Марковъ Е. Критическiя бесѣды. // Русская Рѣчь. 1879. Iюль. С. 200-238.

<200>

КРИТИЧЕСКIЯ БЕСѢДЫ.

V.

Буржуазные идеалы.

«Побольше любви!»

Блэки.

Рѣдкому слову выпадало на долю такое широкое примѣненiе въ литературѣ и жизни, какъ излюбленному термину нашего журнальнаго либеральничанья — «буржуазность».

Судитъ ли какой нибудь великiй политикъ легонькой петербургской газетки «маленькаго Тьера», — онъ, съ комическою важностью, съ непоколебимою самоувѣренностью, непремѣнно тычетъ ему въ глаза: «буржуа, буржуазные взгляды, буржуазный идеалъ», и снисходительно указываетъ этому жалкому заблуждающемуся старичку тѣ истинные пути, по которымъ повелъ бы Францiю великiй газетный политикъ, будь только онъ на мѣстѣ, съ такимъ вредомъ занимаемомъ буржуазною посредственностью Тьера.

Выступаетъ ли романистъ, въ родѣ графа Л. Н. Толстаго, въ родѣ Джоржа Элiота, въ родѣ Бертольда Ауэрбаха, или Альфонса Додэ, — съ изображенiемъ быта тѣхъ классовъ общества, въ которыхъ нѣтъ вопроса о насущномъ существованiи, съ изображенiемъ ихъ мирныхъ семейныхъ радостей, ихъ домашняго горя, ихъ общественныхъ отношенiй и всѣхъ перипетiй ихъ нравственной жизни, — опять слышатся изъ устъ 

201

либеральничающей критики: «буржуа, буржуазные взгляды, буржуазный идеалъ»...

Не думайте, чтобы всѣ эти романисты во всѣхъ своихъ романахъ непремѣнно воспѣвали только блаженство семейнаго очага и доходность лавочки у своихъ воротъ.

Нѣтъ, у многихъ изъ нихъ на первомъ планѣ духовная борьба человѣка съ грѣхами своего общества, потребность новыхъ лучшихъ путей, настойчивое преслѣдованiе идеала.

Но они всетаки получаютъ въ привѣтъ: «буржуа, буржуазные взгляды»!

Получаютъ потому, что самая борьба ихъ героевъ, самыя ихъ потребности и стремленiя не выходятъ изъ роковыхъ предѣловъ «буржуазности», на которыхъ либеральничающая мысль начертала свои заколдованные кресты.

Они буржуа уже потому, что они признаютъ, какъ нѣчто серьезное, то, что существуетъ въ ихъ кругѣ, что они позволяютъ себѣ стоять на настоящемъ, какъ на твердой основной почвѣ, что вообще они еще считаются съ силами и формами дѣйствительности и огораживаютъ себѣ среди нихъ свое собственное мѣсто.

Какая нужда заправской передовой критикѣ, что эти борящiеся буржуа на золотникъ чище, на золотникъ справедливѣе, на золотникъ разумнѣе другихъ?

Все ихъ зараженное буржуазное болото, какъ Содомъ и Гоморра древности, все равно осуждено погибнуть огуломъ подъ тяжестью собственнаго нечестiя. Изъ Назарета можетъ ли быть что доброе?

Что же въ сущности такое этотъ страшный ярлыкъ, позорящiй, какъ столбъ эшафота, всякаго человѣка, къ которому прикалываютъ его?

Во времена глубокой древности, когда люди были и умны слишкомъ просто, и счастливы слишкомъ просто, лучшею похвалою человѣка считалось, если его признавали добрымъ гражданиномъ, добрымъ буржуа. «Если хочешь сына своего сделать хорошимъ человѣкомъ, сдѣлай его гражданиномъ хорошаго государства», совѣтовалъ Пиѳагоръ. Городъ почти вездѣ составлялъ или совсѣмъ независимую, или полунезависимую общину, управлявшуюся своими мѣстными законами и ревниво оберегавшую свои мѣстные интересы. Въ вѣка сплошныхъ усобицъ, кромѣ обособленныхъ городовъ, городковъ, бурговъ, и не могло быть другихъ организованныхъ элементовъ государства. Если крестьянскiя общины существовали, то тоже въ подобныхъ 

202

обособленныхъ и на борьбу оснащенныхъ формахъ, или же должны были отдаваться во власть какой нибудь воинственной силѣ.

И вотъ западная исторiя выработала типъ общинника, вѣрнаго члена бурга, крѣпкаго и цѣпкаго въ борьбѣ за свои интересы протпвъ природы, противъ судьбы, противъ враговъ. Буржуа всѣми корнями вростаетъ въ родную почву, на которой стоитъ, которую защищаетъ. Буржуа вышелъ изъ нея, окрѣпъ на ней, въ ней черпаетъ свою силу и смыслъ своего существованiя. Оторвать его отъ его почвы — все равно, что свалить съ корня кряжистый дубъ. Всякiй не можетъ быть всѣмъ. Необходимо, чтобы каждый былъ чѣмъ нибудь опредѣленнымъ; одинъ человѣкъ не можетъ ни оберечь, ни разработать цѣлый мiръ; необходимо однако, чтобы каждый уголъ его былъ кѣмъ нибудь разработанъ, кѣмъ нибудь обезпеченъ... Осока и камышъ заполоняютъ болото, береза и дубъ выростаютъ въ долинахъ горъ, волнующееся море хлѣбныхъ колосьевъ покрываетъ плодородную равнину. Всему свое!

Понятно, что буржуа, выкованный вѣками въ своихъ вкусахъ и привычкахъ, стойко оберегаетъ ихъ. Ему трудно быть космополитомъ, потому что онъ испыталъ борьбу, а не только слышалъ о ней, и, испытавъ, убѣдился, какъ трудно добыть даже то немногое, что добыто имъ, какъ трудно защитить даже тѣ тѣсные предѣлы, которыми ограниченъ его собственный бургъ.

Буржуа пришлось слишкомъ много дѣйствовать, чтобы онъ позволилъ себѣ мечтать особенно много. Свои мечты онъ отдѣляетъ въ особый безплотный мiръ, въ мiръ религiи и поэзiи, убѣждающiй и бодрящiй его, но не допускаетъ ихъ въ область дѣла. Онъ научился долгимъ искусомъ быть сапожникомъ, слесаремъ, торговцемъ и хочетъ оставаться имъ, сознавая, что у него нѣтъ способовъ для новаго долгаго перiода ученiя, или для внезапной передѣлки себя за-ново. Онъ слишкомъ уважаетъ условiя каждаго практическаго дѣла, чтобы легкомысленно относиться къ нему, чтобы необдуманно бросать изъ рукъ готовое хорошее и тянуться за сомнительнымъ лучшимъ, которое не всегда легко поймать за хвостъ.

Да, буржуа консервативенъ, буржуа стоекъ, буржуа очень практиченъ. Мы имѣемъ полное право звать его даже «толстокожимъ буржуа», какъ это мы часто и не безъ удовольствiя дѣлаемъ. Его, этого «сытаго буржуа», какъ воробья на мякинѣ, проведешь не скоро.

Онъ твердо знаетъ, что «соловья баснями не кормять», что 

203

«синица въ рукахъ вѣрнѣе журавля въ небѣ», что «глаженное лучше сказаннаго»...

Но имѣемъ ли мы какое нибудь разумное основанiе относиться съ презрѣнiемъ и осужденiемъ къ этимъ почтеннымъ качествамъ буржуа?

Что нибудь одно: или мы говоримъ ради одного говоренiя, ради того, чтобы порисоваться передъ читателемъ титаническою смѣлостью своихъ помысловъ, возвышенною требовательностью своихъ идеаловъ; или же мы дѣйствительно интересуемся существующимъ мiромъ, жизнью настоящихъ людей, ихъ дѣйствительною пользою и ихъ невыдуманными потребностями.

Проповѣдники, ради позированiя передъ публикою, кокетничающiе своими мыслями, конечно, останутся безъ всякаго возраженiя съ нашей стороны. Но мы хотѣли бы объясниться здѣсь подробнѣе съ тѣми, кто серьезно и искренно проникнутъ предразсудками противъ пресловутой «буржуазности» взглядовъ.

Мы считаемъ, что свойства буржуа, о которыхъ мы сейчасъ говорили, вызванныя историческими причинами, не только не презрѣнны сами по себѣ, но составляютъ необходимое и основное условiе всякой практической силы, т. е. такой силы, которая можетъ отстоять себя въ настоящемъ и пробить себѣ дорогу къ будущему.

Что буржуа имѣетъ матерiальныя средства, что онъ ревниво оберегаетъ и увеличиваетъ ихъ, что онъ каждую новую идею, каждое новое начинанiе провѣряетъ, безъ всякой институтской сантиментальности, на оселкѣ дѣйствительной жизни и своего тяжкаго опыта, и уступаетъ напору новизны только шагъ за шагомъ, ощупывая впереди почву, осторожно, какъ умная и бывалая лошадь ощупываетъ ненаѣзженную дорогу по свѣже замерзшему льду, во всемъ этомъ заключается только право буржуа на уваженiе и сочувствiе, на признанiе его общественной пользы.

Легко кичиться цыганствующимъ людямъ надъ матерiальнымъ благосостоянiемъ; еще легче воображать себѣ, что богатство купца требуетъ только одной безсовѣстности и жадности, что богатство помѣщика основывалось только на правѣ имѣть крѣпостныхъ людей.

Не всякiй умѣеть быть справедливымъ и внимательнымъ въ оцѣнкѣ явленiй, которые почему либо не возбуждаютъ его сочувствiя. Скопленiе милiоновъ въ однихъ рукахъ, многихъ тысячъ десятинъ въ другихъ, конечно, неспособно породить въ постороннемъ человѣкѣ нравственныхъ симпатiй. Но, тѣмъ но 

204

менѣе, безпристрастiе обязательно для всякаго сужденiя. Безпристрастiе же вынуждаетъ признать, что, въ громадномъ большинствѣ случаевъ, одною безсовѣстностью и одною юридическою несправедливостью не объясняются милiоны рублей и тысячи десятинъ.

Безсовѣстности и готовности воспользоваться неравенствомъ правъ и силъ въ мiрѣ несравненно болѣе, чѣмъ скопленныхъ милiоновъ и нажитыхъ земель. Если бы только эти причины объясняли поразительное неравенство средствъ, то въ мiрѣ, напротивъ того, должно было бы существовать самое утѣшительное равенство. Нѣтъ ничего болѣе общаго людямъ и шире распространеннаго среди нихъ, какъ себялюбiе и забвенiе другихъ. Въ станѣ страдающихъ и побѣжденныхъ, въ безчисленныхъ рядахъ несчастливцевъ, отпадшихъ отъ роковаго колеса фортуны, конечно, нашлось бы этихъ условiй ни какъ не меньше, чѣмъ въ тѣсномъ станѣ торжествующихъ побѣдителей, въ рукахъ которыхъ осталась, какъ трофей борьбы, рукоятка этого всемогущаго колеса.

Кто желаетъ видѣть, кто умѣетъ видѣть безъ всякой предвзятой мысли, тотъ хорошо знаетъ, сколько положительныхъ условiй ума и характера бываетъ нужно для достиженiя матерiальнаго благосостоянiя даже въ благопрiятствующей обстановкѣ. Наши дѣды-крѣпостники безспорно были крѣпостниками, монополистами, но и въ ихъ средѣ большинство были люди безсильные, которые не умѣли воспользоваться своимъ положенiемъ въ смыслѣ матерiальнаго интереса, а меньшинство часто создавало себѣ могущественное матерiальное положенiе при гораздо менѣе удобныхъ внѣшнихъ условiяхъ. Мы все съ малолѣтства наслушались и начитались о суровомъ обращенiи нашихъ дѣдовъ, о деспотическомъ распоряженiи ихъ участью своихъ челядинцевъ, объ ихъ семейномъ самодурствѣ.

Все это, какъ общая картина, справедливо. Но изъ насъ очень немногiе знакомы съ тою энергiею и настойчивостью борьбы, съ тою опытностью и искусствомъ, которыя проявляли наши дѣды въ своей хозяйственной и владѣльческой дѣятельности. Ошибаются тѣ, которые воображаютъ, чтобы крѣпостное благосостоянiе, крѣпостные порядки доставались даромъ, безъ напряженiя ума и воли, въ силу одного только юридическаго института.

Точно также пресловутые теперь желѣзно-дорожные тузы, прежнiе откупщики и дpyгie, имъ подобные, создаватели милiоновъ изъ гроша, при всевозможныхъ отрицательныхъ свойствахъ, 

205

которыя мы вправѣ предположить въ нихъ, конечно, не были только людьми жадности, только корыстолюбцами за-урядъ, а, навѣрное, были еще и генiями своего рода; генiй дѣловитости, способность вѣрнаго и глубокаго разсчета — сами по себѣ почтенныя практическiя силы, которыхъ не слѣдуетъ смѣшивать съ несочувственными намъ, часто сопровождающими ихъ, безнравственными условiями.

Мы говоримъ это съ тою цѣлiю, чтобы уяснить значенiе одной изъ главныхъ чертъ буржуазiи — ея тѣсную, органическую связь съ матерiальными интересами общества. Въ этомъ призванiи буржуа къ обезпеченiю своего быта путемъ торговли и всякихъ свободныхъ промысловъ, страстной привязанности его къ матерiальному интересу своему, мы видимъ только признакъ практической силы, которой предстоитъ широкая будущность. Эта черта буржуазiи сама по себѣ не должна возбуждать осужденiя и антипатiи. Это — неизбѣжная почва, на которой только и можетъ происходить дѣйствительно жизненное, дѣйствительно реальное развитiе всякаго гражданскаго общества; какiя бы возвышенныя гуманныя цѣли ни имѣлись въ виду реформатора-моралиста, какъ бы стройна и логична ни казалась система государственнаго философа, всѣ они останутся только бреднями и болтовней, пока не проявятъ себя, такъ или иначе, на почвѣ матерiальныхъ интересовъ, пока не найдутъ въ нихъ въ одно и то же время и опоры, и объекта своего.

Безпристрастное изученiе исторiи обществъ на каждомъ шагу убѣждаетъ въ практическомъ безсилiи задачъ, оторванныхъ отъ условiй матерiальной жизни человѣка. Бывали, конечно, случаи, когда паренiе вдохновенной мечты разрушало на минуту формы настоящаго и смѣло сулило человѣчеству осуществленiе его грезъ. Но минута чада проходила, и попранная реальная жизнь, вся насквозь проникнутая матерiальными интересами, на нихъ стоящая и ими дышащая, опять поднимала голову, расправляла свои мускулы и, мало-по-малу, вновь, непобѣдимымъ напоромъ подавляла все, ей противящееся, ее неиризнающее, и повсюду вновь устанавливала свое непреложное господство.

Это историческое явленiе не только фактъ, но и законъ, не только матерiальный случай, но и философская необходимость.

Мечтатели легко забываютъ, что человѣкъ — двурукое животное изъ класса млекопитающихъ. Онъ живетъ на землѣ въ различныхъ странахъ, подверженный различнымъ метеорологическимъ влiянiямъ, подъ безсъемною тягостью физiологичеекихъ 

206

законовъ. Ему необходимо защищаться отъ голода и холода, отъ всѣхъ вообще вытѣсняющихъ его силъ мipa, бiологическихъ и физическихъ. Поэтому условiе успѣшной борьбы — для него первое, главное условiе, а оно именно и выражается въ общественной жизни достиженiемъ матерiальнаго достатка, способностью накопленiя богатства.

Буржуа, въ этомъ смыслѣ, вѣрно направленный и сильнѣйшiй человѣкъ; онъ осуществилъ первый шагъ человѣческаго призванiя, прiобрѣлъ средства для борьбы, обезпечилъ предстоящую ему дѣятельность.

Буржуа, работникъ по происхожденiю и привычкамъ трудолюбiя, не только выбивается изъ-подъ средневѣковыхъ монополiй, его угнетавшихъ, но и становится рядомъ съ ними, выше ихъ. Онъ становится всѣмъ! Историческая монополiя обязана усвоить себѣ его взгляды и его отношенiя къ дѣлу, если хочетъ существовать. Она, собственно говоря, сливается съ нимъ, тонетъ въ его безпредѣльномъ разливѣ, уступая ему невольно свой спецiальный букетъ, свои спецiальныя формы, которыя дѣлаются всеобщими, хотя и искаженными. Она составляетъ, въ концѣ концовъ, только мелочный, чисто внѣшнiй варiантъ, его тонкую и несущественную разновидность.

Рѣшительная побѣда человѣка надъ природою, наука человѣка, промышленная жизнь его, его общественность, олицетворяются только въ буржуа.

Напрасно увѣряютъ, что буржуа — такая же очередная новѣйшая монополiя, какъ и побѣжденныя ею средневѣковыя монополiй. Нѣтъ, торжество буржуа есть окончательное разрѣшенie въ принципѣ вопроса общественной справедливости! Средневѣковая монополiя отрицала равенство въ идеѣ. Буржуазiя же не даромъ отождествила себя съ демократiею. Въ ней дѣйствительно признаны права цѣлаго народа. Единственно на принципахъ буржуазiи, демократiи, основаны были всѣ великiе историческiе акты европейской общественной жизни въ теченiи XIX столѣтiя, даже тѣ акты, которые имѣли прямою цѣлiю возрожденiе рабочаго класса. Если до сихъ поръ буржуазiи противопоставляютъ рабочаго, то на это имѣютъ право единственно въ смыслѣ признаiя фактическаго различiя положенiя ихъ. Буржуазiя — успѣвшiй рабочiй, а рабочiй — неудавшiйся буржуа. Вотъ и все! Этого никакъ нельзя было сказать въ XVII вѣкѣ о дворянинѣ и буржуа. Пусть тѣ, кто сомнѣвается въ этомъ, и особенно тѣ, кто проповѣдуетъ четвертое сословiе, какъ припципъ, безпристрастно вникнутъ въ идеалы рабочаго и буржуа, 

207

въ способы дѣйствiй ихъ, въ ихъ житейскую судьбу. Тамъ не найдется никакихъ различiй по существу, а только одно различie мѣры. Средневѣковый нищiй-рыцарь и сытый бургомистръ важнаго города — были два существа разной породы, такiя же противоположныя, какъ захудавшiй орелъ и раскормленный баранъ. Попробуйте же теперь провести разницу между слесаремъ и хозяиномъ стальнаго магазина, между разнощикомъ фруктовь и купцомъ, имѣющимъ фруктовый погребъ. Всякiй видитъ, что все различiе тутъ въ случайности минуты. Сегодня у него лотокъ на головѣ, онъ — рабочiй, онъ — четвертое сословiе; завтра онъ буржуа съ каменною лавкою, съ круглымъ капитальцемъ. Загляните хоть въ романы Зола, въ «Le ventre de Paris», въ «L’assomoir». Вы постоянно въ недоумѣнiи, съ кѣмъ имѣете дѣло: съ оплакиваемымъ ли пролетарiемъ, или съ «твердокожимъ буржуа». Положенiе мѣняется съ каждымъ часомъ, съ каждою набѣжавшею случайностью. Но ужъ Эдгаръ Равенсвудъ и Калэбъ Бальдерстонъ Вальтеръ-Скотта, мы это твердо знаемъ, никогда не перемѣнятся ролями, сколько бы ни прожили они, какiя бы катастрофы ихъ ни постигли.

И такъ, по нашему мнѣнiю, бросать въ лицо буржуазiи упреки въ ея заботахъ о матерiальномъ интересѣ, въ ея способности наживы — значитъ упрекать цѣлое человѣчество за исполненiе имъ самой первой и насущной его обязанности. Вся наша наука, всѣ наши искусства, открытiя и изобрѣтенiя — все дѣлается лишеннымъ смысла, если мы дѣйствительно должны считать предосудительнымъ борьбу человѣка за свое матерiальное благосостоянiе, выраженную, въ побѣдоносной стадiи своей, сословiемъ буржуа... Мало того, сами нравственныя и соцiальныя теорiи наши, направленныя въ пользу бѣдныхъ классовъ общества, такъ же явятся въ такомъ случаѣ только сантиментальнымъ абсурдомъ, неискреннимъ и недодуманнымъ порывомъ мечты.

Нужно быть вполнѣ серьезнымъ и вполнѣ искреннимъ въ подобныхъ серьезныхъ и практическихъ вопросахъ. Или матерiальное довольство — грѣхъ, какъ считали его ѳиваидскiе пустынники, какъ считаютъ его траписты; или матерiальное довольство есть одна изъ важнѣйшихъ и законнѣйшихъ цѣлей существованiя человѣка. Въ такомъ случаѣ нельзя ставить это довольство, само по себѣ, въ вину человѣку, нельзя кидать ему въ глаза, какъ обидную брань: «ты сытъ! ты доволенъ! ты смѣешь имѣть домъ и заботиться о цвѣтахъ твоего сада!»

Если мы, не для фразы, не для пустаго обличенiя 

208

противнаго намъ лагеря, а изъ глубокой человѣческой потребности, сострадаешь людской бѣдности, горькому жребiю тѣхъ, кому недостало мѣста у чаши житейскаго довольства, то какое же имѣемъ мы логическое и нравственное право раздражительно и предубѣжденно относиться къ тѣмъ, кто и безъ нашего содѣйствiя добылъ себѣ необходимыя условiя благополучiя?

Изъ сочувствiя къ бѣдности вовсе не слѣдуетъ, чтобы элементъ домовитости, трудолюбiя и удачи достоинъ былъ самъ по себѣ презрѣнiя, или чтобы одно цыганствующее начало общества въ правѣ было возбуждать наше состраданiе и заботы, только потому, что оно въ лохмотьяхъ, что оно голодно. Нѣтъ, намъ кажется, что чѣмъ искреннѣе стремится сердце человѣка къ идеалу всеобщаго благополучiя, тѣмъ теплѣе будетъ оно по существу вещей относиться къ отдѣльнымъ случаямъ уже осуществленнаго благополучiя. Вражда же къ матерiальному достатку, только какъ къ достатку, къ представителямъ его, только какъ къ представителямъ — выдаетъ съ головою скрытую въ душѣ тайну подобныхъ отношенiй. Это — маскированная форма ненависти и зависти.

Правда, и Христосъ объявилъ богатымъ, что трудно имъ войти въ царствiе Божiе. Но, во-первыхъ, Онъ указалъ этимъ только на нравственное свойство богатства усыплять въ человѣкѣ чувство братства и любовь къ ближнему, а во-вторыхъ, Онъ проповѣдывалъ добровольное нищенство и терпѣливое страданiе всѣмъ труждающимся и обремененнымъ, обѣщая успокоить ихъ не въ этой земной юдоли скорби, а тамъ: «Идѣ же нѣсть болѣзнь и печаль, но жизнь безконечная».

Идеалъ, который Онъ ставилъ богатымъ — продать имѣнiе и, взявъ крестъ свой, идти во слѣдъ Ему, Онъ ставилъ точно также и бѣднымъ. Онъ судилъ всѣхъ однимъ судомъ и мѣрилъ всѣхъ одною мѣрою.

Таковы правда и искренность!

Тамъ же, гдѣ бѣдному говорятъ со слезами: о, если бы ты сталъ богатъ! а человѣка обезпеченнаго въ то же время укоряютъ: какъ смѣешь ты быть сытымъ и довольнымъ! — тамъ одна неискренность, одна неправда...

И такъ, мы утверждаемъ, что мiръ матерiальныхъ заботъ есть та всеобщая, необходимая почва, на которой самымъ законнымъ образомъ долженъ стоять человѣкъ, и на которой только и вправѣ онъ строить свои нравственныя и общественныя системы. Мы считаемъ эту почву не поводомъ къ презрѣнiю и 

209

укору, а признакомъ реальности и плодотворности развивающейся на ней жизни.

Но мы не случайно назвали ее только почвою, только основнымъ элементомъ этой жизни. Высшiя заботы жизни, разумѣется, не умѣщаются и не должны умѣщаться въ пределахъ матерiальнаго достатка и личнаго обезпеченiя. Если онѣ всегда должны корениться въ этой почвѣ, всегда должны принимать ее въ соображенiе, то всетаки ихъ сфера гораздо возвышеннѣе, шире и свѣтлѣе. Мiръ добраго чувства и разумной мысли выростаетъ, какъ дерево, изъ темныхъ матерiальныхъ толщъ земли и простираетъ свои отѣняющiя вѣтви, свою освѣжающую зелень, свои радующiе цвѣты и кормящiе плоды — широко и привольно въ воздушныхъ волнахъ, подъ лучами солнца. Тамъ, внизу, своими цѣпкими, глубоко внѣдрившимися корнями оно, со всею энергiею самосохраненiя, держится за свою почву, жадно высасывая изъ нея необходимые питательные соки, безъ которыхъ не было бы у него ни плодовъ, ни зелени. Тутъ нѣтъ ничего кромѣ заботы о себѣ, кромѣ борьбы за существованiе. Но тамъ, на верху, въ сферѣ свѣта и простора, все на пользу другихъ — и тѣнь, и зелень, и цвѣтокъ, и плодъ...

Мы такъ понимаемъ и связь всякихъ альтруистическихъ свойствъ человѣка, всѣхъ его родовыхъ, общечеловѣчныхъ потребностей, съ матерiальною обособенностью его личной жизни.

Поэтому буржуазiю надо было бы судить не за то, что она есть обезпеченность, домовитость, матерiальный интересъ, какъ это дѣлаютъ критики, которыхъ мы имѣемъ въ виду, а за то только, и въ тѣхъ только случаяхъ, если она отвергаетъ все, кромѣ собственной обезпеченности и собственнаго матерiальнаго интереса. 

Преступнымъ является тогда не положительное качество ея, а отрицательное, отсутствiе въ ней высшаго принципа жизни, ея исключительная жизнь личности, сама по себѣ законная и почтенная, безъ примѣси родовой жизни, точно также необходимой для того, чтобы человѣкъ былъ дѣйствительнымъ и полнымъ человѣкомъ.

Намъ скажутъ, что критики, придающiе позорный характеръ термину буржуазности, разумѣютъ буржуазность именно въ этомъ смыслѣ, въ смыслѣ поглощенiя всѣхъ помысловъ человѣка цѣлями личнаго благосостоянiя, въ смыслѣ совершеннаго равнодушiя къ интересамъ всего человѣчества. «Моя хата съ краю — ничего не знаю», по русской пословицѣ».

210

Въ размѣрахъ этого толкованiя, мы, конечно, всею душою стояли бы за такихъ критиковъ. Но это объясненiе будетъ несправедливо. Буржуазiи ставится въ вину прежде всего ея положительное свойство, т. е. ея вкусы и способности личнаго обезпеченiя. Какiе бы за тѣмъ добрыя общественныя цѣли ни имѣла она, какими бы полезными общественными дѣлами ни старалась она удовлетворить своему нравственному идеалу, не разрушая подъ собою своей естественной почвы, — критики извѣстнаго пошиба не найдутъ во всемъ этомъ ничего, достойнаго ихъ сочувствiя, а напротивъ того найдутъ только двойной поводъ къ осужденiю. Эти жалкiе, по ихъ мнѣнiю, пальятивы тѣмъ вреднѣе, чѣмъ они кажутся лучше, потому что они вводятъ въ заблужденiе, потому что они маскируютъ мелкими и внѣшними улучшенiями основную безнравственность всего буржуазнаго строя.

Самые добродѣтельные и нравственные герои, во вкусѣ буржуазности, кто бы они ни были, помѣщики или купцы, ученые или политики, только раздражаютъ нервы такихъ критиковъ. Къ чему служатъ всѣ ихъ честныя усилiя помочь ближнему, все ихъ сердечное сочувствiе къ тяжелому жребiю обдѣленныхъ судьбою, когда они сами имѣютъ достатокъ, свѣтлое настроенiе духа, внутренное довольство?

Собакевичъ Гоголя и Левинъ графа Толстаго — все равно не тѣ же ли помѣщики? Тьеръ и Морни — развѣ они оба не одинаковые буржуа? И Спенсеръ — развѣ въ сущности проповѣдуетъ не тоже, что каждый лондонскiй лавочникъ?

Необходимо быть бѣднымъ, недовольнымъ, безсильнымъ, страдающимъ, отрицающимъ, разрушающимъ, чтобы быть признаннымъ человѣкомъ небуржуазной пошлости.

Въ этомъ не одно заблужденiе мысли, а крайне вредная практическая ошибка. Спецiально у насъ на Руси эта ошибка дѣлаетъ то, что мы, мечтая о журавлѣ въ небѣ, постоянно упускаемъ синицу изъ рукъ. Мы свысока относимся къ буржуа — французамъ, къ филистерамъ — нѣмцамъ, къ эгоистамъ — лавочникамъ-англичанамъ. Мы ждемъ, отъ своихъ надменныхъ отрицательныхъ утопiй, новаго мipa, новаго человѣка; мы не хотимъ унизиться до узкой матерiальной точки зрѣнiя, до жалкой морали, до слѣпыхъ общественныхъ предразсудковъ западнаго буржуа; мы смотримъ черезъ его бѣдную тупую голову впередъ и вдаль, въ фантастическiе туманы будущаго. Его буржуазная наука, его буржуазный общественный бытъ, его буржуазное благостоянiе, его буржуазное государственное устройство, добытое 

211

имъ съ такою затратою труда и генiя, борьбою долгихъ вѣковъ, не соблазняютъ насъ и не могутъ удовлетворить насъ. На то мы свѣжiй, нетронутый истоpieю, народъ, на то у насъ крестьянская община, непочатыя степи, на то у насъ новомодные доморощенные мыслители ежемѣсячныхъ журналовъ и ежедневныхъ газетъ, которые до всего своимъ умомъ дошли, безъ Дарвина и Спенсера.. 

А между тѣмъ обществу нашему, государству нашему — оттого не легче! Положимъ, мы свободны отъ буржуазной пошлости, но вмѣстѣ съ тѣмъ у всѣхъ у насъ пустые карманы; на самые высокiе нравственные и соцiальные подвиги у насъ нѣтъ средствъ, да и времени нѣтъ заняться этимъ, потому что мы едва зарабатываемъ поденно сами себѣ на хлѣбъ насущный. Мы свободны отъ буржуазной узкости взглядовъ, но за то у насъ жить хуже, чѣмъ въ ссылкѣ у любыхъ буржуа. Нѣтъ ни общества, ни развлеченiй, ни кредита, ни знанiй, ни путей сообщенiя, ни школъ, ни хозяйства, ни фабрикъ. Всѣ мы въ своемъ внутреннемъ быту, въ своей общественной и государственной жизни, остаемся средневѣковыми варварами, скучающими, необезпеченными, неудовлетворенными, безполезными себѣ и другимъ. Въ Австралiйскихъ колонiяхъ, въ Кайенѣ, въ фортахъ южной Африки, осаждаемыхъ зулусами Сетивайо, конечно, больше жизни, смысла, цивилизацiй, чѣмъ въ нашихъ издревле насиженныхъ родимыхъ гнѣздахъ.

А мы все деремъ носъ и все, съ заносчивостью сумасшедшаго, твердимъ, что намъ не по плечу идеи, учрежденiя и люди «буржуазной» Европы.

Мы, идеальные спасители бѣднаго, восстановители во всей широтѣ и полнотѣ его абсолютныхъ правъ, его вѣчные вздыхатели и сострадатели, — мы давно пишемъ о немъ, раздавливая въ прахъ его страданiями безжалостныхъ буржуа, но на дѣлѣ этотъ бѣдный народъ все еще по старому продолжаетъ обезпечивать намъ своимъ скуднымъ грошомъ и наше образованiе, и нашу безопасность, и всѣ вообще наши, хотя и не особенно удобныя, удобства; на его счетъ ѣздимъ мы по желѣзнымъ дорогамъ изучать его страданiя, на его счетъ посѣщаемъ трогающую насъ изображенiемъ соцiальныхъ безобразiй сцену театра, на его счетъ пересылаемъ свои пламенныя статьи и письма, потрясаемся нраво-обличительными судебными процесами, изучаемъ статистику его бѣдности, собираемъ матерiалы о негодности его управленiя, о недостаточности его надѣловъ, 

212

о первобытной отсталости его хозяйства, о ветхозавѣтной грубости его обычаевъ...

До сихъ поръ мы еще ничѣмъ не помогли ему въ нашемъ величественномъ презрѣнiи къ буржуазности, въ которое мы рядимся, какъ голый индѣецъ въ свой безполезный дырявый плащъ.

Голый индѣедъ тоже окидываетъ презрительнымъ взоромъ дикаря жалкiя затѣи европейской цивилизацiи, неплоклоняющейся Великому Духу и невѣрящей въ страну вѣчныхъ пастбищъ, на которыхъ будутъ вѣчно пастись самые жирные буйволы, но онъ до сихъ поръ остается голымъ, не смотря на эти чудесныя пастбища и на этихъ чудесныхъ буйволовъ. Таковы и мы!

Въ то время, какъ мы пыжимся и надуваемся самыми совершенными изъ совершеннѣйшихъ теорiй, оставаясь на дѣлѣ дураками и нищими, презрѣнный европейскiй буржуа не только самъ живетъ по-человѣчески, не только самъ пользуется всѣми высшими духовными и матерiальными благами, но имѣетъ способы дѣлать и для «страдающаго народа», и для «обдѣленныхъ братьевъ» своихъ много дѣйствительно добраго и дѣйствительно облегчающаго его жизнь. Правда, его «буржуазная пошлость» довольствуется часто слишкомъ малымъ и двигается по пути добра съ жалкою постепенностью и отвратительнымъ терпѣньемъ; правда, она не стремится однимъ скачкомъ прыгнуть туда, гдѣ бабы бѣлье на небо вѣшаютъ, не мечтаетъ о томъ, чтобы вылить разомъ на головы бѣдняковъ весь сказочный рогъ изобилiя житейскихъ благополучiй. Но тѣмъ не менѣе, тамъ даже нищiй считаетъ себя нищимъ потому, что не пользуется необходимымъ ему комфортомъ; тѣмъ не менѣе, тамъ самый послѣднiй работникъ вѣритъ въ свое право и на чистую постель, и на здоровую пищу, и на человѣческое обращенiе; тѣмъ не менѣе, тамъ всякому обезпечено, не на словахъ только, и образованiе его дѣтства, и защита его правъ, какъ взрослаго.

Если относиться къ буржуазiи съ правдивой, исторической точки зрѣнiя, а не пользоваться этимъ словомъ какъ бранью противъ нелюбимой системы, то мы должны признать, что буржуазiя далеко не ознаменовала себя какою нибудь заклятою враждебностью къ идеямъ общаго человѣческаго блага, упрямою косностью и слѣпотою своихъ личныхъ интересовъ. Да и по самой ея сущности для нея не могло быть никакой внутренней необходимости въ такихъ свойствахъ.

Если отдѣльные буржуа и выдаются часто качествами, которыя мы такъ охотно спѣшимъ присвоить буржуазiи вообще, 

213

то, говоря безпристрастно, буржуазiя, какъ опредѣленное направленiе общественной мысли, постоянно олицетворяло собою движенiе свободнаго разума и свободныхъ инстинктовъ. Она осуществила и французскую революцiю, и нѣмецкую реформацiю, и философiю 18 вѣка. Именно она усвоила практической жизни всѣ тѣ элементы этихъ явленiй, которые оказались возможными при наличныхъ условiяхъ человѣчества. Буржуазiя примѣнила возвышенныя положенiя философiи, науки и искусства къ реальнымъ фактамъ исторiи, къ реальнымъ потребностямъ общества. Правда, она приэтомъ боролась противъ илюзiй, утопiй, торопливости, насилiй; правда, она оставалась приэтомъ на своей всегдашней твердой почвѣ практичности и иногда неумолимо обрѣзала то, что ей казалось неприложимымъ къ дѣйствительности. Но въ этомъ случаѣ она исполняла свою основную обязанность, какъ исполняетъ ее въ живомъ организмѣ желудокъ, усвоивающiй тѣлу только то, что, при данныхъ обстоятельствахъ, ему нужно и возможно, извергая все остальное. Для этого вовсе не необходимо, чтобы извергалось только дурное. Часто приходится извергать напротивъ самые лучшiе и питательные элементы, если они не подходятъ къ потребностямъ минуты. Желудокъ младенца отбросить самый сочный кусокъ мяса, а желудокъ многихъ взрослыхъ отказывается принимать питательное молоко, которое можетъ усиливать и безъ того значительную выработку желчи.

Поэтому столь распространенная у насъ привычка бросать въ лицо писателямъ и политикамъ обвиненiя въ буржуазности ихъ взглядовъ по меньшей мѣрѣ несправедлива даже съ исторической точки зрѣнiя. Истинно понятая буржуазность есть ни что иное, какъ практичность и прочность взглядовъ, настолько проникнутыхъ духомъ либерализма и настолько основанныхъ на наукѣ, насколько это примѣнимо къ данной исторической минутѣ.

Мы не хотимъ этимъ сказать, что на свѣтѣ должно существовать только одно строго практическое отношенiе къ идеямъ и системамъ, осуществляемое буржуазiею. Далеко нѣтъ! Мы не первый разъ выступаемъ передъ публикой, чтобы намъ было необходимо напоминать, съ какимъ горячимъ сочувствiемъ мы всегда привѣтствуемъ великодушныя илюзiи и страстныя увлеченiя, не имѣющiя ничего общаго съ житейскою основательностью буржуазныхъ взглядовъ. Для насъ прекрасно и дорого все правдивое и искренное, чѣмъ живетъ мiръ. Мы лично вовсе по принадлежимъ ни къ числу холодныхъ 

214

практическихъ натуръ, ни къ жрецамъ или хотя бы адептамъ матерiальнаго достатка. Для насъ, лично, голосъ поэзiи, сердечнаго самоотверженiя, возвышенныхъ идеаловъ, кажется убѣдительнѣе и утѣшительнѣе всякихъ трезвыхъ элементовъ мышленiя. Для насъ слѣпецъ Гомеръ, съ своею непрактическою лирою, съ своего жизнью бродяги-пѣсенника, неизмѣримо соблазнительнѣе тѣхъ сытыхъ и благоразумныхъ хозяевъ древности, которые снисходительно выслушивали его нищенскiя рапсодiи, сидя на порогѣ своихъ обильно наполненныхъ домовъ.

Не въ дѣтствѣ только, но и теперь, не смотря на холодъ лѣтъ, подвиги Колумбовъ и Ливингстоновъ, Телей и Гарибальди, великодушные опыты Робертъ Овеновъ и Демезовъ — наполняютъ насъ радостью за человѣка и благоговѣнiемъ предъ человѣкомъ.

Мало того, не только своимъ сердцемъ, но и своимъ разумомъ мы признаемъ величайшее значенiе въ жизни человѣчества людей страстнаго идеала, цѣльной и абсолютной теорiи.

Безъ нихъ, безъ этихъ людей по преимуществу, безъ этихъ основныхъ голосовъ человѣчества, его генiевъ, его героевъ, которые равняютъ человѣка съ богами, — человѣчество не было бы самимъ собою, не познало бы своихъ собственныхъ силъ, осталось бы стадомъ двурукихъ скотовъ, подобныхъ орангъ-гутангамъ!

Эти люди идеала — мозгъ и душа человѣчества, взятаго въ цѣломъ, какъ отдѣльный организмъ.

Безъ жизни мозга, въ организмѣ остается только жизнь брюха, только растительное прозябанiе, только одна грубая внутренняя работа усвоенiя чужаго себѣ, въ свою жадную плоть...

Поэтому мы старались представить значенiе буржуазнаго направленiя въ литературѣ и политикѣ вовсе не въ смыслѣ торжественнаго поднятiя его знамени выше всѣхъ другихъ знаменъ, вовсе не съ цѣлiю сказать идеалистическимъ направленiямъ разнаго рода самодовольную, безсердечную рацею зажиточнаго муравья легкомысленной стрекозѣ:

Ты все пѣла, это дѣло:

Такъ пойди же, попляши...

Мы хотѣли только установить правильный взглядъ на важный и распространенный терминъ, смыслъ котораго у насъ намѣренно извращается ко вреду для истины и для пользы человѣка. Мы хотѣли только показать всю законность, всю почтенность, всю необходимость и всю заслугу практическихъ элементовъ новѣйшаго общества, коротко обозначаемыхъ словомъ буржуазiя. Мы хотѣли только объяснить читателю, что какъ ни 

215

высоко цѣнимъ мы руководящiя идеи человѣчества и ихъ великихъ представителей, всетаки мы не должны закрывать глаза на существующее, на дѣйствительность, не должны забывать, что высокiя идеи дѣлаются дѣйствительнымъ достоянiемъ человѣчества лишь настолько, насколько ихъ усвоитъ его практическая и матерiальная жизнь. Разумному мiру невозможно существовать безъ великихъ идей и великихъ желанiй. Но цѣлый мiръ не можетъ быть представителемъ этой идеальной жизни. Цѣлый мiръ можетъ и долженъ быть благоразумнымъ практикомъ, который: безъ увлеченiя примѣряетъ къ своимъ плечамъ новую одежду, и хотя готовъ смѣо выступить по новому пути, но неиначе, какъ осторожно всматриваясь впередъ и по сторонамъ, недовѣрчиво ощупывая каждый неизвѣданный шагъ. Такое движенiе, если и будетъ не очень спѣшно, за то будетъ вполнѣ надежно, и путнику не придется, въ отчаяньѣ и раскаяньѣ, возвращаться въ самомъ скоромъ времени на старые слѣды. Онъ будетъ знать, что дѣлаетъ, куда идетъ, и его уже не собьешь тогда съ дороги никакимъ малодушiемъ.

Идеалы человѣчества, по своему существу, не могутъ имѣть другой роли, кромѣ общаго направленiя безчисленныхъ частныхъ случаевъ практической жизни человѣка. Какъ дирижеръ оркестра, они задаютъ только общiй тонъ музыкѣ, а всякiя — скрипки, флейты, вiолончели, трубы, контрабасы, примѣняютъ этотъ тонъ къ своимъ спецiальнымъ условiямъ въ тѣхъ предѣлахъ, въ которыхъ дозволяетъ имъ ихъ организацiя.

Странно было бы требовать и отъ оркестра жизненныхъ явленiй, чтобы каждый турецкiй барабанъ неукоснительно и непрерывно воплощалъ въ себѣ всю полную музыкальную тему, составляющую только господствующую, общую идею и конечный результатъ всѣхъ частныхъ усилiй.

Всякой силѣ должно быть отведено критикой ея мѣсто и безпристрастно признано ея значенiе въ ряду другихъ силъ.

Въ этомъ разнообразiи, въ этомъ естественномъ разделенiи труда — вся мощь и красота мipa. Культъ идеала не только не долженъ оправдывать несправедливое униженiе, неблагодарное отрицанiе практическихъ элементовъ жизни, но, напротивъ того, прямо обязываетъ къ признанiю ихъ необходимости и ихъ достоинства.

Во имя какихъ бы возвышенныхъ стремленiй ни распространялась ложь, она не перестаетъ через это быть ложью. А ложь и идеалъ никогда не станутъ рядомъ!

Литературная критика, публицистика, обязанныя разъяснять 

216

читателю истинный смыслъ явленiй общественной и духовной жизни человѣка, обязанныя въ каждомъ художественномъ произведенiи, въ каждомъ общественномъ событiи указать ихъ односторонность, ихъ исключительное вниманiе къ тѣмъ или другимъ сторонамъ жизни, — грѣшатъ особенно сильно, когда сами становятся намѣренными проповѣдниками односторонности. Они не выполняютъ тогда главнѣйшаго призванiя своего и служатъ не истинѣ, а лжи.

Необыкновенно поучительно сравнить отношенiя къ чуждымъ взглядамъ истинно либеральныхъ и истинно философскихъ умовъ съ отношенiемъ къ нимъ дюжинныхъ журнальныхъ писателей, неимѣющихъ и тысячной доли тѣхъ правъ на строгость приговора, который принадлежитъ столпамъ научной мысли! Э. Ренана, кажется, нельзя заподозрить ни въ недостаточности либерализма, ни въ буржуазности взглядовъ, ни въ незнакомствѣ съ наукою. Э. Ренанъ вытерпѣлъ въ своей жизни очень много за свои безпристрастные историко-философскiе труды. Только совершенное политическое перерожденiе Францiи дозволило ему теперь стать въ ряды признанныхъ знаменитостей Францiи; до этого же времени онъ былъ подъ глухимъ остракизмомъ государства, церкви, цѣлаго общества. Академики, во сто разъ его бездарнѣе, надменно отказывались сидѣть рядомъ съ нимъ. Самое имя его — было преступленiемъ своего рода. Но вотъ теперь онъ принятъ въ число «сорока безсмертныхъ», въ среду людей, полныхъ самыхъ противоположныхъ и самыхъ враждебныхъ ему взглядовъ.

Послушайте же, какъ выражаетъ онъ имъ свое мстительное, такъ долго оскорбляемое чувство; онъ, неподкупный изслѣдователь происхожденiя христiанства, идеалистъ и философъ, ученый аскетъ, одинаково тепло привѣтствуетъ и вѣру католическихъ прелатовъ, и позитивизмъ утилитаристовъ, и матерiализмъ натуралистовъ, и легкое изящество свѣтскаго белетриста, — все то, что не онъ, что, повидимому, есть отрицанiе его самого. Это не заискивающая лесть, не вѣжливость для формы, не холодный индеферентизмъ философа. Это — глубокое убѣжденiе разума и горячая потребность сердца. Иначе она не сказалась бы въ такихъ душу проникающихъ словахъ, полныхъ свѣтлой поэзiи и возвышенной мудрости, которыя растрогали даже заклятыхъ враговъ Ренана и сковали языкъ злобы...

Въ глазахъ Ренана — всевозможныя убѣжденiя, «всѣ способы познаванiя жизни, всѣ роды талантовъ, всѣ заслуги — возсѣдаютъ рядомъ съ одинаковымъ правомъ на почетъ.»

217

Въ глазахъ его, «мирная задача цивилизацiи вытекаетъ изъ противурѣчiй, которыя, будучи поставлены лицомъ къ лицу, путемъ терпимости придутъ, раньше или позже, къ взаимному пониманiю и даже къ взаимной любви».

«Всѣ виды истиннаго величiя одинаковы въ его глазахъ;» единство людей онъ видитъ въ любви къ истинѣ, а знанiе человѣка, по мнѣнiю его, научаетъ справедливости и умеренности.

Не находите ли вы, господа, что люди слишкомъ строги другъ къ другу? спрашиваетъ въ заключенiе Ренанъ своихъ знаменитыхъ товарищей. — Люди взаимно проклинаютъ одинъ другаго или относятся съ презрѣнiемъ другъ къ другу, тогда какъ часто оба они въ сущности честны, оба одинаково стремятся къ истинѣ, хотя и подходятъ къ ней съ разныхъ сторонъ?».

Вотъ отвѣтъ философа на преслѣдованiя и нетерпимость. Вотъ великое поученiе всѣмъ, взаимно истребляющимъ другъ друга изъ-за разницы мнѣнiй, всецѣло отрицающимъ одну сторону жизни только потому, что другая имъ нравится больше.

Это особенно вѣрно въ примѣненiи къ области чистой литературы, къ роману, къ драмѣ; сравните безпристрастно, какую массу добрыхъ сочувствiй, разумныхъ отношенiй, честныхъ и полезныхъ вкусовъ распространилъ въ обществѣ европейскiй «буржуазный» романъ, изображенiемъ положительныхъ сторонъ жизни. Онъ не чуждается типовъ отрицанiя, явленiй зла, но онъ обнимаетъ ихъ въ одной картинѣ съ цѣлымъ мipoмъ другихъ типовъ и явленiй, среди которыхъ они дѣйствительно живутъ въ обществѣ, не заостряя искуственно ихъ тона, не обнажая ихъ рѣзкихъ формъ намѣреннымъ выдѣленiемъ ихъ изъ ихъ живой, разнообразной обстановки.

Не убивая расположенiя человѣка къ добрымъ сторонамъ дѣйствительной жизни, онъ рисуетъ зло этой жизни какъ вредную и досадную дисгармонiю ея, онъ порождаетъ прежде всего въ сердцѣ читателя жажду лучшаго, и потомъ уже, только на этой основѣ, только во имя ея, — негодованiе противъ всего, что мѣшаетъ этому лучшему проявиться во всей полнотѣ.

Нѣмецкiй романъ, болѣе чѣмъ всякiй другой, проникнутъ этою положительностью изображенiя и этимъ воспитательнымъ характеромъ.

Среди извѣстныхъ нѣмецкихъ романистовъ, быть можетъ, нѣтъ никого, кто былъ бы въ этомъ отношенiи типичнѣе Бертольда Ауэрбаха.

218

Бросить бѣглый взглядъ на его послѣднiя произведенiя, значитъ развить далѣе те мысли, которыя мы уже провели въ пяти предыдущихъ очеркахъ нашихъ.

Если сочиненiя Достоевскаго послужили намъ къ илюстрацiи односторонняго и неспокойнаго направленiя литературной мысли, то Ауэрбахъ можетъ весьма удобно послужить намъ для илюстрацiя противуположнаго литературнаго направленiя, о которомъ мы сейчасъ заговорили.

Чтобы быть совершенно беспристрастнымъ, мы прежде всего замѣтимъ, что видимъ въ Ауэрбахѣ художественную силу далеко не первоклассныхъ размѣровъ. Его талантъ, по нашему мнѣнiю, даже не можетъ быть и сравниваемъ съ настоящими художниками, въ родѣ Диккенса, или графа Л. Н. Толстаго. Онъ лишенъ того животворнаго огня, который, вдыхаетъ «душу живу» въ созданiя воображенiя и заставляетъ читателя жить въ мipѣ илюзiй, какъ въ мiрѣ реальномъ, искренно скорбя его скорбью и искренно радуясь его радостямъ. Нѣтъ, Ауэрбахъ создаетъ свои сцены и характеры скорѣе путемъ здравой и честной логики, вспомоществуемой спокойнымъ наблюденiемъ, освѣщаемой не столько глубокою, сколько милою поэзiей, чѣмъ страстнымъ проникновенiемъ творческаго генья въ глубины человѣческаго духа, и непосредственнымъ возсозданiемъ его внутреннихъ тайнъ въ художественно живыхъ организмахъ.

Ауэрбахъ поэтиченъ, отраденъ, иногда даже оригиналенъ, но онъ лишенъ глубины, огня, стремительности; онъ не поражаетъ, не увлекаетъ, не доставляетъ наслажденiя, хотя всегда нравится, всегда интересуетъ, всегда хорошо и честно настраиваемъ читателя.

Общiй тонъ его разсказа, съ первой строки, дышетъ уже тою симпатичною, нѣсколько меланхолическою поэзiею, которая составляетъ его характерную особенность, и отъ которой, словно въ воздухѣ, разливается какое то нѣжное, кроткое, гуманное настроенiе, непобѣдимо охватывающее читателя. Въ этомъ настроенiи большую роль играетъ у Ауэрбаха чувство природы. Ея бодрящее, исцѣляющее душу, влiянiе незамѣтными струйками просачивается во всѣхъ картинахъ и образахъ Ауэрбаха.

Въ этомъ своего рода поэтическомъ обожанiи природы нельзя не увидѣть питомца пантеистической философiи Спинозы, которой была посвящена юность романиста. Оттого и типы его большею частiю простые, цѣльные, полные нравственной стойкости того или другаго рода. Прикосновенiе къ нимъ 

219

возвышаетъ душу и заставляетъ въ человѣкѣ говорить человѣчное. Если бы они были болѣе рельефны, больше били бы горячимъ ключемъ живой жизни, такъ чтобы въ нихъ было можно увѣровать со всѣмъ жаромъ непосредственнаго убѣжденiя, то это были бы могучiе рычаги нравственнаго воспитанiя человѣка. Но, къ сожалѣнiю, какъ мы уже сказали, въ нихъ часто замѣтенъ умный рецептъ, тепловатость и вялость, присущiя созданiямъ разсудочности, излишняя обдуманность и доказательность. Дѣйствительно потрясающихъ сценъ, невыдуманнаго драматизма, глубокаго врѣзыванiя въ душу, истинной тонкости и истинной самобытности наблюденiя — въ нихъ не ищите. Ауэрбахъ не скажетъ вамъ ничего дѣйствительно новаго о психiи человѣка вообще; почти все у него предвидѣно и знакомо. Его оригинальность и интересность гораздо болѣе относятся къ особенностямъ нацiи, мѣстности, сословiй, професiй, отдѣльныхъ положенiй и характеровъ, чѣмъ къ общечеловѣческой психiи, а этого рода особенности, конечно, представляютъ только второстепенный интересъ въ художественномъ изученiи человѣка.

Впрочемъ, очень можетъ быть, что эти недостатки Ауэрбаха не только его личные недостатки, но еще и общiй грѣхъ цѣлой нацiи. Признаемся, мы не знаемъ романиста-нѣмца, драматурга-нѣмца, поэта-нѣмца, которые бы дѣйствительно изображали жизнь вполнѣ объективно и рельефно, какъ умѣютъ изображать ее англичане, французы, pyccкie. Лессингъ, въ извѣстномъ смыслѣ родоначальникъ славнаго перiода германской литературы, въ то же время можетъ служить ея прообразомъ, ея основнымъ типомъ. До сихъ поръ, не смотря на многiя новыя теченiя въ нѣмецкой жизни, нѣмецкихъ взглядахъ, нѣмецкой литературѣ послѣдняго времени, несмотря на струю демократическихъ и соцiальныхъ идеаловъ, ее теперь проникающую, не смотря на низшествiе ея съ слишкомъ общей и слишкомъ возвышенной сферы космополитизма въ сферы отдѣльныхъ мѣстностей и спецiальныхъ задачъ, — художественная сущность нѣмецкой литературы остается та же, лессинговская. Дайте себѣ трудъ припомнить всѣ эти Минны фонъ-Барнгельмъ, Эмилiи Галоти, Натановъ мудрыхъ; остановитесь для примѣра хотя на Натанѣ, какъ на вещи, наиболѣе характерной для музы Лессинга и наиболѣе знакомой большинству по своему классическому значенiю. Читая Натана, прочтя Натана, вы чувствуете себя какъ будто въ присутствiи какого то горячаго проповѣдника самыхъ возвышенныхъ нравственныхъ идеаловъ... То, что сказалъ Пушкинъ про поэта совсѣмъ противоположная характера, можетъ 

220

быть съ гораздо большею справедливостью примѣнено къ впечатлѣнiю, производимому чтенiемъ Натана.

Слышу умолкнувшiй звукъ божественной эллинской рѣчи, 

Старца великаго тѣнь чую смущенной душой.

Если Гомеръ вообще не напоминаетъ о своей личности своими въ высшей степени объективными поэмами, то поучающiй и трогающiй образъ Лессинга невольно рисуется читателю сквозь философiю примиренiя и братства мудраго Натана. Что-то священное, глубоко христiанское, глубоко человѣчное, поднимаетъ, будто въ крыльяхъ, духъ читателя и уноситъ его изъ темныхъ и грязныхъ дебрей людскаго заблужденiя, людской ненависти, людскаго себялюбiя и пошлости въ чистыя сферы любви ко всему человѣческому и возвышеннаго пониманiя его родства, его единства.

Я думаю, нѣчто подобное чувствовали, двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ, тѣ простые духомъ люди, которые прятались въ подземельяхъ Рима — владыки мipa и выходили изъ своего могильнаго мрака, проникнутые насквозь, какъ лучами солнца, новымъ божественнымъ ученiемъ о томъ, что человѣкъ братъ человѣку, что мiромъ править не холодный всемогущiй тиранъ, съ пучкомъ карающихъ молнiй въ рукахъ, а добрый отецъ, зовущiй успокоить на своемъ лонѣ всѣхъ труждающихъ и обремененныхъ.

Такое внечатлѣнiе производилъ въ свое время, по крайней мѣрѣ на меня, Лессинговъ Натанъ мудрый.

Философiя человѣческаго братства и поэзiя чистой нравственной жизни, помимо всѣхъ пустыхъ внѣшнихъ различiй цвѣта, языка, народности, религiознаго обряда, проникающая каждый главный характеръ драмы, отъ Натана и его Рэхи, до Саладина, сестры его и нищаго дервиша, сдѣлавшагося министромъ финансовъ, — проникаетъ невольно и сердце того, кто читаетъ эту благородную драматическую проповѣдь. Да, не драму, а именно драматическую проповѣдь; вы чувствуете это, какъ бы вы ни были растроганы ея возвышеннымъ содержанiемъ. Требованiя художника не замолкаютъ подъ обаянiемъ нравственной высоты и поэтическаго умиленiя. Безплотная прозрачность облаковъ всетаки говорить вашему чутью правды, что это — облака поднебесья, а не тяжелыя формы земли.

Какъ ни чаруетъ васъ Лессинговъ мудрецъ, вы не видите въ немъ ни купца, ни еврея, ни богача, ни человѣка среднихъ вѣковъ, точно такъ, какъ въ его Саладинѣ отказываетесь 

221

признать деспота-халифа, вождя дикихъ сарацынъ, сладострастнаго, роскошнаго и фанатическаго мусульманина. И тамъ, и здѣсь, и въ образѣ мущинъ, и въ образѣ женщинъ, въ одеждѣ христiанина, магометанина, еврея, — вездѣ слышатся только различные прiемы одной и той же нравственной проповѣди самого Лессинга, то въ положительной, то въ отрицательной формѣ, какъ послѣдовательная илюстрацiя всѣхъ текстовъ, въ нее входящихъ.

Мы высоко ставимъ сами по себѣ эти творенiя морализирующей мысли. Въ исторiи человѣческаго развитiя они играли очень большую и очень благодѣтельную роль. Они поражали змiя старыхъ грѣховъ человѣчества и раскрывали послѣднему двери къ свѣтлой будущности. Но какъ изображенiе жизни они имѣютъ мало правдивости и потому убѣждаютъ не такъ глубоко, не такъ продолжительно; ихъ воспитательное значенiе можетъ быть осязательнѣе, но за то гораздо ограниченнѣе и гораздо рискованнѣе, чѣмъ болѣе незамѣтное, такъ сказать, окольное поученiе истинно-художественныхъ произведенiй, раскрывающихъ тайную суть дѣйствительной жизни, невводящихъ въ опасную илюзiю, несоздающихъ несбыточной мечты, невѣрной оцѣнки силъ и сопротивленiя въ механикѣ нравственнаго мiра. Поученiе неподдѣльною правдою жизни, путемъ истинно-художественнаго творчества, несетъ въ себѣ залогъ прочности и постоянства, обезпечивающiй отъ торопливыхъ стремленiй и такого же торопливаго раскаянiя. Умѣнье сочетать въ искусственномъ изображенiи жизни природную правду реальныхъ явленiй съ тѣмъ внутреннимъ, идеальнымъ смысломъ ихъ, который въ нихъ несомнѣнно заключается, который составляетъ въ нихъ главное и существенное, но который однако далеко не всякому ясенъ и даже не всякимъ признается, — вотъ въ чемъ основная задача художественнаго произведенiя.

Но силы людей слабы, и только въ самыхъ рѣдкихъ случаяхъ одному писателю удается осуществить въ одномъ и томъ же произведенiи всѣ основныя требованiя художественности. Одни писатели, по свойству своего таланта, развиваютъ въ себѣ преимущественно способность вѣрнаго наблюденiя и мѣткой передачи самыхъ явленiй, но бываютъ лишены условiй разумнаго освѣщенiя этихъ явленiй, не умѣютъ построить ихъ такъ, чтобы былъ ясенъ ихъ высокiй нравственный смыслъ, часто даже совершенно искажаютъ этотъ смыслъ нелѣпымъ, близорукимъ сочетанiемъ явленiй, которыя сами по себѣ могутъ передаваться ими съ большимъ талантомъ живописности и служить для

222

критики матерiаломъ къ выводамъ совсѣмъ противоположная характера. Напротивъ того, другiе писатели способны гораздо болѣе выдвинуть на первый планъ общiй смыслъ явленiй, ихъ философскую идею, ихъ нравственное и общественное значенiе, но за то въ изображенiи отдѣльныхъ явленiй, въ рисовкѣ объективныхъ подробностей — бываютъ слабы до-нельзя. Ихъ произведенiя бываютъ умны, интересны, возвышенны, поучительны, но доставляютъ мало художественнаго наслажденiя, лишены способности сродняться съ духомъ читателя, какъ живые организмы, съ которыми онъ приходитъ въ столкновенiе.

Можно даже замѣтить, что цѣлыя литературныя школы, цѣлые перiоды общественнаго развитiя, даже цѣлыя нацiи склонны въ извѣстной степени проявлять эту односторонность художественнаго таланта.

Нѣмецкая нацiя, по крайней мѣрѣ, въ ея философско-научный перiодъ, начавшiйся со второй половины XVIII столѣтiя, въ нашихъ глазахъ, страдаетъ именно односторонностью своего литературнаго генiя, въ смыслѣ бѣдности художественной изобразительности» и чрезмѣрнаго господства общей идеи.

Лессингъ, какъ мы сказали, служитъ только прототипомъ. За нимъ цѣлый огромный циклъ прославленныхъ германскихъ писателей, несущiй на себѣ тѣ же грѣхи, блистающiй тѣми же достоинствами, какъ и Лессингъ, разумѣется, въ различныхъ степеняхъ. Въ самомъ дѣлѣ, чтобы не забираться въ мало знакомые большинству публики лабиринты нѣмецкой литературы ХVIII и начала XIX столѣтiя, вспомнимъ самыхъ выдающихся ея представителей, почти всѣмъ доступныхъ. Какой почитатель Шиллера изо всѣхъ его безчисленныхъ драмъ и трагедiй укажетъ хотя на одно дѣйствительно реальное лицо, изображенное со всѣми условiями художественной правды? Его маркизы Позы, Карлы Моры, Iоанны д’Аркъ, Вильгельмы Тели, Пикколомини, — все это поэтическая, страстная проповѣдь, субъективная лирика, полная нравственной высоты, разумныхъ мыслей, благородныхъ желанiй, а не портреты живыхъ лицъ, не картина живой жизни.

Даже самъ Гете, этотъ эллинъ, который, въ глазахъ его соотечественниковъ-нѣмцевъ, считается человѣкомъ художественныхъ формъ по преимуществу, и онъ, въ сущности, почти нигдѣ не является наблюдателемъ и живописцемъ дѣйствительности, а почти вездѣ, напротивъ того, философомъ, моралистомъ, проповѣдникомъ. Не Фауста ли, въ самомъ дѣлѣ, считать портретомъ живаго человѣка, а изысканныя метафизическiя алегорiи его сцен — за картины дѣйствительной жизни. «Страданiя молодаго Вертера», 

223

«Родство по избранiю», «Учебные годы Вильгельма Мейстера», «Годы странствiя Вильгельма Мейстера» — все это нравственно соцiальные трактаты, съ примѣсью внутренняго авторскаго дневника, а не романы. Даже вещи, писанныя Гете подъ очевиднымъ влiянiемъ царя художниковъ — Шекспира, какъ его драмы «Эгмонтъ», «Гецъ фонъ-Берлихингенъ», могутъ стать въ ряду художественныхъ произведенiй скорѣе по внѣшнимъ прiемамъ и содержанiю, чѣмъ по дѣйствительной рельефности и правдивости характеровъ и сценъ. Общiя разсужденiя и нравственная сентенцiи и въ нихъ играютъ еще слишкомъ значительную роль, а логическая безцвѣтность типовъ еще очень много напоминаетъ Шиллера и еще очень мало Шекспира. Въ юности мнѣ выпалъ счастливый случай изучать Гете, Шиллера, Шекспира не только въ чтенiи, но еще и въ игрѣ величайшихъ артистовъ Европы; между прочимъ, въ 1858 году цѣлый театральный сезонъ я наслаждался въ Дрезденѣ репертуаромъ нѣмецкихъ классиковъ и Шекспира въ переводѣ Тика и Шлегеля, исполняемымъ такими художниками, которыхъ рѣдко можно встрѣтить на одной и той же сценѣ. Достаточно сказать, что Эмиль Деврiентъ игралъ Эгмонта и Позу, рядомъ съ Дависономъ въ роли Альбы, Мефистофеля, короля Лира и проч. Но, признаюсь, этотъ-то поучительный опытъ болѣе всего убѣдилъ меня, какъ слабы и блѣдны, сравнительно съ Шекспиромъ, драматическiя пьесы не только Шиллера, но и Гете, объективность котораго обыкновенно противополагается, хотя и съ большою натяжкою, субъективности Шиллера.

Если Гете и Шиллеръ до такой степени страдаютъ общимъ грѣхомъ своего народа, то нужно ли еще указывать на такихъ романистовъ, какъ Жанъ-Поль Рихтеръ, произведенiя котораго можно назвать скорѣе философскими парадоксами, сатирическими памфлетами, чѣмъ продуктомъ художественнаго творчества; не даромъ же представители философской мысли и научнаго изслѣдованiя дѣлались въ Германiи въ то же время романистами, драматургами, поэтами, какъ будто въ ихъ глазахъ не существовало разницы между этими противоположными призванiями. Какой нибудь Виландъ, Гердеръ, Шлегель, не шутя считали себя белетристами, художниками, кропали стишки, повѣсти, сценическiя вещи, и нѣмцы считали ихъ наравнѣ съ другими, вряд ли подозрѣвая ихъ разсудочную дѣланность. Даже старая поэтическая слава Германiи, Клопштокъ, почти нисколько не художникъ, а гораздо болѣe приторный богословъ съ слащавою и рыхлою сантиментальностью, составляющею поразительную

224

противоположность съ стальною мощью и огнемъ Мильтоновской поэзiи, обработавшей, какъ нарочно, тотъ же самый сюжетъ...

Не мудрено, что отъ такихъ родоначальниковъ явилось такое же потомство, что современные романы Шпильгагена и Ауэрбаха до сихъ поръ пахнутъ драмами Лессинга.

И такъ, основной недостатокъ Ауэрбаха мы признаемъ не его личнымъ, а общимъ, нацiональнымъ. Ауэрбахъ, въ своихъ «Шварцвальдскихъ деревенскихъ разсказахъ», даже сдѣлалъ одну изъ очень смѣлыхъ попытокъ — создать въ своемъ отечествѣ настоящую реальную и художественную школу. Сравнительно съ его позднѣйшими романами «На высотѣ», «Дача на Рейнѣ», «Вальфридъ» и проч., «Шварцвальдскiе разсказы» полны неподдѣльной правды, объективности и выразительности, они носятъ на себѣ всѣ слѣды свежаго юношескаго наслажденiя простыми основными условiями природы и жизни, они сохраняютъ на себѣ всю яркость и самобытность красокъ того могучаго оригинала, съ котораго описывалъ ихъ художникъ, незаслоняемый еще разсудочными теорiями и субъективными пристрастiями. 

Грубые патрiархальные типы, глубоко укоренившейся, рѣзко сформировавшейся народной жизни, со всѣми ея ветхозавѣтными добродѣтелями и слабостями, со всею стойкостью и цѣльностью непосредственныхъ натуръ, со всѣми невыдуманными подробностями своего практическаго быта и своихъ нравственныхъ взглядовъ, — проходятъ многолюдною и поучительною галереею мимо читателя, знакомя его съ чуждымъ для него мiромъ такъ же близко и просто, какъ можетъ познакомить сама живая жизнь...

И надъ этимъ мipoмъ, со всѣхъ сторонъ, вокругъ него, охватывая его, какъ море, своими волнами, наполняя его своею бодрящею и крѣпящею атмосферою, рисуется вамъ почти дѣвственная природа шварцвальдскихъ горъ и лѣсовъ, подобных тѣмъ, о которыхъ сказалъ Гейне:

Горы, гдѣ темнѣютъ ели,

Шумны, веселы, могучи,

Воды плещутъ, птицы свищутъ

И по волѣ мчатся тучи...

А надъ этою природою, надъ этимъ человѣческимъ мiромъ, выше ихъ, обнимая ихъ однимъ широкимъ согрѣвающимъ объятiемъ любви, сiяетъ, какъ ласковое голубое небо, поэтическая мысль автора, ихъ постигшая, ихъ уясняющая...

Но Ауэрбахъ не могъ остановиться навсегда на одномъ поэтическомъ созерцанiи простаго быта и простыхъ душъ. Онъ 

225

былъ слишкомъ нѣмецъ, слишкомъ питомецъ обобщающей философской науки, слишкомъ сынъ своего многодумнаго и многозаботливаго вѣка, чтобы удовлетвориться изображенiемъ одиночныхъ  атомовъ общества, составляющихъ глубокiе нижнiе устои его, тѣ питающiе его въ тишинѣ и мракѣ корни, которыми оно держится и растетъ, изъ которыхъ оно незримо черпаетъ всю яркость своихъ красокъ, все величiе своихъ формъ, всю мощь и  блескъ своего существованiя. Хотя лѣсъ и деревня остались навсегда, во всѣхъ произведенiяхъ Ауэрбаха, источникомъ его поэтической мысли и нравственной свѣжести, хотя онъ въ каждомъ романѣ своемъ вводилъ этотъ основной элементъ своей музы, и въ мipъ царственной власти, какъ «На высотѣ», и въ мipъ учености, богатства и свѣтскости, какъ въ «Дачѣ на Рейнѣ», «Женѣ професора» и проч., однако онъ уже далеко не ограничивается этою поэтическою областью своей литературной юности. Задачи высшей общественности, цѣли широкаго гуманнаго образованiя выводятъ  его невольно изъ сѣни пустынныхъ лѣсовъ, изъ мирныхъ горныхъ ущелiй, населенныхъ пильщиками, мельниками и садовниками, въ политическiе кружки, въ центръ университетской науки, въ сложный мipъ религiозныхъ, экономическихъ государственныхъ интересовъ.

Если «Шварцвальдскiе разсказы» Ауэрбаха знакомятъ читателя съ бытомъ простой нѣмецкой деревенщины, то его романы, точно такъ же, какъ и его сверстника Шпильгагена, представляютъ незамѣнимый матерiалъ для живаго изученiя различныхъ общественныхъ теченiй въ культурныхъ слояхъ германскаго народа. Типы юнкеровъ и либераловъ разныхъ оттѣнковъ, работникъ и капиталистъ, ученый идеологъ и эксплуататоръ-практикъ, всевозможныя соцiальныя и религiозныя партiи — все находитъ свое отраженiе въ этихъ романахъ. Они временами растянуты и скучны, вслѣдствiе художественной блѣдности своей, вслѣдствiе излишняго обилiя авторскихъ разсужденiй, признанiй героевъ, дiалогическихъ трактатовъ дѣйствующихъ лицъ на всевозможныя темы, но тѣмъ не менѣе они всегда полны, правдивы и поучительны, какъ бытовая картина.

И, что еще главнѣе, тотъ высокiй поэтическiй и нравственный строй, который составляетъ очарованiе «Шварцвальдскихъ разсказовъ», господствуетъ и здѣсь надъ всею перепутанною плетеницею событiй и лицъ, придавая имъ ясный и утѣшительный смыслъ, ободряя человѣка въ его привязанности къ мipy, поддерживая его вѣpу въ добро.

Этотъ общiй тонъ Ауэрбаховскихъ произведенiй, это 

226

высокое воспитательное значенiе ихъ щедро вознаграждаютъ за ихъ несомнѣнныя и досадныя художественныя слабости, за скудость того эстетическаго наслажденiя, которое доставляютъ они читателю, воспитавшему въ себѣ художественную требовательность.

Ауэрбахъ — нѣмецъ не по однимъ недостаткамъ своихъ романовъ; нѣмецъ сказывается на каждомъ шагу и въ достоинствахъ его, именно: въ высотѣ его настроенiя, въ его поэтическомъ чувствѣ, въ томъ уваженiи къ мысли, знанiю, заслугѣ, которыми дышетъ каждое его слово.

Романы Ауэрбаха производятъ глубокое и бодрящее впечатлѣнiе не потому только, что самъ авторъ глубокимъ и бодрымъ взгдядомъ смотритъ на изображаемую имъ жизнь. Нѣтъ, сама жизнь эта, въ своемъ художественномъ изображенiи, производитъ такое впечатлѣнiе на читателя своею устойчивостью, почтенностью, разумностью. Субъективное мiровоззрѣнiе писателя было бы слишкомъ безсильно окрасить въ свѣтлыя краски темную дѣйствительность. Сама Германiя, живая, правдивая, дѣйствуетъ на насъ со страницъ «Рейнской дачи» «Вальдфрида», «Ландолина изъ Рейтерсгофа». Мы видимъ здѣсь во-очiю и ту неутомимую педантичную заботливость о каждой мелочи, и ту непреклонную исполнительность своихъ обязанностей, которыя составляютъ основу ея благоустроеннаго матерiальнаго быта; мы на каждой страницѣ наслаждаемся здѣсь тѣмъ благоговѣйнымъ уваженiемъ къ дѣлу, къ человѣку, къ добытому знанiю, къ прiобрѣтенному положенiю, къ каждой професiи, къ каждой заслугѣ, которымъ по преимуществу отличаются нѣмцы, и которое служитъ главнымъ источникомъ ихъ нравственной устойчивости, ихъ общественнаго спокойствiя, высокаго развитiя всѣхъ ихъ знанiй и умѣнiй... Конечно, для нашего распущеннаго и ироническаго русскаго уха какъ-то несочувственно звучитъ эта слащавая нѣмецкая вѣжливость, эта примѣсь какого-то тепленькаго миндальнаго масла ко всѣмъ рѣчамъ и дѣйствiямъ романа. Наивное чинопочитанiе нѣмца нѣмцемъ, всѣ эти Hochwohlgeboren, Herrschaften, frau Waldmeisterin, Herr Oberlehrer и проч. искренно кажутся намъ ни къ чему неведущею глупостью и тупостью. Мы постигнуть не можемъ, что за талисманъ такой скрытъ въ частицѣ «фонъ», и какъ это серьезный и умный человѣкъ можетъ чувствовать себя несчастнымъ и пристыженнымъ, не обладая титуломъ барона. Точно также мы не согласились бы двухъ минуть выслушивать какiя нибудь пошлыя философскiя сентенцiи педанта-професора, которому почему-то съ благоговѣнiемъ внимаютъ его нѣмецкiе собесѣдники, при всей своей

227

практичности, преклоняющiеся какъ дѣти передъ магическимъ словечкомъ: Herr Doctor.

Мы давно знаемъ все, что скажетъ намъ этотъ ученый попугай, и давно знаемъ, что всѣ его разсужденiя выѣденнаго яйца не стоятъ, потому что никто не знаетъ, гдѣ истина и ни одно положенiе не выдерживаетъ здравой критики.

Конечно, защищать отдѣльно каждый предразсудокъ, каждую привычку нѣмца, какъ нѣчто законное и необходимое, было бы въ высшей степени странно. Кто же повѣритъ намъ, будто нельзя проѣхать лѣса, не натыкавъ себѣ въ шляпы дубовыхъ вѣтвей, будто нельзя отпраздновать народнаго праздника безъ средневѣковыхъ костюмовъ, безъ процесiй и рѣчей, безъ раздачи ролей, какъ въ дѣтскихъ играхъ? Каждая мелочь сама по себѣ есть мелочь, внѣшняя подробность, и ничего болѣе. Но въ суммѣ — жизнь, полная такихъ стойкихъ и опредѣленныхъ проявленiй, отлившаяся въ строгiя, всѣми одинаково уважаемыя формы, несравненно содержательнѣе, богаче, прочнѣе, чреватѣе будущностью, чѣмъ безпорядочная неустойчивая жизнь, ненаходящая по плечу себѣ никакой одежды, неумѣющая умѣститься ни въ какую внѣшнюю формулу, жизнь, ежеминутно нащупывающая свою дорогу, неуважающая своего прошлаго, недовѣряющая своему будущему, шатающаяся, шатающая, поселяющая хаосъ во всемъ и во всѣхъ! Напрасно воображаютъ сторонники подобнаго шатанiя,  что оно есть признакъ генiальныхъ стремленiй, запросовъ избраннаго духа, которому не годится будничная мѣрка потребностей. Не всякое отрицанiе плодотворно, и надо зорко различать отрицанiе, такъ сказать, созидающее, ведущее впередъ, отъ того отрицанiя, которое представляетъ только легкiй способъ уклониться отъ положительныхъ задачъ и указываетъ на отсутствiе въ человѣкѣ твердой воли и твердыхъ цѣлей. Отрицанiе часто обманываетъ, какъ отдѣльнаго человѣка, такъ и цѣлое общество, потому что предпочитаетъ отсутствiе мелкихъ недостатковъ присутствiю крупныхъ достоинствъ. Въ самомъ поверхностномъ отрицанiи всегда какъ будто больше приличiя и такта. Оно не даетъ на себя оружiя, потому что оно — пустота, отсутствiе дѣла, фактовъ. Напротивъ того, все положительное выдаетъ себя съ головою, обнаруживаетъ всѣ свои слабости и несовершенства, потому именно, что оно дѣйствуетъ. Смѣяться надъ основными свойствами нѣмецкаго духа потому только, что нѣмецъ во многомъ пересаливаетъ, во многомъ излишне вѣруетъ — по меньшей мѣрѣ близоруко.

Всѣмъ этимъ мы хотимъ сказать что въ романахъ

228

Ауэрбаха, кромѣ его лично писательскихъ свойствъ, непобѣдимо дѣйствуетъ на читателя и та атмосфера, изъ которой не въ состоянiи выйти, которой не можетъ не подчиниться каждый нѣмецкiй писатель, атмосфера цивилизованной нѣмецкой жизни, ея глубоко разработаннаго быта, разнообразiя и внутренней полноты ея нравственныхъ явленiй. Этого условiя не можетъ дать намъ наша полуварварская, расшатанная русская жизнь, скудная идеями, принципами, даже привычками и вкусами. Ея натуральная безалаберщина невольно отражается и на безалаберщинѣ русскихъ романовъ и повѣстей, на неудовлетворенныхъ и неустановившихся взглядахъ писателей, на ихъ безпокойныхъ потугахъ къ чему-то, имъ самимъ неясному, на всемъ раздражающемъ и унынiе наводящемъ тонѣ нашей белетристики.

Типы, выставляемые русскими писателями, являются какими-то загадочными недоносками, отставшими отъ воронъ, но неприставшими къ павамъ; они ничему не научатъ, ни въ чемъ не утвердятъ, ни на что положительное не настроятъ. Они сами не знаютъ, откуда и куда идутъ они и зачѣмъ явились? У нѣмецкихъ романистовъ тоже выступаютъ на сцену люди недовольства и отрицанiя, люди движенiя и борьбы. Но всякiй изъ нихъ представляетъ собою какое нибудь опредѣленное начало, приноситъ какую нибудь серьезную мысль, и притомъ неподавляющую болѣзненно и противуестественпо всѣ другiя, а входящую только, какъ необходимый уясняющiй элементъ, въ общую картину жизни, на ряду съ множествомъ другихъ элементовъ совсѣмъ инаго характера. Черезъ это произведенiе нѣмца-романиста представляется широкимъ, всестороннимъ, объективнымъ изображенiемъ дѣйствительности, освѣщеннымъ разумною общею идеею, а не психiатрическими галюцинацiями, не фантастическими арабесками капризной субъективной психiи, издѣвающейся надъ живою правдою, ради своего внутренняго настроенiя.

Писатель, подобный Ауэрбаху, строго воспитываетъ свою философiю, свой талантъ. Онъ не довольствуется грубымъ голымъ рецептомъ — рисовать явленiя жизни. Онъ понимаетъ, что писатель — своего рода учитель и проповѣдникъ, что романъ, поэма, могутъ служить и орудiемъ развращенiя, и орудiемъ нравственнаго совершенствованiя. Поэтому ему не все равно, что изображать. Онъ считаетъ себя призваннымъ, обязаннымъ изображать явленiя жизни, изъ которыхъ сама собою истекаетъ или разумная мысль, или честное чувство.

Оттого, прочтя Ауэрбаха или Шпильгагена, съ какими бы типами зла и отрицанiя, съ какими бы сценами насилiя, 

229

несчастiя, ни имѣли вы у нихъ дѣло, вы непремѣнно вынесете утѣшенное или растроганное, во всякомъ случаѣ, нравственно направленное чувство. Каждое произведенiе ихъ зоветъ къ человѣку, къ человѣчному; каждое оставляетъ читателя подъ торжественнымъ впечатлѣнiемъ, что жизнь не случайная игра однихъ себялюбивыхъ силъ, что надъ добромъ и зломъ ея господствуетъ какая-то высшая и разумная необходимость.

Это вѣянiе нравственной и философской поэзiи, достигающей иногда религiозной задушевности, есть лучшее качество Ауэрбаха и, вѣроятно, главная причина того, что, не смотря на сравнительную художественную слабость свою, романы его повсемѣстно производятъ серьезное впечатлѣнiе и имѣютъ серьезное влiянie.

Внутреннiй составъ этой нравственной поэзiи Ауэрбаха — глубоко нѣмецкiй и глубоко человѣческiй. Какая-то особенная трогательность разлита въ вступительныхъ и заключительныхъ главахъ всѣхъ его произведенiй. Эта трогательность большею частiю щемящее чувство родины, мучительно страстная радость свиданiя съ нею, или горечь разлуки съ нею. Живописецъ Рейнгардъ, мужъ Лорли, охваченъ этимъ чувствомъ подъ первымъ деревомъ лѣса, у котораго онъ оставилъ желѣзно-дорожный поѣздъ.

«Въ лугахъ трещали сверчки, скакали стрекозы; въ волнующейся нивѣ кричалъ перепелъ, а высоко въ воздухѣ заливался жаворонокъ.

Путникъ остановился на опушкѣ лѣса, въ тѣни пихты, сломалъ вѣтку съ зелеными, молодыми иглами и снялъ съ головы широкополую и обвитую крепомъ шляпу, но не воткнулъ въ нее вѣтку, а, шагая дальше, продолжалъ держать ее въ рукѣ». Онъ вспоминаетъ то, что было тридцать лѣтъ тому назадъ: свою молодость, друга молодости, молодое, исчезнувшее счастiе.

«Вонъ тамъ стоятъ дома, на берегу сверкающаго ручейка; тамъ, вонъ, старая церковь, а тамъ, по серединѣ деревни, новая.

Вблизи церкви стоитъ старый домъ, съ запертыми, зелеными ставнями, а возлѣ него старая липа с раскидистыми вѣтвями»...

«А вѣдь только на родинѣ такъ сладко поютъ жаворонки; только на родинѣ такъ ароматно сѣно, и воздухъ полонъ такой душистой прохлады!» разсуждаетъ въ другомъ мѣстѣ тотъ же Рейнгардъ, бродя въ задумчивости тамъ, «гдѣ каждое дерево, 

230

каждый кустъ говорили съ нимъ; они разсказывали ему о прошлыхъ дняхъ; они глядѣли на него взглядомъ тѣхъ глазъ, которые уже сомкнулись».

Въ этой сценѣ — характерный образчикъ Ауэрбаховской поэзiи. Она съ разу вноситъ васъ въ старую, домовитую, крѣпко установившуюся жизнь деревенской Германiи, въ ея безхитростную красоту, въ ея незатѣйливое облiе, въ ея простые и честные нравы.... Но прелесть и спокойствiе этой жизни дѣлаются вамъ дороги не столько сами по себѣ, сколько по той дѣтской любви, съ которою глядитъ на нихъ уже зрѣлый и разумный человѣкъ, давно ушедшiй изъ этого простаго мipa, но въ которомъ не убили этой любви, ни волненiя шумной свѣтской жизни, ни слава художника, ни долгiя привычки и идеи цивилизацiи

Любовь къ родинѣ, къ своему очагу, къ той липѣ и той лужайкѣ, гдѣ проходило дѣтство, составляетъ основную струну всѣхъ настроенiй Ауэрбаха. Онъ особенно любилъ оторвать человѣка отъ его деревенскихъ корней, ринуть его въ пучины политики, войны, учености, свѣта, и потомъ, давъ ему насладиться и настрадаться всѣмъ, привести его, обремененнаго славою, богатствомъ, знанiями, къ порогу его дѣтской колыбели или къ могилѣ старой матери и тамъ заставить его почувствовать и вспомнить то, чѣмъ онъ былъ, что онъ чувствовалъ на этомъ самомъ мѣстѣ, годы тому назадъ. Это глубоко-германское чувство родины Ауэрбахъ кладетъ и въ основу всѣхъ добрыхъ мотивовъ своихъ героевъ.

Загляните хоть въ «Дачу на Рейнѣ»: мать Эриха, его покойный отецъ — это святые пенаты, которые всюду незримо сопровождаютъ его въ его странствоваяхъ, которые одушевляютъ его на исполненiе долга, на честную борьбу, на благородныя стремленiя. Онъ молится имъ — всѣмъ своимъ инстинктомъ, онъ черпаетъ въ нихъ всю свою нравственную силу.

Первая сцена около монастыря на островѣ Рейна рисуетъ вамъ въ Эрихѣ того же Рейнгарда.

Тамъ такая же тишина и прелесть нѣмецкой природы, какъ и въ деревушкѣ, куда спустился живописецъ.

«Въ кустахъ пѣли соловьи, дрозды, зяблики; темныя сосны съ широкораскинувшимися вѣтвями у берега и длинный рядъ лиственницъ съ ея свѣтлою зеленью стояли совершенно спокойно, а въ цвѣтущихъ каштановыхъ деревьяхъ жужжали пчелы.

Молодой человѣкъ долго сидѣлъ здѣсь и смотрѣлъ внизъ на монастырь. Онъ слышалъ пѣнiе дѣвическихъ голосовъ, 

231

видѣлъ длинный рядъ ярко-освѣщенныхъ оконъ, и, взглянувъ на звѣзды, сказалъ, наконецъ: «О мать!» Что хотѣлъ онъ выразить этимъ восклицанiемъ? Быть можетъ, его мать сказала ему, что съ нимъ произойдетъ нѣкогда, что-то похожее на чудо?

Въ кустахъ неустанно пѣлъ соловей, молодой человѣк прислушивался къ пѣнiю и однако желалъ бы лучше, чтобы онъ не мѣшалъ ему слышать пѣнiе дѣтей въ монастырѣ, которыя переносили въ дѣйствительность волшебныя мечты о вѣчности и на время дѣлались поющимъ ангельскимъ хоромъ».

Возвращенiе на родину, свиданiе съ людьми, давно покинутыми, всегда дорогими,  составляетъ одинъ изъ главныхъ мотивовъ «Вальдфрида», гдѣ ожиданiе американскаго переселенца Людвига и потомъ встрѣча его наполняютъ особеннымъ тепломъ дни стараго лѣсничаго, его отца.

«Мы всѣ слѣзли и пѣшкомъ стали подыматься въ гору, въ нашу деревню. Увидя кладбище, Людвигъ снялъ шляпу и стоялъ молча нѣсколько мгновенiй, потомъ опять поспѣшно пошелъ впередъ. У наружной лѣстницы дома Людвигь подалъ руку своей женѣ»:

«Привѣтствую тебя въ моемъ родительскомъ домѣ!»

Даже суровый, дѣловой человѣкъ, покинувшiй свою родину изъ-за республиканскихъ симпатiй, сделавшiйся истымъ Янки по всѣмъ привычкамъ и вкусамъ, и тотъ чувствуетъ себя германцемъ, въ виду роднаго кладбища, роднаго очага.

«Ландолинъ изъ Рейтерсгофа», едвали не послѣдняя повѣсть Ауэрбаха. Послушайте, какъ начинается она. Съ первой строки таже веселая нѣмецкая природа, ели, цвѣты, поющiе зяблики; съ первой строки то же домовитое и отрадное деревенское хозяйство; съ первой строки — радость возвращенiя, свѣтлая минута свиданiя съ родиной, съ дорогими сердцу.

«Тамъ, внизу, въ долинѣ, гдѣ стоить лѣсопильня, и неутомимо сплавляются плоты бревенъ и досокъ, гдѣ шумитъ плотина, и вода обдаетъ брызгами мельничное колесо, откуда доносится рѣдкiй звукъ пилы, — тамъ, у открытаго окна верхней горенки, стоитъ молодой человѣкъ съ загорѣлымъ лицомъ и бѣлымъ челомъ; онъ радостно киваетъ головой, какъ бы привѣтствуя проснувшееся утро. Вотъ онъ уже и въ просторѣ полей. Онъ дышетъ широко, полною грудью, и весело улыбается, какъ будто видитъ передъ собою чье то дорогое смѣющееся лицо. Молодой человѣкъ снялъ съ головы солдатскую фуражку и несетъ ее въ рукѣ. Походка его тверда, онъ держится прямо и все лицо его такъ и дышетъ честностью и прямотой. Онъ идетъ

232

полями на лѣсную высь и только дойдя до гребня горы останавливается и озирается кругомъ. Вотъ взглядъ его уловилъ въ дали дымокъ, который прямымъ столбомъ возносится къ безоблачному небу.

— Здравствуй, Тома! ты вѣрно спишь еще? Проснись! Нашъ день пришелъ! Громко вскрикнулъ онъ груднымъ, мужественно сильнымъ голосомъ.

И большими смѣлыми прыжками началъ онъ спускаться съ горы. Однако вскорѣ умѣрилъ шагъ, и утреннiй воздухъ огласился его веселою пѣсней. Вонь уже и отцовскiй домъ, и на крылечкѣ стоитъ старикъ и кормитъ куръ хлѣбными крошками....»

Вы видите, что это то же нѣмецкое сердце, тѣ же идеалы нѣмца, какъ и въ Эрихѣ. Тамъ професоръ-педагогъ, здѣсь солдатъ, возвратившiйся изъ великаго похода, но оба чувствуютъ одно, стремятся къ одному.

Эрихъ громко взываетъ къ далеко оставшейся матери, Антонъ Армбрустеръ громко привѣтствуетъ свою невѣсту Тому, какъ будто она могла слышать его за нѣсколько миль. Мать и невѣста тутъ обѣ — одно, живой идеалъ честныхъ и чистыхъ дѣлъ на почвѣ своего роднаго гнѣзда.

Можно быть твердо увѣреннымъ, что подъ влiянiемъ такихъ теплыхъ идеаловъ и на такой естественной почвѣ не взойдетъ никакое нравственное безобразiе, никакое общественное уродство.

И дѣйствительно, романы Ауэрбаха, знакомя насъ съ массою нацiональныхъ типовъ, среди которыхъ много ограниченности, много испорченности, много себялюбiя, тѣмъ не менѣе производятъ необыкновенно успокоительное и ободряющее впечатлѣнiе прикосновенiемъ нравственно стойкихъ, возвышенныхъ или сердечныхъ характеровъ, которыми, повидимому, германская жизнь одарена гораздо обильнѣе, чѣмъ наша русская.

Старый слуга — товарищъ Вальдфрида — грубый и честный Ротфусъ, отсидѣвший нѣсколько лѣтъ въ тюрьмѣ за хозяйскаго сына, своего любимца ученика; средневѣковый типъ сельскаго судьи Iоргли въ «Ландолинѣ», полнаго древней прямоты и древняго народнаго разума; столѣтнiй мельникъ, другъ «мужа Лорли», незыблемый какъ скала въ своихъ упорныхъ сочувствiяхъ и антипатiяхъ старины, который самъ признается Рейнгарду: «весь свѣтъ несется мимо насъ въ этихъ вагонахъ, а я сиднемъ сижу»; тотъ же мельникъ своего рода, професоръ Ейнзидель въ «Дачѣ на Рейнѣ» — и много, много другихъ, твердыхъ, прямыхъ, крѣпко 

233

выработанныхъ, по своему глубоко-осмысленныхъ, по своему высоко достойныхъ людей, проходятъ мимо васъ въ разсказахъ и романахъ Ауэрбаха, и отъ встрѣчи съ ними, отъ знакомства съ ними, и вы дѣлаетесь какъ-то крѣпче, спокойнѣе, теплѣе и разумнѣе... Съ такихъ якорей не легко и не скоро соскочитъ жизнь. Они мужественно вынесли борьбу со зломъ и тягостью человѣческой жизни и непрокляли ее, не отчаялись въ ней, а посылаютъ ей благословенiе словами своими, дѣлами своими. Что-то вѣковѣчное, поддерживающее вѣру въ силы и будущность нравственнаго мipa, говоритъ въ этихъ простыхъ природныхъ типахъ, какъ говорятъ о несокрушимости и прочности физическаго мipa могущественные организмы его лѣсовъ, живущiе чуть не тысячилѣтiя.

Внутреннею основою всѣхъ этихъ типовъ служитъ всетаки типъ нѣмецкаго поселянина.

Онъ проходитъ сквозь всѣ варiацiи положенiй, професiй, образованiя, индивидуальности. Закоренѣлая настойчивость въ борьбѣ, свойственная хозяину лѣсныхъ долинъ, привыкшему бороться съ невзгодами и капризами стихiй, деревенская откровенность, деревенская цѣльность и простота, — равно видны и въ педагогѣ Эрихѣ, и въ вѣчно довольномъ майорѣ, и въ докторѣ Рихардѣ, другѣ народа, и въ предпрiимчивомъ организаторѣ всякихъ экономическихъ улучшенiй Вейдеманѣ, и въ професорѣ Ейнзиделѣ, и въ республиканскомъ политикѣ Людвигѣ, и въ своенравной красавицѣ Томѣ, дочери Ландолина из Рейтерсгофа.

Но кромѣ этого господствующаго основнаго типа Ауэрбаховскихъ героевъ, во многихъ изъ нихъ проходитъ, какъ облагораживающая примѣсъ, какъ элементъ одухотворящiй и возносящiй выше къ небу первобытную природа человѣка, струя какого то гуманнаго и поэтическаго вдохновенiя. Это вдохновенiе подвигомъ на пользу человѣчества, любовью къ человѣку.

Люди страстной борьбы во имя общихь цѣлей — выдающiеся герои Ауэрбаха; читая его, вы наполняетесь радостнымъ сознанiемъ, что есть же общество, гдѣ идеи добра, задачи положительнаго служенiя человѣчеству, могутъ имѣть такое распространенiе и такую примѣнимость. Вы узнаете людей, которымъ доставляетъ наслажденiе счастье другаго человѣка, которые посвящаютъ свои силы не собственной наживѣ, а благу всѣхъ собратьевъ, которые вдохновляются одною возможностью совершить дѣло, признаваемое ихъ совѣстью за дѣло добра. Эти люди стремятся измѣнить многое неудобное и несправедливое въ 

234

настоящемъ, стремятся приблизить условiя жизни человѣка къ требованiямъ высшей правды; но, принося ей многое въ жертву, они не могутъ перестать любить людей и быть сами людьми. Они не хотятъ вносить въ среду людей проповѣди вражды и отрицанiя, потому что хорошо знаютъ, а еще болѣе чувствуютъ непосредственною добротою натуры своей, что добра нельзя добыть зломъ, что любви и состраданья другъ къ другу, безъ которыхъ немыслима правда, не зародишь въ человѣчествѣ путемъ ненависти.

Графъ Вольфсгартенъ, конечно, богачъ, а Эрихъ Дорне — человѣкъ изящныхъ манеръ и приличнаго образа жизни; человѣколюбивая совѣтница въ Ландолинѣ устраиваетъ себѣ очень удобный и красивый будуаръ, а стоикъ-патрiархъ, старый Вальдфридъ, благодѣтельствующiй цѣлой окрестности, обладаетъ завиднымъ «фамильнымъ лѣсомъ» и другими земными благами. Все это правда, всѣ эти люди, вдохновляющiеся добрыми подвигами, не исполнили всецѣло призванiя Христа, не роздали имѣнiя своего нищимъ, не взяли креста своего и не пошли за Нимъ...

Но многiе ли въ силахъ взять на свои плеча подвигъ Христа и Его крестъ? Этотъ идеальный подвигъ преподанъ былъ самимъ Христомъ только какъ мѣра одушевленiя къ добру, какъ дальнiй горизонтъ, всегда манящiй путника, не дающiй ему остановиться. Его невозможно было исполнять всѣмъ буквально и реально, если общество должно существовать. Конечно, герои, которые способны освѣжать и поддерживать въ человѣчествѣ память объ этомъ подвигѣ смѣлымъ подражанiемъ Ему — величайшiе герои мipa!

Но они являются тысячилѣтiями и не принадлежатъ обычному теченiю жизни. Они — далекiй идеалъ, основа нравственной вѣры человѣка. Въ жизни еще необходимы кромѣ того болѣе осязательные, болѣе примѣнимые идеалы, близкiе къ той средѣ, на которую они должны влiять, идеалы, взятые изъ того же матерiала, и поставленные въ тѣ же условiя, какъ и остальные окружающiе ихъ люди. Они олицетворяютъ въ себѣ частицу того недоступнаго и возвышеннаго идеала, который сiяетъ вдали и впереди, и который воплощаютъ временами нѣкоторые великiе избранники. Во всякомъ случаѣ они составляютъ самый вѣрный и единственно возможный переходъ къ тому высокому идеалу. Во всякомъ случаѣ они исполнены сочувствiемъ и дѣятельнымъ стремленiемъ къ нему болѣе, чѣмъ всѣ другiе элементы ихъ общества. Относиться съ насмешкою, презрѣнiемъ, 

235

враждою къ этимъ скромнымъ представителямъ лучшаго среди худшаго, —величайшая несправедливость и величайшая ошибка. Это безплодная сатанинская гордость, которая предпочитаетъ хаосъ преисподней тому раю, въ которомъ есть запретныя древа. Какая практическая польза воображать, что можешь предъявлять человѣчеству абсолютныя требованiя нравственности, если каждый день жизни нашей убѣждаетъ насъ все болѣе и крѣпче, что человѣчеству не по силамъ даже гораздо меньшiя требованiя, что приходится хвататься какъ за великую побѣду за малѣйшее совершенствованiе инстинктовъ и убѣжденiй людей. Отрицая наличную и возможную заслугу, за то, что она слишкомъ мала, мы этимъ нисколько не приближаемъ и не облегчаемъ пути для большей заслуги, которая не перестаетъ черезъ это оставаться илюзiей и празднымъ ожиданiемъ.

Изъ всѣхъ добрыхъ типовъ Ауэрбаха всего чаще встрѣчается, всего теплѣе изображается у него — типъ матери, исполненной любви, самоотверженiя и въ то же время глубокихъ нравственныхъ правилъ. Мы уже говорили, въ какомъ почти религiозномъ свѣтѣ, въ какомъ нравственномъ велгчiи рисуетъ онъ намъ мать Эриха Дорне въ «Дачѣ на Рейнѣ». Мать Томы въ «Ландолинѣ», хотя въ гораздо болѣе грубой сферѣ, является такимъ же тихимъ ангеломъ-хранителемъ дома, единственнымъ элементомъ ласки, всепрощенiя, родственной связью, среди суровыхъ и неподатливыхъ характеровъ семьи. Еще возвышеннѣе и чище жена стараго Вальдфрида, мать многихъ сыновей и многихъ дочерей, которые уже сами стали отцами и матерями многочисленныхъ семействъ... Ея кроткимъ и разумнымъ вмѣшательствомъ, всѣ событiя семейной жизни, всѣ случаи горя и радости, переживаемые домомъ внутри и внѣ его, получаютъ спокойный и достойный характеръ. Послѣ ея смерти, духъ ея словно витаетъ по прежнему надъ всякимъ членомъ семьи и направляетъ ихъ мысль, ихъ волю, по тому же прямому и доброму пути. Ея память дѣлается своего рода священнымъ семейнымъ культомъ, и все, что совершается во имя ея, то уже само собою, по необходимости, нравственно.

Роль нѣмецкой дѣвушки Ауэрбахъ не очертилъ такъ полно и убедительно, какъ роль нѣмецкой матери. Его Манны, Мартеллы, Томы, Лорли, Фрони, — сами по себѣ прелестныя и симпатичныя существа, соприкосновенiе съ которыми наполняетъ человѣка поэтическимъ чувствомъ. Всѣ они прямы, чисты, способны къ глубокой и простой любви, какъ ни велико различiе положенiя и характеровъ какой-нибудь настойчивой и суровой 

236

крестьянки Томы и дочери милiонера Зоненкампа, почти неземной идеальности. Но, при всей этой внутренней прелести своей, при всей глубоконѣмецкой основѣ своего типа, дѣвушки Ауэрбаха не развертываютъ въ его романахъ своихъ активныхъ силъ, не даютъ случая оцѣнить своего воспитательнаго значенiя въ жизни мущины. Они только словно готовятся къ жизни, и, за малымъ исключенiемъ, ограничиваются только тѣмъ, что любятъ избранниковъ своего сердца, отдаются имъ, живутъ ими....

Вообще романы Ауэрбаха населяютъ голову читателя образами и идеями, которые придаютъ жизни красоту и высшiй смыслъ. Творчество Ауэрбаха небогатое пластическими силами, могуче поэтическимъ и нравственнымъ подъемомъ духа. Ауэрбахъ бываетъ нѣсколько сантименталенъ и идиличенъ въ рисовкѣ сценъ, портретовъ, но онъ не лжетъ, онъ не искажаетъ жизни, онъ не напускаетъ въ нее розоваго туману. Его сантиментализмъ — не ослѣпленiе его сужденiя, не близорукость его наблюденiя, а только чуткая нѣжность духа, который слишкомъ растрогивается видомъ нравственной красоты и теряетъ на эту минуту самообладанiе и объективность художника, отъ чего на его полотнѣ являются тогда скорѣе его чувства, чѣмъ формы дѣйствительности.

Мы не проповѣдуемъ нашимъ литераторамъ Ауэрбаха, какъ цѣльный образецъ. Мы уже высказались, что онъ глубоко нѣмецъ, а русскiй не можетъ стать нѣмцемъ. Сантиментальность и доктринерство Ауэрбаха далеко не такъ поражаютъ нѣмцевъ, какъ русскаго; я даже сильно сомнѣваюсь, чтобы нѣмцы упрекали Ауэрбаха за эти качества. Вся наша русская природа возмущается противъ педантической проповѣди путемъ литературы и требуетъ яркаго дѣйствiя, выпуклыхъ формъ. Да и въ общечеловѣческомъ, общехудожественномъ смыслѣ, такiе прieмы творчества гораздо могущественнѣе и законнѣе. Поэтому мы никому не посовѣтовали бы усвоить себѣ собственно творческie прiемы Ауэрбаха. Въ этомъ отношенiи у насъ самихъ есть такiе учителя, которыхъ нѣтъ у нѣмцевъ. Но мы выдвигаемъ Ауэрбаха, какъ писателя, вѣрно постигшаго общее значенiе романа въ общественной жизни, его, такъ сказать, нравственныя обязанности и его необходимыя цѣли. Романы Ауэрбаха задаются задачею изображать не первую попавшуюся подробность жизни, не тотъ или другой, безъ различiя, случайно встрѣтившiйся ея эпизодъ, а только тѣ явленiя ея, которыми обрисовывается какая-нибудь серьезная нравственная черта 

237

человѣчества, которая способна воспитывать въ читателѣ чистое и честное отношенiе къ человѣку.

Въ романахъ Ауэрбаха есть идея и совѣсть, вотъ ихъ существенное отличiе. Романы Ауэрбаха не анатомируютъ язвъ жизни ножемъ отрицанiя и насмѣшки, а возсоздаютъ цѣлую жизнь во всемъ ея возвышенномъ и разностороннемъ значенiи, не обѣгая язвъ, но и не закрывая глазъ на красоту.

Эти общiя заботы и общiй характеръ романовъ Ауэрбаха ставятъ ихъ гораздо выше множества произведенiй отрицательнаго и партiйнаго характера, которыми такъ богата наша русская белетристика, и которыя выдаются намъ за спецiально безпристрастное изображенiе жизни, за спецiальную школу натурализма и реализма. Въ этихъ послѣднихъ произведенiяхъ очень нерѣдко разработка отдѣльныхъ сторонъ, отдѣльныхъ подробностей достигаетъ яркости и рельефности, какихъ нельзя искать въ романахъ Ауэрбаха. Но, сравнительно съ ними, они всетаки близорукая, сама собою удовлетворяющаяся техника, безъ всякаго высшаго нравственнаго значенiя, а весьма часто еще и вредная односторонность, воспитывающая циническiе взгляды на жизнь человѣчества подъ видомъ безпристрастнаго обнаженiя правды.

Справедливо сказалъ въ одномъ изъ недавнихь трудовъ своихъ одинъ умный англiйскiй писатель: «жизнь — дѣло серьезное, и никто еще отъ зубоскальства не сдѣлался ни великимъ, ни добрымъ».

Кто хочетъ извлечь поученiе изъ Ауэрбаха, тотъ додженъ прежде всего оцѣнить то сердечное тепло, ту гуманную широту и благородство взгляда, которыми насквозь проступаютъ его произведенiя, и потомъ — серьезность, ясную опредѣленность и практическую важность темы, которую онъ разработываетъ.

Нашимъ современнымъ русскимъ белетристамъ въ этомъ отношенiи есть таки чему поучиться у шварцвальдскаго разскащика. Конечно, всѣ эти темы, все это тепло и благородство взглядовъ опять-таки несомнѣнная «буржуазность».

Ауэрбахъ, болѣе чѣмъ кто нибудь, воспѣваетъ добродѣтели и поэзiю семейнаго очага, обезпеченнаго трудоваго быта, болѣе чѣмъ кто нибудь погруженъ въ «предразсудки рутинной бюргерской морали» и «узкихъ бюргерскихъ идеаловъ», хотя, странно, онъ больше всего и вѣрнѣе всего изображаетъ крестьянъ, четвертое сословiе. Для Ауэрбаха звучатъ особеннымъ смысломъ — слова, идеи, образы, давно осужденные тѣми направленiями жизни, которыя по непостижимому ослѣпленiю считаютъ себя «позитивными и «научными».

238

Но если «бюргерскiе идеалы» Ауэрбаха ведутъ къ тому исходу, который обыкновенно вѣнчаетъ его романы; если подъ ихъ влiянiемъ самовольный и капризный ребенокъ, сознающiй ожидающiе его впереди милiоны, обращается въ концѣ концовъ, какъ язычникъ въ христiанскую вѣру, въ горячаго друта на роднаго блага и общественной справедливости; если каждое событiе, передаваемое авторомъ, каждый характеръ, имъ выводимой, каждая мысль, изъ нихъ вытекающая, служатъ только къ разширенiю симпатiи человѣка къ человѣку, къ укрѣпленiю въ немъ вѣры во все доброе, великое, прекрасное, — то мы смѣло пойдемъ на встрѣчу этимъ «бюргерскимъ идеаламъ», этой «буржуазности взглядовъ», и съ наслажденiемъ отвернемся отъ тѣхъ, быть можетъ, титаническихъ, быть можетъ, прометеевскихъ потугъ инаго мiросозерцанiя, которые рисуютъ намъ землю какъ мрачную, безсмысленную юдоль, населенную злодѣями и безумцами, откуда можетъ быть одинъ естественный исходъ — запойное пьянство, пуля револьвера или — головой въ воду!. Если дѣйствительно все, что не умѣщается въ этой теорiи отрицанiя и отчаянiя, есть «буржуазность», то мы съ гордостiю поднимаемъ знамя подобной «буржуазности».

Мы не боимся словъ, хотя ими и въ наше время, и въ литературныхъ сферахъ, любятъ стращать наивныхъ, точно мы замоскворѣцкiя купчихи изъ комедiй Островскаго, которыя вздрагиваютъ при одномъ звукѣ «жупелъ» или «металла звонъ». Право, этотъ прiемъ нѣсколько напоминаетъ звѣрообразныя маски дикарей, которыми тѣ, за неимѣнiемъ дѣйствительныхъ условiй силы, стараются, еще безъ боя, однимъ впечатлѣнiемъ фантазiи, запугивать своихъ противниковъ. Но эти средства дикаря дѣйствуютъ только на дикарей. Пора бы убѣдиться въ этомъ.

Для человѣка, который искренно ищетъ въ жизни смысла, правды, поученiя, рѣшительно все равно, какъ будутъ обзывать эту правду, и какой лавочный ярлычекъ будутъ примѣрять къ нему тѣ, которые не умѣютъ разбирать даже ярлычковъ...

Ему достаточно увѣренности, что когда отъ его «буржуазности» потребуется честнаго дѣла на пользу другаго, кореннаго измѣненiя къ лучшему привычныхъ ему формъ жизни, то, въ глубинѣ своего теплаго духа, въ стойкихъ правилахъ своей нравственности, онъ найдетъ къ этому дѣлу болѣе силъ и болѣе охоты, чѣмъ тѣ титаны, которые вмѣстѣ съ грѣхами человѣчества привыкли ненавидѣть и самаго человѣка.

Евгенiй Марковъ.