Г–Н. <Благосветловъ Г. Е.> Романистъ, попавшій не въ свои сани. («Дневникъ Писателя», г. Достоевскаго. Единственный выпускъ на 1880 г. Августъ.) // Дѣло. 1880. № 9. С. 159-169.
<159>
РОМАНИСТЪ, ПОПАВШIЙ НЕ ВЪ СВОИ САНИ.
____________
(«Дневникъ Писателя», г. Достоевскаго. Единственный выпускъ на 1880 г.
Августъ.)
Пушкинскій праздникъ въ Москвѣ, соединившій нашу интелигенцію у памятника знаменитаго поэта, послужилъ поводомъ, послѣ обѣденныхъ обильныхъ возліяній, къ не менѣе обильнымъ изліяніямъ патріотическихъ чувствъ, къ братскимъ рукопожатіямъ, лобзаніямъ и даже цѣлованію рукъ. Все было настроено въ самомъ восторженномъ, мажорномъ тонѣ, благо «праздникъ оказался на улицѣ» интелигентовъ. Потоки словъ лились неизсякаемымъ ключомъ; каждому хотѣлось высказаться до конца, такъ-сказать, опорожнить себя до дна своей души, заморенной долгимъ молчаніемъ. Ну и высказались!.. Каждый сталъ навязывать Пушкину свои желанія и стремленія, окрашивать его въ свой собственный цвѣтъ и приписывать ему то, чего онъ никогда не думалъ и къ чему никогда не стремился. Въ-концѣ-концовъ получилось повальное смѣшеніе языковъ и понятій, не безъ примѣси нѣкоторой доли умственнаго юродства, окончившагося новыми изліяніями, рукопожатіями и «единеніемъ душъ».
Героемъ и финаломъ этого сумбура явился г. Достоевскій. Онъ уже не въ первый разъ садится не въ свои сани, принимая на себя роль публициста. Первые опыты этого рода были сдѣланы имъ въ 1876 году «Дневникомъ Писателя». Особенной славы г. Достоевскій, конечно, не стяжалъ, да и не могъ стяжать, потому что для роли публициста у него не достаетъ ни знаній, ни развитія, ни политическаго образованія, ни даже простого общественнаго такта. Свою безтактность г. Достоевскій
160
обнаруживалъ уже не разъ и особенно рѣзко проявилъ ее на тургеневскомъ обѣдѣ въ Петербургѣ, когда съ запальчивостью требовалъ, чтобы Тургеневъ произнесъ громко «слово», на которое онъ намекалъ въ своей рѣчи. И вотъ теперь этотъ-же самый публицистъ не отъ міра сего, благодаря всеобщему недоразумѣнію, господствовавшему на пушкинскомъ праздникѣ въ Москвѣ, выступаетъ вновь въ роли политическаго проповѣдника, прорицателя и даже чревовѣщателя.
Какъ обыкновенно бываетъ у прорицателей, языкъ ихъ отличается темнотой, двусмысленностью и разными экивоками. Толкуйте, молъ, меня, какъ знаете, — вѣдь я и говорю такъ потому, чтобы каждый понималъ меня такъ, какъ ему хочется; я отношусь только къ чувству и воображенію, а съ холоднымъ анализомъ ума и знанія у меня нѣтъ ничего общаго. Этотъ прорицательскій пріемъ употребляетъ съ полнымъ успѣхомъ г. Достоевскій. Онъ выражается не иначе, какъ какими-то утробными восклицаніями, предсказаніями будущаго и заклинаніями. Его рѣчь испещрена словами: цѣлокупный организмъ, родная нива, братское единеніе, всеединящая душа, святая народная правда, правда внутри его самого и т. д., и т. д. Въ этомъ непроглядномъ, полумистическомъ, полупророческомъ и чревовѣщательскомъ туманѣ ничего не разберешь; никакая логика и никакой здравый смыслъ непримѣнимы къ этой литературной кабалистикѣ. А между тѣмъ все это говорится съ самоувѣренностью глашатая великихъ откровеній, съ пафосомъ фанатика или съ келейнымъ смиреніемъ псалмовщика. То вдругъ поразитъ васъ голубиная кротость робѣющей мысли, то гордость и затаенное самолюбіе, смазанныя елеемъ глубочайшаго лицемѣрія. Послушайте, напримѣръ, какъ нашъ Iезекіиль громитъ развращенный Западъ: «Да она наканунѣ паденія, ваша Европа (это отвѣтъ г. Градовскому), повсемѣстнаго, общаго и ужаснаго». И далѣе, когда отъ Европы не останется и слѣдовъ въ этомъ «ужасномъ» крушеніи, прорицатель указываетъ намъ и на берегъ спасенія. «Волны разобьются лишь о нашъ берегъ, вѣщаетъ пророкъ, — ибо тогда только въ-явь и во-очію обнаружится передъ всѣми, до какой степени нашъ національный организмъ особливъ отъ европейскаго». («Дневн. Писат.», стр. 36 и 37.) Про какой это берегъ прорицаетъ г. Достоевскій — про «Берегъ»-ли г. Цитовича, съ которымъ у него есть не мало общаго, или про берегъ Балтійскаго моря? — отвѣтъ на этотъ вопросъ надо искать у Мартына Задеки. Какъ-бы то ни было, но становится страшно, — страшно не за повсемѣстную погибель
161
Европы, а… за патологическіе симптомы мозга самого прорицателя.
Но чѣмъ-же такъ твердъ и несокрушимъ нашъ берегъ, о который разобьются всякія волны и бури? Тѣмъ, что народъ нашъ знаетъ наизустъ молитву: «Господи Владыко живота моего». Послушаемъ, впрочемъ, лучше самого публициста:
«Я утверждаю, говоритъ г. Достоевскій, — что нашъ народъ просвѣтился уже давно, принявъ въ свою суть Христа и ученіе Его. Мнѣ скажутъ: онъ ученія Христова не знаетъ и проповѣдей ему не говорятъ, — но это возраженіе пустое: все знаетъ, все то, что именно нужно знать, хотя и не выдержитъ экзамена изъ катехизиса. Научился-же въ храмахъ, гдѣ вѣками слышалъ молитвы и гимны, которые лучше проповѣдей. Повторялъ и самъ пѣлъ эти молитвы еще въ лѣсахъ, спасаясь отъ враговъ своихъ, въ Батыево нашествіе еще, можетъ быть, пѣлъ: «Господи силъ съ нами буди»! и тогда-то, можетъ быть, и заучилъ этотъ гимнъ, потому что кромѣ Христа у него тогда ничего не оставалось, а въ немъ, въ этомъ гимнѣ, уже въ одномъ вся правда Христова. И что въ томъ, что народу мало читаютъ проповѣдей, а дьячки бормочутъ неразборчиво, — самое колосальное обвиненіе на нашу церковь, придуманное либералами, вмѣстѣ съ неудобствомъ церковно-славянскаго языка, будто-бы непонятнаго простолюдину (а старообрядцы-то? Господи!). За то выйдетъ попъ и прочтетъ: «Господи Владыко живота моего», а въ этой молитвѣ вся суть христіанства, весь его катехизисъ, а народъ знаетъ эту молитву наизусть» и т. д.
Мы вовсе не думаемъ препираться съ г. Достоевскимъ о томъ, въ чемъ именно заключается вся суть христіанства и можетъ-ли глубокое значеніе религіи исчерпываться заучиваніемъ молитвы наизустъ, но мы не можемъ не остановиться на томъ младенческомъ выводѣ, который дѣлаетъ изъ своей посылки авторъ «Бѣсовъ» и «Подростка». Изъ того, что народъ нашъ знаетъ молитвы наизустъ и читаетъ Четьи-Минеи, у г. Достоевскаго слѣдуетъ, что народу никакого другого просвѣщенія не нужно, что обращаться за нимъ къ еретической Европѣ нѣтъ никакой надобности, что этотъ народъ и безъ того есть совершеннѣйшій сосудъ мира и любви, призванный «указать исходъ европейской тоскѣ въ своей русской душѣ, всечеловѣчной и всеединяющей (конечно, все это темно и спутано, но прорицатели и ворожеи никогда не говорятъ ясно и логически), вмѣстить въ нее съ братскою любовію всѣхъ нашихъ братьевъ, а въ-концѣ-концовъ, можетъ быть, и изрѣчь окончательное слово великой, общей гармоніи». (Стр. 19.) Итакъ, мы призваны умиротворить,
162
озарить и согрѣть все человѣчество своей братской любовью. Этого мало: отъ насъ, именно отъ насъ, у которыхъ есть такіе публицисты, какъ гг. Катковъ и Достоевкій, Европа должна ожидать «окончательнаго слова великой гармоніи». Ахъ, г. Достоевскій, смотрите, чтобы ваше смиренномудрое бахвальство не постигла та-же печальная участь, какая постигла самоувѣренные возгласы подобныхъ-же вамъ отчизнолюбцевъ, увѣрявшихъ, что мы «житница Европы». А въ житницу Европы ввезли нынче американцы пшеницу, и доживемъ мы еще, пожалуй, до того, что нѣмцы будутъ ввозить къ намъ рожь.
На прирожденной намъ любви къ ближнему г. Достоевскій строитъ свой проектъ мірового преобразованія. Вмѣсто «житницы хлѣбной» мы станемъ теперь «житницей любви», и подъ руководствомъ нашего Петра-пустынника разнесемъ любовь по всему міру. Проектъ обольстительный! Прорицая и поучая, новый Петръ-пустынникъ восклицаетъ: «вижу слѣды сего въ нашей исторіи». Позвольте! Пророчествовать мы не беремся и въ чревовѣщаніи не намѣрены состязаться съ вами, потому что будущаго не знаемъ; что-же касается прошлаго, исторіи, въ которой вамъ кажется, что вы что-то прозрѣваете, то тутъ мы съ вами поговоримъ подробнѣе, потому что знаемъ исторію лучше васъ. Выслушайте-же, какъ мы примѣняли братскую любовь у себя, въ своемъ домашнемъ обиходѣ.
Рабство было исконной идеей, съ которой мы начали свою исторію. Сначала рабами были только одни плѣнные, но потомъ неравноправность, расширяясь все больше и больше, охватила весь русскій бытъ, всѣ отношенія приняли сословный характеръ и установилось дѣленіе людей на лучшихъ и худшихъ, старшихъ и младшихъ, родовыхъ и безродныхъ. Князь стоялъ, конечно, на первомъ мѣстѣ, за нимъ — дружинники или мужи, а затѣмъ смерды или люди. Но и люди были не равны между собою: городской человѣкъ считался важнѣе сельскаго. Кромѣ людей были еще холопы или рабы. Холопъ принадлежалъ своему хозяину, какъ домашняя вещь, и хозяинъ могъ убить его, не подвергаясь за это отвѣтственности. По «Русской Правдѣ», за убійство холопа постороннимъ человѣкомъ уплачивалось хозяину пять гривенъ.
Если вѣрить г. Достоевскому, то мы, русскіе, унаслѣдовали отъ своихъ прародителей славянъ только однѣ добродѣтели. Но извѣстно, что добродѣтельные славяне во время усобицъ отличались чисто-звѣрской жестокостью и, какъ повѣствуютъ лѣтописи, жгли народъ въ избахъ, а младенцевъ сажали на колья. По словамъ лѣтописца, одни только поляне отличались кроткимъ
163
нравомъ и мирными обычаями; остальныя-же славянскія племена жили «по-скотски», какъ звѣри, убивали другъ друга, ѣли всякую гадость и «срамословили, не зная никакого стыда». Ярославъ I, преисполненный христіанской любви, умирая, завѣщалъ дѣтямъ: любить другъ друга, потому что всѣ братья — дѣти одного отца и одной матери. «Если вы будете жить въ любви, говорилъ Ярославъ, — то и Богъ будетъ съ вами, если-же будете ненавидѣть другъ друга, то погибнете и сами, и погубите землю отцовъ и дѣдовъ вашихъ». И не успелъ Ярославъ закрыть глазъ, какъ пошло клятвопреступленіе, обманъ, насиліе, братоубійство. И эта практика братской любви царила у насъ во весь удѣльный и даже послѣдующій періодъ. Чего только не натерпѣлась Россія во все это время! А вѣдь, вѣроятно, и потомки Ярослава, ихъ дружина, бояре, дьяки, приказные и даже народъ «знали наизустъ», какъ говоритъ г. Достоевскій, «Господи Владыко живота моего».
Крижаничъ былъ славянофиломъ не меньше г. Достоевскаго, но онъ уже тогда понималъ то, чего г. Достоевскій не понимаетъ и теперь. Сравнивая Россію съ Англіей и Нидерландами, Крижаничъ говоритъ, что тамошніе народы благоденствуютъ потому, что «разумы у нихъ хитрые, что у нихъ цвѣтетъ всякое ремесло, земледѣліе, есть морская торговля». У русскихъ-же, по словамъ Крижанича, «умы народа тупы и косны». А датскій король сказалъ о русскихъ послахъ: «если эти люди еще ко мнѣ придутъ, то долженъ буду имъ построить свиной хлѣвъ, потому что гдѣ они постоятъ, тамъ полгода никто не можетъ жить отъ смрада». У русскихъ Крижаничъ не находитъ ни благородной гордости, ни достоинства. Такіе нравы сложились потому, что, по словамъ Крижанича, всякое мѣсто въ Россіи наполнено кабаками, откупщиками, тайными доносчиками, все дѣлается тайкомъ, со страхомъ и трепетомъ.
Флетчеръ удивляется, какъ русскіе могли выносить подобный порядокъ и какъ правительство, будучи христіанскимъ, могло быть имъ довольно. Вѣдь не заподозритъ-же г. Достоевскій Флетчера и Крижанича въ злонамѣренномъ западничествѣ и желаніи унизить Россію, а по словамъ ихъ, между русскими не было ни суда, ни правды, ни справедливости, законы-же наши были хуже драконовскихъ: напр., господинъ не платитъ долга, а его крестьянъ бьютъ палками. Крестьянинъ убѣжитъ отъ тяготы — посадятъ въ тюрьму жену, дѣтей и всѣхъ, кто жилъ съ нимъ вмѣстѣ. Въ деревнѣ ограбятъ боярина и преступника не найдутъ — наказываютъ всю деревню. Ложнымъ доносамъ, наговорамъ, извѣтамъ и ябедамъ не было конца. Фальшивыхъ свидѣтелей можно было купить
164
сколько угодно за стаканъ водки, и судьи, зная, что они допрашиваютъ лжесвидѣтелей, все-таки обвиняли невинныхъ. Ни одно дѣло не кончалось безъ подарковъ и вымогательствъ. Каждый думалъ только о томъ, какъ-бы съэксплуатировать и обмануть ближняго, и эксплуатаціи не было конца. Богатый эксплуатировалъ бѣднаго, умный — глупаго, сильный — слабаго. Въ отношеніяхъ людей между собой не было ни чести, ни гуманности, о христіанской-же любви не было и помину.
Въ этой неурядицѣ, гдѣ каждый норовилъ только стянуть и обмануть, труднѣе всѣхъ жилось земледѣльцу, — онъ былъ единственный работникъ на всѣхъ. Мало того, что его обирали воеводы, губные старосты, царскіе приказчики; обирали его приказчики мелкихъ и большихъ господъ и даже купцы и проходившіе черезъ деревни стрѣльцы. Купцы, пріезжавшіе въ деревни на ярмарки, грабили крестьянъ, били ихъ, безчестили ихъ женъ, и то-же самое дѣлали стрѣльцы, пересылаемые изъ мѣста въ мѣсто правительствомъ Народу оставалось одно — прибѣгать къ средствамъ самозащиты, и вотъ народъ тоже сталъ составлять шайки; шайки эти ходили по помѣщичьимъ имѣньямъ, жгли усадьбы, грабили и воровали, что попадалось подъ руку, и дѣло дошло, наконецъ, до того, что въ послѣднее время царствованія Алексѣя Михайловича воровство, разбой и убійство распространились повсюду и даже въ Москвѣ грабали и убивали на улицахъ.
Даже представители отъ народа, и тѣ были такими-же грабителями и хищниками. Избираемое деревенскимъ міромъ начальство ничѣмъ не отличалось ни отъ цѣловальниковъ, ни отъ сыщиковъ. Всякій, кто былъ побогаче и посильнѣе, давилъ того, кто былъ послабѣе и побѣднѣе. Кулаки-міроѣды и мужики-горланы, вмѣсто того, чтобы поддерживать общинный интересъ, забирали міръ въ свои руки, вертѣли имъ, какъ хотѣли, и высасывали послѣдній сокъ изъ бѣдняковъ. Это-ли братская любовь, г. Достоевскій; этимъ-ли умиротворяютъ, озаряютъ и возсоединяютъ?
Мы знаемъ, чѣмъ возразитъ г. Достоевскій. Онъ скажетъ, что всему причиной былъ произволъ господствующихъ классовъ до-петровской Москвы. Въ такомъ случаѣ мы попросимъ г. Достоевскаго отправиться въ Великій Новгородъ, развитію котораго, кажется, ничто не мѣшало. Политическое положеніе Новгорода было наиболѣе счастливое, потому что его не коснулся ни татарскій погромъ, ни княжескія усобицы, не зналъ онъ ни печенѣговъ, ни половцевъ и потому, казалось-бы, ничто не мѣшало ему осуществить тотъ идеалъ христіанской любви,
165
который открылъ г. Достоевскій только въ душѣ русскаго человѣка. Отчего-же объ этомъ самомъ Новгородѣ лѣтописецъ пишетъ, что онъ «сталъ въ поруганіе сосѣдямъ, сущимъ окрестъ его»? Отчего, по словамъ того-же лѣтописца, не было въ Новгородѣ ни правды, ни праваго суда, встали ябедники, крестныя цѣлованія дѣлались только на неправду, были по волости изъѣзды великіе и боры частые, крикъ, рыданіе, вопль и клятва отъ всѣхъ людей на старѣйшихъ нашихъ и на городъ нашъ, потому что не было въ насъ милости и суда праваго». Новгородскій лѣтописецъ постоянно упрекаетъ жителей Новгорода въ своеволіи, разбояхъ, насиліяхъ, грабежахъ и пожарахъ. И кто только не упрекалъ новгородцевъ въ распущенности! Митрополитъ Генадій писалъ Ивану III, что во всей новгородской землѣ нѣтъ ни одного человѣка, котораго-бы можно въ попы поставить. Митрополитъ Фотій увѣщалъ новгородцевъ воздерживаться отъ сквернословія и запрещалъ духовенству заниматься ростовщичествомъ. Митрополитъ Iона обвинялъ новгородцевъ въ томъ, что они изъ-за всякой мелочи впадаютъ въ гнѣвъ и ярость, а отсюда «свары, прекословіе, съ обѣихъ враждующихъ сторонъ является многонародное собраніе, нанимаютъ сбродней, пьянчивыхъ и кровопролитныхъ людей, замышляютъ бои и души христіанскія губятъ». Распущенность нравовъ дошла въ Новгородѣ и въ другихъ мѣстахъ Россіи до того, что былъ собранъ церковный соборъ. Оказалось, что въ монастыри люди постригаются для того, чтобы свободно бражничать, что въ кельи къ монахамъ ходятъ женки и дѣвки, что церковные причетники всегда пьяны, что попы въ церквяхъ дерутся между собою и въ монастыряхъ.
Гражданскіе порядки Великаго Новгорода были не лучше его нравовъ и обычаевъ, они вполнѣ напоминали порядки древняго Рима. Только одни новгородцы были полноправными гражданами, сельское-же населеніе, т. е. крестьяне, жившіе на своихъ земляхъ, и смерды, жившіе на чужихъ, не имѣли никакого политическаго значенія. Новгородскія пятины и все сельское населеніе должны были повиноваться своему государю, Новгороду, а новгородскимъ рабамъ жилось чуть-ли не хуже, чѣмъ рабамъ римскимъ. Новгородскіе бѣдняки даже изъ свободныхъ продавались изъ нужды въ холопы и распродавали въ рабство своихъ дѣтей. Даже смерды были, наконецъ, обращены въ рабовъ и въ XV столѣтіи богатые новгородскіе землевладѣльцы добились того, что смердовъ сравняли съ холопами.
Гдѣ-же тотъ идеалъ братолюбія, которымъ думаетъ г. Достоевскій спасать язычниковъ-европейцевъ? Спасаемъ-ли мы ихъ
166
или они придутъ на помощь къ намъ — это такого рода вопросъ, который нельзя разрѣшать отъ своего чрева. А что христіанскій идеалъ любви и человѣческаго достоинства явился къ намъ только тогда, когда, измученные своими внутренними безпорядками и умственно, и душевно, безсильные устроить у себя что-нибудь лучшее, мы обратились къ Европѣ, къ ея идеямъ, идеаламъ и учрежденіямъ, и что насъ спасъ христіанскій идеалъ Европы, — этого г. Достоевскій не опровергнетъ никакими заклинаніями и прорицаніями.
Всѣми свѣтлыми моментами въ нашей общественной жизни мы всегда были обязаны Европѣ и ея умственному вліянію. Петръ Великій не хуже Достоевскаго понималъ христіанскій идеалъ, но не объ этомъ идеалѣ шла тогда рѣчь и не въ проповѣдываніи слова любви заключалось дѣло. Надо было создать извѣстныя общественныя формы, благодаря которымъ могъ-бы осуществиться христіанскій идеалъ не въ теоріи, а въ самой жизни, ибо прежнія русскія формы, когда государство дѣлилось на людей и людишекъ, когда холопа и раба можно было убить, заплативъ пять гривенъ, — такіе порядки прямо мѣшали развитію государственнаго строя. Нужно было измѣнить понятія, и истинное понятіе о человѣческомъ и гражданскомъ достоинствѣ явилось у насъ только благодаря реформамъ Петра и окну, которое онъ прорубилъ въ Европу, по выраженію поэта, котораго г. Достоевскій преобразилъ въ пророка и, какъ-бы въ насмѣшку, увѣнчалъ славянофильской мурмолкой. Все великое въ политическихъ идеяхъ и замыслахъ Екатерины Великой также было сдѣлано подъ вліяніемъ европейскихъ идей. Царствованіе императора Александра I, учрежденіе министерствъ, государственнаго совѣта и новыхъ административныхъ формъ, наконецъ реформы нынѣшняго царствованія — освобожденіе крестьянъ, земское самоуправленіе, гласный судъ, большая свобода печати и совѣсти, — все это идеи, разработанныя подъ вліяніемъ европейскаго умственнаго движенія и европейскихъ христіанскихъ стремленій — освободить лицо и создать въ немъ человѣческое и гражданское достоинство. Надъ осуществленіемъ этихъ просвѣтительныхъ идей трудились не одни ваши Самарины, а большею частію тѣ, кого вы называете «мертвецами, которыхъ забыли похоронить». Въ сердцѣ этихъ мертвецовъ билось гораздо больше братской любви и сочувствія къ ближнему, чѣмъ, наприм., въ вашей душѣ, преисполненной всякой мерзости лицемѣрія и славянофильской лжи.
Россія, жившая до Петра Великаго 800 лѣтъ, не выработала никакихъ идеаловъ, кромѣ идеала того гордаго смиренномудрія, который проповѣдуетъ г. Достоевскій, и не создала ни
167
одного человѣка, которымъ-бы Россія могла величаться и котораго-бы могла поставить рядомъ съ прогресивными людьми Европы. Истинные великіе люди, въ смыслѣ общаго человѣческаго прогреса и настоящаго христіанскаго идеала, а не того формальнаго, который проповѣдуетъ г. Достоевскій, начались у насъ Петромъ Великимъ, котораго христіанско-политическое воспитаніе совершилось на европейскихъ идеяхъ, а не на «Домостроѣ», дальше котораго облюбленный г. Достоевскимъ идеалъ никогда у насъ не шелъ. Послѣдующіе замѣчательные русскіе люди всѣ были европейскаго воспитанія и сдѣлались ими только благодаря ему. Ихъ идеалы были очень ясные, опредѣленные и осязательные. Ломоносовъ, Сперанскій, Мордвиновъ, Николай Тургеневъ и масса другихъ общественныхъ дѣятелей царствованія императора Александра I, Николая I, наконецъ участники нынѣшнихъ реформъ, составлявшіе Положеніе объ освобожденіи крестьянъ, судебные уставы и земское Положеніе, — всѣ были людьми того граждански-христіанскаго идеала, который видитъ возможность къ счастію людей лишь въ установленіи формъ и отношеній, создающихъ гражданскую равноправность, ибо въ ней только и заключается истинный христіанскій идеалъ, перенесенный въ форму общественныхъ отношеній.
А г. Достоевскій говоритъ, что все это вздоръ, «прямолинейность», либерально-беззубый скептицизмъ, либеральное хихиканье надъ Россіей, и инквизиторскимъ образомъ хочетъ залѣзть въ человѣческую душу и снова опутать ее какими-то цѣпями, изъ которыхъ она, бѣдная, выбивалась шесть тысячъ лѣтъ! Первые христіане понимали не хуже г. Достоевскаго, какъ важна личная нравственность, но она только тогда стала руководящимъ общественнымъ принципомъ, когда была разработана въ идею общаго блага. Европа двѣ тысячи лѣтъ трудилась надъ разработкой этой идеи, придумывая лучшія формулы и нормы общежитія, но вотъ является сотрудникъ г. Каткова и объявляетъ, что все это — вздоръ и пустяки. Ему даже и въ голову не приходитъ, сколько умственныхъ силъ было потрачено на работу и какіе великіе умы потрудились для этого дѣла: Макіавели, Бодэнъ, Гуго Гроцій, Мильтонъ, Декартъ, Гобзъ, Спиноза, Пуфендорфъ, Лейбницъ, Локкъ, Томазій, Христіанъ Вольфъ, Вико, Монтескье, Филанжіери, Руссо, Вольтеръ, Дидро, Гольбахъ, Сіэсъ, Кантъ, Вильгельмъ Гумбольдтъ, Боркъ, Бональдъ, Ламенэ, Бенжаменъ Констанъ, Шелингъ, Гегель, Нибуръ, Вайцъ, Бокль, Миль, Лоранъ, — мы, можетъ быть, перечислили только одну сотую часть именъ; но для г. Достоевскаго не существуютъ ни Канты, ни Гегели, онъ не признаетъ умственнаго наслѣдія вѣковъ и
168
ищетъ разрѣшенія всѣхъ мучительныхъ вопросовъ, пережитыхъ съ такой болью человѣчествомъ, въ одномъ чревовѣщаніи. Поистинѣ, для такого чудовищнаго отрицанія, съ которымъ явился г. Достоевскій, нужно имѣть мужество не менѣе чудовищнаго умозатмѣнія.
Даже въ прямомъ своемъ спеціальномъ дѣлѣ г. Достоевскій обнаружилъ полнѣйшее невѣжество. Напримѣръ, превращая Пушкина во всечеловѣка и говоря о его всемірной отзывчивости, г. Достоевскій, нечитавшій никогда Гете, говоритъ, что «самые величайшіе изъ европейскихъ поэтовъ никогда не могли воплотить въ себѣ съ такой силой генія чужого, сосѣдняго, можетъ быть, съ нимъ народа, духъ его, всю затаенную глубину этого духа и всю тоску его призванія, какъ могъ это проявить Пушкинъ», и затѣмъ въ доказательство приводитъ, между прочимъ, «Пиръ во время чумы», увѣряя, что «въ этихъ фантастическихъ образахъ слышенъ геній Англіи». Еще-бы не слышаться генію Англіи, когда «Пиръ во время чумы» есть переводный отрывокъ изъ «Города чумы» Джона Вильсона! Г. Достоевскій, должно быть, такъ-же знакомъ съ англійской литературой, какъ онъ знакомъ съ европейскими историками и политическими писателями.
Не будучи въ состояніи понять европейскихъ идей, г. Достоевскій, конечно, не былъ въ состояніи понять и «скитальца». Еще-бы «скитальцу» найти мѣсто въ сонмѣ людей, пророками и представителями которыхъ являлись у насъ во всѣ времена люди, подобные Магницкому, Руничу, Шишкову, и — не во гнѣвъ г. Достоевскому — къ сонму которыхъ сопричислился нынче и онъ. Поэтому вполнѣ понятно оскорбленіе, съ которымъ г. Достоевскій отнесся въ своей рѣчи къ «скитальцу», и та нетерпимость, которую онъ къ нему обнаружилъ. И этотъ нетерпимый, болѣзненно-самолюбивый человѣкъ выдаетъ себя за истиннаго проповѣдника христіанской морали, народной правды и христіанской любви! Да что вы сдѣлали для этой любви сами, г. Достоевскій, что вы сдѣлали для народа, заступникомъ котораго хотите явиться? Подумайте, г. Достоевскій, какой вы христіанинъ и имѣете-ли право имъ называться, когда въ каждомъ вашемъ словѣ чувствуется гордость и ложь заносчиваго смиренномудрія. Вы призываете западниковъ и славянофиловъ къ примиренію или, выражаясь вашимъ пророческимъ жаргономъ, къ единенію и цѣлокупности, и въ то-же время произносите анафему надъ всей дѣятельностію людей не изъ вашего лагеря. О, всепримиряющій и всеединящій христіанинъ! Но относясь съ гордымъ презрѣніемъ къ тѣмъ, кто еще не утратилъ
169
здраваго смысла, чтобы думать по-вашему, вы только и видите въ себѣ всепросвѣщающій лучъ. Въ доказательство, что въ вашемъ вѣщемъ словѣ заключается источникъ всеобщаго примиренія, что оно одно носитъ въ себѣ силу всеобщаго разума, вы указываете на двухъ старичковъ, которые послѣ вашей рѣчи жали вамъ руки съ благодарностью и сказали, что они двадцать лѣтъ были въ ссорѣ и послѣ вашей рѣчи помирились, а г. Аксаковъ назвалъ вашу проповѣдь «событіемъ дня» и еще кто-то — геніальнымъ словомъ. Вспомните, что еще раньше васъ чревовѣщалъ въ той-же Москвѣ какой-то юродивый Иванъ Корейша и къ нему стекались толпами москвичи и не только жали ему руки, но и цѣловали ноги… Вы, конечно, еще далеко не дошли до выраженія подобныхъ сочувствій, вы еще не такъ низко упали, но кому-бы, кромѣ васъ, пришло въ голову хвалиться манифестаціей какихъ-то выжившихъ изъ ума старичковъ и въ этомъ банальномъ явленіи усмотрѣть глубокое значеніе вашей рѣчи?.. Тутъ ужь ничего не поймешь, кто хуже и дряхлѣе кого — сюсюкающіе отъ восторга старички или захлебывающійся отъ удовольствія романистъ, попавшій не въ свои сани.
Г—Н.
____________