своей прирожденной среды и разсматривается внѣ связи его съ жизнью другихъ людей.

Конечно, у Достоевскаго вы вездѣ видите людей, и кругомъ «идіота», и кругомъ другихъ его героевъ. Но дѣло въ томъ, что Достоевскій серьезно и любовно отдается только наблюденію надъ психіею главныхъ героевъ, а къ большинству другихъ фигуръ относится болѣе чѣмъ небрежно. Для сценъ же, для картинъ онъ совершенно не имѣетъ красокъ на своей палитрѣ. Оттого психія излюбленныхъ имъ типовъ является такою глубокою, но вмѣстѣ съ тѣмъ тяжелою и рѣзкою до грубости, какъ выражаются живописцы «переработанною», словомъ, является научнымъ изслѣдованіемъ, внутреннимъ психическимъ дневникомъ человѣка, а не творчествомъ.

Авторъ беретъ своего героя за руку какъ слѣпаго и не даетъ ему жить и дѣйствовать самому, въ естественной простотѣ и свободномъ разнообразіи настоящей жизни, а ведетъ его за собою именно туда, куда требуетъ его научная  програма, систематически и послѣдовательно, демонстрируя его публикѣ и объясняя ей обстоятельно всякое душевное движеніе его, словно онъ имѣетъ дѣло съ анатомическимъ препаратомъ, а не съ живымъ организмомъ природы.

Черезъ это въ романахъ Достоевскаго отсутствуетъ та художественная илюзія, которая обыкновенно переноситъ фантазію читателя въ міръ, создаваемый писателемъ, невольно роднитъ его съ живущими въ немъ типами и потому представляетъ одно


275


изъ величайшихъ, по своей силѣ, духовныхъ наслажденій человѣка.

Нѣтъ, у Достоевскаго, рядомъ со многими отдѣльными правдивыми изображеніями, съ нѣкоторыми мѣтко подмѣченными и искусно переданными частностями, общая картина романа является всетаки явною выдумкою, неловкимъ и фисгармоничнымъ разыгрываніемъ на заданную тему.

Нѣтъ легкаго теченія дѣйствія, всегда неразлучнаго съ правдой, нѣтъ живыхъ и просгыхъ разговоровъ, нѣтъ естественности и правдоподобія, незамѣтно увлекающихъ читателя и вызывающихъ въ немъ, хотя подчасъ и тяжелыя, но благодатныя, человѣчныя чувства.

Наоборотъ, здѣсь все натянуто, все сталкивается другъ съ другомъ, какъ гвозди въ мѣшкѣ, все звучитъ невѣрнымъ и жесткимъ звукомъ; усы и накладныя бороды почти не закрываютъ мази, которою они приклеены, и неискусная гримировка обличаетъ сразу свои, немного топорные пріемы. Масса сочиненныхъ, часто невозможныхъ и нелѣпыхъ подробностей, въ разговорахъ, положеніяхъ, стеченіи событій, сыпятся какъ бѣлила съ наштукатуреннаго лица, поселяя даже нѣкоторое отвращеніе къ такому безцеремонному шаржу.

Вообще трудно сомнѣваться, что многіе глубокіе, часто оригинальные, часто очень цѣнные выводы жизни — близки сердцу автора въ его романахъ послѣдняго періода; по также трудно усумниться, что сама жизнь, въ своемъ неподдѣльномъ живьѣ, уже довольно далека и довольно чужда ему.

Въ этихъ романахъ его, жизнь людей является гораздо хуже, тяжелѣе, темнѣе и безсмысленнѣе, чѣмъ въ дѣйствительности, какъ ни бываетъ на дѣлѣ горько жить человѣку.

(Окончаніе будетъ).

Евгеній Марковъ.

 Вниманіе это понятно для тѣхъ, кому извѣстна тяжелая болѣзнь давно уже удручающая почтеннаго г. Достоевскаго и вліяющая на мрачное настроеніе всѣхъ его позднѣйшихъ произведеній. 

Прим. Ред.