Градовскiй А. Мечты и дѣйствительность. По поводу рѣчи Ѳ. М. Достоевскаго // Голосъ. 1880. № 174. 25 iюня.

МЕЧТЫ И ДѢЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ.

(По поводу рѣчи Ѳ. М. Достоевскаго).

Самымъ крупнымъ событіемъ на пушкинскомъ праздникѣ, по общему отзыву, была рѣчь Ѳ. М. Достоевскаго. Она затмила все, произнесенное другими ораторами въ честь величайшаго нашего поэта. Она надолго останется въ пàмяти нетолько тѣхъ, кто ее слышалъ, но и тѣхъ, кто не имѣя возможности присутствовать на праздникѣ, прочолъ ее въ печати. Такой успѣхъ рѣчи знаменитаго романиста вполнѣ понятенъ: она заключаетъ въ себѣ и оцѣнку Пушкина, какъ народнаго русскаго поэта, и исповѣданіе вѣры самого г. Достоевскаго, выраженное съ тою силою убѣжденія, которая подавляетъ, если и не всегда убѣждаетъ другихъ. Каждый, кто слышалъ или читалъ г. Достоевскаго, знаетъ кàкъ трудно не подчиниться ему въ то время, какъ онъ говоритъ, или пока вниманіе читателя приковано къ страницамъ его произведеній. Только потомъ возникаютъ въ умѣ читателя или слушателя разныя сомнѣнія; только потомъ испытываетъ онъ чувство нѣкоторой неудовлетворенности и желаетъ еще пораспросить и разъяснить кое-чтò.

Позволяемъ себѣ представить здѣсь нѣкоторыя сомнѣнія, овладѣвшія лично нами, въ надеждѣ, что ни читатели, ни самъ г. Достоевскій не заподозрятъ въ насъ намѣренія нанести какой-нибудь «ущербъ» достоинству рѣчи. Но вопросъ, затронутый ораторомъ, имѣетъ слишкомъ большое общественное значеніе и нуждается въ разностороннемъ его объясненіи, неоставляющемъ мѣста справедливымъ сомнѣніямъ.

Рѣчь Достоевскаго содержитъ въ себѣ, какъ уже сказано, двѣ вещи: оцѣнку Пушкина, какъ народнаго поэта, и нѣкоторое исповѣданіе вѣры самого оратора. Во всей рѣчи чувствуется, что Пушкина коментируетъ именно авторъ «Братьевъ Карамазовыхъ» и отъ этого зависитъ, по нашему мнѣнію, недостаточное освѣщеніе Пушкинскихъ типовъ и довольно смутный выводъ изъ рѣчи.

Пушкинскіе типы освѣщены недостаточно; но изъ этого не слѣдуетъ, чтобъ они были освѣщены невѣрно. Напротивъ: никому, быть можетъ, не удалось проникнуть въ суть пушкинской поэзіи такъ глубоко, какъ Ѳ. М. Достоевскому. Но онъ не далъ этимъ типамъ полнаго объясненія именно потому, что связалъ ихъ не со всѣмъ послѣдующимъ движеніемъ нашей литературы, а исключительно съ своимъ міросозерцаніемъ, представляющимъ много слабыхъ сторонъ. 

Объяснимся. Г.  Достоевскій обращается, прежде всего, къ тому типу, въ которомъ впервые выразилась вся мощь пушкинскаго генія, къ типу Алеко. Вотъ чтò онъ говоритъ по этому поводу:

«Въ Алеко Пушкинъ отъискалъ и геніально отмѣтилъ того несчастнаго скитальца въ родной землѣ, того историческаго русскаго страдальца, столь исторически необходимо явившагося въ оторванномъ отъ народа обществѣ нашемъ. Типъ этотъ вѣрный и схваченъ безошибочно, типъ постоянный, и надолго у насъ, въ нашей русской землѣ поселившійся».

Это совершенно вѣрно, и нельзя не признать большой заслуги г. Достоевскаго въ томъ, что онъ установилъ историческую связь между типомъ, созданнымъ впервые Пушкинымъ въ Алеко, и тѣми типами «скитальцовъ», которые такъ художественно были выведены авторами «Кто виноватъ», «Рудина» и друг. Но остается объяснить, откуда взялись эти «скитальцы», эти мученики, оторванные отъ народа?

Г. Достоевскій мало останавливается на этомъ вопросѣ, хотя важность его явствуетъ изъ слѣдующихъ словъ оратора: «человѣкъ этотъ зародился какъ разъ въ началѣ второго столѣтія послѣ великой петровской реформы, въ нашемъ интелигентномъ обществѣ, оторванномъ отъ народа, отъ народной силы». Итакъ, «скитальцы» суть яркіе представители нѣкоторой общей болѣзни. Они сознали ее; они «забезпокоились», по выраженію оратора, въ то время, какъ другіе сидѣли и сидятъ еще спокойно, занимаясь службою, разными предпріятіями и, даже, наукой — «и все это регулярно, лѣниво и мирно». Но очередь дойдетъ и до нихъ.

«Всѣхъ — говоритъ г. Достоевскій — въ свое время то же самое ожидаетъ, если не выйдутъ на спасительную дорогу смиреннаго общенія съ народомъ. Да пусть и не всѣхъ ожидаетъ это: довольно лишь избранныхъ, довольно лишь десятой доли забезпокоившихся, чтобъ и остальному огромному большинству не видать чрезъ нихъ покоя».

Вопросъ, стало быть, не въ избранныхъ «страдальцахъ», а во всей русской интелигенціи. Ее нужно спасти отъ грозящей ей бѣды и бѣды большой. Но, прежде всего, посмотримъ, въ чомъ же бѣда.

Корень бѣды, говорятъ намъ, въ отчужденіи отъ народа. Чтò же произвело это отчужденіе?

Изъ словъ г. Достоевскаго, что Алеки зародились во второмъ столѣтіи послѣ реформы Петра, можно бы заключить, что вина отчужденія, въ этой реформѣ, втолкнувшей высшіе классы въ формы западноевропейскаго просвѣщенія. Но ораторъ, очевидно, былъ далекъ отъ такого банальнаго объясненія, потому что онъ же видитъ славу Пушкина именно въ его «всемірной отзывчивости». Притомъ, еслибъ г. Достоевскій и принялъ такое объясненіе (чтò было бы несоотвѣтственно его уму и таланту), оно, всетаки, ничего не объяснило бы и не принесло бы никакой практической пользы.

Такъ или иначе, но уже два столѣтія мы находимся подъ вліяніемъ европейскаго просвѣщенія, дѣйствующаго на насъ чрезвычайно сильно, благодаря «всемірной отзывчивости» русскаго человѣка, признанной г. Достоевскимъ за нашу національную черту. Уйти отъ этого просвѣщенія намъ нѐкуда, да и нѐзачѣмъ. Это фактъ, противъ котораго намъ ничего нельзя сдѣлать, по той простой причинѣ, что всякій русскій человѣкъ, пожелавшій сдѣлаться просвѣщоннымъ, непремѣнно получить это просвѣщеніе изъ западноевропейскаго источника, за полнѣйшимъ отсутствіемъ источниковъ русскихъ. Затѣмъ, предусматривая даже сильное развитіе русской науки, русскаго искусства и т. д., мы должны будемъ признать, что всѣ эти вещи выростутъ на почвѣ западноевропейскаго просвѣщенія, подобно тому, какъ послѣднее выросло на почвѣ грекоримской культуры. Такимъ образомъ, практически вопросъ объ «отчужденіи» русской интелигенціи, отъ народа ставится слѣдующимъ образомъ:

Отчего просвѣщонная часть русскаго общества относилась отрицательно къ явленіямъ русской жизни и, поэтому, выработывала изъ себя отрицательные же типы «скитальцовъ»? Это положеніе чрезвычайно трагическое и требующее выхода, потому что «забезпокоившихся», по выраженію г. Достоевскаго, было довольно и они не давали покоя всѣмъ другимъ. Г. Достоевскій заговорилъ объ этихъ типахъ, основываясь на поэзіи Пушкина. Но Пушкинъ, выводя Алеко и Онѣгина съ ихъ отрицаніемъ, не показалъ, чтò именно «отрицали» они, и было бы въ высшей степени рискованно утверждать, что они отрицали именно «народную правду», коренныя начала русскаго міросозерцанія. Этого не видно нигдѣ.

Но, дѣйствительно, міръ тогдашнихъ скитальцовъ былъ міромъ, отрицавшимъ другой міръ. Для объясненія этихъ типовъ, необходимы другіе типы, которыхъ Пушкинъ не воспроизвелъ, хотя и обращался къ нимъ повременамъ со жгучимъ негодованіемъ. Природа его таланта мѣшала ему спуститься въ этотъ мракъ и возвести въ «перлъ созданія» совъ, сычей и летучихъ мышей, наполнявшихъ подвальные этажи русскаго жилища. Это сдѣлалъ Гоголь — великая оборотная сторона Пушкина. Онъ повѣдалъ міру, отчего бѣжалъ къ цыганамъ Алеко, отчего скучалъ Онѣгинъ, отчего народились на свѣтъ «лишніе люди», увѣковѣченные Тургеневымъ. Коробочка, Собакевичи, Сквозники-Дмухановскіе, Держиморды, Тяпкины-Ляпкины — вотъ тѣневая сторона Алеко, Бельтона, Рудина и многихъ иныхъ. Это фонъ, безъ котораго непонятны фигуры послѣднихъ. А, вѣдь, эти гоголевскіе герои были русскими — ухъ, какими русскими людьми! У Коробочки не было міровой скорби, Сквозникъ-Дмухановскій превосходно умѣлъ объясняться съ купцами, Собакевичъ насквозь видѣлъ своихъ крестьянъ и они насквозь видѣли его. Конечно, Алеки и Рудины всего этого вполнѣ не видѣли и не понимали: они просто бѣжали, куда кто могъ: Алеко къ цыганамъ, Рудинъ въ Парижъ, умирать за дѣло, для него совершенно постороннее. 

Итакъ, намъ представляется, прежде всего, недоказаннымъ, что «скитальцы» отрѣшались отъ самаго существа русскаго народа, что они переставали быть русскими людьми. До настоящаго времени нисколько не опредѣлены предѣлы ихъ отрицанія, не указанъ его объектъ, такъ сказать. А пока не опредѣлено это, мы не въ правѣ произнести о нихъ окончательное сужденіе.

Тѣмъ менѣе въ правѣ мы опредѣлять ихъ, какъ «гордыхъ» людей, и видѣть источникъ ихъ отчужденія въ этомъ сатанинскомъ грѣхѣ. Нельзя, конечно, отрицать въ этихъ типахъ значительной доли гордости; мало того: нельзя не видѣть въ нихъ и великой дозы себялюбія, выразившагося въ такихъ трагическихъ чертахъ въ исторіи Алеко. Но и гордость, и себялюбіе не были ихъ первоначальными грѣхами, не были и первою причиною ихъ «скитальчества», физическаго или духовнаго. Совершенно напротивъ: гордость и себялюбіе явились результатомъ ихъ отчужденія, долговременнаго отрицательнаго отношенія ко всему окружающему, плодомъ ихъ одиночества. Черты эти неприглядны — спора нѣтъ. По временамъ онѣ отвратительны, и не даромъ Пушкинъ развѣнчивалъ своихъ героевъ. Но уже въ нихъ суть болѣзни: они ея симптомы, ея придатокъ. Лечить симптомы и оставлять корень болѣзни едва ли разсудительно. Вотъ почему мы не можемъ согласиться вполнѣ съ слѣдующею моралью, выведенною г-мъ Достоевскимъ изъ исторіи Алеко: 

«Смирись, гордый человѣкъ, и, прежде всего, смири свою гордость; смирись, праздный человѣкъ, и прежде всего, потрудись на родной нивѣ — вотъ это рѣшеніе по народной правдѣ и народному разуму».

Что гордость и праздность суть пороки, это не подлежитъ сомнѣнію. Но въ данномъ случаѣ, все-таки, остается нерѣшоннымъ: гордость — относительно чего? праздность — почему? Предъ чѣмъ «гордились» эти люди? Почему они не находили себѣ дѣла на «родной нивѣ»?

Не рѣшонъ вопросъ, предъ чѣмъ гордились «скитальцы»; остается безъ отвѣта и другой — предъ чѣмъ слѣдуетъ «смириться». Г. Достоевскій останавливается на этихъ вопросахъ такъ, какъ будто бы вся суть дѣла въ личныхъ качествахъ «гордящихся» и нежелающихъ «смириться». Объясняя, чтò долженъ познать «гордящійся скиталецъ», онъ говоритъ ему:

 «Не отъ тебя правда, а въ тебѣ самомъ, найди себя въ себѣ, подчини себя себѣ, овладѣй собою, и узришь правду. Не въ вещахъ эта правда, не внѣ 

тебя, не за моремъ гдѣ-нибудь, а прежде всего въ твоемъ собственномъ трудѣ надъ собою. Побѣдишь себя, смиришь себя, и станешь свободенъ, какъ никогда и не воображалъ себѣ, и начнешь свое великое дѣло и другихъ свободными сдѣлаешь, и узришь счастье, ибо пополнится жизнь твоя и поймешь, наконецъ, народъ свой и святую его правду. Не у цыганъ и нигдѣ міровая гармонія, если ты первый самъ ея недостоинъ, злобенъ и гордъ, и требуешь жизни даромъ, даже и не предполагая, что за нее надо заплатить.»

Въ этихъ строкахъ г. Достоевскій выразилъ «святая святыхъ» своихъ убѣжденій, то, чтò составляетъ одновременно и силу, и слабость автора «Братьевъ Карамазовыхъ». Въ этихъ словахъ заключонъ великій религіозный идеалъ, мощная проповѣдь личной нравственности, но нѣтъ и намёка на идеалы общественные.

Г. Достоевскій призываетъ работать надъ собой и смирить себя. Личное совершенствованіе въ духѣ христіанской любви есть, конечно, первая предпосылка для всякой дѣятельности, большой или малой. Но изъ этого не слѣдуетъ, чтобъ люди, лично совершенные въ христіанскомъ смыслѣ, непремѣнно образовали совершенное общество. Позволимъ себѣ привести примѣръ.

Апостолъ Павелъ поучалъ рабовъ и господъ въ ихъ взаимныхъ отношеніяхъ. И тѣ и другіе могли послушать и обыкновенно слушали слово апостола; они лично были хорошими христіанами, но рабство чрезъ то не освящалось и оставалось учрежденіемъ безнравственнымъ. Точно также, г. Достоевскій, а равно и каждый изъ насъ, зналъ превосходныхъ христіанъ-помѣщиковъ и таковыхъ же крестьянъ. Но крѣпостное право оставалось мерзостью предъ Господомъ, и русскій Царь-Освободитель явился выразителемъ требованій нетолько личной, но и общественной нравственности, о которой въ старое время не было надлежащихъ понятій, несмотря на то, что «хорошихъ людей» было, можетъ быть, не меньше, чѣмъ теперь.

Личная и общественная нравственность не одно и то же. Отсюда слѣдуетъ, что никакое общественное совершенствованіе не можетъ быть достигнуто только чрезъ улучшеніе личныхъ качествъ людей, его составляющихъ. Приведемъ опять примѣръ. Предположимъ, что, начиная съ 1800 года, рядъ проповѣдниковъ христіанской любви и смиренія принялся бы улучшать нравственность Коробочекъ и Собакевичей. Можно ли предположить, чтобъ они достигли отмѣны крѣпостного прàва, чтобъ не нужно было властнаго слòва для устраненія этого «явленія»? Напротивъ, Коробочка стала бы доказывать, что она истинная христіанка и настоящая «мать» своихъ крестьянъ, и пребыла бы въ этомъ убѣжденіи, несмотря на всѣ доводы проповѣдника. Пойдемъ дальше. Предположимъ, что въ тѣ времена проповѣдникъ подошолъ бы къ скептическому и невѣрующему Алеко и наполнилъ бы его душу истинами христіанства. Вышелъ ли бы изъ Алеко полезный общественный дѣятель? Едва ли. Вѣрнѣе предположить вотъ чтò: Алеко-христіанинъ не побѣжалъ бы къ цыганамъ и не сдѣлался бы мужемъ несчастной Земфиры. Онъ ушолъ бы въ монастырь и обратился бы въ старца Зосиму. Форма «отчужденія» и скитальчества измѣнилась бы. Но много ли выиграло бы оттого общество?

Улучшеніе людей въ смыслѣ общественномъ не можетъ быть произведено только работой «надъ собой» и «смиреніемъ себя». Работать надъ собой и смирять свои страсти можно и въ пустынѣ и на необитаемомъ островѣ. Но, какъ существа общественныя, люди развиваются и улучшаются въ работѣ другъ подлѣ друга, другъ для друга и другъ съ другомъ. Вотъ почему въ весьма великой степени общественное совершенство людей зависитъ отъ совершенства общественныхъ учрежденій, воспитывающихъ въ человѣкѣ если не христіанскія, то гражданскія доблести.

Съ этой именно точки зрѣнія, причину «скитальчества» должно искать не въ однихъ личныхъ качествахъ «скитальцовъ», а въ качествахъ общественныхъ учрежденій прежняго времени. Было бы нелѣпо утверждать, что они погибали отъ своей «гордости» и не хотѣли смириться предъ «народною правдой». Никто никогда не отрицалъ прекраснѣйшихъ качествъ русскаго человѣка. Скажемъ больше: если въ душѣ лучшихъ изъ этихъ «скитальцовъ» первой половины нашего столѣтія и сохранялся какой-нибудь помыселъ, то это именно былъ помыселъ о народѣ; самая жгучая изъ ихъ ненавистей была обращена именно къ рабству, тяготѣвшему надъ народомъ. Пусть они любили народъ и ненавидѣли крѣпостное право посвоему, по «европейски», чтò ли. Но кто же, какъ не они подготовили общество наше къ упраздненію крѣпостного прàва? Чѣмъ могли, и они послужили «родной нивѣ», сначала въ качествѣ проповѣдниковъ освобожденія, а потомъ въ качествѣ мировыхъ посредниковъ первой очереди. Значительная часть даже скитальцовъ не отрицала, что въ глубинѣ русскаго духа таится нѣчто величавое въ нравственномъ смыслѣ. Но  позволительно сказать, что это «прекрасное» было прикрыто толстымъ слоемъ грязи и что народная «правда» какъ-то странно выражалась въ «кривосудіи» отжившихъ учрежденій.

Теперь мы дошли до самаго важнаго пункта въ нашемъ разномысліи съ г. Достоевскимъ. Требуя смиренія предъ народною правдою, предъ народными идеалами, онъ принимаетъ эту «правду» и эти идеалы, какъ нѣчто готовое, незыблемое и вѣковѣчное. Мы позволимъ себѣ сказать ему — нѣтъ! Общественные идеалы нашего народа находятся еще въ процесѣ образованія, развитія. Ему еще много надо работать надъ собою, чтобъ сдѣлаться достойнымъ имени великаго народа. Еще слишкомъ много неправды, остатковъ вѣкового рабства, засѣло въ немъ, чтобъ онъ могъ требовать себѣ поклоненія и, сверхъ того, претендовать еще на обращеніе всей Европы на путь истинный, какъ это предсказываетъ г. Достоевскій.

Странное дѣло! Человѣкъ, казнящій гордость въ лицѣ отдѣльныхъ скитальцовъ, призываетъ къ гордости цѣлый народъ, въ которомъ онъ видитъ какого-то всемірнаго апостола. Однимъ онъ говоритъ: «смирись!» Другому говоритъ: «возвышайся!»

Послушаемъ, къ чему г. Достоевскій предназначаетъ Россію:

«Впослѣдствіи, я вѣрю въ это, мы, т. е., конечно, не мы, а будущіе, грядущіе русскіе люди, поймутъ уже всѣ до единаго, что стать настоящимъ русскимъ и будетъ именно значить: стремиться внести примиреніе въ европейскія противорѣчія уже окончательно, указать исходъ европейской тоскѣ въ своей русской душѣ, всечеловѣчной и всесоединяющей, вмѣстить въ него съ братскою любовью всѣхъ нашихъ братьевъ, а, въ концѣ-концовъ, можетъ быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармоніи, братскаго окончательнаго согласія всѣхъ племенъ по христову евангельскому закону».

Словомъ, свершится то, чего не предсказываетъ и апокалипсисъ! Напротивъ, тотъ предвѣщаетъ не «окончательное согласіе», а окончательное «несогласіе» съ пришествіемъ Антихриста. Зачѣмъ же приходить Антихристу, если мы изречомъ слово «окончательной гармоніи»?

А пока чтò, мы не можемъ справиться даже съ такими несогласіями и противорѣчіями, съ которыми Европа справилась давнымъ-давно, долбимъ азбучные зады и выпускаемъ теперь изъ своей среды такихъ «апостоловъ», которые давятъ всю Европу именно озлобленіемъ своимъ, и даютъ странное понятіе «о всепримиряющей» русской душѣ.

Правильнѣе было бы сказать и современнымъ «скитальцамъ» и «народу» одинаково: смиритесь предъ требованіями той общечеловѣческой гражданственности, къ которой вы, слава Богу, пріобщились, благодаря реформѣ Петра. Впитайте въ себя все, чтò произвели лучшаго народы — учители ваши. Тогда, переработавъ въ себѣ всю эту умственную и нравственную пищу, вы съумѣете проявить и всю силу вашего національнаго генія, внести и свою долю въ сокровищницу всечеловѣческаго. Ни одинъ народъ не получалъ всемірно-историческаго значенія, не возвысившись на степень народности, и каждая народность въ свое время проходила чрезъ школу всечеловѣческаго, кàкъ прошли ее народы Европы въ эпоху среднихъ вѣковъ и возрожденія!

А тутъ, не сдѣлавшись какъ слѣдуетъ народностью, вдругъ мечтать о всечеловѣческой роли! Не рано ли? Г. Достоевскій гордится тѣмъ, что мы чуть не два вѣка служили Европѣ. Признаёмся, это «служеніе» вызываетъ въ насъ нерадостное чувство. Время ли вѣнскаго конгреса и вообще эпохи конгресовъ можетъ быть предметомъ нашей «гордости»? То ли время, когда мы, служа Меттерниху, подавляли національное движеніе въ Италіи и Германіи и косились даже на единовѣрныхъ грековъ? И какую ненависть нажили мы въ Европѣ именно за это «служеніе»!

Нѣтъ, затвердимъ и замѣтимъ разъ навсегда, что истинно-всечеловѣческое значеніе мы можемъ пріобрѣсти только послѣ того, какъ мы разовьемся и укрѣпимся въ качествѣ народности, умѣющей и могущей дѣлать свое общественное дѣло, какъ мы, воспринявъ свободно начало общечеловѣческой культуры, откроемъ пути и средства для нашего творчества, которое безъ того навсегда останется въ видѣ зародыша, давая міру однихъ нелѣпыхъ «самоучекъ», начиная отъ самоучекъ-механиковъ и кончая самоучками-революціонерами».

Тогда выступитъ въ полномъ блескѣ «народная правда», на этотъ разъ уже нескрытая и неспрятанная подъ семью замками, а сіяющая, какъ солнце. Тогда не будетъ уже мѣста и скитальцамъ, или, лучше сказать, имъ будетъ мѣсто за общимъ народнымъ трудомъ. Тогда исчезнутъ и глупыя мечты о «всемірномъ счастьи», потому чтò каждый пойметъ, что отдѣльный человѣкъ можетъ служить человѣчеству только чрезъ свой народъ и что внѣ этого народа ему нигдѣ нѣтъ мѣста. Коротко говоря: нужно только смѣло и бодро идти по пути, открытому съ 1861 года, когда устранена была главная причина нашего «скитальчества». То, чтò мы видимъ теперь, есть только наслѣдіе временъ минувшихъ и мы вѣримъ въ это, типы нашихъ скитальцовъ и суть типы «постоянные». Они прейдутъ вмѣстѣ съ ростомъ русскаго общества и народа.

Въ заключеніе, мы просимъ Ѳ. М. Достоевскаго извинить намъ выраженія, которыя онъ сочтетъ рѣзкими, хотя мы и старались говорить съ нимъ тѣмъ языкомъ, какого онъ въ правѣ требовать по своимъ достоинствамъ. Но живость тона показываетъ, что вопросъ, возбужденный Ѳ. М. Достоевскимъ, столь же близокъ намъ, какъ и ему.

А. Градовскій.

20-го іюня 1880.

Вильна.