Марковъ Е. Критическiя бесѣды. Романистъ-психiатръ. (По поводу сочиненiй Достоевскаго) // Русская Рѣчь. 1879. Iюнь. С. 151- 206.


151


КРИТИЧЕСКIЯ БЕСѢДЫ.

Романистъ-психіатръ.

(ПО ПОВОДУ СОЧИНЕНIЙ ДОСТОЕВСКАГО).

(Окончаніе).

«Преступленiе и наказаніе», одинъ изъ самыхъ серьезныхъ, глубокихъ и оригинальныхъ романовъ Достоевскаго.

Вмѣстѣ съ тѣмъ это и одинъ изъ наиболѣе удачныхъ его романовъ.

Но вмѣстѣ съ тѣмъ и недостатки художественнаго творчества Достоевскаго выступаютъ въ этомъ романѣ такъ-же ярко, какъ сила и глубина его психологической наблюдательности.

Романъ этотъ — исторія бѣднаго, самолюбиваго, неглупаго и неподлаго человѣка, съ мыслію довольно пробужденною, съ потребностью значительнаго дѣла и личнаго счастія, и съ разъѣдающимъ сознаніемъ, что судьба, при обычныхъ условіяхъ, не дастъ ему ни того, ни другаго. Юноша этотъ, заточенный своимъ самолюбіемъ бѣдняка, какъ въ тюрьму, въ свой душный чердакъ, на всякомъ шагу своей страстной молодой жизни испытываетъ тяжкія лишенія и оскорбленія, неразлучныя съ нищетою.

Онъ мечталъ быть честнымъ и полезнымъ дѣятелемъ въ обществѣ, онъ очень любилъ мать и сестру, переносящихъ бѣдность въ далекомъ провинціальномъ углу, и надѣялся, покончивъ свое образованіе въ университетѣ, перемѣнить свою судьбу. Онъ такъ вѣрилъ въ себя, въ будущее, въ силу образованія. Не даромъ же онъ допускалъ и мать и сестру лишать себя послѣдняго, чтобы помогать ему окончить курсъ въ университетѣ. Онъ увѣренъ былъ,


152


что съумѣетъ скоро и сторицею вознаградить ихъ. Но вотъ онъ на ногахъ — и нуждается все также, нуждается еще болѣе; мать и сестра по прежнему жертвуютъ всѣмъ, и онъ по прежнему вынужденъ принимать ихъ жертвы.

Человѣкъ съ здравымъ и практическимъ взглядомъ, конечно, перенесъ бы эту весьма естественную критическую минуту почти всякой начинающейся дѣятельности, и, при крайней потребности въ людяхъ на родной Руси, разумѣется, недолго бы дожидался какой нибудь производительной работы.

Но герои Достоевскаго всегда раздраженные, всегда ипохондрики, всегда страдальцы. И его Раскольниковъ отвѣчалъ бѣдности не спокойною борьбою, а только внутреннимъ страданіемъ. Авторъ мастерски изобразилъ чисто физическое вліяніе низенькаго, тѣснаго и грязнаго чердака, въ которомъ постоянно валялся на своей постели его раздраженный герой, на развитіе въ немъ ипохондріи и, наконецъ, даже злобной мизантропіи.

Такъ, среди желчныхъ монологовъ съ самимъ собою, которые занимаютъ добрую часть романа, Раскольниковъ рѣшается перемѣнить свою судьбу ловкимъ убійствомъ старой нравственно-отвратительной ростовщицы, существованіе которой съ самой снисходительной точки зрѣнія могло быть только вредомъ для людей.

Необыкновенная тонкость и глубина психологическаго наблюденія обнаружена авторомъ въ каждой мелкой подробности, которыми онъ обставилъ подготовленіе и совершеніе этого убійства, и которыя наполняютъ всю I часть изъ числа VI частей романа.

Можно сказать, что ничего подобнаго, по обстоятельности изслѣдованія и внутренней психической правдѣ, не представляетъ наша литература въ своихъ разнородныхъ описаніяхъ преступленій.

Такъ какъ убійство замышлялось, и исполнялось Раскольниковымъ въ одиночку и читатель въ I части романа почти не имѣетъ дѣла ни съ кѣмъ кромѣ самого преступника, то вся характерная сила таланта Достоевскаго могла развернуться свободно въ этомъ своего рода внутреннемъ дневникѣ Раскольникова. Оттого онъ производитъ здѣсь вполнѣ цѣльное и вполнѣ подавляющее впечатлѣніе. Вы словно сами сидите въ немъ, въ его воспаленномъ и смущенномъ мозгу, тревожно бредите съ нимъ на его одинокой постели, трусливо крадетесь съ нимъ за топоромъ въ канурку дворника, дѣлаетесь вмѣстѣ съ нимъ


153


обезумѣвшимъ автоматомъ-убійцею въ роковыхъ темныхъ комнаткахъ старой ростовщицы.

Что авторъ дѣйствительно горько и тяжко пережилъ на самомъ себѣ послѣдовательныя ощущенія своего героя, что онъ дѣйствительно передумалъ и выстрадалъ всѣмъ своимъ существомъ каждый оттѣнокъ мысли Раскольникова, когда писалъ эти замѣчательныя страницы, — въ этомъ сомнѣваться невозможно. Только такое всецѣлое перенесеніе себя въ душу своего героя въ состояніи было дать такое удивительно-правдивое и удивительно-выразительное изображеніе.

Эта инстинктивная «проба» предстоявшаго, но еще далеко нерѣшеннаго убійства, которою начинается романъ; это что-то роковое, словно внѣ человѣка стоящее, что непобѣдимо толкаетъ его волю туда, противъ чего она упирается, эта нераспутываемая сложность побужденій, ужасающихъ и влекущихъ, — переданы авторомъ съ неподражаемымъ правдоподобіемъ.

«Вдругъ онъ вздрогнулъ: одна, тоже вчерашняя, мысль опять пронеслась въ его головѣ. Но вздрогнулъ онъ не оттого, что пронеслась эта мысль. Онъ вѣдь зналъ, онъ предчувствовалъ, что она непремѣнно «пронесется», и уже ждалъ ея; да и мысль эта была совершенно не вчерашняя. Но разница была въ томъ, что мѣсяцъ назадъ, и даже вчера еще, она была только мечтой, а теперь... теперь явилась вдругъ не мечта, а въ какомъ-то новомъ, грозномъ и совсѣмъ незнакомомъ ему видѣ, и онъ вдругъ самъ созналъ это... Ему стукнуло въ голову и потемнѣло въ глазахъ» (стр. 50, ч. I).

Авторъ не назвалъ вамъ этой мысли, не объяснилъ ничего, но, неправда-ли читатель, на васъ пахнуло холодомъ ужаса, какъ отчего-то невыразимо страстнаго, что неминуемо готовилось впереди словно безъ воли и вѣдома человѣка?

То же необъяснимое ощущеніе своей роковой зависимости отъ чего-то, что зрѣло, само-собою, въ душѣ Раскольникова, противъ чего онъ напрасно боролся и чего онъ трепеталъ, — съ необыкновенною мѣткостью и тонкостью наблюденія схвачено авторомъ въ другой сценѣ, когда смущенный духомъ Раскольниковъ отправлялся, какъ-бы инстинктивно отыскивая помощи противъ самаго себя, къ университетскому товарищу своему Разумихину.

«Гм... къ Разумихину, проговорилъ онъ вдругъ совершенно спокойно, какъ-бы въ смыслѣ окончательнаго рѣшенія, — къ Разумихину я пойду, это конечно... Но не теперь... Я къ нему... на другой день послѣ того пойду, тогда ужъ то будетъ кончено, и когда все по новому пойдетъ»...


154


И вдругъ онъ опомнился.

«Послѣ того, вскрикнулъ онъ, срываясь съ скамейки, — да развѣ то будетъ? Неужели въ самомъ дѣлѣ будетъ? Онъ бросилъ скамейку и пошелъ, почти побѣжалъ! онъ хотѣлъ было поворотить назадъ, къ дому, но домой идти ему стало вдругъ ужасно противно: тамъ-то, въ углу, въ этомъ-то ужасномъ шкафу и созрѣло все это вотъ уже болѣе мѣсяца»...

 Вотъ какъ рисуетъ авторъ душевное состояніе Раскольникова уже спрятавшаго подъ платье топоръ и собравшагося идти на убійство.

«Его рѣшенія имѣли одно странное свойство: чѣмъ окончательнѣе онѣ становились, тѣмъ безобразнѣе, нелѣпѣе тотчасъ онѣ становились въ его глазахъ. Не смотря на всю мучительную внутреннюю борьбу свою, онъ никогда, ни на одно мгновеніе, не могъ увѣровать въ исполнимость своихъ замысловъ во все это время.

«И еслибъ даже случилось когда нибудь такъ, что уже все до послѣдней точки было бы имъ разобрано и рѣшено окончательно, и сомнѣній не оставалось бы уже болѣе никакихъ, то тутъ то бы, кажется, онъ и отказался отъ всего, какъ отъ нелѣпости, чудовищности и невозможности. Но неразрѣшенныхъ пунктовъ и сомнѣній оставалась еще цѣлая бездна.

«Никакъ онъ не могъ, напримѣръ, вообразить себѣ, что когда нибудь онъ кончитъ думать, встанетъ — и просто пойдетъ туда. Даже недавнюю пробу свою онъ только пробовалъ было сдѣлать, но далеко не въ заправду, а такъ: «дай-ка, дескать, пойду и попробую, что мечтать-то!» — и тотчасъ не выдержалъ, плюнулъ и убѣжалъ въ остервененіи на самаго себя. А между тѣмъ, казалось бы, весь анализъ, въ смыслѣ нравственнаго разрѣшенія вопроса, былъ уже имъ поконченъ: казуистика его выточиласъ какъ бритва, и самъ въ себѣ онъ уже не находилъ сознательныхъ возраженій. Но въ послѣднемъ случаѣ онъ просто не вѣрилъ себѣ, и упрямо, рабски, искалъ возраженій по сторонамъ и ощупью, какъ будто кто его принуждалъ и тянулъ къ тому. Послѣдній же день, такъ нечаянно наступившій и все разомъ порѣшившій, подѣйствовалъ на него почти совсѣмъ механически: какъ будто его кто-то взялъ за руку и потянулъ за собою, неотразимо, слѣпо, съ неестественною силой, безъ возраженій. Точно онъ попалъ клочкомъ одежды въ колесо машины, и его начало въ нее втягивать».

Но если автору удалось такъ живо изобразить подготовительный процесъ преступленія, то психологія преступника по


155


совершеніи злодѣянія изслѣдована имъ еще съ большимъ мастерствомъ, съ еще болѣе животрепещущею правдою.

Нетрудно замѣтить, что автора гораздо болѣе интересовала эта вторая часть его замысла, т. е. не само преступленіе, а его «наказаніе»; ему онъ посвящаетъ пять частей романа, а «преступленію» только одну первую. Да это и вполнѣ естественно.

Все, что относится до внутреннаго настроенія, до дѣйствій самого Раскольникова, то захватываетъ глубоко читателя и уноситъ его за собою во всѣ замысловатые изгибы мрачнаго душевнаго лабиринта преступниковъ. Читателю дѣлается порою такъ же невыносимо тяжко, какъ, вѣроятно, было самому Раскольникову. Онъ переживаетъ вмѣстѣ съ нимъ всѣ подавляющія страданія его духа; вмѣстѣ съ нимъ мучается на каждомъ шагу подозрительностью, страхомъ; внутреннимъ униженіемъ и, сильнѣе всего, сознаніемъ безсмысленности, безплодности совершеннаго злодѣянія. Вмѣстѣ съ нимъ онъ бредитъ на яву и обращаетъ свой сонъ въ рядъ невыносимо тяжелыхъ размышленій и мечтаній. Вмѣстѣ съ нимъ онъ проникается все болѣе и болѣе не раскаяніемъ въ преступленіи, не сокрушеніемъ о погубленной нравственной чистотѣ человѣка, а злобною ненавистью къ людямъ, которые дѣлаютъ преступника чужимъ среди себя, отъ которыхъ онъ отпадаетъ помимо своей воли, которые несомнѣнно извергнутъ его изъ своей среды, какъ вредную гадину, но которые въ сущности не лучше его, Раскольникова, — онъ въ это твердо вѣрилъ...

Мученія Раскольникова начинаются уже въ первый вечеръ послѣ убійства; его подавляетъ тупымъ ужасомъ масса награбленныхъ у старухи вещей, которыхъ онъ не знаетъ куда спрятать, которыя всюду торчатъ живыми уликами злодѣйства. Онъ весь въ крови, весь чердачекъ его полонъ поличнаго, а его уже жжетъ внутренняя лихорадка. Среди леденящаго озноба «долго, нѣсколько часовъ, ему все еще мерещилось порывами, что вотъ бы, сейчасъ, не откладывая, пойти куда нибудь и все выбросить, чтобы ужъ съ глазъ долой, поскорѣй, поскорѣй! Онъ порывался съ дивана нѣсколько разъ, хотѣлъ было встать, но уже не могъ...»

Всякій случайный приходъ, всякій пристальный взглядъ, всякое сказанное ему слово кажется ему угрозою, подозрѣніемъ, обличеніемъ.

Награбленныя вещи онъ закопалъ Богъ знаетъ гдѣ и даже помыслить не можетъ, чтобы ими воспользоваться. Онѣ словно обжигаютъ ему не только руки, но самую мысль. Онъ 


156


ненавидитъ ихъ, онъ считаетъ ихъ своими смертельными врагами, предназначенными къ его погибели.

Иногда ему во снѣ представится цѣлая сложная и яркая сцена, какъ приходтъ въ домъ полиція, всѣхъ опрашиваетъ и осматриваетъ, поднимаетъ шумъ, бьетъ хозяйку.

Онъ вскакиваетъ въ ужасѣ.

«Настасья, за что били хозяйку?

Она пристально на него посмотрѣла.

— Кто билъ хозяйку?

— Сейчасъ… полчаса назадъ, Илья Петровичъ,надзирателя помощникъ, на лѣстницѣ… За что онъ ее такъ избилъ? И… зачѣмъ приходилъ?...

Настасья молча и нахмурившись его разсматривала и долго такъ смотрѣла. Ему очень непріятно стало отъ этого разсматриванія, даже страшно.

— Настасья, что же ты молчишь? робко проговорилъ онъ,наконецъ, слабымъ голосомъ.

— Это кровь, отвѣчала она, наконецъ, тихо и какъ будто про себя говоря.

— Кровь!.. какая кровь? бормоталъ онъ блѣднѣя и отодвигаясь къ стѣнѣ.

— Никто хозяйку не билъ, проговорила она опять строгимъ и рѣшительнымъ голосомъ. 

Онъ смотрѣлъ на нее, едва дыша.

— Я самъ слышалъ… я не спалъ… я сидѣлъ, еще робче проговорилъ онъ. — Я долго слушалъ… приходилъ надзирателя помощникъ… на лѣстницу всѣ сбѣжались, изъ квартиръ…

— Никто не приходилъ. А это кровь въ тебѣ кричитъ. Это когда ей выходу нѣтъ и уже печенками запекаться начнетъ, тутъ и начнетъ мерещиться…» (стр. 132-133).

Раскольниковъ проводитъ дома время въ этомъ полусонномъ, полугорячечномъ состояніи.

Иной разъ ему казалось, что онъ уже съ мѣсяцъ лежитъ; въ другой разъ, что все тотъ же день идетъ.

«Но о томъ, о томъ онъ совершенно забылъ; за то ежеминутно помнилъ, что о чемъ-то забылъ, чего нельзя забывать».

Когда кончаются мученія этого болѣзненнаго состоянія, Раскольникову дѣлается не легче.

Онъ носитъ въ себѣ какую-то страшную тягость, которая нигдѣ не оставляетъ его ни на одно мгновеніе, которую онъ обязанъ носить вѣчно, но которой другіе люди не должны даже


157


подозрѣвать. Эта роковая тягость для него хуже смерти; эта внутренняя неволя обиднѣе всякой внѣшней неволи; но возмутиться противъ нея онъ не смѣетъ: возмущеніе — его погибель.

По временамъ это сознаніе своей унизительной зависимости отъ самаго ничтожнаго случая, доводитъ Раскольникова до рѣшимости все открыть и покончить однимъ ударомъ съ своимъ нравственнымъ рабствомъ. Ему до такой степени дѣлается отвратительно всѣхъ бояться, все подозрѣвать, трепетать каждаго намека, что на него иногда нападаетъ неудержимая потребность подразнить своихъ преслѣдователей, смѣло вызвать ихъ на бой, стряхнуть тѣ постыдныя оковы, подъ которыми стонетъ свобода его духа, — что бы потомъ ни вышло изъ этого.

Неизвѣстность, неясность будущаго гнететъ его хуже, чѣмъ разъ подписанный приговоръ.

Въ этомъ отношеніи сцена въ трактирѣ, гдѣ Раскольниковъ, съ жуткимъ ознобомъ внутри, дразнитъ полицейскаго сыщика откровеннымъ признаніемъ того, какъ слѣдуетъ совершать преступленія, и какъ бы онъ самъ совершалъ ихъ, достигаетъ изумительной психологической тонкости и вмѣстѣ оригинальности.

— «Вы сумасшедшій! говорилъ Заметовъ (полицейскій), почему-то тоже чуть не шопотомъ, и почему-то отодвинулся вдругъ отъ Раскольникова.

У того засверкали глаза; онъ ужасно поблѣднѣлъ; верхняя губа его дрогнула и запрыгала. Онъ склонился къ Заметову какъ можно ближе, и сталъ шевелить губами, ничего не произнося; такъ длилось съ полминуты; онъ зналъ, что дѣлалъ, но не могъ сдержать себя. Страшное слово, какъ тогдашній запоръ въ дверяхъ, такъ и прыгало на его губахъ: вотъ-вотъ сорвется; вотъ-вотъ только спустить его, вотъ-вотъ только выговорить!

— А что, если я старуху и Лизавету убилъ? проговорилъ онъ вдругъ и опомнился.

Заметовъ дико поглядѣлъ на него и поблѣнѣлъ, какъ скатерть. Лицо его искривилось улыбкою.

— Да развѣ это возможно? проговорилъ онъ едва слышно.

Раскольниковъ злобно взглянулъ на него.

— Признайтесь, что вы повѣрили? Да? Вѣдь да?

Поразивъ своего собесѣдника этою ужасною шуткою, черезъ минуту онъ вышелъ, весь дрожа отъ какого-то истерическаго ощущенія, въ которомъ между тѣмъ была часть нестерпимаго наслажденія, — впрочемъ, мрачный, ужасно усталый…»

Но эти истерическіе припадки нетерпѣнія и страха только


158


все болѣе выдавали тайну Раскольникова тому безпощадному глазу, который слѣдилъ, не отступая, за малѣйшимъ его шагомъ.

Въ романѣ выведенъ спеціалистъ и виртуозъ слѣдственныхъ дѣлъ Порфирій Петровичъ, который съ наслажденіемъ артиста и съ систематичностью ученаго психолога погружается въ интересные казусы преступленій. Авторъ сильно шаржировалъ этотъ характеръ и сообщилъ ему складку нѣкоторой мелодраматической выдумки; онъ уже слишкомъ пространно и глубокомысленно разсуждаетъ и относится къ своимъ «паціентамъ», слишкомъ непохоже на то, какъ это бываетъ въ житейской дѣйствительности. Его немного жестокая игра съ заподозрѣннымъ преступникомъ, напоминающая игру кошки съ мышью, кажется иногда мало естественною, и почти всегда — ненужною.

Тѣмъ не менѣе, его разговоры, взгляды, самый видъ его, производятъ на Раскольникова такое же подавляющее вліяніе, какое леденящій взглядъ боа и его разинутая пасть производятъ на трепещущаго передъ нимъ кролика.

Фигура Порфирія Петровича имѣетъ нѣчто общее съ Жаверомъ, извѣстнымъ героемъ въ «Les miserable», этимъ безжалостнымъ, вѣчно молчащимъ, но насквозь все видящимъ, всюду неудержимо и незримо проникающимъ сыщикомъ... Если сыщикъ Виктора Гюго гораздо безчеловѣчнѣе и суровѣе по натурѣ, чѣмъ герой Достоевскаго, то тѣмъ не менѣе они похожи другъ на друга по своей роли преслѣдователя, неумолимаго какъ рокъ...

Раскольниковъ, какъ ни бьется, пасуетъ, наконецъ, передъ страшнымъ врагомъ, который такъ ласково говоритъ съ нимъ и такъ увѣренно смотритъ въ его душу, словно онъ самъ сидѣлъ въ ней.

Его систематическое самоувѣренное преслѣдованіе, его откровенныя разъясненія Раскольникову всѣхъ подробностей той западни, въ которую онъ ловитъ его, и въ которую непремѣнно и очень скоро его поймаетъ, окончательно подрѣзываютъ Раскольникова и больше всего побуждаютъ его предпочесть, наконецъ, скорый рѣшительный конецъ этой безжалостной медленной травлѣ, исходъ которой все равно неизбѣженъ, все равно заранѣе извѣстенъ...

Вотъ, напримѣръ, отрывокъ изъ одной бесѣды этого оригинальнаго охотника съ своею намѣченною жертвою:

«...А то вотъ еще: убилъ, да за честнаго человѣка себя почитаетъ, людей презираетъ, блѣднымъ ангеломъ ходитъ; нѣтъ, ужъ какой тутъ Миколка, голубчикъ Родіонъ Романовичъ, тут не Миколка!...


159


Эти послѣднія слова, послѣ всего прежде сказаннаго и такъ похожаго на отреченіе, были слишкомъ уже неожиданны. Раскольниковъ весь задрожалъ, какъ будто пронзенный.

— Такъ кто же убилъ?... спросилъ онъ не выдержавъ, задыхающимся голосомъ.

Порфирій Петровичъ даже отшатнулся на спинку стула, точно ужъ такъ неожиданно и онъ былъ изумленъ вопросомъ.

— Какъ кто убилъ? переговорилъ онъ, точно не вѣря ушамъ своимъ: — да вы убили, Родіонъ Романовичъ. Вы и убили-съ... прибавилъ онъ почти шепотомъ, совершенно убѣжденнымъ голосомъ" (стр. 209 — 210, ч. II).

Впрочемъ, не одинъ этотъ ужасъ неизвѣстности и зависимости томилъ Раскольникова.

Его убивало еще, можетъ быть, сильнѣе сознаніе своего полнаго внутренняго разобщенія съ людьми. Онъ словно осязалъ теперь ту бездну, которая вдругъ отодвинула отъ него его семью, его друзей, весь прежній, весь обыкновенный міръ.

Мать и сестра, которыхъ онъ очень любилъ, ради блага которыхъ отчасти было задумано преступленіе, ничего не зная, являются къ нему въ Петербургъ.

«Радостный, восторженный крикъ привѣтствовалъ появленіе Раскольникова. Обѣ бросились къ нему. Но онъ стоялъ, какъ мертвый; невыносимое внезапное сознаніе ударило въ него, какъ громомъ. Да и руки его не поднимались обнять ихъ: не могли» (стр. 217, ч. II).

Въ другой разъ онъ бесѣдуетъ съ ними у себя въ комнатѣ.

— «Полноте, маменька, съ смущеніемъ пробормоталъ онъ, не глядя на нее и сжалъ ея руку. — Успѣемъ наговориться!

Сказавъ это, онъ вдругъ смутился и поблѣднѣлъ: опять одно недавнее ужасное ощущеніе мертвымъ холодомъ прошло по душѣ его; опять ему вдругъ стало совершенно ясно и понятно, что онъ сказалъ сейчасъ ужасную ложь, что не только никогда теперь не придется ему успѣть наговориться, но уже ни о чемъ больше, никогда и ни съ кѣмъ, нельзя ему теперь говорить» (стр. 258, ч. II).

Это сознаніе своего внутренняго одиночества не оставляло его, однако, одного съ самимъ собою.

Онъ, «хотя и всегда почти былъ одинъ, никакъ не могъ почувствовать, что онъ одинъ...» «Чѣмъ уединеннѣе было мѣсто, тѣмъ сильнѣе онъ сознавалъ какъ будто чье-то близкое и тревожное присутствіе».


160


— «Нѣтъ, ужъ лучше бы какая борьба! лучше бы опять Порфирій...» мучился онъ.

И, наконецъ, подъ гнетомъ этихъ неуловимыхъ душевныхъ мукъ, онъ сознался...

Повторяемъ, трудно написать болѣе мастерскую и вѣрную картину психіи преступника.

Такія картины прибавляютъ новый безцѣнный и оригинальный матеріалъ къ познаніямъ человѣческаго духа въ самыхъ таинственныхъ его глубинахъ.

Писатель, который способенъ дать такой важный вкладъ въ сокровищницы литературы, во всякомъ случаѣ, заслуживаетъ серьезнаго сочувствія и серьезной оцѣнки, но тѣмъ менѣе поводовъ обходить молчаніемъ и другія стороны его таланта.

Въ «Преступленiи и наказаніи» вообще есть много самобытныхъ и выразительныхъ типовъ. Чета Мармеладовыхъ, Порфирій Петровичъ, Свидригайловъ, все это отличается оригинальностью и силою замысла, хотя и не все разработано удовлетворительно.

Мармеладовъ, пьянчужка-чиновникъ, обратившiйся въ нищаго, въ кабацкаго оратора, утерявшій образъ человѣческій до того, что согласился продать на жертву публичному разврату родную дочь, — представленъ авторомъ въ потрясающихъ чертахъ. Онъ ищетъ утѣшенія и какъ бы возмездія за свое нищенство, за свои домашнія горести и униженія, въ витійствѣ среди пьяныхъ посетителей харчевни...

Онъ несетъ на судъ и насмѣшки этой грязной публики всѣ тайны своей семьи и своей судьбы. Онъ разсказываетъ имъ, при общемъ хихиканьѣ, какъ «единородная дочь моя по желтому билету пошла», какъ несправедлива къ нему его Катерина Ивановна, какой онъ «прирожденный скотъ» и свинья, потому что онъ даже «косыночку ея изъ козьяго пуха тоже пропилъ, дареную, прежнюю, ея собственную, а не мою», а она, Катерина Ивановна, «въ работѣ съ утра до ночи, скребетъ и моетъ, и дѣтей обмываетъ».

Но и ему-то самому что дѣлать?

«Коли идти больше некуда! Вѣдь надобно же, чтобы всякому человѣку хоть куда нибудь можно было пойти!» одушевленно убѣждаетъ онъ.

«Милостивый государь, милостивый государь, вѣдь надобно же, чтобы у всякаго человѣка было хоть одно такое мѣсто, гдѣ бы и его пожалѣли!..» (стр. 14, 15, 16, ч. I).


161


Глубоко потрясаетъ монологъ этого горемыки-нищаго, которымъ онъ заканчиваетъ свое пьяное витійство.

«Да! меня жалѣть не за что! кричитъ онъ. — Меня распять надо, распять на крестѣ, а не жалѣть! Но распни, судія, распни и, распявъ, пожалѣй его! И тогда я самъ къ тебѣ пойду на пропятіе, ибо не веселья жажду, а скорби и слезъ! Думаешь ли ты, продавецъ, что этотъ полуштофъ твой мнѣ въ сласть пошелъ? Скорби, скорби искалъ я на днѣ его, скорби и слезъ, и вкусилъ, и обрѣлъ! а пожалѣетъ насъ Тотъ, Кто всѣхъ пожалѣлъ, и Кто всѣхъ понималъ. Онъ Единый, Онъ и Судья! Прійдетъ въ тотъ день и спроситъ: «А гдѣ дщерь, что мачихѣ злой и чахоточной, что дѣтямъ чужимъ и малолѣтнимъ себя продала?

«Гдѣ дщерь, что отца своего земнаго, пьяницу непотребнаго, не ужасаясь звѣрства его, пожалѣла?» И скажетъ: «Пріиди! Я уже простилъ тебя разъ... Простилъ тебя разъ... Прощаются же и теперь грѣхи твои мнози, за то, что возлюбила много»... И проститъ мою Соню, проститъ, я ужъ знаю, что проститъ... Я это давеча, какъ у ней былъ, въ моемъ сердцѣ почувствовалъ!.. И всѣхъ разсудитъ и проститъ, и добрыхъ и злыхъ, и премудрыхъ и смирныхъ!.. И когда уже кончитъ надъ всѣми, тогда возглаголетъ и намъ: «Выходите, скажетъ, и вы! Выходите, пьяненькіе, выходите, слабенькіе, выходите, скоромники!» И мы выйдемъ всѣ, не стыдясь, и станемъ! И скажетъ: «Свиньи вы! образа звѣринаго и печати его; но пріидите и вы!» И возглаголятъ премудрые, и возглаголятъ разумные: «Господи! почто сихъ пріемлеши?" И скажетъ: «Потому ихъ пріемлю, премудрые, потому пріемлю, разумные, что ни единый изъ сихъ самъ не считалъ себя достойнымъ сего»... И простретъ къ намъ руцѣ свои, и мы припадемъ... и заплачемъ... и все поймемъ! Тогда все поймемъ!.. и всѣ поймутъ... и Катерина Ивановна… и она пойметъ»...

Этотъ пьяный вопль отчаянія достигаетъ высоты и силы пророческаго обличенія; словно устами жалкаго нищаго возглаголала въ глаза торжествующему міру, въ какомъ-то вдохновеніи безумія, та безпощадная правда, которая не разъ потрясала его совѣсть, то шутовскими выходками юродиваго, то горькими укоризнами проповѣдника.

Въ этомъ жаркомъ вѣрованіи раздавленнаго человѣка «униженнаго и оскорбленнаго» міромъ, сказалось то же возвышенное міровоззрѣніе писателя, которое мы видимъ въ его «Мертвомъ Домѣ» и  «Бѣдныхъ людяхъ».


162


Жена Мармеладова нарисована болѣе бѣглыми, но, можетъ быть, еще болѣе характерными чертами. Въ ней страданіе униженныхъ и оскорбленныхъ выразилось не въ формѣ трогательныхъ фантастическихъ мечтаній и задушевнаго пьянаго изліянія, а въ формѣ безжалостно-сухаго, безнадежно-реальнаго резонерства. Священникъ, исповѣдывавшій ея умирающаго бѣдняка-мужа, обратился было сказать два слова въ утѣшеніе Катерины Ивановны:

— Богъ милостивъ, надѣйтесь на помощь Всевышняго, началъ было священникъ.

— Э-эхъ! Милостивъ, да не до насъ!

— Это грѣхъ, грѣхъ, сударыня, замѣтилъ священникъ, качая головой.

— А это не грѣхъ? крикнула Катерина Ивановна, показывая на умирающаго.

«И слава Богу, что помираетъ, убытку меньше!» заключаетъ она свою надгробную рѣчь мужу. До такой степени она подавлена безъисходнымъ ужасомъ и вопіющею несправедливостью своего положенія.

Священникъ, очевидно для приличія, замѣчаетъ, что «простить бы надо въ предсмертный часъ».

«Эхъ, батюшка! съ горькою насмѣшкой возражаетъ она ему, — слова, да слова одни! Простить! Вотъ онъ пришелъ бы сегодня пьяный, какъ бы не раздавили-то, рубашка-то на немъ одна, вся заношенная, да въ лохмотьяхъ, такъ онъ завалился бы дрыхнуть, а я бы до разсвѣта въ водѣ поласкалася, обноски бы его, да дѣтскія мыла, да потомъ высушила бы за окномъ, да тутъ же, какъ разсвѣтетъ, и штопать бы сѣла, — вотъ моя и ночь! Такъ чего ужъ тутъ про прощеніе говорить! и то простила.

Глубокій, страшный кашель прервалъ ея слова. Она отхаркнулась въ платокъ и сунула его на показъ священнику, съ болью придерживая другою рукою грудь. Платокъ былъ весь въ крови.

Священникъ поникъ головою и не сказалъ ничего».

Даже когда умирающій, съ усиліемъ шевеля языкомъ, хочетъ ей высказать свои послѣднія чувства, ея состраданіе къ нему не находитъ другаго выраженія, кромѣ бранчиваго крика на него.

«Катерина Ивановна, понявшая, что онъ хочетъ просить у нея прощенія, тотчасъ же повелительно крикнула на него:


163


— Молчи-и-и! Не надо! Знаю, что хочешь сказать... и больной умолкъ».

Для нея и жизнь, и смерть мужа только рядъ новыхъ тревогъ, новыхъ лишеній.

«Чѣмъ я похороню его!» вотъ что господствуетъ въ ея сердцѣ надъ всякою жалостью.

Даже къ себѣ самой она давно потеряла всякую жалость; какъ въ голосѣ ея уже не умѣли звучать другія ноты кромѣ бранчивыхъ, такъ и въ сердцѣ ея могло теперь жить только одно озлобленіе.

Она умираетъ послѣ уличнаго скитанія съ дѣтьми, внезапно залившись кровью.

— «Что? Священникъ? кричитъ она привычнымъ тономъ сварливости — не надо... гдѣ у васъ лишній цѣлковый?.. На мнѣ нѣтъ грѣховъ!.. Богъ и безъ того долженъ простить... Самъ знаетъ, какъ я страдала!.. А не проститъ, такъ и не надо!»

А вотъ ея послѣднія слова:

— «Довольно!.. Пора!.. прощай, горемыка... Уѣздили клячу!.. Надорвала-а-сь! крикнула она отчаянно и ненавистно, и грохнулась на подушку».

Этимъ стономъ ненависти и презрѣнія не только къ людямъ, къ міру, къ судьбѣ, но и къ себѣ самой — сказано все.

Если Мармеладовъ и совершенно сочиненная, совершенно неестественная дочь его Соня, напоминающая своею безцвѣтною сантиментальностью разныхъ Фантинъ и Козетъ В. Гюго, — держатъ мысль автора въ преданіяхъ его прежняго творчества, то Катерина Ивановна, Раскольниковъ, Свидригайловъ, — выступаютъ крупными и рѣзкими типами новаго настроенія Достоевскаго.

Безсмысліе и несправедливость существованія проповѣдуются каждымъ шагомъ, каждымъ словомъ ихъ.

Раскольниковъ хотя тоже субъектъ сильно психіатрическій, но въ немъ односторонность духа развивается опредѣленно и послѣдовательно, въ связи съ обстоятельствами, понятно и замѣтно для читателя. Свидригайловъ же — это одинъ изъ самыхъ заправскихъ, самыхъ любимыхъ типовъ Достоевскаго; это ходячій психическій калейдоскопъ, въ которомъ неожиданныя и противурѣчивыя черты характера вдругъ выскакиваютъ совсѣмъ готовыми на глаза читателя, заслоняя собою все, что онъ прежде видѣлъ и зналъ, рисуя его представленію совершенно новые, непохожіе ни на что прежнее, затѣйливые и загадочные узоры...


164


Такихъ Свидригайловыхъ своего рода, такое хаотическое сочетаніе возвышеннаго добра съ гнуснѣйшею преступностью выдвигаетъ авторъ и въ «Бѣсахъ», особенно въ лицѣ главнаго героя своего Николая Ставрогина; такимъ же Свидригайловымъ является во многихъ отношеніяхъ и Рогожинъ въ «Идіотѣ».

Достоевскій страстный любитель психическихъ курьезовъ, поэтому онъ особенно трудно разстается съ ними, если они уже разъ попали подъ его кисть. Ему все кажется, что онъ еще не все вырисовалъ въ нихъ, что они нуждаются все въ новомъ изслѣдованіи, все въ новомъ освѣщеніи. Оттого самый диковинный психическій чудакъ проходитъ у него почти черезъ всѣ романы его, какъ нѣчто общее, какъ одинъ и тотъ же внутренній мотивъ, хотя и принимаетъ разнообразныя наружныя выраженія. Чудака этого рѣдко удается Достоевскому изобразить животрепещущими чертами, дать въ руки читателю подлиннымъ, правдоподобнымъ человѣкомъ.

Вездѣ этому мѣшаетъ слишкомъ очевидное и слишкомъ заблаговременное присутствіе логическаго замысла. Типъ не столько списывается, улавливается, постигается, сколько составляется, искуственно сводится въ одно цѣлое изъ разныхъ отрывочныхъ психическихъ данныхъ.

Такимъ вышелъ и Свидригайловъ въ «Преступленіи и наказаніи».

Свидригайловъ, съ одной стороны, закорузлый деревенскій помѣщикъ, а съ другой — такой безпощадный и краснорѣчивый философъ, что можетъ поставить въ тупикъ любаго професора. Онъ мистикъ въ простонародномъ смыслѣ, вѣритъ въ привидѣнія, въ предзнаменованія, и въ то же время раціоналистъ и скептикъ, на зависть всякому Юму. Имъ всю жизнь, какъ тряпкою, помыкаетъ жена, и онъ все терпитъ отъ нея ради ея, не особенно, впрочемъ, важнаго состоянія; но въ то же время это человѣкъ, который достигаетъ рѣшительно всего, чего захочетъ, который идетъ сознательно подъ пулю, чтобы овладѣть дѣвушкой, его ненавидящею, для котораго нѣтъ ничего дорогаго въ мірѣ, не исключая самой жизни. Прошедшее его кишитъ чудовищными преступленіями; и ни въ одномъ онъ не раскаявается. Но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ все состояніе свое отдаетъ на спасеніе совершенно чужой ему падшей женщины, великодушничаетъ, благодѣтельничаетъ, отказывается отъ наслажденій почти достигнутыхъ, смѣясь, какъ Мефистофель, надъ всѣмъ въ мірѣ, надъ чувствомъ, надъ чувствительностью, надъ правдою и правосудiемъ...


165


Онъ и умираетъ такъ же безцѣльно, безсмысленно, неизвѣстно почему и для чего. Пустилъ себѣ пулю въ лобъ, да и квитъ... Главное, что ему скучно, просто скучно, дѣваться некуда, точь въ точь какъ Ставрогину въ «Бѣсахъ». Ужъ онъ чего-чего не выдумывалъ, чего не испробовалъ!..

«А вы были и шулеромъ?» спрашиваютъ его.

«Какъ же безъ этого!» отвѣчаетъ оригинальный герой Достоевскаго. У него и взгляды всѣ и рѣчи такіе же курьезные, какъ и самъ онъ.

«У насъ, въ русскомъ обществѣ, самыя лучшія манеры у тѣхъ, которые биты бывали, замѣтили вы это?» говоритъ онъ при одномъ случаѣ.

«Человѣкъ очень и очень даже любитъ быть оскорбленнымъ, замѣчали вы это? Но у женщинъ это въ особенности... Даже можно сказать, что тѣмъ только и пробавляются», философствуетъ онъ въ другомъ мѣстѣ.

А вотъ, напримѣръ, какъ философствуетъ Свидригайловъ о будущей жизни:

«А что, если тамъ одни пауки или что нибудь въ этомъ родѣ, сказалъ онъ вдругъ. 

Это помѣшанный, подумалъ Раскольниковъ.

— Намъ вотъ все представляется вѣчность какъ идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непремѣнно огромное? И вдругъ вмѣсто всего этого, представьте себѣ, будетъ тамъ одна комнатка, эдакъ въ родѣ деревенской бани, закоптѣлая, а по всѣмъ угламъ пауки, и вотъ и вся вѣчность. Мнѣ, знаете, въ этомъ родѣ иногда мерещится».

— И неужели, неужели вамъ ничего не представляется утѣшительнѣе и справедливѣе этого! съ болѣзненнымъ чувствомъ вскрикнулъ Раскольниковъ.

— Справедливѣе? А почемъ знать, можетъ быть, это и есть справедливое и, знаете, я бы такъ непремѣнно  нарочно сдѣлалъ! отвѣтилъ Свидригайловъ, неопредѣленно улыбаясь».

Холодомъ охватываетъ читателя при этой ужасной искренности сумасшедшаго человѣка, въ которомъ, рядомъ съ философомъ-циникомъ, сидитъ циникъ-сластолюбецъ и циникъ-преступникъ...

«Всякъ о себѣ помышляетъ, и всѣхъ веселѣе тотъ и живетъ, кто всѣхъ лучше себя съумѣетъ надуть! разъясняетъ онъ, при другомъ случаѣ, принципы своей жизни.

«Ха, ха! Да что вы въ добродѣтель-то такъ всѣмъ дышломъ въѣхали? Пощадите, батюшка, я человѣкъ грѣшный. Хе, хе, хе!» 


166


Шляясь по кабакамъ и вертепамъ разврата, онъ, въ то же время, отдаетъ всѣ свои средства для спасенія проститутки, подбираетъ заброшеннаго ребенка, освобождаетъ изъ своихъ объятій испуганную дѣвушку, до которой страстно добивался нѣсколько лѣтъ, рискуя даже жизнью, и потомъ хладнокровно, отъ скуки, лишаетъ себя жизни.

Мы хорошо знаемъ, что натура человѣческая далеко не заключаетъ въ себѣ одно только гладкое, совмѣстимое, пропорціональное, что она вовсе не илюстрація педагогической книжки или моральнаго трактата. Шекспиры и Диккенсы ознакомили насъ съ тѣми таинственными, своеобразными силами, которыя часто живутъ въ темныхъ глубинахъ человѣческаго духа, какъ живутъ въ малоизвѣстныхъ глубинахъ моря разнообразныя чудища его...

Но тѣмъ не менѣе характеры, подобные Свидригайлову, становятся въ нашихъ глазахъ какими-то безплодными вопросительными знаками. Что они такое? Какой ихъ смыслъ? Гдѣ правдоподобіе ихъ? Они не только не говорятъ собою ничего, но вносятъ хаосъ вообще въ психическія представленія человѣка. Черты подобнаго характера засунуты въ одну общую оболочку, какъ папиросы въ мѣшокъ, чисто внѣшнимъ механическимъ образомъ, не выказывая никакого взаимнаго сродства, никакой органической связи между собою. Одна черта не вызываетъ другой и не зависитъ отъ нея. Этотъ случайный агрегатъ отдѣльныхъ человѣческихъ свойствъ является только курьезомъ, заманчивымъ для поверхностнаго любопытства, но не представляетъ матеріала для серьезныхъ психическихъ выводовъ.

Чудаки, въ родѣ Свидригайлова, конечно, оригинальны, и ни въ какомъ случаѣ не пошлы. Но погоня за свѣжестью, за искренностью и глубиною не должна въ писателѣ доходить до такихъ искуственныхъ и грубыхъ эфектовъ антитеза, до такой шаржировки оригинальности.

Иначе выйдетъ то, что большею частью и выходитъ изъ героевъ Достоевскаго, — любопытный субъектъ уже въ смыслѣ не психологическомъ, а психіатрическомъ. На этомъ полѣ у Достоевскаго нѣтъ соперниковъ, и съ этой точки зрѣнія вы даже вполнѣ понимаете Свидригайлова и Ко.

Но мы опять спрашиваемъ читателя: область ли это настоящаго искусства? Не слишкомъ ли далеко забѣгаетъ писатель въ этихъ смѣлыхъ экскурсіяхъ своихъ въ чуждую ему область научнаго изслѣдованія?

Как бы то ни было, эти психiатрическіе типы и


167


психiатрическiя настроенія вполнѣ обрисовываютъ міровозрѣніе писателя.

За ничтожнымъ исключеніемъ немногихъ свѣтлыхъ личностей и рѣдкихъ свѣтлыхъ минутъ, онъ заставляетъ читателя выносить изъ своихъ послѣднихъ романовъ чувство безнадежности и отвращенія къ міру. Добродѣтель, практикуемая усталыми и скучающими учениками, ради собственнаго нервнаго раздраженія, ради того, чтобы отбить свѣженькимъ и непривычнымъ ощущеніемъ прѣсный вкусъ опротивѣвшихъ удовольствій грѣха, — погребаетъ сама себя въ общей клоакѣ безсмыслія, безразличія и случайности всѣхъ человѣческихъ дѣяній... Она является такою же необязательною прихотью разнузданнаго человѣческаго сладострастія или горькаго презрѣнія къ міру, какъ и всякая нравственная грязь, съ нею чередующаяся... Поэтому кажущіеся проблески ея не веселятъ, а только пуще омрачаютъ мрачную картину внутренняго человѣческаго міра, изображаемаго Достоевскимъ. Отчаяніе во всемъ, сомнѣніе во всемъ, внутренній холодъ и внутренній хаосъ, вотъ что поселяетъ въ читателѣ эта картина. Она не даетъ ему никакой руководящей нити, никакого осязательнаго, нравственнаго поученія, ни малѣйшаго луча свѣта. Соня, хоронящая свое религіозное чувство въ ремеслѣ невольной проститутки, Мармеладовъ съ своими вѣрованіями въ верховную правду, раздавленный въ пьяномъ видѣ промчавшимися черезъ него рысаками, — вотъ представители сколько нибудь добраго начала, вотъ ихъ земная судьба!.. Раскольниковъ тоже не безъ добрыхъ движеній, хотя и преступникъ. Но господствующее чувство его — это ненависть къ міру, къ людямъ. Онъ ненавидитъ ихъ за свою собственную слабость, за свою бѣдность, за свое преступленіе, за свою неудачу. Преступленіе не ужаснуло, не растрогало его сердца. Преступленіе только озлобило и взъерошило его. Никогда онъ не былъ такъ твердо увѣренъ въ своемъ правѣ на преступленіе, въ высокомъ значеніи преступленія, какъ послѣ его совершенія, и, главное, послѣ неудачи своей.

Послушайте, какъ онъ толкуетъ Сонѣ чуть не о святости своего подвига. Онъ считаетъ себя какимъ-то мстителемъ за страданіе человѣчества; поклонившись до земли въ ноги Сонѣ, въ припадкѣ дикаго воодушевленія, онъ говорить ей:

— «Я не тебѣ поклонился, я всему страданію человѣческому поклонился»...

А между тѣмъ нѣтъ человѣка, не исключая его сестры, его матери, его друга, которыхъ бы онъ дѣйствительно любилъ, 


168


ради которыхъ онъ понесъ бы хоть какое нибудь лишеніе, не только страданіе.

Даже эту, растрогавшую его, бѣдную Соню онъ безжалостно дразнитъ и смущаетъ: въ день смерти ея отца онъ утѣшаетъ ее предсказаніемъ, что и ее скоро свезутъ въ больницу, что маленькая сестра ея, Поля, тоже сдѣлается проституткою, какъ и она.

— Нѣтъ, нѣтъ! не можетъ быть, нѣтъ! какъ отчаянная, громко вскрикнула Соня, какъ будто ее вдругъ ножемъ ранили. — Богъ такого ужаса не допуститъ!

— Другихъ допускаетъ же.

— Нѣтъ, нѣтъ, ее Богъ защититъ, Богъ! повторяла она, не помня себя.

— Да, можетъ, и Бога-то совсѣмъ нѣтъ, съ какимъ-то даже злорадствомъ отвѣтилъ Раскольниковъ, засмѣялся и посмотрѣлъ на нее» (стр. 53, ч. II).

Со всѣмъ тѣмъ онъ искренно считалъ Соню великою грѣшницею, и говоритъ ей въ глаза:

«Какъ этакой позоръ и такая низость въ тебѣ рядомъ съ другими противуположными и святыми чувствами совмѣщаются? Вѣдь справедливѣе, тысячу разъ справедливѣе и разумнѣе было бы прямо головой въ воду и разомъ покончить!»

Себѣ онъ однако не задавалъ такого вопроса и не прибѣгалъ къ такому исходу, хотя бы, казалось, и былъ къ тому нѣкоторый поводъ.

Напротивъ, онъ очень негодуетъ на Соню, когда та совѣтуетъ ему повиниться и покаяться въ убійствѣ.

— «Въ чемъ я виноватъ передъ ними? говоритъ онъ. Зачѣмъ пойду? Что имъ скажу? Все это одинъ только призракъ... Они сами миліонами людей изводятъ, да еще за добродѣтель почитаютъ. Плуты и подлецы они, Соня!.. не пойду» (стр. 168, ч. II).

Въ другомъ мѣстѣ онъ такъ смотритъ на совершенное имъ дѣло:

— «Преступленіе? Какое преступленіе? вскричалъ онъ вдругъ, въ какомъ-то внезапномъ бѣшенствѣ. — То, что я убилъ гадкую, зловредную вошь, старушонку-процентщицу, никому ненужную, которую убить — сорокъ грѣховъ простятъ, которая изъ бѣдныхъ сокъ высасывала, и это-то преступленіе? Не думаю я о немъ и смывать его не думаю. И что мнѣ тычутъ со всѣхъ сторонъ: «преступленіе, преступленіе!» Только теперь вижу ясно всю нелѣпость моего малодушія, теперь какъ уже рѣшился идти на


169


этотъ ненужный стыдъ! Просто отъ низости и бездарности моей рѣшаюсь...»

«Если бы мнѣ удалось, то меня бы увѣнчали, а теперь въ капканъ!» горячо увѣряетъ онъ свою сестру. Вѣдь все равно-жъ кровь «льется и всегда лилась на свѣтѣ, какъ водопадъ», все равно-жъ «ее льютъ какъ шампанское, вѣнчаютъ за нее въ Капитоліи и называютъ потомъ благодѣтелемъ человѣчества» (стр. 281, ч. II).

А между тѣмъ трудно отыскать даже какой нибудь намекъ на благодѣяніе въ замыслѣ Раскольникова. Въ минуту искренности онъ самъ признается Сонѣ:

— «Не для того, чтобы матери помочь я убилъ, — вздоръ! Не для того я убилъ, чтобы, получивъ средства и власть, сдѣлаться благодѣтелемъ человечества, — вздоръ! я просто убилъ; для себя убилъ, для себя одного»...

«Мнѣ надо было узнать тогда, и поскорѣй узнать, вошь-ли я, какъ всѣ, или человѣкъ? Смогу ли я переступить, или не смогу? Осмѣлюсь-ли я нагнуться и взять, или нѣтъ? Тварь-ли я дрожащая, или право имѣю...» (стр. 167, ч. II).

Это признаніе всецѣло разоблачаетъ хаотическую психію Раскольникова. Въ сущности, въ немъ не жило даже страсти, даже ненависти, не только любви. Въ немъ былъ только душевный холодъ и воспаленность мечты... И надъ всѣмъ этимъ — необъятное себялюбіе. Онъ не имѣлъ никакихъ ясныхъ цѣлей, не способенъ былъ стать и бороться за кого нибудь, за что нибудь. Онъ только мечталъ о томъ, чтобы сознать самого себя въ ряду властителей, въ ряду право имѣющихъ, чтобы испробовать на опытѣ «Наполеонъ ли онъ»? А тамъ «сталъ ли бы я чьимъ нибудь благодѣтелемъ, или всю жизнь, какъ паукъ, ловилъ бы всѣхъ въ паутину, и изъ всѣхъ живые соки высасывалъ, мнѣ, въ ту минуту, все равно должно было быть», откровенно объяснялъ онъ.

Это то же циническое равнодушіе, съ которымъ Свидригайловъ продѣлывалъ безразлично, словно надсмѣхаясь надъ нравственными понятіями людей, то высокій подвигъ самоотверженія, то чудовищно-грязный грѣхъ...

И Раскольникову, и Свидригайлову — міръ самъ по себѣ не нуженъ, противенъ, достоинъ одного презрѣнія... Сами они, ихъ самолюбіе, ихъ сладострастіе, вотъ единственные кумиры, которымъ они покланяются, которыхъ право признаютъ они въ этомъ безсмысленномъ хаосѣ человѣческой жизни... Но и они


170


нужны имъ только до тѣхъ поръ, пока могутъ выполнять свою службу, пока для нихъ есть какое нибудь удовлетворенiе.

Нѣтъ этого, пресытилось чрево, затосковала капризная мечта, — и разбиваются безъ жалости послѣдніе кумиры!..

Романъ «Бѣсы», какъ мы уже сказали прежде, составляетъ послѣднюю ступень того мрачнаго, во всемъ отчаявшагося направленія, какое постепенно развивается въ творчествѣ Достоевскаго.

Если сопоставить «Бѣдныхъ людей» съ «Бѣсами», не повѣришь, что это произведеніе одной и той же головы.

Жутко и непріятно дѣлалось читателю, когда онъ провожалъ черную музу Достоевскаго въ ея странствованіяхъ по лабиринту больной психіи «Идіота», Раскольникова, Свидригайлова и ихъ компаніи.

Но еще безотраднѣе, еще тяжелѣе, словно свинцовая доска, придавливаетъ его та хаотическая панорама внутренняго безобразія, которую Достоевскій распахиваетъ ему настежъ въ своихъ «Бѣсахъ».

Тутъ уже совсѣмъ нѣтъ типовъ добра, идей добра; тутъ нѣтъ даже слабой попытки, даже отдаленнаго желанія отыскать ихъ, изобразить ихъ, ободрить ими, хотя немного, угнетенный духъ читателя...

Плачъ и скрежетъ зубовный наполняютъ грѣшную юдоль скорби, въ которой мечутся «Бѣсы» Достоевскаго. Точно вы перелистываете мрачный альбомъ Густава Доре къ Дантову Аду...

Что ни картина, то страданіе и ужасъ; что ни картина, то безнадежность...

Голыя, какъ стѣны, отвѣсныя скалы, однообразныя и унылыя, какъ тюрьма, загораживаютъ горизонтъ и небо, задвигаютъ всѣ выходы... На днѣ этой сухой, раскаленной тѣснины кишатъ, словно клубы червей, въ безобразныхъ судорогахъ отчаянія, перепутанныхъ другъ съ другомъ, безсмысленно грызущія, безсмысленно давящія другъ друга, нагія существа съ человѣческимъ обликомъ, но уже безъ всякихъ внутреннихъ признаковъ человѣчности...

 Точно то же впечатлѣніе овладѣваетъ вами и по прочтеніи трехъ томовъ романа «Бѣсы»; вамъ дѣлается такъ гадко, такъ безсмысленно на душѣ, что вы бѣжали бы куда нибудь и отъ людей, и отъ самого себя.


171


Тутъ все осмѣяно, тутъ все поругано и низвергнуто въ корнѣ.

Душа человѣка безпощадно вывернута на изнанку, выскоблена до костей, прощупана, какъ рѣшето, грубымъ зондомъ изслѣдователя и кинута имъ съ отвращеніемъ въ помойную лохань, какъ негодная, грязная тряпка...

Я думаю, что бѣсы дѣйствительнаго ада, если бы онъ существовалъ, оказались бы всетаки симпатичнѣе и разумнѣе безобразныхъ «Бѣсовъ» Достоевскаго.

Гётевскій Мефистофель, сравнительно съ ними, гуманный философъ, а падшій духъ Мильтона — возвышенный поэтъ...

Если въ «Мертвомъ Домѣ» глубокое сердце автора съумѣло въ «бѣсахъ» признать человѣка, то тутъ онъ, отмстивъ самъ себѣ сторицею за великодушныя увлеченія своей молодости, кажется, въ цѣломъ человѣчествѣ не видитъ ничего, кромѣ «бѣсовъ».

Что «Бѣсы» подготовлялись въ сознаніи автора постепенно и послѣдовательно, это мы уже видѣли изъ предыдущихъ страницъ. Стало быть они не случайность, не исключительное явленіе въ его творчествѣ.

Въ «Идіотѣ» вы какъ будто видите первое зарожденіе тѣхъ безобразныхъ взглядовъ, тѣхъ безобразныхъ дѣйствій, тѣхъ безобразныхъ людей, которые потомъ разыгрываютъ цѣликомъ свою драму въ «Бѣсахъ».

Въ «Преступленіи и наказаніи» Свидригайловъ приподнимаетъ вамъ уголокъ той таинственной завѣсы, за которою начинается темный лабиринтъ юродствъ и безумій.

Послѣднія страницы этого романа служатъ какъ бы введеніемъ въ новый романъ, какъ бы програмою «Бѣсовъ».

Вотъ какъ разсказывается странный, ни къ чему, повидимому, не ведущій, ни съ чѣмъ въ романѣ несвязанный, сонъ Раскольникова на каторгѣ: 

«Ему грезилось въ болѣзни, будто весь міръ осужденъ въ жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язвѣ, идущей изъ глубины Азіи на Европу. Всѣ должны были погибнуть, кромѣ нѣкоторыхъ, весьма немногихъ избранныхъ. Появились какія-то новыя трихины, существа микроскопическія, вселявшіяся въ тѣла людей. Но эти существа были духи, одаренные умомъ и волей. Люди, принявшіе ихъ въ себя, становились тотчасъ же бѣсноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя такъ умными и непоколебимыми въ истинѣ, какъ считали зараженные. Никогда не считали не


172


поколебимѣе своихъ приговоровъ, своихъ научныхъ выводовъ, своихъ нравственныхъ убѣжденій и вѣрованій. Цѣлыя селенія, цѣлые города и народы заражались и сумасшествовали. Всѣ были въ тревогѣ и не понимали другъ друга, всякій думалъ, что въ немъ одномъ и заключается истина и мучился, глядя на другихъ, билъ себя въ грудь, и плакалъ, и ломалъ себѣ руки. Не знали кого и какъ судить, не могли согласиться, что считать зломъ, что — добромъ. Не знали кого обвинять, кого оправдывать и т. д....» (стр. 313, ч. II).

Если сонъ этотъ является только безсвязнымъ эпизодомъ въ біографіи Раскольникова, то относительно «Бѣсовъ» — это вся идея ихъ, весь ихъ замыселъ и внутреннее содержаніе; три тома «Бѣсовъ» служатъ только подробною илюстраціею этого краткаго основнаго текста…

Прочтя «Бѣсовъ», вы дѣйствительно чувствуете себя въ такомъ же безъисходномъ чаду недоумѣній, въ такомъ же нравственномъ и умственномъ хаосѣ, какой изображается сномъ Раскольникова.

Апокалипсическія преувеличенія и апокалипсическіе эфекты Достоевскаго дѣйствительно переносятъ васъ на послѣдній рубежъ существованія міра, когда небо свивается какъ риза, и солнце и земля бѣгутъ отъ глазъ Всевышняго, въ тѣ страшныя времена міроваго безумія и ослѣпленія, когда сынъ возстаетъ на отца и братъ на брата.

«И солнце мрачно бысть яко вретище власяно, и луна бысть, яко кровь. И звѣзды небесныя падоша на землю, якоже смоковица отметаетъ пупы своя, отъ вѣтра велика движима. И небо отлучися, яко свитокъ свиваемо, и всяка гора и островъ отъ мѣстъ своихъ двигнушася...

И царіе земстій, и вельможи, и богатіи, и тысящницы, и сильніи, и всякъ рабъ и всякъ свободъ скрышася въ пещерахъ и каменіи горстѣмъ. И глаголаша горамъ и каменію: падите на ны, и покройте ны...»

«Бѣсы» производятъ тѣмъ болѣе тягостное впечатлѣніе, что они слабѣе другихъ романовъ Достоевскаго и въ смыслѣ художественнаго изображенія характеровъ. Собственно, по основѣ, по общему замыслу, Достоевскій далъ въ «Бѣсахъ» великолѣпные образцы очень оригинальныхъ характеровъ. Но вѣрные и высоко интересные по своей идеѣ, они разработаны въ романѣ съ большими недостатками, растянуто,


173


неправдоподобно, преувеличенно, иногда, до гаерства, и вообще производятъ впечатлѣніе скорѣе психологическихъ дисертацій, чѣмъ живыхъ людей...

Видно, что логика автора съ глубокою мѣткостью опредѣлила внутреннюю сущность характера своихъ героевъ, но у него не хватило художественной силы на рисовку ихъ, не хватило художественной любви къ нимъ, которая одна могла бы сообщить имъ неподдѣльныя краски живой жизни.

Главными героями «Бѣсовъ» являются двѣ пары: Ставрогины, мать и сынъ, и Верховенскіе, отецъ и сынъ. Варвара Петровна Ставрогина — это типъ властительной, характерной и вмѣстѣ безконечно самолюбивой женщины, для которой и жить, и любить, и служить обществу, прогресу, значитъ первенствовать.

Она вдова, очень богатая, сама, съ твердостью мужчины, ведетъ свои дѣла; она аристократка по убѣжденіямъ и привычкамъ, но когда замѣтила, что новое время требуетъ новыхъ взглядовъ, новыхъ пріемовъ, то безъ колебанія рѣшается стать даже представительницею новаго времени, опять таки подъ условіемъ владычества и первенства.

Владычество не удается ей въ этой средѣ, новые взгляды полны непочтительности и безпорядка, и она величественно отступаетъ назадъ, въ болѣе сподручный и менѣе стѣснительный для нея міръ эстетическихъ идеаловъ...

Она держитъ при себѣ, правда на очень приличной ногѣ, жреца и оратора этихъ идеаловъ 40-хъ годовъ, отставнаго професора Степана Трофимовича Верховенскаго, позируя имъ тамъ, гдѣ это нужно, прикрывая свои довольно реальныя интимныя отношенія къ нему платоническою склонностью къ «матеріямъ важнымъ», которымъ будто-бы призванъ посвящать себя этотъ заштатный ученый «позабывшій свою латынь».

Барыня эта жестка и рѣшительна и своимъ суровымъ характеромъ напоминаетъ болѣе дѣловаго мужчину, чѣмъ нѣжную половину рода человѣческаго; французы имѣютъ для такихъ мужчинообразныхъ женщинъ мѣткое назваиіе «virago».

Но тѣмъ не менѣе она великодушна, не мелочна, щедра, способна переносить серьезные удары.

Хотя В. П. Ставрогина изображена авторомъ такъ же подчасъ не безъ водевильнаго буфонства, не безъ растянутости, не безъ излишняго философствованія, но всетаки ея физіономія выдѣляется изъ романа тверже и выразительнѣе другихъ. Психологическую заслугу автора относительно этого типа


174


составляетъ особенно то обстоятельство, что Ставрогина-мать это, въ сущности, живой Ставрогинъ-сынъ, какъ ни различны, повидимому, ихъ убѣжденія, вкусы, дѣла и положеніе.

Художникъ долженъ обладать необыкновеннымъ психологическимъ чутьемъ, чтобы, безъ всякой натяжки и подтасовки, заставить увидѣть одни и тѣ же глубокія родовыя черты въ портретахъ двухъ людей такихъ противоположныхъ внѣшнихъ условій.

Грустное и тяжелое впечатлѣніе производитъ «другъ» генеральши Ставрогиной, Степанъ Трофимычъ Верховенскій. Проницательный читатель чувствуетъ съ прискорбіемъ, что этимъ типомъ расплачиваются какіе то старые счеты съ отжитымъ, удовлетворяется какая то непонятная ненависть къ прошлому.

Степанъ Трофимычъ не даромъ выставленъ отставнымъ професоромъ университета, не даромъ пишетъ «блестящую» диссертацію о «Ганзеатическомъ значеніи нѣмецкаго городка Ганау, въ эпоху между 1413 и 1428 годами», «ловко уколовшую тогдашнихъ славянофиловъ», печатаетъ статью «о причинахъ необычайнаго нравственнаго благородства какихъ то рыцарей въ какую то эпоху», читаетъ «лекціи объ Аравитянахъ».

Конечно, этотъ професоръ не Тимоѳей Николаевичъ, а Степанъ Трофимовичъ, не Грановскій, а Верховенскій; онъ пишетъ о Ганау, а не о «Волинѣ, Іомсбургѣ и Винетѣ», не о Баярдѣ и аббатѣ Сугеріѣ, а о какихъ то неопредѣленныхъ рыцаряхъ; читаетъ лекціи объ Аравитянахъ, а не о «судьбахъ Еврейскаго народа» и объ «Испанскомъ эпосѣ».

Но тѣмъ не менѣе только близорукій не пойметъ, что Степанъ Трофимычъ есть тенденціозная сатира на того «чистоплотнаго либерала 30-хъ годовъ», по великолѣпному выраженію Некрасова, представителемъ типа которыхъ былъ еще такъ недавно знаменитый московскій професоръ.

Авторъ прямо говоритъ про своего Степана Трофимыча, что и онъ безспорно нѣкоторое время принадлежалъ къ знаменитой плеядѣ иныхъ прославленныхъ дѣятелей нашего прошедшаго поколѣнія, и что его имя даже произносилось на ряду съ именами Чаадаева, Бѣлинскаго, Грановскаго и Герцена.

Степана Трофимыча, по словамъ автора, именно и «соблазняла гремѣвшая въ то время слава одного незабвеннаго професора, и онъ въ свою очередь полетѣлъ на каѳедру, съ которой готовился, чтобы попробовать и свои орлиныя крылья» (стр. 8, ч. I).

Мы рѣшительно отказываемся постигнуть мотивы этой


175


странной ироніи, особенно мало понятной въ устахъ человѣка 40-хъ годовъ.

Мы не споримъ, чтобы личность, подобная Степану Трофимычу, была невозможна, чтобы она не была правдоподобна, жалка и комична въ высшей степени.

Но мы теряемся въ догадкахъ, зачѣмъ понадобился такой карикатурный представитель гуманнаго и космополитическаго направленія 40-хъ годовъ для перваго плана романа, вызваннаго чувствомъ ужаса передъ надвигающимся потопомъ новаго хаотическаго и животно-грубаго направленія, направленія «Бѣсовъ»?

Мы теряемся въ догадкахъ, какой еще общій выводъ думалъ сдѣлать авторъ изъ своего романа, въ которомъ онъ изображалъ лучшихъ представителей старой мысли, лучшихъ «отцовъ», низкими, пустыми и лживыми шутами, паразитами, годными только на праздную болтовню, а въ представителяхъ новаго времени видѣлъ бѣсноватыхъ той Христовой притчи, въ которой бѣсы переселялись изъ человѣка въ свиней...

Но послушайте сперва нѣкоторыя выдержки изъ этой раздраженной характеристики человѣка «эстетическихъ идеаловъ».

Степанъ Трофимычъ живетъ въ провинціи, въ таинственной роли какого-то заподозрѣннаго государственнаго преступника, и это сознаніе своей мнимой опасности для правительства, своего мнимаго значенія въ государственныхъ судьбахъ, составляетъ, собственно говоря, все содержаніе его жизни и его замѣтнаго положенія въ обществѣ. Онъ постоянно тревожится за свою судьбу, и все ждетъ какихъ-то преслѣдованій и ударовъ, безъ всякой причины считая себя почему-то «гонимымъ» и «ссыльнымъ». Но, конечно, никто о немъ не думаетъ, никто не считаетъ его ни подозрительнымъ, ни опаснымъ, всѣ давно забыли его, кромѣ его собственнаго самолюбія.

Эта черта характера Степана Трофимыча дѣйствительно передана авторомъ и очень мѣтко, и очень комично, хотя не безъ большаго буфонства.

Основаніемъ этихъ странныхъ взглядовъ Степана Трофимыча на свою мнимую политическую неблагонадежность послужили, по разсказу автора, слѣдующія обстоятельства.

Когда-то въ одномъ «прогресивномъ журналѣ, переводившемъ изъ Диккенса и проповѣдовавшемъ Ж. Санда» напечатано было «начало одного глубочайшаго изслѣдованія» Степана Трофимыча, въ которомъ «проводилась какая-то высшая и необыкновенно благородная мысль» (это вѣдь тоже иронія). 


176


«Говорили потомъ, что продолженіе изслѣдованія было поспѣшно запрещено, и что даже прогресивный журналъ пострадалъ за напечатанную первую половину». Очень могло это быть, потому что чего тогда не было? Но въ данномъ случаѣ вѣроятнѣе, что ничего не было, и что авторъ самъ полѣнился докончить изслѣдованіе.

Кромѣ того «кѣмъ-то» было перехвачено письмо его къ «кому-то» съ изложеніемъ «какихъ-то» обстоятельствъ, вслѣдствіе чего «кто-то» потребовалъ отъ него «какихъ-то» объясненій; въ то же время открыто было въ Петербургѣ «какое-то громадное, противуестественное и противугосударственное общество, человѣкъ въ тринадцать, и чуть непотрясшее зданія». Наконецъ, какъ нарочно, въ то же время въ Москвѣ схвачена была и поэма Степана Трофимыча, написанная имъ еще лѣтъ шесть до сего, въ ранней молодости, и «ходившая по рукамъ въ спискахъ между двумя любителями и у одного студента». Поэма эта — «какая-то алегорія», которой понять нельзя. Тамъ и хоры женщинъ и хоры «какихъ-то силъ», и «хоры душъ еще нежившихъ»; всѣ эти хоры «поютъ о чемъ-то неопредѣленномъ, большею частью о чьемъ-то проклятіи, но съ оттѣнкомъ высшаго юмора».

Степанъ Трофимычъ безконечно гордится этою поэмою и безконечно встревоженъ за нее. Предположеніе, что она совсѣмъ невинна, приводить его въ негодованіе. Когда ее напечатали какъ-то въ заграничномъ сборникѣ, то онъ даже «бросился къ губернатору и написалъ благороднѣйшее, оправдательное письмо въ Петербургъ», а экземпляръ сборника ежедневно пряталъ подъ тюфякъ своей постели. Вообще Степанъ Трофимычъ продолжалъ жить на чужой счетъ, содержанцемъ богатой и старой барыни, ученымъ болтуномъ для показа, празднымъ лѣнтяемъ и сластолюбцемъ, но держалъ себя относительно общества «воплощенною укоризной».

Даже садясь ежедневно за ералашъ въ клубѣ, онъ имѣлъ такой видъ, какъ-бы говорилъ Россіи: «Карты! я сажусь въ ералашъ! Развѣ это совмѣстно? Кто же отвѣчаетъ за это? Кто разбилъ мою дѣятельность и обратилъ ее въ ералашъ? Э! погибай Россія!» и онъ осанисто козырялъ съ червей» (стр. 10, ч. I).

Когда случились недоразумѣнія между крестьянами по поводу наступившей реформы, то Степанъ Трофимычъ ужасно взволновался.

«Онъ кричалъ въ клубѣ, что войска надо больше, чтобы призвали изъ другаго уѣзда по телеграфу; бѣгалъ къ


177


губернатору и увѣрялъ его, что онъ тутъ ни причемъ; просилъ, чтобъ не замѣшали его какъ нибудь, по старой памяти, въ дѣло и предлагалъ немедленно написать о его заявленіи въ Петербургъ, кому слѣдуетъ" (стр. 44, ч. I).

Бесѣдовать и поучать Степанъ Трофимычъ любитъ до болѣзни. Ему необходима была аудиторія «необходимо было сознаніе о томъ, что онъ исполняетъ высшій долгь пропаганды идей; а наконецъ надобно же было съ кѣмъ нибудь выпить шампанскаго и обмѣняться за виномъ извѣстнаго сорта веселенькими мыслями о Россіи и «русскомъ духѣ», о Богѣ вообще и о «русскомъ Богѣ въ особенности».

Эту «либеральную болтовню», въ городѣ понапрасну считали вольнодумствомъ, потому что въ ней въ сотый разъ повторялись «скандалезные анекдоты», причемъ «непрочь были и отъ городскихъ сплетенъ», «впадали и въ общечеловѣческое, строго разсуждали о будущей судьбѣ Европы и человѣчества», вообще предавались,  по выраженію автора, «высшему либерализму».

Все это, конечно, очень смѣшно и очень остро; остро и то, что бездѣльничающій ораторъ увѣряетъ, что «онъ двадцать лѣтъ бьетъ въ набатъ и зоветъ къ труду»; остро и то, что этотъ клубный игрокъ и любитель шампанскаго проповѣдуетъ «ту вѣковѣчную священную тоску, которую иная избранная душа, разъ вкусивъ и познавъ, уже не промѣняетъ потомъ ни на какое душевное удовлетвореніе».

Но отъ всего этого остроумничанья и смѣха надъ старымъ лгуномъ и старымъ бездѣльникомъ въ теченіи цѣлыхъ трехъ томовъ романа, — остроумничанья, которое принимаетъ и формы безконечныхъ монологовъ, и формы длинныхъ писемъ и дневниковъ, которое пересаливаетъ свой ядъ до невозможности, до тошноты, и оголяетъ до нага, до оскорбительной очевидности, всѣ подмостки своихъ тенденціозныхъ подходовъ, — на душѣ дѣлается далеко не смѣшно.

Передъ вами происходитъ не художественное правдивое изображенiе цѣлаго человека, какъ онъ есть, съ его достоинствами и недостатками, въ его добрѣ и злѣ, — нѣтъ, это какое-то надоѣдливое, придирчивое и безжалостное помыканіе слабымъ ближнимъ, который не успѣлъ утаить отъ васъ своихъ пороковъ, сквозь довѣрчивость котораго вы подглядѣли каждую черную ниточку у него внутри, и котораго вы съ жадностью радостнаго открытія хватаете именно за эти черныя нитки его, грубо залѣзаете своими безцеремонными кулаками въ его


178


внутренности и тащите, комкаете, рвете оттуда все, что зацѣпили въ этотъ кулакъ, и не хотите разстаться съ своею жертвою, а волочите ее безъ состраданія по улицѣ, всѣмъ показывая черноту разоблаченнаго грѣшника, всѣхъ громко сзывая къ себѣ, заливаясь злораднымъ, ликующимъ хохотомъ, что вотъ, молъ, на какой пьедесталъ себя сажалъ человѣкъ, а какая оказалась дрянь, гляньте только, прохожіе, какая дрянь, и плюйте на него вмѣстѣ со мною, и радуйтесь вмѣстѣ со мною, что дрянь, дрянь, и ничего больше!...

Однимъ словомъ, авторъ продѣлываетъ надъ своимъ героемъ, Степаномъ Трофимычемъ, именно тотъ безобразно несправедливый, безпричинно ожесточенный судъ, который такъ возмущаетъ его въ Липутиныхъ, Лямшиныхъ, Петрахъ Степанычахъ и другихъ «бѣсахъ» новаго времени, производящихъ надъ жизнію людей свои мясницкія операціи.

Удивительно, что всѣ эти ѣдкія осмѣянія излишней мнительности болтающаго либерализма 40-хъ годовъ, его дѣтской игры въ политическія опасности и политическія преслѣдованія, слышатся изъ устъ человѣка, который чуть не 10 лѣтъ выстрадалъ именно за эти «письма къ кому-то о чемъ-то», за эти смѣшныя «общества въ 13 человѣкъ, потрясшія зданія».

Кому другому, но ужъ во всякомъ случаѣ не Достоевскому пристало потѣшаться надъ напрасною подозрительностью русскаго «высшаго либерализма», въ которомъ, какъ онъ знаетъ, далеко невсегда можно позировать безопасно.

Неужели же вся исторія либерализма нашего, какъ-бы слабъ и смѣшонъ ни былъ онъ во многихъ своихъ проявленіяхъ, не вдохновила страдальца этого либерализма ни на что другое, кромѣ сочинительства чудовищной карикатуры на него? Ибо если Степанъ Трофимычъ Верховенскій, самъ по себѣ, во многихъ отношеніяхъ и живой человѣкъ, то Степанъ Трофимычъ, какъ типическій представитель «чистоплотнаго либерализма», есть возмутительный, грязный памфлетъ на него, и ничего болѣе.

Мотивы, которые вывели на сцену Степана Трофимыча не новость въ нашей литературѣ. Тургеневъ гораздо прежде Достоевскаго оборвалъ Икаровы крылья нашего идеалиста-эстетика 40-хъ годовъ, выставивъ своего Рудина, тоже празднаго болтуна, тоже человѣка сомнительныхъ поступковъ и возвышенной проповѣди. Но какая всетаки громадная разница между жизненностью портретовъ Рудина и Степана Трофимыча, и какая еще большая разница въ рѣзкости и несправедливости оцѣнки


179


своихъ героевъ у обоихъ авторовъ. Тургеневъ, не скрывая, обнажаетъ слабости своего Рудина, и не скрываетъ своего собственнаго несочувственнаго взгляда на эти слабости; но Тургеневъ, — правъ онъ или нѣтъ въ своемъ несочувствіи, — всетаки рисуетъ полнаго и подлиннаго человѣка, за которымъ нельзя не признать извѣстной силы, извѣстныхъ заслугъ, рядомъ съ очевидными его грѣхами; Рудинъ Тургенева возбуждаетъ много сожалѣній и досады, но онъ вмѣстѣ съ тѣмъ близокъ и даже нѣсколько дорогъ сердцу читателя. Читатель признаетъ въ немъ въ значительной степени себя самого, свои національные грѣхи и грѣхи своего вѣка, своего сословія, и въ то же время много добраго, что свойственно русскому человѣку, русскому дворянину, русскому гуманисту... Словомъ, онъ вѣритъ въ Рудина, онъ относится къ нему, какъ къ правдѣ, какъ къ живому, оттого Рудинъ сразу сдѣлался и надолго останется художественнымъ типомъ нашей литературы, рядомъ съ Онѣгинымъ, Обломовымъ и другими; оттого Рудинъ сдѣлался въ свое время нарицательнымъ именемъ.

Но Степанъ Трофимычъ совсѣмъ другое. Это основной порокъ типа Рудиныхъ, выдѣленный анатомическимъ ножемъ изъ внутренности живаго разносторонняго организма и пущенный жить подъ кличкою и въ ложной формѣ живаго человѣка. Какъ всякое созданіе исключительно сатирическаго настроенія, онъ не имѣетъ теплой крови и бьющагося сердца, а производитъ впечатлѣніе болѣе или менѣе искусной, но непремѣнно односторонней и безжизненной логической постройки. Какъ ни хлопочетъ авторъ надѣлить его тѣми и другими quasi-живыми подробностями, замаскировать отъ проницательнаго взгляда читателя его автоматичность, — механика самая ловкая всетаки не въ силахъ сойти за живой организмъ. Смѣхъ сатиры слишкомъ холоденъ и разрушителенъ, чтобы онъ могъ зажечь въ своихъ созданьяхъ огонь настоящей неподдѣльной, искренней жизни...

Сквозь портреты, подобные портретамъ Степана Трофимыча и большинству другихъ портретовъ Достоевскаго, — сколько ни потрачено на нихъ глубины мысли и психологическаго генія, — не перестаетъ глядѣть на читателя поучающій, обличающій или насмѣхающійся авторъ. Они слишкомъ блѣдны, плоски и холодны, чтобы заслонить собою тенденцію автора, вызвавшую ихъ на Божій свѣтъ, и заставить читателя имѣть дѣло прямо съ собою, и только съ собою, непобѣдимо увлекши фантазію его въ свой міръ художественнаго вымысла. 


180


Но, повторяю, помимо сатирической односторонности этого типа, насъ изумляетъ глубокая несправедливость Достоевскаго къ эпохѣ нашего просвѣщенія, воспитавшей его собственные гуманные идеалы, и вообще подготовившей въ нашемъ грубомъ, почти дикомъ обществѣ, при самыхъ трудныхъ историческихъ и соціальныхъ обстоятельствахъ, ту первую нравственную почву, на которой мы стали людьми 60-хъ годовъ; не намъ учить Достоевскаго, что болтуны 40-хъ годовъ, съ ихъ непрактическими сердечными трепетаньями, съ ихъ излишне-возвышенными порывами мысли, съ ихъ сантиментальными идеализаціями «Бѣдныхъ людей», пробивали этою платоничностью своею, этими эстетическими и нравственными идиліями, первыя бреши въ носорожьей бронѣ невѣжества нашихъ Митрофанушекъ и матеріальности нашихъ Скотининыхъ, которые господствовали тогда въ классахъ русскаго общества, еще почти въ дѣвственной непочатости.

Не типомъ Степановъ Трофимычей должна быть помянута эта розовая юность нашей русской цивилизаціи, хотя, конечно, мы тогда трогались рисункомъ сердца, пронзеннаго стрѣлою, и со слезами перевязывали розовыми ленточками свои посланія и мечтанія о счастьѣ въ хижинѣ, не выходя изъ барскихъ хоромъ.

Грезы юности, подвиги юности, всегда нѣсколько смѣшны въ возрастѣ зрѣлой жизни. Но за то какъ безконечно скуденъ, сухъ и жалокъ человѣкъ, которому нечего было унесть изъ своей юности; который вправѣ похвалиться, что съ дѣтскихъ лѣтъ не сдѣлалъ ни одной глупости, не увлекался ни одною непрактическою мечтою; который въ куклахъ своихъ, даже въ пять лѣтъ, видѣлъ деревяшекъ, а не живыхъ людей; который уже въ пятнадцать лѣтъ догадался, что до Бога далеко, и что своя рубашка ближе къ тѣлу, чѣмъ чужая. Чичиковъ еще школьникомъ продавалъ своимъ товарищамъ карандаши и ножички и, конечно, не засаривалъ своей головы бреднями о всеобщемъ братствѣ народовъ; не сомнѣваемся, что и Молчалинъ воспитывалъ свои таланты «умѣренности и акуратности» на той же трезвой правдѣ жизни, въ той же дали отъ сантиментальностей и платоническихъ мечтаній.

Сурова та комическая среда, въ которой вращается наша нравственная жизнь, какъ шаръ земной вращается въ пространствахъ вселенной... Студитъ и леденитъ она съ каждымъ мгновеніемъ движенія горячее, пышущее огнемъ, ядро сердечной жизни человѣка, и все толще, все тверже, подъ мертвящимъ


181


дыханіемъ ея, наростаетъ вокругъ него черная, глухая кора, все дальше и глубже уходитъ внутрь себя это трепещущее жизнью ядро.

Много запасовъ безразсуднаго великодушія, неопытной мечты, неосновательной вѣры нужно захватить съ собою въ дорогу человѣку, отправляясь отъ предѣловъ юности своей въ холодныя пустыни зрѣлаго возраста, чтобы не застыть и не окаменѣть на первыхъ же шагахъ.

Это наблюденіе житейскаго опыта столько же относится къ жизни цѣлаго общества, какъ и къ жизни отдѣльнаго человѣка. Его во всякомъ случаѣ нелишне имѣть въ виду, когда произносишь, въ той или другой формѣ, безпощадный судъ надъ своимъ прошлымъ.

Что у автора есть какіе-то непонятные личные счеты съ прошлымъ — высказывается не въ одной безпощадности его преувеличеній, а еще и въ такихъ прозрачныхъ личныхъ намекахъ, которые могутъ быть вызваны только мстительнымъ чувствомъ и положительно непостижимы въ художественномъ произведеніи. Вѣдь увѣряютъ же, что и Рудинъ, и Базаровъ Тургенева списаны съ живыхъ знакомцевъ автора, однако вы видите въ нихъ полные художественные типы, безъ всякаго признака раздражительной сатиры, значитъ, художникъ въ нихъ всетаки побѣдилъ личнаго человѣка.

У Достоевскаго въ «Бѣсахъ» совсѣмъ не то; вы чувствуете, что на всякомъ шагу наталкиваетесь на личное раздраженіе автора, на его антипатіи къ характерамъ и идеаламъ. Субъективность отношенія автора къ каждой подробности романа поселяетъ въ читателѣ безпокойное и недовѣрчивое чувство; онъ чуетъ, что передъ его глазами не безпристрастная художественная правда, не дѣйствительный міръ, какъ онъ есть, не всестороннее изображеніе жизни ради ея самой, а полемика въ лицахъ, проповѣдь, сатира въ лицахъ, мщеніе, борьба, нападенiе, посредствомъ художественных формъ. Оттого читатель постоянно на-сторожѣ, постоянно не довѣряетъ и оглядывается съ подозрительностью. Это тѣмъ страннѣе, что въ другихъ романахъ Достоевскаго далеко не замѣчается такого господства сатирическаго тона и личнаго раздраженія; вѣроятно, какія нибудь обстоятельства времени и личной жизни автора, неизвѣстныя намъ, могли бы удовлетворительно объяснить эти крупные недостатки романа, самаго важнаго по содержанію и цѣли изъ всѣхъ романовъ Достоевскаго.

Какъ образчикъ личныхъ намековъ достаточно упомянуть


182


совершенно третьестепенный, вставочный типъ романа, литератора Кармазинова, прилѣпленнаго тутъ ни къ селу, ни къ городу, очевидно только ради его пропятія.

Кармазиновъ, видите-ли, «великій писатель», котораго «повѣсти и разсказы извѣстны всему прошлому, даже нашему поколѣнію»; его произведеніями сначала упивались, но въ концѣ концовъ ихъ почти перестали читать.

«Нерѣдко оказывается, что писатель, которому долго приписывали чрезвычайную глубину идей и отъ котораго ждали чрезвычайнаго и серьезнаго вліянія на движеніе общества, обнаруживаетъ подъ конецъ такую жидкость и такую крохотность своей основной идейки, что никто даже и не жалѣетъ о томъ, что онъ такъ скоро исписался».

Исписавшись въ повѣстяхъ, онъ печатаетъ въ журналахъ какую нибудь статью, «написанную съ страшною претензіей на самую наивную поэзію и приэтомъ на психологію», напримѣръ, описываетъ гибель парохода; сама гибель его нисколько не интересуетъ, но «такъ и читается между строками: интересуйтесь мною, смотрите, каковъ я былъ въ эти минуты»; «чего вы смотрите на эту утопленницу съ мертвымъ ребенкомъ въ мертвыхъ рукахъ? Смотрите лучше на меня, какъ я не вынесъ этого зрѣлища и отъ него отвернулся. Вотъ я сталъ спиною; вотъ я въ ужасѣ» и т. д. (стр. 117, ч. I).

Чуть не за годъ извѣстно въ городѣ, что этотъ «великій русскій и европейскій писатель, кладя перо», изъявилъ наконецъ свое согласіе прочесть свое прощальное произведенiе «Меrçі». Всѣ ждутъ этого момента, какъ колосальнаго событія. «Великій Кармазиновъ» выходитъ «съ осанкою пятерыхъ камергеровъ», жеманясь и тонируя, объявляетъ публикѣ, что онъ сначала ни за что не соглашался читать.

«Есть, дескать, такія строки, которыя до того выпѣваются изъ сердца, что сказать нельзя, такъ что этакую святыню никакъ нельзя нести въ публику (ну такъ зачѣмъ же понесъ? спрашиваетъ его приэтомъ отъ себя авторъ); но такъ какъ его упросили, то онъ и понесъ, и такъ какъ сверхъ того онъ кладетъ перо на вѣки и поклялся болѣе ни за что не писать, то ужъ такъ и быть написалъ эту вещь; и такъ какъ онъ поклялся ничего и никогда не читать въ публикѣ, то ужъ такъ и быть прочтетъ эту послѣднюю статью въ публикѣ» и т. д.

Затѣмъ началось чтеніе «самой жеманной и самой бесполезной болтовни», которая должна была довести до столбняка


183


не только провинціальную, но даже столичную публику. Все необыкновенно, и никто ничего не понимаетъ, что? о чемъ?

«Сидятъ они гдѣ-то въ Германіи. Вдругъ они видятъ Помпея или Кассія наканунѣ сраженія, и обоихъ пронизываетъ холодъ восторга. Какая-то русалка запищала въ кустахъ. Глюкъ заигралъ въ тростникѣ на скрипкѣ... Между тѣмъ, заклубился туманъ, такъ заклубился, такъ заклубился, что болѣе похожъ былъ на миліонъ подушекъ, чѣмъ на туманъ. И вдругъ все исчезаетъ, и великій геній переправляется зимою въ оттепель черезъ Волгу»...

Онъ тонетъ, но передъ нимъ льдинка, прозрачная, «какъ замороженная слеза, и въ этой льдинкѣ отразилось небо Германіи».

И онъ вспомнилъ ту слезу, «которая, помнишь, скатилась изъ глазъ твоихъ, когда мы сидѣли подъ изумруднымъ деревомъ, и ты воскликнулъ радостно: «нѣтъ преступленія!» — «Да, сказалъ я сквозь слезы, — но коли такъ, то вѣдь нѣтъ и праведниковъ». Мы зарыдали и разстались на вѣки».

И дальше, и дальше; «атеизмъ, дарвинизмъ, московскіе колокола, но онъ уже не вѣритъ въ московскіе колокола. Римъ, лавры... но онъ даже не вѣритъ въ лавры».

И въ заключеніе отказъ отъ всего:

«Довольно ужъ мы повозились другъ съ другомъ, милые соотечественники, merçi! пора намъ въ разныя стороны! merçi, merçi, merçi»!

Все это очень забавно и ѣдко, и заставитъ всякого смѣятьcя. Все это даже подхвачено съ большою мѣткостью сатиры.

Не всѣ еще забыли повѣсти и разсказы Тургенева, когда-то читавшіеся съ восторгомъ, и мало по малу погасшее вліяніе «великаго русскаго писателя», удалившагося въ Европу; не всякій забылъ и его статьи изъ послѣдняго періода, въ родѣ «Казни Тропмана», гдѣ разсказываются психическія впечатлѣнія автора; въ родѣ «Призраковъ», гдѣ является и голова Цезаря и Волга, и звуки музыки, и Римъ, и лавры; въ родѣ «Довольно», наконецъ, гдѣ авторъ прощается съ своими соотечественниками, обѣщаясь навсегда бросить перо и восклицая въ заключеніе: «довольно, довольно, довольно»!

Самая замѣна этихъ словъ троекратнымъ «merçi» очень зла въ смыслѣ сатиры на французоманію писателя, который сталъ и по жизни, и но вкусамъ гораздо болѣе иностранцемъ, чѣмъ русскимъ.

Наконецъ, нельзя не признать нѣкоторой талантливости въ


184


весьма удачномъ подражаніи Достоевскаго всѣмъ особенностямъ манеры и стиля извѣстнаго нашего писателя...

Все это такъ. Но всетаки опять поднимается вопросъ: ради чего это издѣванье? во имя какихъ принциповъ? во имя какой необходимости?

Чтобы доказать развѣ, что и шестидесятые года представляютъ ту же праздную безсмыслицу, ту же лживую болтовню, какъ и сороковые года, какъ и эпоха Грановскаго?

Значитъ, писатель, произведеніями котораго «упивался» авторъ въ своей юности, котораго «Записки охотника» неразрывною внутреннею связью связаны съ 19-мъ февраля, который такъ долго велъ и училъ общество, — и онъ недостоинъ въ глазахъ романиста-сатирика ничего другаго, кромѣ наряженія его въ гороховые шуты?

Гдѣ же, наконецъ, кто же, наконецъ, люди Достоевскаго? Гдѣ же, въ какихъ вѣкахъ и странахъ, укрылись его идеалы, его принципы, цѣли его дѣятельности?

Присутствуя при этомъ безразличномъ посрамленiи Достоевскимъ всего и вся, стараго и новаго, своего и чужаго, мы невольно должны заподозрить, что Достоевскій въ своихъ «Бѣсахъ» до такой степени искренно и глубоко погрузился въ хаотическій, психическій міръ этихъ «Бѣсовъ», что самъ, не чувствуя, заразился ихъ повальнымъ отрицаніемъ.

Мы можемъ сказать только, что не на такой безнадежной и безсмысленной почвѣ долженъ былъ стоять писатель, если онъ хотѣлъ убѣдительно и плодотворно обличить своими правдивыми картинами нравственное безобразіе современныхъ «бѣсовъ».

Когда обличителю или моралисту нечего сказать самому, взамѣнъ отрицаемаго имъ, когда онъ не имѣетъ въ готовности своего собственнаго твердаго и святаго для него идеала, который бы онъ могъ съ вѣрою выдвинуть и провозгласить истиннымъ Богомъ, — тогда будутъ напрасны всѣ его усилія къ низверженію ненавистныхъ ему языческихъ кумировъ...

Въ лицѣ Ставрогиной, Степана Трофимыча, Кармазинова и другихъ, выведена глупость и ничтожность «отцовъ». Теперь посмотримъ, каковы «дѣти» въ романѣ Достоевскаго.

Центральная личность романа, проходящая героемъ и духовнымъ вождемъ новѣйшаго юношества — сынъ генеральши Ставрогиной, Николай Всеволодовичъ. 

Это какая-то смѣсь Печорина съ Донъ-Жуаномъ и съ тѣмъ


185


героемъ „Парижскихъ тайнъ", который посвящаетъ досуги своей аристократической жизни и золото своихъ кармановъ скитанью по самымъ отвратительнымъ и ужаснымъ вертепамъ преступленія!

Только французскій баричъ Евгенія Сю производитъ свои наблюденія съ разными возвышенными, филантропическими цѣлями, а русскій баричъ Достоевскаго, хотя встрѣчается съ такими же Рѣзаками и такими же падшими женщинами, ищетъ этихъ встрѣчъ единственно изъ потребности, такъ сказать, высшаго гурманства, вслѣдствіе того пресыщенія сластолюбивыхъ вкусовъ, которое наталкиваетъ желудокъ на какой нибудь червивый, гніющій сыръ, которое раздражаетъ позывы любви только какимъ нибудь противуестественнымъ до чудовищности отступленіемъ отъ всего обычнаго. Такіе внутренно изжившіеся юноши, развращаются до мозга костей, являются въ судебныхъ процесахъ любовниками нищихъ-старухъ изъ дома Вяземскаго, убійцами, самоубійцами, преступниками всевозможныхъ, почти всегда фантастически-своеобразныхъ видовъ.

Художественная страсть Достоевскаго именно къ этимъ типамъ безпорядочной и протестующей психіи, неукладывающейся въ пріѣвшіяся рамки обыденной морали и житейскаго здраваго смысла, къ типамъ безумцевъ, преступниковъ, страдальцевъ всякаго рода, къ населенію остроговъ, больницъ, публичныхъ домовъ, кабаковъ и судебныхъ камеръ, — нигдѣ не проявилась съ такою бушующею силою, какъ въ романѣ «Бѣсы».

Не мудрено, что и главною личностью этого романа является такая болѣзненно-сложная, такая до безумія оригинальная психія, какъ Николай Ставрогинъ.

Съ первой страницы, гдѣ онъ появляется, и до послѣдней, съ которой онъ исчезаетъ, читатель постоянно терзается сомнѣніемъ, что это такое? — необыкновенно загадочный великій духъ, или субъектъ, по ошибкѣ еще не попавшій въ домъ умалишенныхъ, или, наконецъ, жалкій, безсодержательный капризникъ, юродствующій надъ собою и другими и утѣшающійся своею ролью героя мелодрамы.

Еще въ Петербургѣ, совершенно юнымъ кавалергардомъ, онъ впадаетъ въ калигуловскую разнузданность, давитъ рысаками людей, звѣрски оскорбляетъ дамъ высшаго круга, съ которыми находится въ связи, убиваетъ на дуэли пріятелей за собственную дерзость, оскорбляетъ всякаго единственно изъ удовольствія оскорбить; когда его разжаловали въ солдаты и потомъ опять скоро произвели въ офицеры и дали крестъ, то онъ вдругъ


186


исчезаетъ изъ свѣтскаго круга и связывается съ послѣднимъ отрепьемъ столицы, съ пьянчужками, безсапожными чиновниками, грязными публичными женщинами...

Онъ самъ опустился, оборвался до-нельзя.

И вдругъ, по мольбѣ матери, онъ является въ провинцію самымъ изящнымъ денди и джентльменомъ, скромнымъ, разсудительнымъ, авторитетнымъ.

Но не прошло нѣсколько мѣсяцевъ, какъ «звѣрь показалъ когти».

Почтеннаго губернскаго сановника онъ протащилъ за носъ черезъ весь клубъ, публично на вечерѣ расцѣловалъ жену одного провинціальнаго либерала, наконецъ укусилъ за ухо самого губернатора, друга своей maman...

Оказалось, будто у него бѣлая горячка; но «нѣкоторые у насъ такъ и остались въ увѣренности, что негодяй просто насмѣялся надъ нами», прибавилъ авторъ.

За границей онъ сталкивается съ русскими революціонерами и до такой степени подчиняетъ ихъ авторитету своей безстрашной натуры, что они смотрятъ на него, какъ на Мессію революціи, какъ на избранника, который одинъ только можетъ стать вождемъ рѣшительнаго движенія и сказать міру какое-то, ему одному извѣстное, магическое слово.

А онъ и революціонной страсти отдался только на мгновеніе, только изъ жажды всего новаго, жгучаго, рискованнаго; онъ и это настроеніе прожилъ безслѣдно, какъ всѣ другія, какъ прожилъ свою эпоху религіозности, грязнаго разврата, свѣтской жизни, и проч., не считая себя къ чему нибудь обязаннымъ, глубоко презирая бывшихъ своих товарищей и поклонниковъ по революціи, и смѣясь надъ ихъ дѣтскими бреднями.

Онъ пожимаетъ съ сожалѣніемъ плечами, видя, что они серьезно считаютъ его въ своихъ рядахъ и ждутъ отъ него чего-то особеннаго, хотя имъ давно слѣдовало бы понять, что онъ всѣмъ давно пресытился, давно ничего не желаетъ, никого кромѣ себя не любитъ, да и собою-то самимъ совершенно не дорожитъ, потому что впечатлѣніе наслажденій притупилось въ немъ, и онъ не знаетъ больше, что ему дѣлать съ собою.

Мимоходомъ, среди своихъ грязныхъ оргій и возвышенныхъ фантазій, онъ, для шалости, женится на хромой идіоткѣ-нищенкѣ, которую потомъ содержитъ цѣлую жизнь; губитъ шутя воспитанницу своей матери, влюбленную въ него до забвенія всего; играетъ безжалостно другою, болѣе самолюбивою, дѣвушкою,


187


тоже безумно влюбленною въ него; разлучаетъ съ мужемъ и дѣлаетъ матерью незаконнаго ребенка жену своего пріятеля...

И все это, скучая, словно нехотя, и едва замѣчая то, что онъ дѣлаетъ.

Вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ щедръ, великодушенъ, готовъ на всякомъ шагу бросить послѣдній рубль нуждающемуся, рискнуть своею жизнью за перваго прохожаго.

Читатель видитъ, что въ такой личности дѣйствительно есть много обаятельнаго и даже симпатичнаго, что тутъ нѣтъ ни мелочности, ни пошлости обыденныхъ характеровъ, что отъ всякаго слова и дѣйствія молодаго Ставрогина вѣетъ чѣмъ-то болѣе сильнымъ и болѣе высокимъ, чѣмъ обычные пороки толпы. Во всякой его глупости слышится умъ, способный руководить другими, и характеръ, достойный того, чтобы ему подчинялись; печать какого-то истиннаго аристократизма духа лежитъ на всемъ его существѣ, и это понимаютъ инстинктомъ всѣ, кто имѣетъ съ нимъ дѣло, — и бѣглый каторжникъ, и свѣтская дѣвушка. Никто не можетъ устоять передъ органическою повелительностью его натуры; всякій, кто приближается къ нему, заранѣе проникнутъ мыслью, что для Николая Ставрогина не существуетъ препятствій и отказа, что ему должно уступить, что ему нельзя не уступить, потому что все равно онъ непремѣнно возьметъ все, что ему нужно.

Таковъ общій рисунокъ этого типа, и, какъ контуръ, онъ дѣйствительно интересенъ и выразителенъ. Но онъ «написанъ» въ подробностяхъ далеко не правдоподобно и не художественно. Исполненіе слишкомъ не отвѣчаетъ оригинальному замыслу. Въ романѣ, Николай Ставрогинъ дѣйствуетъ не столько живымъ лицомъ, сколько илюстраціею къ психологическому трактату, и всѣ колизіи его съ другими дѣйствующими лицами, вся обстановка его въ романѣ часто полны неестественности и неискусности, доходящихъ до нелѣпаго...

Но даже и самый замыселъ, самый основной планъ этого характера возбуждаетъ много недоумѣній. Автору, очевидно, хотѣлось въ своемъ романѣ представить не только характерные составные элементы новаго соціальнаго явленія, но еще и обнажить въ художественномъ процесѣ ихъ генетическую связь съ старыми формами жизни.

Мало того, что Ставрогинъ во всѣхъ чертахъ характера является сыномъ своей матери; мало того, что мать его какимъ-то внутреннимъ сродствомъ впередъ предугадывала и впередъ трепетала отъ его дикихъ выходокъ, за которыя она стала любить


188


его и подчиняться ему еще больше, — гибельное направленіе Ставрогина авторъ прямо приписываетъ сантиментализму сороковыхъ годовъ. Онъ былъ съ дѣтства предоставленъ Степану Трофимовичу, который «разстроилъ нервы своего воспитанника», съ которымъ вмѣстѣ онъ плакалъ, «бросаясь ночью взаимно въ объятія», и который воспитывалъ въ немъ «вѣковѣчную священную тоску». Такимъ образомъ, и прямо, и косвенно, идеализація сороковыхъ годовъ тащится авторомъ на скамью подсудимыхъ. Она развратила впечатлительность юношества фантастическою жаждою невозможнаго благополучія и привела его черезъ это на совершенно реальную почву животнаго сладострастія и презрѣнія къ всему существующему, даже въ своей жизни.

Но положимъ — такъ. Возьмемъ характеръ Ставрогина готовымъ, какъ онъ есть. Если вникнуть въ него безпристрастно, въ немъ окажется одно самолюбіе, доведенное до боготворенія. Никакія привязанности сердца, никакія задачи разума не приковываютъ къ себѣ молодаго Ставрогина. Если онъ щедръ, добръ, смѣлъ, то только потому, что онъ полонъ невыразимой гордости. Ему просто гадко замѣтить въ себѣ, признать въ себѣ какую нибудь мѣщанскую черту, въ родѣ разсчета, трусости и т. п. Ему необходимо любоваться самому на себя и позировать передъ другими въ роли человѣка, отличающагося отъ всѣхъ, превышающаго всѣхъ, хотя бы дерзостью преступленія и цинизма. Его преслѣдуетъ какой-то плохо сознанный идеалъ возвышенной Байроновской натуры, которой міръ недостоинъ, и которая поэтому неизбѣжно впадаетъ въ безъисходныя противорѣчія съ собою и съ міромъ.

Но если такія натуры дѣйствительно бывали, дѣйствительно страдали и падали, то вмѣстѣ съ тѣмъ они и боролись дѣйствительно, они имѣли хотя измѣнчивыя, но всетаки ясныя и высокія цѣли, ради которыхъ происходило и страданіе и борьба.

Такія, непризнанныя міромъ и неподходящія къ міру, деспотическія натуры бывали истинными героями мысли или подвига; они думали страстно, они любили много, у нихъ были идеалы внѣ того безплоднаго и театральнаго самообоготворенія, которымъ вдохновляются пресыщенные барчуки-эгоисты.

Ничего этого нѣтъ на сердцѣ и въ умѣ Ставрогина; внутри его хаосъ отрывочныхъ настроеній, отрывочныхъ, несвязанныхъ ни съ чѣмъ въ его жизни, рѣшеній, самихъ себя оправдывающихъ, самихъ себя имѣющихъ въ виду. Хочется — дѣлаю, нехочется — бросаю. Капризничанье, возведенное въ культъ, окрашенное фальшивою окраскою чего-то возвышеннаго и загадочнаго. 


189


Какую цѣль имѣлъ авторъ выставивъ такую существенно пустую натуру въ ореолѣ избранничества и духовной высоты своего рода — мы рѣшительно не постигаемъ. Очень можетъ быть, что онъ идеализировалъ его только въ смыслѣ психіатрической оригинальности, ради сопоставленія въ одномъ психическомъ организмѣ такой бездны эфектныхъ противорѣчій; это было бы самое понятное и дозволительное.

Но грустно, если въ замыслѣ автора была еще и моральная идеализація; если онъ хотѣлъ сказать этимъ типомъ, что это въ сущности благородный и глубокій типъ, только вредно направленный условіями нашей общественной жизни; если самъ авторъ видитъ дѣйствительную внутреннюю красоту въ той аристократической гадливости, съ которою его герой Ставрогинъ отвращается отъ «неприличныхъ» внѣшнихъ сторонъ преступленія, въ то же время равнодушно принимая на себя весь его нравственный ужасъ.

Это далеко не Донъ-Жуанъ Пушкина, у котораго и сладострастіе, и преступленіе безсознательно наивны, полны искренняго увлеченія, веселья и удали жизни; Донъ-Жуанъ вѣрилъ въ себя, въ право всякаго мущины любить всякую женщину, въ право всякаго любовника добрымъ ударомъ кинжала отдѣлаться отъ всякаго мужа; его любовь стремительна, легка и красива, какъ свободное, естественное теченіе рѣки. Онъ понятенъ, онъ полонъ жизненной поэзіи, не смотря на свою преступность.

Въ Ставрогинѣ совсѣмъ не то. Тамъ какая-то злая тоска, полное безвѣріе и безнадежность, полное отсутствіе смысла даже въ области сладострастія, даже въ области преступленія... Ставрогинъ и къ себѣ самому, и къ своимъ поступкамъ относится съ какимъ-то мстительнымъ и раздраженнымъ чувствомъ. Увлеченія у него нѣтъ, а есть только какая-то мрачная и безумная рѣшимость. Словно онъ идетъ на преступное дѣло не потому, что самъ хочетъ этого, а потому, что это взбѣситъ и собьетъ съ толку другихъ. Онъ дразнитъ собою, загадочностью и неожиданностью своихъ поступковъ, своею безпредѣльною дерзостью — всѣхъ, среди кого живетъ. Словомъ, въ Ставрогинѣ воплощена самая послѣдняя, самая безнадежная форма нравственнаго отчаянія и апатіи. Онъ только опрятнѣе Свидригайлова, но онъ нисколько не осмысленнѣе его, не тверже его во взглядахъ.

А между тѣмъ, авторъ выставляетъ его громадною, вліятельною силою среди революціонной молодежи. Въ этомъ нѣтъ, впрочемъ, ничего страннаго. Ставрогинъ всетаки натура скрытая, горделиво замкнутая въ себѣ; конечно, не молодежь,


190


увлекающаяся собственными грезами, въ состояніи раскусить скоро внутреннюю ничтожность подобныхъ натуръ. Молодежь легко принимаетъ смѣлую настойчивость себялюбія и привычку властвовать, за стойкость принциповъ, за твердость цѣли...

______

Рядомъ съ Ставрогинымъ, играя такую же первенствующую роль въ романѣ, олицетворяя собою больше чѣмъ кто нибудь, всѣ принципы и всѣ инстинкты «Бѣсовъ», выставленъ въ романѣ молодой Верховенскій, сынъ Степана Трофимовича, дѣйствительный вождь революціонной партіи. Ставрогинъ — знамя этой партіи, Петръ Степановичъ — ея голова и душа.

Онъ пользуется Ставрогинымъ для своихъ цѣлей, чувствуя его преимущества для роли признаннаго авторитетнаго вождя; онъ лелѣетъ въ немъ и оберегаетъ необходимую ему игрушку, ухаживая за нимъ, перенося терпѣливо его оскорбленія, его презрѣніе, до послѣдней минуты надѣясь, что когда придетъ роковой часъ, Ставрогинъ станетъ впереди ихъ; но внутренно онъ ненавидитъ Ставрогина, онъ завидуетъ ему и подозрѣваетъ его.

Портретъ Петра Степановича нарисованъ такъ, что его кровное родство съ отцомъ-паразитомъ, съ отцомъ, котораго возвышенная болтовня уживается съ самыми безпринципными поступками, выступаетъ наружу такъ же ярко, какъ родство натуры Ставрогина съ его матерью.

Петръ Степановичъ — это прежде всего олицетворенная болтовня, олицетворенный цинизмъ. Онъ болтаетъ обо всемъ и со всѣми, забалтывая всѣхъ и вся, оскверняя всѣхъ и все этою болтовнею, затаптывая ею въ грязь людей, принципы, факты, до которыхъ онъ касается. Его цѣль произвести хаосъ въ умахъ, вкусахъ, страстяхъ, убѣжденіяхъ, учрежденіяхъ, обычаяхъ, чтобы все почувствовало, наконецъ, потребность какой нибудь крѣпкой системы, твердой, руководящей воли, и тогда выступить въ роли диктатора, во главѣ безпрекословно подчиненной и до механичности дисциплинированной шайки революціонныхъ фанатиковъ. Съ этою цѣлію молодой Верховенскій всюду втирается, со всякимъ дѣлается съ перваго же шага знакомства аmі-сосhоn, подбиваетъ всякаго на безобразія и вопіющія глупости, поселяетъ вездѣ волненіе, недовольство, ссоры, безпорядки, взаимное презрѣніе и вражду, потомъ вылавливаетъ въ этомъ хаосѣ, гдѣ онъ плаваетъ, сторожа добычу, тѣ элементы, которые ему болѣе пригодны, и сбиваетъ ихъ въ плотную дружину. Онъ не стѣсняется никакими средствами: обманъ, убійство,


191


грабежъ, угрозы и подкупы, лесть и брань, — все годится въ его грязномъ арсеналѣ. Въ сущности у него еще нѣтъ никакой партіи, но онъ рядится въ таинственность, разыгрываетъ изъ себя агента какого-то могущественнаго центральнаго комитета, невѣдомо гдѣ пребывающаго, намекаетъ на множество мѣстныхъ кружковъ, будто бы незримо организующихся по всему пространству Россіи, будто бы на все уже готовыхъ и ожидающихъ только мановенія вождя.

Замыселъ и этого характера оригиналенъ и силенъ. Онъ стоить того, чтобы разработать его во всей художественной яркости и полнотѣ. Но, къ сожалѣнію, на этомъ главномъ бѣсѣ изъ всего царства «бѣсовъ» замѣтнѣе всего сказались недостатки таланта Достоевскаго. Мастерской контуръ и на этотъ разъ оказался въ живописи слабымъ до-нельзя.

Въ художественной разработкѣ характеръ молодаго Верховенскаго является неестественнымъ, неправдоподобнымъ шаржированнымъ въ высшей степени. Нѣтъ ни одной живой сцены, ни одного живаго разговора, въ которые бы читатель повѣрилъ. Ни разу, въ теченіи всѣхъ 3-хъ томовъ романа, Петръ Степановичъ ни чѣмъ не убѣждаетъ читателя въ необходимости, въ возможности своего подавляющаго вліянія на умы. Авторъ говорить намъ, выставляетъ намъ, что все вертится по его дудочкѣ, что и губернаторъ Лембке, и жена его, властительная губернаторша, и всѣ, кто только попадаетъ въ волшебный кругъ его вліяній, нечувствительно исполняютъ только его волю; что непокорные, бунтующіе члены тайнаго кружка революціонеровъ смиряются невольно передъ его нравственною властью надъ ними.

А между тѣмъ, читатель, съ недоумѣніемъ выслушивающій это, на дѣлѣ видитъ передъ собою назойливую и безтактную фигуру циническаго болтуна, человѣка неприличнаго слова и жеста, скорѣе противнаго возбуждающаго презрѣніе и подозрительность, чѣмъ увлекательнаго и сильнаго, хоть чѣмъ нибудь.

Въ изображеніи этой фигуры вы, собственно говоря, не видите даже психіи, а видите только слова и жесты. Вы теряетесь въ догадкахъ: изъ какихъ же внутреннихъ мотивовъ работаетъ такъ энергически, съ такимъ рискомъ, этотъ пустой человѣкъ? Глядя на него, нельзя сомнѣваться, что у него не можетъ быть дѣйствительныхъ убѣжденій, глубокихъ поводовъ, серьезныхъ задачъ. Вы можете допустить только одно, что въ немъ сидитъ полнѣйшее отрицаніе всякихъ принциповъ и жажда эксплуатировать человѣческія предразсудки на пользу себѣ. Но даже эта жажда въ такой поверхностной и хаотической психіи


192


скорѣе должна выражаться въ какихъ нибудь прямыхъ своекорыстныхъ дѣйствіяхъ, удовлетворяющихъ непосредственнымъ матеріальнымъ инстинктамъ, а не въ сложной и крайне трудной задачѣ владычества надъ умами, надъ цѣлымъ обществомъ, что требуетъ глубокой обдуманности, выдержанности, строгой послѣдовательности, вообще такихъ качествъ, которыя заранѣе предполагаютъ присутствіе въ сердцѣ человѣка сколько нибудь идеальныхъ убѣжденій и сосредоточенность его натуры.

Иначе сказать, я понимаю, что этому «бѣсу» былъ желателенъ нравственный хаосъ общества, въ которомъ ему бы жилось, какъ его собрату въ пеклѣ. Но я отказываюсь понять, въ чемъ этотъ распущенный циникъ черпалъ силу къ терпѣливой, по маковой росинкѣ нароставшей, организаціи своихъ революціонныхъ дружинъ. Не знаю, списанъ ли этотъ типъ, хотя отчасти, съ живаго оригинала, но я убѣжденъ, что организаторы партій не могутъ быть такими ничтожными, кривляющимися людишками, какъ Петръ Верховенскій. Правда, авторъ пробуетъ иногда увѣрить насъ, что Верховенскій въ сущности фанатикъ своей идеи.

Замѣчательныя, сами но себѣ, бесѣды его съ Сгаврогинымъ во II части, предназначены раскрыть самые, потаенные замыслы его души.

Верховенскій глубоко презираетъ не только народъ, но и всѣхъ своихъ сотрудниковъ. Они для него «угрюмые туписты», они «сволочи». Онъ издѣвается надъ ничтожностью средствъ, которыми привлекаетъ онъ ихъ въ свою шайку. «Нѣтъ ничего сильнѣе мундира. Я нарочно выдумываю чины и должности: у меня секретари, тайные соглядатаи, казначеи, предсѣдатели, регистраторы, ихъ товарищи; очень нравится и отлично принялось» (стр. 255, ч. II).

Другая составная часть его рати «чистые мошенники; ну эти пожалуй хорошій народъ», объясняетъ развязно Петръ Степанычъ. Самая же главная сила революціи, цементъ всесвязующій, по его словамъ, — это «стыдъ собственнаго мнѣнія». «Ни одной то собственной идейки не осталось ни у кого въ головѣ — за стыдъ почитаютъ».

Всякій у него въ огонь пойдетъ «стоитъ только прикрикнуть, что недостаточно либераленъ».

По его признанію, «откровеннымъ правомъ на безчестіе всего легче русскаго человѣка за собой увлечь можно».

Чтобы вліять въ засѣданіяхъ тайнаго общества, нужно только «сочинить физіономію»; «я всегда сочиняю, когда къ нимъ


193


вхожу», говоритъ онъ Ставрогину. «Побольше мрачности и только, больше ничего не надо; очень нехитрая вещь».

Въ другой сценѣ съ Ставрогинымъ Петръ Степанычъ еще откровеннѣе; онъ прямо объявляетъ ему и раза три, или четыре повторяетъ, что «я не соціалистъ, а мошенникъ, ха-ха! Мошенникъ, мошенникъ»!

«Мы пустимъ пьянство, сплетни, доносъ; мы пустимъ неслыханный развратъ; мы всякаго генія потушимъ въ младенчествѣ; все къ одному знаменателю, полное равенство», — утѣшаетъ онъ Ставрогина картиною своего будущаго торжества.

Тамъ временами всѣ будутъ «поѣдать другъ друга, до извѣстной черты, единственно, чтобы не было скучно; скука есть ощущеніе аристократическое».

Что этотъ рай его фантазіи возможенъ, у него и доказательства на лицо.

«Русскій Богъ уже спасовалъ передъ «дешевкой». Народъ пьянъ, матери пьяны, дѣти пьяны, церкви пусты, а на судахъ: «200 розогъ, или тащи ведро»! О, дайте взрости поколѣнію! Жаль только, что некогда ждать, а пусть бы они еще попьянѣе стали! Ахъ, какъ жаль, что нѣтъ пролетаріевъ! Но будутъ, будутъ, къ этому идетъ»…..

«Одно или два поколѣнія разврата теперь необходимо, убѣждаетъ онъ. — Разврата неслыханнаго, подленькаго, когда человѣкъ обращается въ гадкую, трусливую, жестокую, себялюбивую мразь; вотъ чего надо! А тутъ еще «свѣженькой кровушки, чтобы попривыкъ».

«Мы провозгласимъ разрушеніе! вдохновляется онъ въ другомъ мѣстѣ. — Надо косточки поразмять. Мы пустимъ пожары.... Мы пустимъ легенды»…..

Но этотъ спаситель человѣчества, съ такою сластью смакующій заранѣе обращеніе человѣка въ скота, соболѣзнующій народному горю пожеланіями ему еще большаго пьянства, еще большаго разврата и бѣдности, этотъ дешевый мефистофель, непонятно радующійся всему скверному, что дѣлается на землѣ, — въ то же время имѣетъ свою страсть, свой идеалъ, кумиръ, передъ которымъ онъ покланяется уже безъ сарказма и злобы.

Кумиръ этотъ — Николай Ставрогинъ.

«Ставрогинъ! Вы красавецъ! вскричалъ Петръ Степанычъ почти въ упоеніи. — Знаете ли, что вы красавецъ……

«Я нигилистъ, но люблю красоту»; изъясняется онъ ему на всѣ лады. «Вы мой идолъ»!

«Вы ужасный аристократъ. Аристократ, когда идетъ въ


194


демократiю, обаятеленъ. Вамъ ничего не значитъ пожертвовать жизнью и своею, и чужою. Вы именно таковъ какого надо. Вы предводитель, вы солнце, а я вашъ червякъ...

«Онъ вдругъ поцѣловалъ у него руку» (стр. 304, ч. II).

«Мнѣ вы, вы надобны, безъ васъ я нуль. Безъ васъ я муха, идея въ стклянкѣ, Колумбъ безъ Америки».

Онъ прочитъ его въ герои народной легенды, въ Ивана царевича, котораго выпустятъ къ народу, когда все будетъ разрушено.

«Нѣтъ на землѣ инаго, какъ вы! безумствуетъ этотъ диковинный нигилистъ. Я васъ съзаграницы выдумалъ, выдумалъ на васъ же глядя»!

«Я васъ никому не покажу, никому: такъ надо. Онъ есть, но никто не видалъ его, онъ скрывается».

«Вы красавецъ, гордый какъ Богъ, ничего для себя неищущій, съ ореоломъ жертвы, «скрывающійся». Главное легенду»!

Нельзя ничего сказать противъ извѣстной силы и возможности подобныхъ странныхъ фантазій; какъ отдѣльная черта, какъ отдѣльная сцена — признанiя Петра Верховенскаго производятъ впечатлѣніе художественной правды. Но когда вы оглянетесь на весь характеръ, на всю сумму его взглядовъ, его рѣчей, его поступковъ, вы почувствуете грубый, невозможный дисонансъ. Страсти и идеалы не живутъ безпричинно, внѣ связи со всѣмъ міровоззрѣніемъ, съ цѣлою натурою человѣка. Авторъ-психологъ ничѣмъ не помогъ намъ убѣдиться, чтобы такой распущенный циникъ, какъ Верховенскій, кощунствующій и издѣвающійся надъ всѣмъ человѣчествомъ, надъ всѣмъ, что есть высокаго въ человѣкѣ, могъ быть способенъ на религіозное поклоненіе и религіозное одушевленіе, чѣмъ бы то ни было. Отрицаніе и вражда не могутъ имѣть положительныхъ идеаловъ, ради какой бы то ни было цѣли. Свойство нравственнаго цинизма въ томъ именно и заключается, что человѣкъ, имъ проникнутый, теряетъ всякое чувство различія между добромъ и зломъ, между достойнымъ и низкимъ, съ какой бы то ни было точки зрѣнія. Цинизмъ есть прежде всего поверхностное презрѣніе ко всему, даже безъ труда сколько нибудь глубокаго вниканія, полное безразличіе внутреннихъ  отношеній человѣка, полная разнузданность ихъ. 

Петръ Степановичъ, откровенно объявляющій себя не соціалистомъ, а мошенникомъ, въ глазахъ котораго и сами «спасители-революціонеры», и «спасаемый» ими народъ — одинаковая сволочь, не тотъ Петръ Степановичъ, который вдохновляется


195


до колѣнопреклоненія, до поэтическаго экстаза, выдуманнымъ имъ Иваномъ царевичемъ.

Можно губить людей, воображая, что спасаешь ихъ. Но когда съ яснымъ и холоднымъ хохотомъ не только сознаешь, но и другому сознаешься, что никого любить не можешь и не желаешь, что все на свѣтѣ жалкая комедія, въ которой горсть подлецовъ должна надувать табуны болвановъ, то приходить, во имя подобнаго міросозерцанія, въ фанатическую экзальтацію, въ религіозный лиризмъ, положительно невозможно, и художникъ, который изображаетъ намъ въ одномъ лицѣ, даже въ одной сценѣ, такія несовмѣстимости, создаетъ химеру, нелѣпость, художественную ложь.

Точно также трудно допустить, какъ бы ни были ничтожны нравственные характеры участниковъ тайнаго кружка, чтобы ими возможно было помыкать съ тѣмъ наглымъ презрѣніемъ и насмѣшкою, съ какими относится къ нимъ во время «засѣданія» Петръ Верховенскій.

«Ничего, продолжайте, я не слушаю», крикнулъ Верховенскій, громко требуя себѣ коньяку въ то время, какъ одинъ изъ участниковъ началъ изложеніе своей доктрины.

«Арина Прохоровна, нѣтъ у васъ ножницъ, забылъ ногти обстричь», промолвилъ онъ, безмятежно разсматривая свои длинные и нечистые ногти, въ отвѣтъ на воззваніе оратора къ помощи.

«Однако порядочный вздоръ!» заключаетъ онъ политическіе дебаты товарищей.

Конечно, это очень оригинально и очень эфектно, по весьма мало вѣроятно, и во всякомъ случаѣ совершенно противурѣчитъ собственному рецепту Верховенскаго: «Побольше мрачности».

Люди, которые собираются рисковать своею головою изъ-за какой бы то ни было вредной утопіи, не могутъ же въ самомъ дѣлѣ состоять сплошь изъ глупыхъ мальчишекъ и тупицъ, на которыхъ побѣдоносно вліяетъ всякая нахальная выходка пустаго человѣка, не имѣющаго въ себѣ никакихъ условій нравственнаго и умственнаго вліянія.

Да авторъ къ тому же рисуетъ многихъ изъ этихъ заговорщиковъ далеко не ничтожными людьми, а гораздо болѣе упрямыми и послѣдовательными фанатиками, чѣмъ черезъ-чуръ развязный Петръ Степановичъ.

Правда, описывая засѣданіе «у нашихъ», авторъ далъ волю своему сатирическому чувству и сочинилъ довольно забавную


196


водевильную сцену. Тамъ дѣйствуетъ и «гимназистъ, очень горячій и взъерошенный мальчикъ лѣтъ 18, сидѣвшій съ мрачнымъ видомъ оскорбленнаго въ своемъ достоинствѣ молодаго человѣка и видимо страдая за свои 18 лѣтъ. Этотъ крошка былъ уже начальникомъ самостоятельной кучки заговорщиковъ, образовавшейся въ высшемъ классѣ гимназіи». Тутъ появляется «сытенькая и плотненькая, какъ шарикъ, студентка-нигилистка» съ свиткомъ въ рукахъ, который она развозитъ по всѣмъ университетскимъ городамъ, чтобы принять участіе въ страданіяхъ бѣдныхъ студентовъ и возбудить ихъ къ протесту»; тутъ «длинноухій Шигалевъ», съ необычайно толстою и чрезвычайно мелко исписанною тетрадью, гдѣ изложена его собственная система устройства міра; краткое изложеніе содержанія ея потребуетъ, по объясненію Шигалева, «по крайней мѣрѣ десять вечеровъ».

«Кромѣ того объявляю, что система моя не окончена, дополняетъ авторъ. — Я запутался въ собственныхъ данныхъ и мое заключеніе въ прямомъ противорѣчіи съ первоначальною идеей. Выходя изъ безграничной свободы, я заключилъ безграничнымъ деспотизмомъ. Прибавлю однакожъ, что кромѣ моего разрѣшенія общественной формулы, не можетъ быть никакого» (стр. 280, ч. II).

Сущность этого устройства въ томъ, что «одна десятая доля человѣчества получаетъ свободу личности и безграничное право надъ остальными 9-ю десятыми. Тѣ же должны потерять личность и обратиться въ родѣ какъ въ стадо».

Лямигинъ предлагаетъ поправку «взять эти девять-десятыхъ человѣчества и взорвать ихъ на воздухъ, а оставить только кучку людей образованныхъ, которые и начали-бы жить-поживать по ученому».

Студентка объявляетъ 1-й проектъ подлостью, а автора втораго шутомъ.

«Гимназистъ, возненавидѣвшій ее съ перваго взгляда до кровомщенія, хотя и видѣлъ ее въ первый разъ въ жизни», третируетъ ее какъ «ребенка», непонимающаго, что давно уничтожено всякое различіе между нравственнымъ и безнравственнымъ.

Зачѣмъ-то присутствующій тутъ майоръ ругаетъ студентку, свою племянницу, даже просто «дурындою», за предложенный ею вопросъ: «откуда произошелъ предразсудокъ о семействѣ», на что получаетъ такого же откровеннаго «дурака».

Хитростей, какъ видитъ читатель, особыхъ тутъ нѣтъ, а все сумасшествіе и всю неприличность этихъ пересоздателей общества Достоевскій обнаруживаетъ вамъ до бѣлыхъ нитокъ, что


197


бы вамъ уже ничего не оставалось для собственныхъ размышленій и особенно для сомнѣній.

По такому рецепту пишутся обыкновенно фарсы и буфонады всякаго рода. Что смѣшно, то и должно быть выставлено въ смѣшномъ видѣ такими огромными литерами, такою яркою краскою, чтобы даже издали въ глаза било, чтобы даже послѣднему ротозѣю сразу въ домекъ было, въ чемъ тутъ дѣло.

Тотъ же ли самый законъ обязателенъ для художественнаго творчества, объ этомъ пусть подумаетъ самъ Достоевскій. Жаль только, что онъ, будучи такимъ игривымъ буфомъ въ одномъ случаѣ, въ другихъ случаяхъ усиливается представить намъ тѣхъ же людей въ необыкновенно глубокомъ, хотя и психіатрическомъ свѣтѣ.

Такъ, среди компаніи этихъ революціонеровъ, у него выступаетъ весьма интересный характеръ инженера Кирилова, полусумасшедшаго, который не спитъ ночей, отрицая различіе между смертью и жизнью, который кротокъ и до самоотверженія добръ ко всякому чужому ребенку, который хладнокровно обѣщаетъ застрѣлиться, когда другимъ это будетъ нужно, и въ то же время очень любитъ жизнь. Этотъ безумецъ словно воспроизводитъ на свой оригинальный ладъ знаменитое Гегелевское положеніе: Бытіе или небытіе — одно и тоже (Sein und nichtsein ist dasselbе).

— Вы любите дѣтей? спрашиваетъ его Ставрогинъ, заставъ какъ онъ утѣшалъ хозяйскаго ребенка.

— Люблю, отозвался Кириловъ, довольно впрочемъ равнодушно.

— Стало-быть и жизнь любите?

— Да, люблю и жизнь, а что?

— Если рѣшились застрѣлиться?

— Что-же? почему вмѣстѣ? жизнь особо, а то особо. Жизнь есть, а смерти нѣтъ совсѣмъ.

Черезъ нѣсколько времени Ставрогинъ предлагаетъ другой вопросъ.

— Вы, кажется, очень счастливы, Кириловъ?

— Да, очень счастливъ, отвѣтилъ тотъ, какъ-бы давая самый обыкновенный отвѣтъ.

«Человѣкъ несчастливъ только потому, что не знаетъ что онъ счастливъ, только потому», объясняетъ онъ потомъ Ставрогину.

— Кто узнаетъ, тотчасъ станетъ счастливъ, сію минуту, потому что въ сущности на свѣтѣ все хорошо.


198


— А кто обидитъ и обезчеститъ дѣвушку — это хорошо?

— Хорошо. И кто размозжитъ голову за ребенка, и то хорошо, и кто не размозжитъ, и то хорошо. Все хорошо, все. Всѣмъ тѣмъ хорошо, кто знаетъ, что все хорошо. Если бы они знали, что имъ хорошо, то имъ было бы хорошо, но пока они не знаютъ, что имъ хорошо, то имъ будетъ не хорошо. Вотъ вся мысль, вся, больше нѣтъ никакой.

Почти подобнымъ же маньякомъ, смѣсью необыкновенной внутренней доброты и умственной нескладицы, выставленъ Шатовъ, тоже членъ кружка, отступившій потомъ отъ него и разыгравшій въ немъ трагическую роль Иванова въ извѣстномъ Нечаевскомъ дѣлѣ.

Всѣ такіе характеры, стоящіе на рубежѣ безумія, всѣ эти субъекты заведеній для душевно-больныхъ, составляютъ спеціальную силу Достоевскаго и изображаются имъ съ любовью и искусствомъ, какими не владѣетъ другой писатель, и какихъ не найдется даже у самого Достоевскаго въ примѣненiи къ другой, болѣе нормальной, психіи.

Сами по себѣ эти психіатрическіе герои Достоевскаго несомнѣнно вѣрны и правдивы, но въ общей картинѣ они служатъ, съ одной стороны, илюстраціею невѣрныхъ положенiй и глубоко ошибочныхъ взглядовъ романиста, съ другой стороны — признакомъ его нравственной усталости въ борьбѣ съ жизнью.

Если писатель-художникъ въ многотомномъ романѣ берется рисовать широкую картину нашей общественной жизни въ одинъ изъ самыхъ знаменательныхъ моментовъ ея, въ ту критическую эпоху, когда новые, неустановившіеся элементы жизни сталкиваются съ неупраздненными еще элементами стараго, и Россія, въ мукахъ рожденія, пытается совлечь съ себя ветхаго человѣка, чтобы облещись въ новаго, — то такой писатель не долженъ быть, не смѣетъ быть одностороннимъ сатирикомъ ея слабыхъ, смѣшныхъ и вредныхъ сторонъ.

На сатиру смотрятъ, какъ на сатиру и требуютъ, какъ отъ сатиры. Сатира сама не претендуетъ на положительное и всестороннее воспроизведеніе жизни, а сознательно, по внутренней програмѣ своей, бьетъ только въ извѣстныя черты, въ извѣстныя стороны ея.

Не то — художественное произведеніе, не то — романъ.

Отъ романа неизбѣжно требуется, чтобы онъ перенесъ читателя всецѣло въ міръ своихъ илюзій, чтобы онъ заставилъ его увѣровать въ нихъ и жить среди ихъ, какъ среди


199


настоящихъ событій. Всесторонняя правда, рельефность и разнообразіе живой жизни — необходимыя внутреннія условія романа.

Но неужели же романъ въ родѣ «Бѣсовъ» въ силахъ заставить читателя повѣрить, что наша эпоха общественнаго кризиса не представляла ничего болѣе достойнаго, болѣе серьезнаго, нравственнаго и разумнаго, какъ тотъ хаотическій, карнавальный фарсъ, который всплошную разыгрывается на всѣхъ 1000 страницахъ романа, дураками, дурами, подлецами и сумасшедшими всякаго рода, начиная отъ идіотовъ-администраторовъ и кончая идіотами-заговорщиками? Авторъ, очевидно, желалъ поселить въ головѣ читателя наглядныя представленія того нравственнаго и умственнаго хаоса, который овладѣлъ всѣми людьми того времени подъ безумно-требовательнымъ напоромъ новыхъ, никѣмъ непереваренныхъ, на-лету всѣми схваченныхъ, съ чужаго голоса скраденныхъ идей, при помощи постыднаго малодушія и безвѣрія въ свои старые идеалы со стороны тѣхъ, кто долженъ былъ бы дать отпоръ потоку вредной новизны.

Но усилія автора приводятъ къ другому. Безпристрастный и внимательный читатель сразу чувствуетъ фальшивую основную ноту всего произведенія. Онъ на каждой страницѣ романа страдаетъ отъ безмѣрныхъ преувеличеній, отъ грубой шаржировки, отъ посторонняго творчеству личнаго раздраженія и личныхъ счетовъ романиста. Онъ перестаетъ въ немъ видѣть художника, творца типовъ и картинъ, а начинаетъ съ первыхъ же шаговъ относиться къ нему, какъ къ памфлетисту и сатирику. Онъ приходитъ къ прискорбному заключенію, что слишкомъ субъективное отношеніе автора къ предмету заставило его упустить изъ виду, при оцѣнкѣ людей и эпохи, самые существенные и господствующіе элементы ихъ; что вмѣсто общаго и главнаго онъ уразумѣлъ и изобразилъ только частныя подробности, только нѣкоторые внѣшніе пріемы и одежду, только тѣ боковыя теченія, которыя всегда, въ подобныхъ случаяхъ, появляются со всѣхъ сторонъ, пересѣкая главное теченіе величественной рѣки, запутывая его, часто противорѣча ему...

Мы не споримъ, чтобы у насъ въ Россіи не встрѣчалось, гдѣ нибудь, такого сумбура, какой происходилъ въ городѣ, управляемомъ Лембками; не споримъ, что и сами Лембки, и Степаны Трофимычи, и другіе плохіе водевильные типы романа могли быть списаны, хотя и весьма грубо, съ живыхъ подлинниковъ; чтобы нелѣпые анекдоты, разсказанные Достоевскимъ подъ заглавіемъ литературныхъ вечеровъ, фабричныхъ бунтовъ, пожаровъ и убійствъ, нельзя было откопать, само по себѣ, въ


200


какой нибудь дѣйствительности. Но мы повторяемъ, что въ общемъ картина эта неправдоподобна, фальшива и узка до жалости. Растянутая на 1000 страницъ, она доводить читателя до тошноты постоянными назойливыми повтореніями одного и того же, никуда непопадающаго, болѣзненнаго, натянутаго и раздраженнаго остроумничанья.

Крайне неудачная форма романа, излагаемаго въ видѣ какихъ-то личныхъ воспоминаний автора даже о томъ, чего разскащику невозможно было ни знать, ни видѣть, еще болѣе усиливаетъ тяжелое впечатлѣніе, точно также, какъ и не прекращающееся дребезжаніе пошлыхъ французскихъ фразъ, которыми, тоже въ видѣ остроумія и насмѣшки, пересыпаются, безъ всякаго чувства мѣры, размышленія и рѣчи Степана Трофимыча.

Сквозь всю эту фальшь и натяжку въ изображенiяхъ жизни читателю ясна только одна правда, правда авторскаго настроенія.

Ясно одно, что новыя идеи, новые люди не произвели на Достоевскаго другаго впечатлѣнія, кромѣ безобразнаго и хаотическаго. Въ колебаніи старыхъ, отжившихъ формъ, неизбѣжномъ при нарожденіи новыхъ, онъ искренно видитъ разрушеніе вѣковѣчныхъ устоевъ міра; изъ-за уродливыхъ крайностей немногихъ проповѣдниковъ новаго, имѣющихъ меньше другихъ право считать себя представителями этого новаго, онъ искренно не можетъ разглядѣть ничего достойнаго и утѣшительнаго. Поэтому немудрено, что тревожное переходное время наполняетъ его сердце только враждою и страхомъ, что романъ его весь цѣликомъ посвященъ проклятію этой эпохи «бѣсовъ».

Въ этомъ отношеніи мы опять не можемъ не вспомнить Тургенева. 

Какъ увлеченіе сороковыхъ годовъ, онъ воплотилъ въ типахъ Рудина и его собратій, такъ посвятилъ онъ нѣсколько послѣднихъ произведеній своихъ разнымъ теченіямъ новаго времени.

Но сравните однако «Отцовъ и дѣтей» и даже гораздо менѣе удачную «Новь» съ «Бѣсами» Достоевскаго.

Сколько безпристрастія и художественной совѣсти въ его портретахъ изъ того лагеря, который ему, конечно, былъ не болѣе сочувственъ, чѣмъ и Достоевскому; какая спокойная и достойная точка зрѣнія на печальныя общественныя явленія сравнительно съ нетерпѣливою и злорадною сатирою Достоевскаго.

Художественная искра спасла въ этомъ случаѣ и заслонила собою въ Тургеневѣ негодующаго гражданина.

Насъ глубоко печалитъ такое неустойчивое и случайное


201


отношеніе даже лучшихъ изъ нашихъ писателей и, быть можетъ, лучшихъ изъ людей нашихъ, къ самымъ кореннымъ условіямъ нашей исторической жизни.

Наша жалкая, вѣчно шатающаяся Русь, безбрежная, безсильная, съ своимъ сплошнымъ, ползущимъ и расплывающимся черноземомъ, съ своими навозными и соломенными селеніями, ежегодно выгорающими, ежегодно какъ грибы прибывающими вновь, все наше безтолковое, лыкомъ шитое царство, не оставляющее за собою, неприготовляющее впереди себя, никакихъ прочныхъ, несокрушимыхъ формъ, ни скалъ, ни замковъ, ни правъ, ни корпорацій, никакихъ твердыхъ символовъ, никакихъ глубокихъ привычекъ, — отражается, какъ нельзя болѣе, полно въ этой жалкой чертѣ нашего общественнаго характера.

Какъ не мудрить надъ нашимъ стоячимъ болотомъ всякимъ Верховенскимъ и Нечаевымъ, когда мы сами, противники и ненавистники ихъ, на каждомъ шагу силимся собственными руками, подобно слѣпцу Сампсону, расшатать немногіе столбы, на которыхъ только что успѣли утвердить свою общественную храмину.

На кого-же, въ самомъ дѣлѣ, можемъ мы пенять за несочувствіе къ самымъ спасительнымъ шагамъ нашего общественнаго роста, если даже передовые писатели наши, запечатлѣвшіе страданіемъ свои гражданскія убѣжденія, въ минуты нравственной усталости или душевнаго одряхлѣнія въ состояніи видѣть только бѣсовскую оргію въ величайшемъ изъ пережитыхъ нами кризисовъ?

Мы сами виноваты въ своемъ неустроеньѣ, въ своемъ безсиліи, въ своемъ несчастіи. Мы ни чѣмъ не умѣемъ дорожить, мы ни во что не умѣемъ вѣрить. Сегодня поднимаемся на облака надежды, вдохновляемся, какъ юноши, неизвѣданною новинкою, а завтра сами приходимъ отъ нея въ ужасъ. Мы не мужи, а дѣти! Мы ждемъ и ищемъ не жизни, со всѣми ея естественными колебаніями на-право и на-лѣво, со всѣми ея лучами и тѣнями, а балуемся опрятными дѣтскими картиночками, на которыхъ намъ хочется видѣть послушнаго Ваню и добродѣтельную Машу.

Часто мы смѣемся надъ нѣмцами за ихъ склонность къ формализму, за всѣ эти разноцвѣтныя перевязи студенческихъ корпорацій, за неизбѣжныя дубовыя вѣтки на шляпахъ, за неизбѣжные именинные букеты и грошовые транспаранты, вообще за ихъ серьезное уваженіе къ пустякамъ.

Но въ этомъ уваженіи къ пустякамъ, унаслѣдованнымъ отъ


202


стараго времени, связывающимъ людей привычками взаимности и единенія, гораздо болѣе серьезнаго смысла, чѣмъ кажется нашимъ дешевымъ скептикамъ и раціоналистамъ.

Англичанинъ, который въ 1879 году одѣваетъ часовыхъ Тоуэра въ костюмы Генриха VIII, и заставляетъ своихъ мэровъ, альдерменовъ, канцлеровъ и аторнеевъ наряжаться въ парики и мантіи, нетолько съ важностью продѣлываетъ этотъ педантическій маскарадъ, но еще и цѣпко держится за права, добытыя почти семь столѣтій тому назадъ, еще твердо вѣруетъ въ тѣ естественные принципы свободы человѣка, которыми былъ исполненъ его полу-голый германскій предокъ.

У англичанина несокрушимы не только парики и старыя формулы его кодексовъ, но и вѣра его, и его общественное право, и его политическое устройство.

Тамъ же, гдѣ мода каждаго дня безслѣдно изгоняетъ вмѣстѣ съ фасонами шляпъ и пиджаковъ, бѣглые фасоны мысли и убѣжденій, заимствованные напрокатъ на иностранномъ базарѣ, — тамъ, конечно, не откопаете ничего прочнаго ни въ мірѣ нравственной, ни въ мірѣ общественной жизни.

У насъ нѣтъ, положимъ, смѣшныхъ париковъ, доказывающихъ мелочность и тупоуміе черезъ-чуръ консервативнаго народа, съ точки зрѣнія нашихъ либераловъ, гордо носящихся въ безвоздушномъ пространствѣ, «безъ руля и безъ вѣтрилъ», но за то нѣтъ ни глубокихъ убѣжденій, ни обязательной морали, ни искренней религіи, ни истинныхъ знаній, ни правъ, ни преданій, ни союзовъ, ни сословій, — ни даже ясной програмы, ни даже опредѣленныхъ желаній.

Для нась сороковые года скверны потому, что въ нихъ нѣтъ никого кромѣ капризничающей губернской аристократки Ставрогиной, кромѣ болтуновъ-паразитовъ въ родѣ Степана Трофимыча и кривляки Кармазинова; для насъ шестидесятые года скверны потому, что это сплошное царство полоумныхъ и бѣсовъ.

«Только и есть одинъ порядочный человѣкъ, что прокуроръ, да и тотъ, по правдѣ сказать, свинья!», какъ выразился Собакевичъ, этотъ самый русскій изъ русскихъ, плоть отъ плоти нашей и кость отъ костей нашихъ.

На западѣ существуютъ партіи, ученія, системы; у насъ же вездѣ и во всемъ личный произволъ; Китъ Китычъ сь своимъ неподдѣльно русскимъ евангеліемъ: «Ни кто моему нраву не препятствуй; для всѣхъ ты честный человѣкъ, а для меня подлецъ», — царитъ не въ одномъ замоскворѣчьѣ, не за однимъ


203


купеческимъ прилавкомъ. Онъ властительно сидитъ и въ литературѣ нашей, и въ нашей администраціи, и въ нашей общественной жизни.

Сегодня либералъ, завтра капитанъ-исправникъ; нынче англоманъ, завтра славянофилъ, — у насъ это сплошь да рядомъ. И на все одинъ отвѣтъ Китъ Китыча: «ну чтожъ? Хочу съ кашей ѣмъ, хочу масло пахтаю!»

Когда у людей нѣтъ въ сердцѣ и умѣ выросшей вѣками «Святая святыхъ» своего рода; когда хорошее и дурное оцѣнивается ежедневно по новому масштабу, и въ обществѣ нѣтъ никакихъ якорей, на которыхъ бы можно было держаться сужденію среди непрерывныхъ колыханій «взбаламученнаго моря», тогда нечего удивляться, что общество безъ борьбы отдается на жертву цинизма «бѣсовъ» и трусливаго малодушія ихъ противниковъ.

«Надъ кѣмъ смѣетесь? надъ собою смѣетесь!» можемъ мы по всей справедливости крикнуть автору романа, изображающаго бѣсовское царство.

Ихъ грѣхъ — нашъ общій грѣхъ! Ихъ грѣхъ — грѣхъ писателя, которому недорого прошлое, который не имѣетъ идеаловъ въ будущемъ!

Мы закончимъ этимъ разборъ важнѣйшаго изъ романовъ Достоевскаго, важнѣйшаго далеко не по художественнымъ достоинствамъ, а но серьезности затронутыхъ вопросовъ, по широтѣ задуманной картины, по жгучей современности интереса.

Изъ предъидущихъ разсужденій нашихъ, читатель, конечно, успѣлъ себѣ уяснить нашъ взглядъ на основныя черты творчества Достоевскаго; но, чтобы не оставить за собою недомолвокъ и недоразумѣній, мы повторимъ теперь вкратцѣ нашъ общій взглядъ на Достоевскаго, какъ писателя.

Мы считаемъ Достоевскаго очень даровитымъ, очень оригинальнымъ и сильнымъ писателемъ. Сила его въ глубинѣ, самобытности и необычайной смѣлости психологическаго изслѣдованія. Онъ погружается въ самый мрачный и самый загадочный духъ человѣка, съ рѣшимостью опытнаго водолаза, и открываетъ тамъ, въ мутныхъ глубинахъ, на недоступномъ днѣ его, то разныя чудища пучины неизглаголаннаго ужаса, то погребенныя въ его грязи никому невѣдомыя сокровища.

Въ этой дерзкой пытливости, въ этомъ неустрашимомъ, всепроникающемъ взглядѣ, въ этой леденящей душу искренности открытій его, у Достоевскаго нѣтъ соперниковъ. 


204


Ближе всего этимъ качествомъ своимъ онъ стоитъ къ графу Л. Н. Толстому, съ тою, впрочемъ, огромною разницею, что графъ Толстой имѣетъ дѣло съ психіями не только нормальными, но большею частью еще и прекрасными, съ тихою морскою погодою; а Достоевскаго какой-то внутренній демонъ неудержимо толкаетъ въ самый девятый валъ бушующаго моря, въ смутную, взволнованную психію больныхъ духовъ, изступленныхъ, помѣшанныхъ, злодѣевъ и чудаковъ, среди которыхъ онъ смѣло ныряетъ и любовно полощется, наслаждаясь жгучею опасностью, какъ дельфинъ среди роднаго ему морскаго шквала.

Въ предѣлахъ художественнаго изображенія психіатрическихъ портретовъ, психіатрическихъ сценъ Достоевскій поучаетъ и потрясаетъ читателя. Но Достоевскій не имѣетъ многихъ важныхъ качествъ романиста.

Онъ начертываетъ серьезную и умную общую програму романа, создаетъ ему основной скелетъ. Но онъ совершенно не умѣетъ вести быстро текущаго, широко вѣтвящагося, сложно пересѣкающагося дѣйствія романа, въ живыхъ и естественныхъ картинахъ, полныхъ объективнаго спокойствія и объективной правды. У него, на дѣльной основѣ романа написаны въ разныхъ мѣстахъ великолѣпные отдѣльные этюды того характера, о достоинствѣ котораго мы только что говорили, но эти художественные оазисы связаны рядомъ такихъ фальшивыхъ, плоскихъ, наскоро выдуманныхъ сценъ, въ которыхъ гораздо болѣе раздраженной, не всегда обдуманной сатиры, чѣмъ какого нибудь подобія художества. Подобнымъ баластомъ иногда наполнены цѣлыя длинныя главы подъ рядъ, особенно все то, что не касается прямо психіи главныхъ героевъ.

Крайняя субъективность письма; погоня за оригинальностью, доходящая до болѣзненной натяжки; копировка не съ натуры, а изъ головы; недозволительный, въ художественномъ произведеніи, процентъ разсужденій автора и монологовъ дѣйствующихъ лицъ; неправдоподобіе мпогихъ произшествій и колизій, напоминающихъ мелодрамы, или плохіе романы, когда-то переводимые съ французскаго, въ нѣкоторыхъ случаяхъ доходящмхъ прямо до нелѣпаго, до невозможнаго; наконецъ, слишкомъ сильная примѣсь сатиры къ рисунку — вотъ художественные грѣхи романовъ Достоевскаго.

Читая эти романы и вникая внимательно въ ихъ оригинальные замыслы, намъ не разъ приходило въ голову, что другой, можетъ быть, и менѣе талантливый писатель написалъ бы, по великолѣпной иногда компоновкѣ Достоевскаго, многія группы


205


и сцены его романовъ гораздо удачнѣе самаго мастера. У Достоевскаго почти всегда есть строгій рисунокъ, но почти всегда письмо его — изъ рукъ вонъ плохо. Вѣдь и Каульбаху, Рафаэлю современной германской живописи, писали же ученики почти всѣ его знаменитыя фрески, привлекающія Европу въ прославленный Freppenhaus берлинскаго музея.

Сильнѣе этихъ артистическихъ грѣховъ Достоевскаго, намъ кажется его грѣхъ не какъ художника, а какъ мыслителя.

Въ своихъ романахъ новаго періода онъ словно утерялъ то внутреннее родство своего духа съ слабостями и горемъ людей, которое такъ располагало къ нему въ его прежнихъ произведеніяхъ, которое дѣлало эти произведенія ободряющею, ведущею впередъ силою, вкоренявшею въ обществѣ симпатіи къ человѣчеству и къ человѣчному.

Въ новыхъ своихъ романахъ Достоевскій является не столько сострадателемъ людей, вѣрующихъ въ ихъ будущее, сколько печальнымъ пѣвцомъ ничтожности и безсилія всего живущаго, безотраднымъ живописцемъ ихъ пороковъ и преступленій, озлобленнымъ сатирикомъ ихъ разнородныхъ грѣховъ.

Не вѣрою, а отчаяньемъ, не любовью, а горькою насмѣшкою, горькимъ презрѣніемъ вѣетъ на читателя отъ всѣхъ этихъ Идіотовъ, Раскольниковыхъ, Верховенскихъ и Ставрогиныхъ...

Не зоветъ человѣка на великодушную борьбу съ зломъ міра, на широкій просторъ общественной жизни, мрачная муза Достоевскаго.

Нѣтъ, она гонитъ человѣка прочь отъ образа человѣка, она безжалостно обрываетъ крылья его надежды, она заслоняетъ ему всякія свѣтлыя, манящія перспективы человѣческаго благополучія, и забиваетъ насильно его мысль и чувство въ безплодное одиночество личнаго страданія!

Рисуя сплошныя картины общественнаго хаоса и душевной мерзости человѣка, она весь міръ одѣваетъ своимъ траурнымъ покрываломъ отчаянія, и съ сардоническимъ хохотомъ предостерегаетъ всѣхъ стремящихся къ нему:

«Отложите всякую надежду, вы, которые входите»!..

Вотъ какою своею стороною самобытное творчество Достоевскаго прикасается къ общей области нашей литературной хандры.

Самъ же по себѣ, повторяемъ, Достоевскій высоко оригиналенъ. Это не эхо, не хоръ, а голосъ въ полномъ смыслѣ. Въ немъ уже не встрѣтите ничего tritum pertritum, какъ у большинства нашихъ писателей, ничего опошленнаго и надоѣвшаго,


206


ничего обыденнаго и всѣми ожиданнаго. Дешевые рецепты повѣстей и романовъ, излюбленные нашею литературного аптекою, тутъ уже вовсе не въ ходу. Если тутъ рѣжетъ что глазъ и ухо, если ломаетъ тутъ отъ чего нибудь всего человека, то ужъ, конечно, не эти повторенія избитыхъ характеровъ, избитыхъ сценъ. Тутъ рѣжетъ и ломаетъ непривыкшаго читателя отъ слишкомъ смѣлой новизны предмета, отъ слишкомъ необычной рѣшительности психологическихъ пріемовъ. Глубоко до безжалостности, грубо до боли, взрѣзаетъ Достоевскій своимъ анатомическимъ ножомъ душу человѣка, постигнувъ вѣрнымъ чутьемъ художника, что главное содержаніе художественнаго произведенія — есть именно психія человѣка въ крупнѣйшихъ и самобытнѣйшихъ проявленіяхъ своихъ.

Въ этомъ онъ является ученикомъ Шекспира, какъ и его собратъ, графъ Л. Н. Толстой.

И еслибы пришлось выбирать между однимъ такимъ грубымъ и больнымъ писателемъ, полнымъ всякихъ грѣховъ, и цѣлою сотнею другихъ безпятненныхъ и приличныхъ писакъ, не осмѣливающихся ни въ чемъ отступить отъ заданнаго имъ катихизиса, не знающихъ ни грѣховъ, ни заслугъ, на свой страхъ и на свой образецъ, — то, конечно, мы «ничто же сумняшеся» предпочли бы цѣлому литературному стану ученыхъ обезьянъ и вылощенныхъ пошляковъ — этого сыраго, неуклюжаго, односторонняго, по своему грѣшнаго, но по своему и геніальнаго писателя...

Евгеній Марковъ.