N. N. <Оболенскiй Л. Е.> Литературные типы. Критическiе замѣтки. // Свѣтъ. 1879. № 9. Сентябрь. С. 96-104.

96

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ТИПЫ.

(Критическія замѣтки).

Сумасшедшій музыкантъ. Повѣсть Лукъянова («Вѣстн. Европы». Iюль). Большую услугу обществу могли бы оказать, между прочимъ, наши «маститые талантливые» беллетристы изображеніемъ если не положительныхъ, то хотя бы отрицательныхъ типовъ нашего времени. Къ сожалѣнію, беллетристы или замолкли вовсе, или охрипли такъ, что едва можно разобрать ихъ лепетъ. Дошло до того, что фельетонисты и внутреннія обозрѣватели стали давать намъ quasi-художественныя картинки современной дѣйствительности и новѣйшихъ типовъ. Конечно, имъ за это слѣдуетъ сказать спасибо, но каждый пойметъ, что намъ, взявшимся изслѣдовать эти типы и самому обществу было бы гораздо удобнѣе изслѣдовать ихъ, пользуясь дѣйствительно художественными произведеніями. Однако, на безрыбьи и ракъ рыба, а потому каждому, кто желаетъ намѣтить выдающихся дѣятелей нашего времени, придется поневолѣ воспользоваться хотя тѣмъ, что даютъ quasi-художники, исправляющіе должность настоящихъ, «маститыхъ» беллетристовъ. Между прочимъ, такую попытку изобразить выдающіеся отрицательные типы нашего времени, типы доморощенныхъ тартюфовъ, мы видимъ въ новой повѣсти г. Лукъянова «Сумасшедшій музыкантъ». Нельзя сказать, чтобы новое произведеніе автора, обличающее въ немъ крупный фельетонный талантъ, отличалось художественной глубиной и полнотой, чтобы оно раскрывало передъ нами сокровенныя причины текущей дѣйствительности или мѣтко анализировало и широко синтезировало эти причины. Тѣмъ не менѣе, среди всеобщаго молчанія, о которомъ только-что говорилось, это quasi-художественное произведеніе является лучомъ свѣта, живымъ человѣческимъ голосомъ, который невольно привѣтствуешь. Отрицательный типъ современной нашей жизни является у автора въ лицѣ двухъ героевъ его повѣсти: чиновника-карьериста Льва Казакова, и такого же карьериста, только изъ военныхъ, нѣкоего Сѣверинова, хотя, впрочемъ, авторъ съ тѣмъ же успѣхомъ могъ сдѣлать своихъ героевъ банкирами, редакторами, фельетонистами. Основный признакъ такихъ людей это то, что они торчатъ всюду, гдѣ можно пристроиться тепло и сытно съ надеждами лѣзть все вверхъ и вверхъ по лѣстницѣ наживы или честолюбія, посредствомъ любой работы, какую заставятъ дѣлать или даже преступленія, если человѣкъ нетерпѣливъ, какъ Ландсбергъ или Юханцевъ. Разсмотримъ же этихъ господъ поближе.

Другой основный признакъ этого типа — полная безнравственность, безпринципность, безъидейность, непремѣнно прикрытая маской какого-нибудь «служенія»,

97

имѣющаго спросъ въ данное время. То это, какъ у Сѣверинова, служеніе яко-бы «бѣдняку солдату», до котораго ему дѣла нѣтъ, то, какъ у Казакова, служеніе яко-бы «основамъ», во имя которыхъ онъ требуетъ, чтобы его фиктивная жена жила съ нимъ на одной половинѣ, а въ то же время сводничаетъ эту жену, и многихъ чужихъ женъ, нужнымъ ему чужимъ мужьямъ. Т. е. на самомъ дѣлѣ, эти тартюфы, прикрываясь той или другой маской, имѣютъ только одну цѣль: обдѣлась свои грязныя, личныя дѣлишки. Сѣвериновъ уѣзжаетъ въ провинцію, подъ предлогомъ заботы о «солдатикахъ», а на самомъ дѣлѣ для того, чтобы обойдти генерала, отъ котораго зависитъ его повышеніе; Левъ Казаковъ, убѣждая жену жить на одной половинѣ съ нимъ, и прикрываясь такой «основой», какъ «святость брака», расчитываетъ этимъ путемъ убить ее и воспользоваться ея состояніемъ, такъ какъ доктора объявили ему, что роды грозятъ его женѣ смертью. Когда онъ замѣчаетъ, что она не согласиться стать снова его женой de facto, онъ толкаетъ ее въ объятія Сѣверинова, связь съ которымъ можетъ привести несчастную къ тому же результату. Сѣвериновъ, къ тому же, нуженъ ему, какъ члену какой-то комиссіи, разработывающей вопросъ, въ которомъ любовникъ имѣетъ спеціальную подготовку. Головной мозгъ такихъ людей есть только слуга желудка и спиннаго мозга, дающій средства для прихотей послѣднихъ; никакія средства, какъ бы безчестны они ни были, не могутъ быть имъ противны, если требуется устранить съ пути конкурента. Мы знаемъ къ какимъ средствамъ прибѣгаютъ Казаковы нашей современной прессы, чтобы отнять у конкурента кусокъ сытнаго пирога, а иногда и кусокъ насущаго хлѣба; Казаковы г. Лукъянова не брезгаютъ ни убійствомъ, ни сводничествомъ, ни чѣмъ. Если вы идеалистъ, обходящій правило «цѣль оправдываетъ средства», вы навѣрное будете сбиты съ ногъ однимъ изъ подобныхъ «ловкачей». И не потому ли, между прочимъ, въ послѣднее время даже честные люди все съ большой и большой легкостью пользуются «всякими» средствами? Этимъ я вовсе не хочу оправдывать іезуитскаго принципа, я только пытаюсь объяснить нѣкоторые факты, представляющіеся съ перваго взгляда противорѣчивыми. Типъ идеалиста, который вылетаетъ въ трубу при столкновеніи съ такими дѣльцами, мы видимъ въ другомъ героѣ г. Лукъянова, Алексѣѣ Казаковѣ, редакторѣ газеты: «Народная Польза». Алексѣй пріурочиваетъ свою дѣятельность къ извѣстной идеѣ — служенія общему благу. Общество онъ идеализируетъ, видя въ немъ далеко не то, что есть въ дѣйствительности. Онъ вѣритъ, что русское общество хочетъ слышать дѣльное честное слово, что оно высоко подымаетъ въ своемъ сердцѣ того, кто съ нимъ умѣетъ быть честнымъ, кто умѣетъ съ любовью работать для него. Алексѣй судитъ нашу публику по Европѣ, да по своимъ собственнымъ честнымъ стремленіямъ; г. Лукъяновъ рисуетъ намъ, въ какомъ чудномъ заманчивомъ свѣтѣ кажется начинающему писателю его работа для общества, какъ онъ страстно любитъ тебя, публика, — твои интересы, твое развитіе, твои задачи! Онъ готовъ положить душу и жизнь на эту работу; онъ уповаетъ, что его труды сто разъ вознаградятся твоимъ горячимъ сочувствіемъ, той пользой, которую ты вынесешь изъ честной работы труженика. Онъ забываетъ, что это та публика, которая даже своимъ воинамъ, проливающимъ за нея кровь, своимъ погорѣльцамъ, умирающимъ безъ жилья и крова, не въ силахъ помочь иначе, какъ путемъ «благотворительныхъ» танцевъ и музыкальныхъ наслажденій! Бѣдному идеалисту остается одно: всадить себѣ пулю въ лобъ или сойти съ ума. Герой Лукъянова выбираетъ послѣднее, а его публика съ тѣмъ же удовольствіемъ выписываетъ и читаетъ канканирующую «Красу Демидрона».

«Братья Карамазовы», Достоевскаго (Русск. Вѣстн.). Единственное художественное произведеніе въ широкомъ смыслѣ этого слова мы имѣемъ въ послѣднее время исключительно въ лицѣ одного произведенія г. Достоевскаго «Братья Карамазовы». Къ несчастью это художественное зеркало нашей дѣйствительности отъ времени и отъ бурь житейскихъ до того почернѣло, закоптило, запылилось, что нужно

98

много усилій, чтобы увидѣть въ его отраженіяхъ дѣйствительную жизнь. Однако, при нѣкоторыхъ попыткахъ и усиліи, быть можетъ, намъ и удастся отскоблить его образы отъ насѣвшаго на нихъ слоя печальной авторской субъективности и добыть хотя бы крупицу правды. Что такое г. Достоевскій, какое у него міровоззрѣніе, это достаточно знаютъ читатели изъ его дневника и изъ его біографіи, хотя и не появлявшейся въ печати, но извѣстной каждому отчасти по слухамъ и изустнымъ преданіямъ, отчасти же по его quasi-автобіографіи, извѣстной подъ именемъ «Мертваго Дома». Несомнѣнно, что самъ г. Достоевскій представляетъ въ высшей степени интересное общественное явленіе и величайшей его заслугой было бы, если бы съ свойственнымъ ему талантомъ психическаго и психіатрическаго анализа онъ написалъ собственную подробную автобіографію съ дѣтства до послѣдняго времени. Такая автобіографія уяснила бы намъ многое и очень многое въ прошедшей исторіи нашего умственнаго и нравственнаго развитія. Въ самомъ дѣлѣ, г. Достоевскій представляетъ экземпляръ въ высокой степени мощнаго художественнаго таланта, упавшаго подъ вліяніемъ условій жизни до страннаго и туманнаго мистицизма. Прослѣдить этотъ постепенный процессъ, вызвать на свѣтъ всѣ тѣ явленія, которыя били безпощадно могучую душевную организацію, все это стоитъ труда, все это — дало бы поучительный урокъ настоящему и будущему. Но пока такой автобіографіи нѣтъ, мы должны очень осторожно касаться личности почтеннаго, талантливаго художника. 

Мы сдѣлали это предварительное вступленіе для того, чтобы имѣть право отнестись къ послѣднему произведенію Достоевскаго такъ, какъ, напр., современный историкъ относится къ средневѣковымъ сказаніямъ объ изгнаніи бѣсовъ чтоли. Онъ беретъ изъ такихъ преданій только фактическіе элементы. Такихъ элементовъ не чужды самые фантастическіе разсказы: въ нихъ всегда можно найдти черты живой дѣйствительности, современнаго быта, понятій, вѣрованій. Только такимъ образомъ и можно говорить о романѣ нашего извѣстнаго писателя, т. е. переводя его на иной языкъ, языкъ законосообразныхъ явленій и критической мысли. Что же даетъ намъ такой переводъ или, говоря вѣрнѣе, такое изслѣдованіе?

Основной, такъ сказать, центральный типъ романа, старикъ Карамазовъ есть типъ прошедшаго времени и его характеристическая черта въ этомъ отношеніи, т. е. какъ типа не новаго времени, состоитъ въ томъ, что прежде всего онъ не Тартюфъ, не лицемѣръ. Онъ не надѣваетъ никакой маски религіозной или политической на свое разнузданное распутство, безпринципность и грязь. Онъ негодяйствуетъ открыто, нахально, цинично, онъ утрируетъ свое негодяйство, не опрадывая его никакими мотивами, ни патріотическими, ни общественными, ни философскими. Очевидно, передъ нами обращикъ того, что историки первобытной культуры называютъ «переживаніемъ», т. е. осколокъ крѣпостничества. Въ то время людямъ не нужно было лицемѣрить. Никакой критики не было и не могло быть въ крѣпостной средѣ, а если она и подымалась, то не на долго.

Изъ анализа повѣсти г. Лукъянова мы видѣли, какія характеристическія черты имѣетъ типъ современнаго Казакова. Мы показали, что этотъ человѣкъ живетъ исключительно спинно-мозговою жизнью, а голова служитъ у него лишь средствомъ для удовлетворенія потребностей спинно-мозговой системы. Никакой разницы въ этомъ собственно отношеніи мы не найдемъ между современнымъ и крѣпостнымъ Карамазовымъ. Различія, кромѣ указанныхъ уже, состояли, главнымъ образомъ, въ слѣдующемъ. Карамазовъ въ то время былъ шутомъ не коллективнаго лица напр. подписчиковъ газеты, а одного, иногда двухъ окрестныхъ помѣщиковъ. Видъ окружающей крѣпостной «скоромщины», не особенно ему доступной, раздражая его аппетиты до страстнаго напряженія, возбуждалъ его энергію; цѣлью его жизни, за отсутствіемъ другихъ идеаловъ въ окружающемъ обществѣ, было — самому поскорѣе сдѣлаться обладателемъ кругленькаго

99

имѣньица, завестись собственными крѣпосными Армансами и собственными шутами. Въ этомъ было все содержаніе жизни. Карамазовъ, (какъ и Левъ Казаковъ съ Сѣвериновымъ) достигъ своего идеала: онъ обладатель круглаго капитала, онъ уморилъ трехъ женъ, онъ отдѣлался отъ сыновей и начинаетъ устраиваться по образцу другихъ. Этотъ образецъ впитанъ имъ изъ окружающей среды и быта. Но несомнѣнно, что формы всего этого значительно разнятся отъ современныхъ утѣхъ г-дъ Казаковыхъ. Карамазова кормилъ собственный крѣпостной поваръ или угощалъ монастырскій игуменъ изъ отставныхъ военныхъ, большой знатокъ по этой части; крѣпостная клубника обходилась также дешевле.

Какъ же, по мнѣнію почтеннаго автора романа, Карамазовъ отразился вообще на средѣ, стоявшей отъ Карамазова въ какой либо зависимости семейной или экономической? Для этого авторъ выводитъ на сцену слѣдующіе типы, представляющіе карамазовскую отрасль. Старшій сынъ, направившійся по военной части, второй сынъ, направившійся по учено-литературной, и третій сынъ, избравшій своимъ конькомъ мистическій идеализмъ. Есть еще побочный сынъ, поваренокъ, учившійся в Москвѣ; этотъ ударился въ самодѣльную, крайне невѣжественную критику окружающихъ основъ. Вызвана въ немъ была эта критика, какъ показываетъ авторъ, крайнимъ безобразіемъ всего того, что онъ видѣлъ въ жизни отца, крайнимъ противорѣчіемъ жизни съ тѣми громкими словами и принципами, которыя приходилось слышать, хотя бы въ церкви, или прочесть въ любой прописи. Противорѣчіе было такъ велико, что замѣтилось мальчикомъ еще въ то время, когда онъ учился грамотѣ у карамазовскаго лакея. Однажды, когда преданнѣйшій рабъ, олицетворяющій въ себѣ крѣпостную педагогику и вѣрящій въ каждое печатное слово, не мудрствуя лукаво, заставлялъ ребенка читать, тотъ вдругъ расхохотался и началъ говорить такія ужасныя для слуха своего педагога вещи, что тотъ сперва одурѣлъ, а потомъ, конечно, не нашелъ ничего лучше противъ этой непрошенной критики, какъ общій пріемъ того времени — линейку, розги, кнутъ. Однако, ему не удалось выгнать этими орудіями сатану изъ своего питомца. Очень ужь крѣпко кричали противорѣчія, да и питомецъ былъ посланъ въ Москву для изученія поварскаго искусства. Пораженный противорѣчіями, некультивированный мозгъ ударился въ самостоятельное разъясненіе разныхъ догматовъ религіи и изъ Москвы явился обратно, судя по тому, что мы успѣли прочесть, фанатизированный сектантъ, быть можетъ, будущій основатель какого нибудь новаго раскольничьяго толка, быть можетъ, страшный преступникъ, если онъ станетъ логически развивать для себя свои темные выводы изъ непримиримыхъ противорѣчій. И такъ, вотъ уже одно дѣтище карамазовщины. Зависимость происхожденія этого типа отъ родоначальника несомнѣнна, ибо безобразія отца заставили его мысль поразиться вопіющими противорѣчіями теоріи и жизни, — школьнаго религіознаго ученія, хотя бы того же Евангелія и прописныхъ истинъ морали съ одной стороны и жизнью отца (хотя и побочнаго) съ другой.

Какъ образовались типы трехъ остальныхъ сыновей, къ сожаленію, сказать невозможно: г. Достоевскій, занятый больше всего своими мистическими туманами, не разсказалъ намъ дѣтства и юности этихъ трехъ отпрысковъ настолько, чтобы можно было прослѣдить ихъ развитіе. Остается только сказать, что всѣ они вышли психически-больными людьми. Старшій сынъ, унаслѣдовавшій спинно-мозговые инстинкты и привычки отца, вноситъ въ нихъ изрѣдка человѣческую искру сознанія. Откуда она взялась эта искра — невѣдомо. Быть можетъ отъ страдалицы матери перешла она по наслѣдству, вмѣстѣ съ воспоминаніемъ объ ея замученной жизни, быть можетъ ее раздуло столкновеніе съ одной молодой дѣвушкой, поразившей его своимъ безграничнымъ самоотверженіемъ, своей нравственной высотой, — поразительной даже и въ паденіи, сравнительно съ его нравственной низостью. Этотъ человѣкъ иногда точно пробуждается, видитъ весь ужасъ, всю мерзость своей жизни, но наслѣдственность тянетъ его все сильнѣе и сильнѣе въ

100

самую глубь болота. Можно ожидать, что онъ окончитъ самымъ трагическимъ образомъ, самымъ звѣрскимъ, безцѣльнымъ и безсмысленнымъ преступленіемъ. Совершитъ онъ его не изъ разсчета и корысти, а чисто конвульсивно, въ припадкѣ озлобленія на жизнь, на самаго себя, на негодяя отца, въ которомъ онъ инстинктивно видитъ виновника своей гибели. Убьетъ онъ или отца, или любовницу, или любимаго брата, — сказать трудно. Можетъ случиться и то, и другое, и третье. Его голова не находится въ его власти, всѣмъ организмомъ владѣютъ инстинкты, рефлексы, слѣдовательно, онъ убьетъ того, кто первый подвернется подъ руку въ минуту умоизступленія отъ внутренней боли. Онъ, если хотите, созерцаетъ и наблюдаетъ не меньше побочнаго сына, онъ роется и въ своей душѣ и въ чужой, но противорѣчія, какъ и у побочнаго сына, подавили его мозгъ почти до безумія. Его инстинкты кричатъ противъ его минутныхъ честныхъ порывовъ, его любовь борется съ постоянною ненавистью, все разжигаемой сильнѣе и сильнѣе новыми, разнузданными безразсудствами отца.  Его также потрясает теорія и дѣйствительность, хорошія слова и правила съ одной стороны и безъисходное безобразіе съ другой. Въ этой патологической атмосферѣ разврата, цинизма, пьянства, въ этомъ созерцаніи роднаго отца, шута и сладострастника, не можетъ родиться ничего, кромѣ душевной болѣзни. Она уже и владѣетъ этимъ сыномъ. Личность втораго сына еще далеко не выяснилась, какъ и весь романъ, но основная черта этого типа видна уже и теперь. Это — человѣкъ съ сильнымъ логическимъ умомъ и огромной силой воли, но это, что называется, человѣкъ «безъ души». Въ немъ убито то внутренне начало, начало нравственное, любовь, которое направляетъ дѣятельность человѣка къ опредѣленной, благой цѣли, заставляетъ отдать ей всю жизнь, вѣритъ въ неё, жить и работать для нея. Его мозгъ одинаково спокоенъ, когда онъ рѣшаетъ тотъ или другой вопросъ такъ или иначе, pro или contra. Вѣдь, ни то, ни другое рѣшеніе не возбуждаетъ въ немъ отчаянія или муки, не возмущаетъ его нравственнаго чувства, не оскорбляетъ его любви. Отъ этого у него нѣтъ и не можетъ быть опредѣленной цѣли въ жизни, потому что для него все равно, какъ бы ни разрѣшился тотъ или другой вопросъ въ жизни и мысли. Онъ не шевельнетъ рукой, чтобы ускорить, остановить или замедлить его рѣшеніе. Развѣ, впрочемъ, это будетъ необходимо лично для него въ данную минуту. У него есть, однако, принципы: такъ, онъ говоритъ, что не позволитъ старшему брату убить отца, хотя признается, что смерть отца была бы дѣломъ хорошимъ. Его страсти, его желанія, его чувства не настолько сильны, чтобы обратить въ бѣгство отвлеченный принципъ, у него умъ преобладаетъ надъ чувствомъ, а потому и его принципы чисто головные, до которыхъ онъ логически додумался, ставя какія-то посылки, но ужь, конечно, этими посылками не было чувство, любовь или гражданская скорбь. Каковы были эти посылки — г. Достоевскій также намъ не открываетъ. Вѣрнѣе всего допустить, что посылки были чисто эгоистическія. Не трудно, впрочемъ, сказать, будутъ ли прочны такія принципы, если имъ овладѣетъ страсть, если его охватитъ сильное чувство. Этотъ типъ попадается въ современной дѣйствительности, типъ умнаго, но ни во что не вѣрящаго индеферентиста, безъ искры свѣта — руководителя въ душѣ, холоднаго наблюдателя явленій, не могущаго и не желающаго ни къ чему приложить рукъ. Изъ такихъ людей чаще всего выходятъ авторы «Литературныхъ Сшибаевъ», тихенькіе не потому, чтобы они были трусами, а потому что горячиться не изъ-за чего, если не задѣта собстванная рубашка. Они ни во что серьезно не вѣрятъ, ничего серьезно не любятъ. Руководясь принципами, не связанными съ потребностями сердца, они до извѣстной черты не сдѣлаютъ подлости, будутъ держаться въ сторонѣ отъ явнаго безобразія, но… стоитъ явиться потребности въ подлости, когда она настоятельно требуется, что удержитъ такого человѣка отъ подлости? Если ему выгодно будетъ, онъ навѣрное напишетъ нѣчто въ родѣ «Литературныхъ Сшибаевъ».

Остается младшій братъ — Алексѣй. Мы нарочно оставили его подъ конецъ,

101

чтобы обратить на него особенное вниманіе читателя. Этотъ юноша, такой молодой и чистый, уже успѣлъ настолько потерять вѣру въ дѣйствительность, въ реальную окружающую жизнь, что видитъ одно спасеніе въ аскетизмѣ, въ монастырскомъ затворничествѣ. Что могло породить такое раннее глубокое разочарованіе, — г. Достевскій опять намъ не выясняетъ и вы уже изъ такихъ постоянныхъ недомолвокъ видите, какъ слабо, поверхностно его новое произведеніе въ смыслѣ глубины захвата жизни и явленій, взятыхъ имъ для своего романа. Ни на одинъ существенный запросъ критики, возбуждаемый самимъ романомъ, читатель не находитъ отвѣта. Приходится, такъ сказать, досочинять романъ самому, изъ собственныхъ наблюденій и психологическихъ данныхъ. Пессимизмъ въ такомъ молодомъ возрастѣ не можетъ быть плодомъ «ума холодныхъ наблюденій и сердца горестныхъ утратъ». Это и не философскій пессимизмъ Гартмановъ и Шопенгауэровъ: младшій Карамазовъ, повидимому, не грѣшенъ особымъ знакомствомъ съ философіей. Русскіе люди иногда уходили въ пустыни, налагали на себя вериги, чтобы укрыться отъ жизненнаго зла, отъ раздирающихъ душу и подавляющихъ тѣло жизненныхъ положеній. Лично Алексѣй едвали переживалъ подобныя состоянія, а потому въ его аскетизмѣ необходимо искать исключительно моральныхъ вліяній окружающей обстановки. Въ числѣ этихъ вліяній семейныя обстоятельства должны играть не малую роль. Такъ, ученикъ Шопенгауэра, Фрауэнштетъ объясняетъ зарожденіе пессимизма въ своемъ учителѣ отчасти впечатлѣніями дѣтства: какъ извѣстно отецъ Шопенгауэра кончилъ самоубійствомъ, мать же не отличалась излишней строгостью нравовъ. Алексѣй рано увидѣлъ съ одной стороны страданія матери, съ другой — безобразія отца. Его сердце, жаждущее любви, какъ и у прочихъ братьевъ, прежде всего наткнулось на противорѣчіе этой жажды любви съ отвращеніемъ. Алексѣй нашелъ выходъ въ формулѣ о всепрощеніи. Вотъ можетъ быть первый толчекъ, бросившій его въ объятія аскетизма. Наслѣдственная болѣзненность и нервность, которой не могло не быть въ дѣтяхъ такого отца, помогла отрицательному взгляду на жизнь, а отсутствіе дѣйствительныхъ, прочныхъ, цѣнныхъ и разумныхъ радостей въ окружающей жизни докончили эту работу впечатлительнаго организма. Господину Достоевскому угодно было сдѣлать своего героя мистикомъ. Конечно, это — его добрая воля; но позволяемъ себѣ замѣтить почтенному автору, что это — анахронизмъ. Современная дѣйствительность имѣетъ и пессимистовъ, и аскетовъ, но они являются не на мистической подкладкѣ. Если же и можно въ ихъ воззрѣніяхъ найдти нѣкоторою дозу мистицизма, то этотъ мистицизмъ имѣетъ совсѣмъ особый объектъ. Появленіе въ романѣ этого типа въ той одеждѣ, какая ему дана, можно объяснить только художественной причудой и произволомъ, нестѣсняющимися условіями пространства и времени. Г. Достоевскій, чтобы высказать какую нибудь мысль, провести какую нибудь психологическую задачу, не стѣсняется въ выборѣ средствъ. Только его невольному, художественному чувству мы обязаны тѣмъ, что его Алексѣй и подъ рясой монаха остается не монахомъ. Въ немъ столько чертъ знакомыхъ каждому, въ немъ такъ мало монашескаго, такая жажда быть живымъ дѣятельнымъ членомъ окружающей дѣйствительности, онъ такъ часто мѣшается въ чужія дѣла, дѣла совершенно земныя, что ему не достаетъ только идеи «общества», во имя котораго онъ сталъ бы работать, вмѣсто идеи личности, для которой работаетъ теперь, — чтобы олицетворить собой тотъ же типъ, какой мы видѣли въ редакторѣ-идеалистѣ, а можетъ быть пойдти и далѣе по этому пути, что весьма возможно въ виду его способности къ фанатическому служенію идеѣ.

Такимъ образомъ, вотъ тѣ типы, которые сформировались вокругъ Карамазова-отца, подъ вліяніемъ созданныхъ имъ условій ихъ дѣтства, ихъ жизни, ихъ первыхъ впечатлѣній. Прежде чѣмъ вновь перечислить ихъ, мы должны упомянуть еще объ одномъ типѣ, типѣ ожесточенно-озлобленнаго, честнаго ребенка-бѣдняка. Этотъ озлобленный ребенокъ есть также продуктъ Карамазовщины. Богъ вѣсть,

102

чтобы изъ него вышло, если бы не Дмитрій Карамазовъ, этотъ воинственно-безшабашный потомокъ Карамазова. Дмитрій однажды вывелъ за бороду изъ трактира отца этого ребенка бѣднаго, отставнаго офицера и въ такомъ видѣ провелъ его по улицамъ городка. Мальчикъ — сынъ видѣлъ эту сцену, выходя изъ школы, видѣли и товарищи. Ребенокъ плакалъ, умолялъ Карамазова пустить отца, цѣловалъ его руки. Ничто не помогло. Товарищи въ школѣ прозвали ребенка мочалкой, напоминая этимъ о выдранной бородѣ отца. Мальчикъ дошелъ до состоянія тигренка. Онъ билъ камнями товарищей, бросался на нихъ съ ножомъ, наконецъ, захворалъ. Его встрѣча съ Алексѣемъ Карамазовымъ, братомъ оскорбителя, его дѣтское мщеніе, дошедшее до того, что въ отвѣтъ на всѣ ласки и убѣжденія кроткаго Алексѣя, ребенокъ изгрызъ ему палецъ, все это преставляетъ лучшія страницы романа. Къ сожалѣнію и здѣсь мы должны сказать, что авторъ весьма деспотически распоряжается съ жизненными явленіями. Онъ долженъ сознаться, что его ребенокъ — фантастическій ребенокъ. Такія психическія явленія бываютъ, но они совершаются не въ такой формѣ.

Перебирая вновь типы, созданные карамазовщиной, мы находимъ, такимъ образомъ, типъ фанатика-аскета, типъ холоднаго, безнравственного умницы, софиста XIX вѣка, типъ безшабашнаго прожигателя жизни, способнаго на всякія преступленія, не лишеннаго однако искры нравственнаго чувства, изрѣдка пробуждающагося въ немъ, — типъ невѣжественнаго мыслителя-сектанта, запутавшагося въ темныхъ лабиринтахъ противорѣчій окружающей жизни, типъ холопа-педагога, о которомъ мы упомянули ранѣе. Этотъ педагогъ — человѣкъ не мыслящій, не разсуждающій, съ допотопной окаменѣлой логикой. Какъ китайскими стѣнами ограниченъ его мозгъ разъ принятыми формулами, усвоенными безъ всякой критики; наконецъ, типъ оскорбленнаго, обиженнаго карамазовщиной ребенка-бѣдняка, этого кровнаго врага карамазовщины, который, быть можетъ, ради этой вражды, дойдетъ и до аскетизма, и до фанатизма, и до мистицизма особаго рода, но только не мистицизма всепрощенія и любви.

Мы не видимъ здѣсь еще тартюфа, этого, наиболѣе расплодившагося потомка карамазовыхъ. Однако, въ романѣ намѣченъ и онъ въ лицѣ семинариста, мечтающаго основать либеральный журналъ, съ исключительной цѣлью наживы. Пока же онъ тартюфствуетъ въ монастырскихъ стѣнахъ, ругая въ душѣ почтенныхъ отцовъ и подхалимствуя наружно.

Нашъ очеркъ карамазовской культуры былъ бы не полонъ, если бы мы не упомянули о народѣ, фигурирующемъ на заднемъ планѣ картины, и объ одномъ, повидимому, постороннемъ, детальномъ типѣ богатаго помѣщика, либерала 40-хъ годовъ. Этотъ типъ дорисовываетъ картину. Въ самомъ дѣлѣ, крѣпостная среда имѣла не однихъ Карамазовыхъ, завоевавшихъ себѣ мѣсто на пиру жизни шутовскомъ и сводничествомъ, хотя такихъ было большинство. Единицы, которымъ не приходилось съ дѣтства пробиваться горбомъ, которые успѣли черпнуть европейской науки и мысли, представляли другой типъ. Они не холопствовали передъ встрѣчными и поперечными, они иногда пытались гогорить, но для этого больше любили уѣзжать за границу. Присмотрѣвшись къ этому типу ближе, мы тотчасъ увидимъ, что эти люди — менѣе всего русскiе люди. Однако они и не европейцы, хотя и усвоили себѣ европейскiя идеи, европейскiя привычки, европейскiй складъ ума. Они не европейцы уже потому, что питались отъ того же крѣпостнаго права, которое теоретически презирали, т. е. Съ экономической, наиболѣе фундаментальной стороны они оставались русскими барами. Это не мѣшало имъ лѣзть на баррикады за французскiй пролетарiатъ, что еще болѣе доказываетъ, что они не европейцы. Европеецъ знаетъ, для чего онъ идетъ на баррикаду;если онъ собственникъ, капиталистъ, онъ не станетъ драться за пролетарiатъ. Русскому либеральному помѣщику не было дѣла до послѣдовательности его дѣйствiй. Онъ сражался на баррикадахъ потому, что это было красиво, а дѣлать ему было нечего,

103

т. е. онъ не умѣлъ ничего дѣлать на родинѣ; не умѣлъ даже освободить своихъ крестьянъ и научить ихъ хотя бы грамотѣ. Народа, его вѣрованій, его души онъ не зналъ и не понималъ; только европейская «талерантность» заставляла его быть вѣжливымъ съ такимъ «человѣкомъ народа», какимъ является напр. схимникъ въ романѣ Достоевскаго, котораго «европеецъ» считалъ «юродивымъ». Этотъ схимникъ замѣчательно нарисованъ, хотя было бы лучше, если бы г. Достоевскій влагалъ въ его уста поменьше монологовъ, исходящихъ лично отъ самаго автора. Прiемъ недостойный такого художника, какъ онъ. Схимникъ этотъ, какъ мы уже сказали; человѣкъ народа. Г. Достовскій говоритъ, что народъ, въ своей прошлой исторіи, выдвигалъ такихъ людей въ годины скорби. Это были единственные друзья народа въ такія времена, быть можетъ потому, что, отрѣкшись отъ благъ мiра сего; они не смотрѣли на народъ, какъ на средство эксплоатаціи. Народъ шелъ къ нимъ за утѣшеніемъ, потому что это были единственные люди, которые не толкали его въ шею, которые его выслушивали, но умѣли помочь ему только однимъ, а именно: обѣщать, что доведутъ его жалобы и просьбы до неба. Это было утѣшеніемъ, это было паліативной мѣрой, утоляющей боль, но, какъ и всякія паліативы, она, успокаивая, оставляла болѣзнь гнѣздиться въ организмѣ, развиваться иногда до неизлечимыхъ размѣровъ. Успокаивая временно, она заставляла забывать болѣзни, оставляла и любовь къ исцѣлителю, а въ концѣ концовъ мѣшала отнестись къ своему положенію болѣе активно, т. е. поработать надъ нимъ къ лучщему. Такимъ образомъ, мы видимъ теперь карамазовщину во всей ея полнотѣ и укажемъ существенный ея признакъ.

Эти люди, живя повидимому въ обществѣ, живутъ de facto внѣ общества; никто изъ нихъ даже не задумывается, что онъ членъ, клѣточка одного цѣлаго организма. Отъ этого у нихъ нѣтъ ни вѣры въ жизнь, ни жизненной цѣли. Это можно сказать и про всѣхъ Карамазовыхъ, къ какому бы типу они ни принадлежали. Ихъ, такъ сказать, внѣ общественное положеніе является прямымъ результатомъ прошедшаго. Отецъ ихъ, нажившій свое богатство плутовствомъ и лизоблюдничаньемъ, очевидно не былъ членомъ общества, а былъ паразитомъ богатыхъ помѣщиковъ, не вносившимъ въ общество ничего своего, кромѣ забавы богатыхъ сосѣдей и бравшимъ отъ нихъ соки для существованія. Но паразитъ, хотя его существованіе и зависитъ отъ того организма, въ которомъ онъ поселился, никогда не сольется съ организмомъ такъ, чтобы жить его жизнью, страдать его страданіями, радоваться его радостями. Самый симпатичный изъ потомковъ карамазовщины Алексѣй, и тотъ не сознаетъ, какъ уже сказано, идеи «общества», и тотъ, если работаетъ, то лишь для отдѣльныхъ «душъ», которыя ему подвертываются по дорогѣ. Такъ, впрочемъ, всегда бываетъ въ мало развитыхъ обществахъ, въ человѣческихъ аггрегатахъ, еще не сознавшихъ своего органическаго единства. Ближе всѣхъ къ этому сознанію стоитъ пожалуй озлобленный ребенокъ, о которомъ мы говорили. Его можетъ объединить если не со всѣмъ обществомъ, то со всѣми ему пободными его личная злоба. Такимъ образомъ, является странное противорѣчіе: злоба и ненависть оказываются объединяющими, а любовь раздѣляющей силой. Это бываетъ: общественность, плотность и конкретность организма въ борьбѣ съ другими часто развиваются, но отъ этой общественности еще далеко до истинной общественности, это только первая общественная группировка (послѣ семьи), группировка и организація по экономическому или политическому положенію, однимъ словомъ группировка въ партіи, раздѣляющія общества, но плотнѣе соединяющія индивидуумовъ и служащая къ зарожденію и развитію сознательной общественности, это вторая ступень къ высшей, цѣльной общественности и солидарности. Но въ массѣ, въ народѣ уже есть общественность. Однако такія общества, которыя еще не сознаютъ идеи общества, а живутъ «безсознательной» общественностью, явившеюся исторически, вслѣдствіе независящихъ отъ нихъ условій, такія, говорю, общества представляютъ низшую форму общественности, 

104

какъ бы прочна она ни была. Ихъ связываютъ вмѣстѣ только привычка да внѣшнія силы и потребности, отъ этого въ средѣ такой безсознательной общественности и возможны Карамазовы. Каждая единица не сознаетъ, какъ въ обществахъ съ сознательной общественностью, своихъ правъ и обязанностей относительно цѣлаго. И, пока въ обществѣ не разовьется сознательная общественность, Карамазовы будутъ жить съ спокойной совѣстью жизни паразитовъ, — Юханцевы, не краснѣя, будутъ забирать общественныя кассы. Житель Царевококшайска не шевельнетъ пальцемъ, чтобы помочь погорѣльцамъ Оренбурга, и т. п. Не то въ какой нибудь Франціи и Англіи. Каждое явленіе въ общественной жизни касается тамъ всѣхъ и каждаго. Намъ еще далеко до этого сознанія общественности. Вообще необходимо строго раздѣлять сознательную и безсознательную общественность. Первая развивается изъ второй, вытѣсняя ее мало по малу, вмѣстѣ съ паразитизмомъ. Ей помогаетъ пресса, эта нервная система общества, сперва развитая лишь въ неглубокихъ частяхъ организма. И когда возникаетъ въ этихъ верхнихъ слояхъ сознательная общественность, въ это время еще весь организмъ живетъ въ состояніи безсознательной общественности, инстинктивной стадности, въ которую еще не проникаетъ ни малѣйшій лучъ свѣта. Вотъ и все, читатель, что даетъ намъ одинъ изъ талантливѣйшихъ художниковъ или, говоря вѣрнѣе, это — все что можно извлечь изъ его произведенія. Что бы онъ ни написалъ дальше, въ какія бы условія не поставилъ своихъ героевъ, сущность останется та же; она будетъ заключаться въ психологическихъ причинахъ зарожденія типовъ, окружающихъ насъ. Онъ можетъ сдѣлать только одно — болѣе выяснить эти типы и мотивы, породившіе ихъ, что очень желательно. 

«На разныхъ языкахъ». Психологическій этюдъ. О. Шапиръ. («Слово». Iюль и августъ). 

Тэма этой повѣсти — любовь. Мы ничего бы не имѣли противъ психологическаго изученія любаго душевнаго состоянія, если бы этюдъ былъ сдѣланъ талантливо, глубоко захватывалъ душевное явленіе, показывалъ его сущность, его главныя причины и условія. Таковы всѣ произведенія выдающихся талантовъ: Гончаровъ въ «Обломовѣ» даетъ намъ не только тончайшій анализъ психическаго состоянія своего героя, но и тѣ пути, которые привели къ этому состоянію и т. п. Внѣ этого условія психологическій этюдъ не имѣетъ никакого значенія. Написать рядъ замѣтокъ о разныхъ мимолетныхъ движеніяхъ мысли и чувства, это еще не значитъ написать психологическій этюдъ или художественное произведеніе. Для этого необходимо только имѣть хорошую память, да любовь къ ковырянью собственнаго прошлаго, собственныхъ «пріятныхъ чувствій». Садись, копайся у себя душѣ и записывай, что припомнишь. Но развѣ это искусство? И таковы развѣ задачи художественнаго произведенія. Бернандтъ, извѣстный юмористъ далъ намъ образчикъ возможности записывать свои малѣйшія душевныя движенія, и, конечно, самъ онъ не придаетъ имъ серьезнаго художественнаго значенія, хотя, говоря откровенно, его юмористическія наблюденія надъ самимъ собою гораздо болѣе художественны и даютъ больше матеріала для мысли, чѣмъ работа г-жи Шапиръ. Она, очевидно, не поняла того, что искусство, хотя бы даже чистое искусство для искусства, дѣлаетъ выборъ матеріала, выбирая изъ явленій жизни все типичное, характерное, выбирая иногда безсознательно для полноты удовлетворенія собственной художественной потребности. Отъ этого образы истиннаго искусства всегда цѣльны, полны, даютъ матеріалъ для чувства, мысли, иногда даже науки. Г-жа Шапиръ, съ своимъ антихудожественнымъ пріемомъ, ровно ничего не выяснила своимъ этюдомъ. Двое бездѣльниковъ, не занятыхъ ровно ничемъ, въ теченіе цѣлой повѣсти испытываютъ разныя тонкости любви, ссорятся, мирятся и, наконецъ, расходятся. Каждому ясно, что, если человѣкъ буквально ничего не дѣлаетъ, 

105

то любовь, которой онъ воображаетъ наполнить всю свою жизнь, должна въ концѣ концовъ непремѣнно опротивѣть до тошноты. Авторъ — такой поверхностный наблюдатель, что не понялъ даже этого и эта причина разлада его героевъ осталась совсѣмъ назади. Ее читатель констатируетъ самъ. Авторъ же наоборотъ, вообразилъ, что разрывъ любовниковъ, кончающійся трагически — смертью героини — есть результатъ какихъ-то тонкихъ несоотвѣтствій ихъ душевной организаціи; эти-то несоотвѣтствія будто бы и породили диссонансъ или то, что любящіеся говорятъ на разныхъ языкахъ, т. е. не понимаютъ другъ друга. Можно ли такъ дѣтски, такъ первобытно понимать жизнь, такъ не умѣть наблюдать и не проникать въ глубь душевныхъ явленій! Разница психическихъ организацій иногда является лучшимъ средствомъ прочной связи двухъ индивидуумовъ, взаимно пополняющихъ другъ друга, а наивный авторъ вообразилъ, что въ этомъ-то все и дѣло и на эту предвзятую ложь тянетъ свою канитель. Если бы онъ былъ хорошимъ наблюдателемъ, онъ бы не могъ оторвать явленія отъ его почвы; его наблюдательность, его художественное знаніе протестовали бы, и у насъ, дѣйствительно, явился бы реальный психологическій этюдъ, показывающій, какъ внутренняя пустота и бездѣлье въ росткѣ убиваютъ жизнь, не смотря ни на богатство, ни на молодость, ни на всѣ другія внѣшнія условія наслажденія. Это былъ бы дѣйствительно психологическій этюдъ, а не слащавое смакованіе ванильныхъ удовольствій праздной страсти. Понятно, что такъ какъ авторъ записываетъ все таки съ натуры разныя любовныя чувствица, то есть мѣстечки какъ будто вѣрныя дѣйствительности и даже художественныя. Но эта низкая, ничтожнѣйшая форма искусства, форма микроскопическаго копированія деталей, безъ синтеза цѣлаго явленія, можетъ увлечь развѣ крайне неопытныхъ читательницъ, да самаго автора, который, очевидно, не понимаетъ различія между искусствомъ и скрупулезно-мелкою памятливостью деталей. Такой памятью обладаютъ часто разныя любители тонкихъ ощущеній, которыя съумѣютъ ихъ вамъ передать почище г-жи Шапиръ. Но какой же выводъ вы сдѣлаете изъ такой передачи? А у г-жи Шапиръ они еще прикрываются нелѣпѣйшей, устарѣлой тенденціей! Нѣтъ, такъ не далеко уйдете! 

Неронъ. Комедія Пьетро Касса. Переводъ съ итальянскаго. («Отечеств. Записки», Iюль). 

Нѣкоторые фельетонисты отнеслись свысока къ этому замѣчательному произведенію. Подобное отношеніе показываетъ только полное отсутствіе всякаго критическаго смысла. Неронъ въ комедіи Пьетро Касса является личностью вполнѣ живой и реальной; это — не злодѣй ходульныхъ драмъ и трагедій, а безхарактерный, развратный римлянинъ извѣстной эпохи паденія нравовъ, быть можетъ, мало отличавшійся отъ другихъ римлянъ того времени, если бы судьба не подсунула ему въ руки власти. Отъ этого и только отъ этого комическій персонажъ, трусъ, пьяница дѣлается источникомъ неизобразимыхъ трагедій вокругъ себя, оставаясь тѣмъ же утонченнымъ сладострастникомъ, художественной натурой, любителемъ тонкихъ и пріятныхъ ощущеній, безпринципнымъ, безъидейнымъ, безхарактернымъ кутилой. Авторъ именно и указываетъ, какъ отсутствіе общественныхъ принциповъ, отсутствіе прочныхъ внутреннихъ началъ истинной человѣчности въ соединеніи съ необузданной властью могутъ опрокинуть вверхъ дномъ жизнь цѣлаго народа, хотя бы человѣкъ, пользующійся властью, былъ и безъ личной силы, и безъ воли, и безъ характера, былъ даже отчасти добродушнымъ, утонченно-чувствующимъ и пр. Въ этомъ глубочайшій смыслъ комедіи, богатой высокими лирическими и драматическими мѣстами, блещущей искрами глубоко психическаго анализа. 

N. N.