Торжество открытiя памятника А. С. Пушкину въ Москвѣ 6-го iюня 1880 г. М., 1880. С.23-45.

23

ТОРЖЕСТВО

ОТКРЫТIЯ ПАМЯТНИКА А. С. ПУШКИНУ.

Торжеству 6 iюня предшествовало 5 числа (въ четвергъ) собранiе въ большой залѣ Думы, гдѣ происходили представленiя депутацiй. Зала думы была роскошно декорирована тропическими растенiями. У подножiя пьедестала огромнаго алебастроваго бюста поэта, за большимъ зеленымъ столомъ помѣстились Его Император. Выс. принцъ Петръ Георгiевичъ Ольденбургскiй, Московскiй ген.–губернаторъ, предсѣдатель Высочайше учрежденнаго комитета для сооруженiя памятника Пушкину статсъ–секретарь Корниловъ и академикъ Гротъ. На правой сторонѣ отъ стола, въ первомъ ряду креселъ, сидѣло семейство покойнаго поэта: его дочери, сыновья и другiе родственники; на лѣвой сторонѣ сидѣли представители города, администрацiи, петербургской думы и разныхъ другихъ учрежденiй. Представленiе депутацiй, которыхъ было около ста, началось почти въ три часа; депутаты подходили къ Его Высочеству и говорили рѣчи или же вручали адресы. Всѣ рѣчи были конечно очень кратки, и содержанiе ихъ заключалось въ выраженiи привѣтствiя дорогой памяти поэту. Здѣсь были депутацiи: отъ Московскаго дворянства; Московскаго университета; отъ Петербургскаго городскаго общественнаго управленiя; отъ Московскаго Общества университетскихъ воспитанниковъ; отъ Московскаго юридическаго Общества; отъ Московской губернской земской управы; отъ Общества любителей садоводства; отъ Московскаго попечительнаго 

24

о бѣдныхъ комитета; отъ Московскаго архива министерства иностранныхъ дѣлъ; отъ Московскаго публичнаго Румянцевскаго музея; отъ Общества любителей естествознанiя: отъ Общества содѣйствiя русскому мореходству и торговлѣ; отъ Общества распространенiя полезныхъ книгъ; отъ Московскаго Общества испытателей природы; отъ Московской духовной академiи; отъ Московскаго совѣта присяжныхъ повѣренныхъ; отъ Общества акклиматизацiи; оть Петровской академiи; отъ Физико-медицинскаго Общества; отъ русскаго хороваго Общества; отъ Московскаго еврейскаго Общества; отъ Демидовскаго юридическаго лицея; отъ народныхъ училищъ въ Москвѣ; отъ Петербургской коммиссiи народныхъ чтенiй; отъ Дерптскаго университета; отъ артистовъ и музыкантовъ провинцiальныхъ театровъ; отъ Общества исторiи и древностей россiйскихъ; отъ математическаго Общества; отъ Оренбургскаго края; отъ Общества любителей россiйской словесности; отъ Общества распространенiя техническихъ знанiй: отъ Общества русскихъ драматическихъ писателей; отъ Московской Консерваторiи; отъ учебныхъ заведенiй Московскаго Воспитательнаго дома; отъ Строительнаго центральнаго училища техническаго рисованiя; отъ Петербургскихъ женскихъ институтовъ; отъ Комитета грамотности; отъ петербургскаго отдѣленiя музыкальнаго Общества и консерваторiи; отъ петербургскихъ женскихъ педагогическихъ курсовъ и гимназiй; отъ Общества любителей древней письменности; отъ петербургской русской драматической труппы; отъ Императорскаго Александровскаго лицея (директоръ лицея и 5 воспитанниковъ); отъ Общества пособiя нуждающимся литераторамъ и ученымъ (гг. Гаевскiй, Краевскiй, Григоровичъ, Потѣхинъ и Тургеневъ); отъ Петербургскаго университета, Казанскаго, Харьковскаго, Варшавскаго; отъ Академiи художествъ; отъ Александровскаго университета; отъ училища правовѣдѣнiя; отъ Историко-филологическаго института кн. Безбородко, въ Нѣжинѣ; отъ Императорской публичной библiотеки; отъ Орловской военной гимназiи; отъ французскаго министерства просвѣщенiя; отъ Николаевской инженерной академiи; отъ военно-учебныхъ заведенiй, отъ редакцiй московскихъ и петербургскихъ газетъ и журналовъ, отъ артистовъ и проч. и проч. Латышское общество и латышскiя газеты прислали привѣтствiя. Прiѣзжiе и живущiе въ Ялтѣ телеграфируютъ, что они отслужили паннихиду, прочли бiографiю Пушкина и нѣкоторыя его стихотворенiя. Редакторъ «Русской Старины» прислалъ телеграмму изъ Ростова. Петербургское реальное училище поздравило комитетъ и даже изъ далекой Черногорiи, изъ Цетинья, прилетѣло извѣстiе, что и тамъ есть люди, которымъ дорога память нашего великаго поэта. Вся Россiя явилась въ лицѣ своихъ выборныхъ почтить память Пушкина. Много было высказано пожеланiй, чтобы не оскудѣвала талантами Русская земля. Нѣкоторыя депутацiи подносили адресы. Это чествованiе продолжалось больше часа.

По окончанiи представленiя депутацiй, академикъ Гротъ сообщилъ и прочелъ привѣтственныя телеграммы и письма, полученныя изъ разныхъ мѣстъ Россiи и даже изъ-за границы. Изъ Германiи привѣтствовалъ Похвисневъ. Изъ мѣстечка Санъ-Мартано, въ Венгрiи, Словаки прислали привѣтъ родной Россiи и завѣренiе, что Пушкинъ — ихъ любимый поэтъ. Изъ Берлина профессоръ славянскихъ нарѣчiй, Ягичъ, заявлялъ о почтенiи къ Пушкину. Казань «кланялась памяти великаго поэта и заочно принимала участiе въ торжествѣ». Кiевъ завидовалъ Москвѣ, что именно ей выпало счастiе поставить памятникъ человѣку, «который глаголомъ жегъ сердца людей». Полтава посылала поздравленiе — какъ дань почтенiя къ памяти Пушкина. Тифлисъ утверждаетъ, что Кавказъ много обязанъ Пушкину, и поэтому въ Тифлисѣ въ честь поэта будетъ названа его именемъ одна изъ улицъ. Здѣсь умѣстно сказать, что представитель депутацiи отъ Петербургской думы, г. Яковлевъ, объяснилъ, какъ рѣшилъ Петербургъ увѣковѣчить имя Пушкина. По состоявшемуся постановленiю думы, положено учредить и содержать 2 училища имени Пушкина, утвердить на домѣ, гдѣ умеръ Пушкинъ, мраморную доску, назвать новую улицу Пушкинской и отпускать ежегодно по 300 руб. на воспитанiе двухъ мальчиковъ и двухъ дѣвочекъ.

По окончанiи сообщенiя, г. Гротъ познакомилъ присутствовавшихъ съ ходомъ дѣла по устройству памятника Пушкину. Первая мысль о памятникѣ возникла, какъ оказывается, въ 1860 году, въ средѣ Александровскаго Царскосельскаго лицея, гдѣ учился Пушкинъ, и по первому проекту предполагалось поставить памятникъ въ Лицейскомъ саду. За сборъ пожертвованiй взялся Н. И. Миллеръ, но ему не удалось довести дѣла до конца и послѣ сбора 13,000 руб. приливъ пожертвованiй 

25

прекратился. Мысль о продолженiи подписки возникла во второй разъ на лицейскомъ обѣдѣ въ 1870 году. За дѣло взялся энергично покойный Шторхъ: ему удалось составить комитетъ изъ бывшихъ воспитанниковъ лицея, и комитетъ этотъ, по ходатайству Его Императорскаго Высочества Принца Ольденбургскаго, удостоился Высочайшаго утвержденiя. Въ составъ его вошли семь лицъ, изъ которыхъ нѣкоторыя сошли уже въ могилу, не увидавъ окончанiя задуманнаго ими дѣла. Въ числѣ этихъ лицъ, память которыхъ слѣдуетъ почтить, адмиралъ Ѳ. Ѳ. Матюшкинъ первый подалъ мысль о постановкѣ памятника въ Москвѣ, а не въ Петербургѣ. Это мнѣнiе раздѣлялъ съ Матюшкинымъ и комитетъ — по слѣдующимъ основанiямъ: царско-сельскiй лицейскiй садъ оказался очень уединеннымъ; постановка памятника въ Петербургѣ была неудобна уже по одному тому, что Петербургъ имѣетъ множество монументовъ, тогда какъ въ Москвѣ, куда стекается народъ со всѣхъ концовъ Россiи, ихъ немного; наконецъ, Пушкинъ родился въ Москвѣ, прожилъ въ ней до пятнадцати лѣтъ и въ Захаровѣ, гдѣ знакомился съ народнымъ бытомъ, полюбилъ мужика, его пѣсни и пляски, а въ селѣ Вяземѣ слушалъ народныя преданiя. Въ Москвѣ же произошло возрожденiе Пушкина, когда императоръ Николай, послѣ коронацiи, возвратилъ его изъ Михайловскаго. 

Есть мнѣнiе, что Пушкинъ не любилъ Москвы, что онъ смѣялся надъ ней; но седьмая глава «Онѣгина» ясно 

26

показываетъ, какiя чувства питалъ Пушкинъ къ Москвѣ, а въ одномъ стихотворенiи онъ прямо говоритъ: «Благослови Москву, Россiя». Хотя трудно опредѣлить, къ какому городу больше лежала душа поэта, но несомнѣнно, что и Москва была близка его сердцу.

Такимъ образомъ, по докладу Его Императорскаго Высочества 20 марта 1871 года, послѣдовало Высочайшее повелѣнiе о постановкѣ памятника въ Москвѣ. Тогда комитетъ обратилъ вниманiе на улицу, гдѣ бы поставить памятникъ. Указывали на Тверской бульваръ и на Нарышкинскiй садъ. Для совѣщанiя отправился въ Москву членъ комитета, академикъ Гротъ, и вмѣстѣ съ представителями древней столицы, гг. Ляминымъ, Аксаковымъ, Бартеневымъ, Катковымъ, Погодинымъ и Ю. Ѳ. Самаринымъ, признали лучшимъ мѣсто на Тверскомъ бульварѣ.

Послѣ этого г. Гротъ сообщилъ о ходѣ конкурсовъ по проектамъ памятника и перешелъ къ отчету о сборѣ суммъ. Комитетъ положилъ за правило гласность и строгую отчетность. Начавъ свою дѣятельность, имѣя собранныхъ 18,000 руб., комитетъ привлекъ къ этой суммѣ мало-по-малу 83,970 руб., на которые наросло 500 руб. процентовъ. Израсходовано же на премiи 5,600 рублей, за лѣпку статуи г. Опекушину 20 000 руб., архитектору Богомолову 5,600 руб., подрядчику Баринову 40,000 р. и за отливку статуи 15,700 руб. Всего съ мелкими расходами 87,500 руб. Такимъ образомъ, у комитета оказывается свободныхъ суммъ около 15,000 руб. Нужно придумать имъ назначенiе, и это будетъ сдѣлано, когда комитетъ соберется въ полномъ составѣ и выслушаетъ по возможности большее число мнѣнiй. Въ заключенiе академикъ Гротъ обратился съ благодарностью къ печати и ко всѣмъ сочувствовавшимъ дѣлу комитета. Комитетъ только благодаря этому сочувствiю и могъ довести до конца предпрiятiе частное, возникшее по частному почину и на деньги частныхъ лицъ, закончилъ г. Гротъ.

Пушкинская выставка была въ тотъ же день открыта въ двухъ маленькихъ залахъ Благороднаго Собранiя. Налѣво отъ входа, въ витринахъ, разложены переводы пушкинскихъ произведенiй на иностранные языки: нѣмецкiй Блюменталя, итальянскiй Нанчини, французскiй Безо, Шопена, Вiардо и Софьи Энгельгардтъ, англiйскiй, подъ псевдонимомъ русской леди. Въ другихъ витринахъ, на лѣвой сторонѣ, находятся дешевыя исаковскiя изданiя отдѣльныхъ сочиненiй Пушкина, народныя сказки и произведенiя, приспособленныя для классныхъ занятiй Стоюнинымъ: старинныя книжки «Современника» 1836 года, издававшiяся А. С. Пушкинымъ; между изданiями современными: послѣднiя главы «Евгенiя Онѣгина» въ изданiи 1832 г., «Сѣверные цвѣты, Альманахъ» 1829 г., поэма «Цыгане» изданiя 1827 г. Въ лѣвомъ углу, по стѣнѣ, развѣшаны рисунки и виды села Михайловскаго, Захарова, Святогорскаго монастыря. Въ правомъ углу видны портреты Пушкина, писанные Кипренскимъ, Тропининымъ и Брюловымъ, портретъ Пушкина во младенчествѣ и, наконецъ, портреты его же, рисованные учениками Казанской учительской семинарiи, калмыкомъ, мордвиномъ и черемисиномъ. По правой стѣнѣ навѣшаны и разложены на столѣ, стоящемъ тутъ же, бывшiя иллюстрацiи къ произведенiямъ Пушкина. Во второй комнатѣ находятся самыя драгоцѣнныя вещи. Въ витринахъ, принадлежащихъ Румянцовскому музею, собраны автографы Пушкина, его рукописи: Повѣсти Бѣлкина, Дубровскiй, Скупой рыцарь, Домикъ въ Коломнѣ, Гробовщикъ, французская статья о Радищевѣ, написанныя чрезвычайно красивымъ и смѣлымъ почеркомъ. На поляхъ шаловливая рука поэта, въ моментъ раздумья, набрасывала силуэты его героевъ и даже каррикатуры. На рукописи «Домикъ въ Коломнѣ» бойко набросана эпическая кухарка Мавра, на другомъ листѣ — уморительная сцена въ гробовой лавкѣ, на «Каменномъ гостѣ» — фигура Донъ-Жуана и, наконецъ, портретъ А. С. Пушкина, нарисованный имъ самимъ и подаренный Прасковьѣ Петровнѣ Кротковой, урожденной Новосильцовой. Поэтъ изобразилъ себя сидящимъ подъ деревомъ въ небрежной позѣ. Въ витринѣ съ манускриптами лежитъ сабля, подаренная Пушкину Паскевичемъ, послѣ взятiя Эрзерума, а рядомъ въ витринѣ положены два перстня покойнаго поэта: одинъ, съ изумрудомъ, подаренъ Пушкинымъ В. И. Далю, а другой, которому Пушкинъ придавалъ значенiе талисмана, перешелъ къ В. А. Жуковскому, а теперь украшаетъ руку одного изъ знаменитѣйшихъ современныхъ писателей — И. С. Тургенева. Лежащая тутъ же печать Пушкина съ вырѣзанными на ней знаменами и пушками, да грамота, пожалованная царями Iоанномъ и Петромъ предку Пушкина, Ганнибалу, дополняютъ содержанiе витрины. Въ этой же комнатѣ, на стѣнѣ, съ лѣвой стороны висятъ портреты Абрама Петровича и Ивана Абрамовича Ганнибаловъ, портретъ Сергѣя Львовича, отца поэта, три портрета его жены и портреты родственниковъ, современниковъ, друзей Пушкина — Нащекина, Вяземскаго, Мицкевича, Соллогуба, Языкова, Жуковскаго, Пущина, Даля, Чаадаева, Плетнева, Крылова, Гнѣдича, Горчакова. Въ витринѣ, находится маска поэта, снятая съ него послѣ смерти, портреты его въ гробу и маленькая четыреугольная карточка, на которой «Нат. Н. Пушкина съ душевнымъ прискорбiемъ извѣщаетъ о кончинѣ супруга ея, Двора Его Императорскаго Величества камеръ-юнкера, послѣдовавшей 29-го января».

Вообще выставка отличается большимъ интересомъ, производитъ цѣльное впечатлѣнiе и во всѣ дни своего открытiя имѣла значительное число посѣтителей.

1-Й ДЕНЬ ТОРЖЕСТВА.

Торжество открытiя памятника Пушкину совершилось 6 iюня. Въ 11 час. утра въ Страстномъ монастырѣ началось служенiе литургiи митрополитомъ Макарiемъ, въ сослуженiи епископовъ Амвросiя и Николая и многочисленнаго духовенства. Кромѣ Его Высочества принца Петра Георгiевича Ольденбургскаго и московскаго генер.-губернатора, на богослуженiи присутствовали: 

27

управляющiй Министерствомъ Народнаго Просвѣщенiя статсъ-секретарь А. А. Сабуровъ, статсъ-секретари Сольскiй и Корниловъ. Послѣ литургiи и паннихиды по Пушкинѣ, митрополитъ произнесъ замѣчательное слово:

«Нынѣ свѣтлый праздникъ русской поэзiи и русскаго слова. Россiя чествуетъ торжественно знаменитѣйшаго изъ своихъ поэтовъ открытiемъ ему памятника; а церковь отечественная, освящая это торжество особымъ священнослуженiемъ и молитвами о вѣчномъ упокоенiи души чествуемаго поэта, возглашаетъ ему вѣчную память. Всѣ, кому дорого родное слово и родная поэзiя, на всѣхъ пространствахъ Россiи, безъ сомнѣнiя участвуютъ сердцемъ въ настоящемъ торжествѣ и какъ бы присутствуетъ здѣсь въ лицѣ васъ, достопочтенные представители и любители отечественной словесности, науки и искусства! А тебѣ, Москва, градъ первопрестольный, естественно ликовать нынѣ болѣе всѣхъ: ты была родиною нашего славнаго поэта; на одной изъ твоихъ возвышенностей воздвигнутъ въ честь его достойный памятникъ, и подъ твоимъ гостепрiимнымъ кровомъ совершается нынѣ сынами Россiи, стекшимися къ тебѣ со всѣхъ сторонъ, настоящее торжество.

Мы чествуемъ человѣка-избранника, котораго самъ Творецъ отличилъ и возвысилъ посреди насъ необыкновенными талантами и которому указалъ этими самыми талантами особенное призванiе въ области русской поэзiи. Чествуемъ нашего величайшаго поэта, который понялъ и вполнѣ созналъ свое призванiе; не зарылъ въ землю талантовъ, данныхъ ему отъ Бога, а употребилъ ихъ на то самое дѣло, на которое былъ избранъ и посланъ, и совершилъ для русской поэзiи столько, сколько не совершилъ никто. Онъ поставилъ ее на такую высоту на которой она никогда не стояла и надъ которою не поднялась доселѣ. Онъ сообщилъ русскому слову въ своихъ творенiяхъ такую естественность, простоту и вмѣстѣ такую обаятельную художественность, какихъ мы напрасно стали бы искать у прежнихъ нашихъ писателей. Онъ создалъ для русскихъ такой стихъ, какого до того времени не слыхала Россiя, стихъ въ высшей степени гармоническiй, который поражалъ, изумлялъ, восхищалъ современниковъ и доставлялъ имъ невыразимое эстетическое наслажденiе и который надолго останется образцовымъ для русскихъ поэтовъ. Мы чествуемъ не только величайшаго нашаго поэта, но и поэта нашего народнаго, какимъ явился онъ если не во всѣхъ, то въ лучшихъ своихъ произведенiяхъ. Онъ отозвался своею чуткою душой на всѣ преданiя русской старины и русской исторiи, на всѣ своеобразныя проявленiя русской жизни. Онъ глубоко проникся русскимъ духомъ и все воспринятое имъ отъ Русскаго народа, перетворивъ своимъ генiальнымъ умомъ, воплотилъ и передалъ тому же народу въ сладкозвучныхъ пѣсняхъ своей лиры, которыми и услаждалъ соотечественниковъ, и незамѣтно укрѣплялъ въ чувствахъ патрiотизма и любви ко всему родному. Мы воздвигли памятникъ нашему великому народному поэту потому, что еще прежде онъ самъ воздвигъ себѣ «памятникъ нерукотворный» въ своихъ безсмертныхъ созданiяхъ, и въ этомъ памятникѣ воздвигъ памятникъ и для насъ, для всей Россiи, который никогда не потеряетъ для нея своей цѣны и къ которому потому «не заростетъ народная тропа». Къ нему будутъ приходить и отдаленные потомки, какъ приходимъ мы и какъ приходили современники.

Сыны Россiи! Посвящая нынѣ памятникъ знаменитѣйшему изъ нашихъ поэтовъ, какъ дань признательности къ его необыкновеннымъ талантамъ и необыкновеннымъ творенiямъ, которыя онъ намъ оставилъ, можемъ ли удержаться, чтобы не вознести живѣйшей, всенародной благодарности къ Тому, Кто даровалъ намъ такого поэта, Кто надѣлилъ его такими талантами, Кто помогъ ему исполнить свое призванiе? А съ этою, столько естественною для насъ въ настоящiя минуты, благодарностiю, можемъ ли не соединить и теплой молитвы отъ лица всей земли Русской, да посылаетъ ей Господь еще и еще генiальныхъ людей и великихъ дѣятелей, не на литературномъ только, но и на всѣхъ поприщахъ общественнаго и государственнаго служенiя! Да украсится она, наша родная, во всѣхъ краяхъ своихъ достойными памятниками въ честь достойнѣшихъ сыновъ своихъ. Аминь».

Между тѣмъ многочисленныя толпы народа и депутаты собирались на площадь предъ Страстнымъ монастыремъ. Кругомъ памятника красовалась гирлянда изъ зелени, на которой симметрично были расположены на бѣлыхъ щитахъ, также обвитыхъ зеленью, надписи: Русланъ и Людмила, Пиковая Дама, Братья-Разбойники, Каменный Гость, Капитанская Дочка, Кавказскiй Плѣнникъ, Цыгане, Графъ Нулинь, Бахчисарайскiй Фонтанъ, Скупой Рыцарь, Полтава, Мѣдный Всадникъ, Русалка. Правѣе памятника, предъ церковью Димитрiя Солунскаго, была поставлена эстрада, покрытая краснымъ сукномъ. Здѣсь должна была произойти передача памятника отъ Комитета по устройству его городскому управленiю. На пути отъ Страстнаго монастыря къ памятнику, на протяженiи около 50 саженъ, шпалерами расположились городскiе цехи со своими значками и многочисленные депутаты съ вѣнками въ рукахъ. По всей площади отъ памятника до рельсовъ конной дороги виднѣлись флаги красные, бѣлые, синiе, на которыхъ золотыми буквами начертаны наименованiя разныхъ учрежденiй и обществъ, приславшихъ депутацiи на празднество. Депутацiи помѣстились у этихъ знаменъ. За канатами массы народа; окна и крыши усѣяны людьми. — День былъ пасмурный.

Предъ самымъ окончанiемъ богослуженiя, на площади предъ памятникомъ раздались звуки гимна «Коль славенъ» и возвѣстили приближенiе торжественной минуты. Оркестромъ и хоромъ дирижировалъ Н. Г. Рубинштейнъ.

На эстраду взошелъ Его Высочество Принцъ Петръ Георгiевичъ Ольденбургскiй съ членами Комитета, въ сопровожденiи московскаго генералъ-губернатора, статсъ-секретаря А. А. Сабурова и другихъ высокопоставленныхъ лицъ, а также членовъ семейства великаго поэта. Членъ высочайше утвержденнаго Комитета по сооруженiю памятника, статсъ-секретарь Ѳ. П. Корниловъ произноситъ слѣдующiя слова:

«Генiй великаго Пушкина есть лучшее прекраснѣйшее олицетворенiе русскаго народнаго духа и мысли. Заслуги Пушкина родному слову и права его на признательность потомства сознаны не только Россiей, но и всѣмъ образованнымъ мiромъ.

Державный Вождь и Отецъ Русскаго народа, Государь Императоръ, разрѣшилъ подписку на сооруженiе памятника народному поэту, и пожертвованiя стеклись со всѣхъ концовъ обширной Россiи.

Высочайше учрежденный подъ главнымъ наблюденiемъ Е. И. В. Принца Петра Георгiевича Ольденбургскаго Комитетъ потрудился съ любовью. Непосредственными исполнителями порученнаго Комитету дѣла были русскiе люди: ваятель, академикъ Опекушинъ, строитель академикъ Богомоловъ и мастеръ каменнаго дѣла Бариновъ.

Нынѣ, представляя на судъ Россiи оконченный сооруженiемъ памятникъ, Комитетъ счастливъ, что ввѣряетъ охраненiе этого народнаго достоянiя заботливости городскаго управленiя древлепрестольной Москвы златоверхой.

Да здравствуетъ на многiя лѣта Государь Императоръ, верховный Цѣнитель заслугъ русскихъ людей! Да процвѣтаетъ и благоденствуетъ Святая Русь и да множатся русскiе люди, составляющiе славу и гордость своего отечества!»

Тотчасъ сняты были веревки съ парусинной пелены, окутывавшей памятникъ; она заколебалась подъ вѣтромъ; 

28

пелена падаетъ сперва къ ногамъ статуи поэта, потомъ совсѣмъ съ памятника... Предъ нами явился столь знакомый по портретамъ и бюстамъ дорогой образъ поэта. Звонъ колоколовъ, стройное пѣнiе народнаго гимна, площадь, покрытая разнообразными массами всякаго народа, знамена, вѣнки перевитые лентами, и эта статуя, — все представляло очаровательное зрѣлище.

Статсъ-секретарь Корниловъ прочелъ актъ, подписанный Его Высочествомъ Принцемъ Петромъ Георгiевичемъ Ольденбургскимъ, имъ, Корниловымъ, и академикомъ Я. К. Гротомъ, о передачѣ памятника въ вѣдѣнiе города Москвы. Городской голова С. М. Третьяковъ отвѣчалъ въ слѣдующихъ словахъ:

«Оть лица московской Городской Думы имѣю счастiе выразить глубокую благодарность Вашему Императорскому Высочеству и Высочайше утвержденному Комитету за исходатайствованiе Державной воли воздвигнуть памятникъ А. С. Пушкину въ нашей древней столицѣ — мѣстѣ его рожденiя. Принявъ памятникъ этотъ въ свое владѣнiе, Москва будетъ хранить его какъ драгоцѣннѣйшее народное достоянiе, и да воодушевляетъ изображенiе великаго поэта насъ и грядущiя поколѣнiя на все доброе, честное, славное!»

Затѣмъ, августѣйшiй предсѣдатель бывшаго Комитета по сооруженiю памятника, подойдя къ членамъ семьи великаго поэта, поздравилъ каждаго изъ нихъ въ отдѣльности и въ сопровожденiи генер.-губернатора, управляющаго Министерствомъ Народнаго Просвѣщенiя, высокопоставленныхъ лицъ и семейства Пушкина, обошелъ памятникъ. На одной сторонѣ пьедестала начертано:

«Слухъ обо мнѣ пройдетъ по всей Руси великой,

И назоветъ меня всякъ сущiй въ ней языкъ».

а на противоположной сторонѣ:

«И долго буду тѣмъ народу я любезенъ

Что чувства добрыя я лирой пробуждалъ».

Вслѣдъ за этимъ обходомъ началось возложенiе депутацiями вѣнковъ. Часть пьедестала и все подножiе вокругъ памятника были покрыты массою ихъ.

Когда кончилось торжество, толпа хлынула къ памятнику и кинулась на вѣнки, изъ которыхъ нѣкоторые успѣли разобрать на память.

Въ 2 часа по полудни послѣдовалъ торжественный актъ въ большой залѣ Московскаго Университета въ присутствiи Принца Петра Георгiевича Ольденбургскаго, московскаго генералъ-губернатора, управляющаго Министерствомъ Народнаго Просвѣщенiя Сабурова, государственнаго контролера статсъ-секретаря Сольскаго, членовъ Комитета по сооруженiю памятника, статсъ-секретаря Корнилова, академика Грота, многихъ другихъ высокопоставленныхъ лицъ и представителей отъ всѣхъ прибывшихъ депутацiй. Портретъ Государя Императора, Александра I и Екатерины II были декорированы зеленью и цвѣтами. Хоры были заняты студентами Университета. Ректоръ Университета открылъ торжественное собранiе провозглашенiемъ состоявшагося избранiя Университетомъ своими почетными членами академика Я. К. Грота, П. В. Анненкова, И С. Тургенева. Избранiе этихъ лицъ было встрѣчено публикою весьма сочувственно, въ особенности избранiе Тургенева. Лишь только ректоръ произнесъ: «и знаменитаго русскаго писателя...», какъ поднялась цѣлая буря апплодисментовъ, и лишь спустя нѣсколько минутъ, г. Тихонравовъ могъ окончить: «Ив. Серг. Тургенева, обладающаго богатствомъ и изяществомъ пушкинскаго языка...» Такъ же сочувственно были привѣтствованы отъ университета и московскаго общества присутствовавшiе въ засѣданiи сыновья и внуки Пушкина.

Г. Тихонравовъ въ своей непродолжительной рѣчи сдѣлалъ очеркъ Пушкина-поэта, какъ перваго борца съ занесеннымъ къ намъ съ Запада ложнымъ классицизмомъ, борца съ господствовавшимъ до него направленiемъ французской литературы, борца за идеалы свободы и нацiональности. Хотя и самъ Пушкинъ, обладая поверхностнымъ знанiемъ французской литературы, въ началѣ своей литературной дѣятельности находился подъ влiянiемъ французской литературы и подражалъ французскимъ эротическимъ поэтамъ въ своихъ «шалостяхъ пера», но онъ скоро стряхнулъ съ себя чуждыя узы и понялъ, что прежнее содержанiе русской поэзiи утонуло въ волнахъ вѣчной памяти 12 года, т. е. именно тамъ, гдѣ искали его современники Пушкина. Понявъ всю мертвенность современной ему литературы, Пушкинъ не могъ не стать во враждебныя отношенiя и къ представителямъ ея, къ сторонникамъ старинной пiитики; такъ о Шаховскомъ онъ отзывается: «этотъ подлый усыпитель слушателей» и даже о великомъ Державинѣ Пушкинъ пишетъ въ частномъ откровенномъ письмѣ къ брату: «читаешь его произведенiя какъ-дурной вольный переводъ прелестнаго творенiя». Противники Пушкина ставили источникомъ поэзiи и творчества — восторгъ, онъ же — вдохновенiе, какъ результатъ упорнаго труда мысли, яснаго, просвѣтленнаго сознанiя. Современные критики не признавали генiя Пушкина, говорили, что поэзiя его «только рѣзвая шалунья». Особенно часто жаловался Пушкинъ на отсутствiе въ Россiи разумной, научной критики, на отсутствiи силы и значенiя у общественнаго мнѣнiя, которое, по словамъ Пушкина, часто бываетъ просвѣтителемъ монарховъ. Скорбѣлъ Пушкинъ о томъ, что его не понимали, не понимали, сколько силы и жизни вносилъ поэтъ въ литературу, оживляя ее силою народной рѣчи. По мѣрѣ развитiя своего таланта, Пушкинъ становился все болѣе и болѣе на народную почву, сталъ почерпать сюжеты своихъ произведенiй изъ русской исторiи и жизни, выказывая при разработкѣ ихъ глубокое пониманiе русскаго духа и русской нацiональности. Пушкинъ первый оцѣнилъ Гоголя и указалъ на значенiе «Вечеровъ на хуторѣ близъ Диканьки»; онъ былъ непосредственнымъ предшественникомъ Гоголя и безъ него Гоголь не могъ бы явиться. Присяжные критики того времени долго не могли вполнѣ оцѣнить значенiе поэзiи Пушкина и въ его «Евгенiи Онѣгинѣ» «народными» признавали только названiя улицъ — Только Бѣлинскiй раскрылъ великiя заслуги поэта, оказавъ тѣмъ могущественное влiянiе на развитiе 

29

въ нашемъ обществѣ настоящаго пониманiя искусства. Философiя въ своихъ системахъ, математика въ своихъ выводахъ и другiя науки, закончилъ г. Тихонравовъ, старѣютъ, но поэзiя — вѣчно юна. Пусть же поэзiя незабвеннаго поэта вноситъ жизненныя силы въ наши молодыя поколѣнiя и поможетъ имъ сдѣлаться достойными гражданами нашего дорогаго отечества.

Затѣмъ профессоръ Русской Исторiи г. Ключевскiй коснулся въ своей рѣчи значенiя Пушкина и его произведенiй для русской исторiи. Имя Пушкина неразрывно связано съ его эпохою, и исторiя послѣдней не можетъ быть отдѣлена отъ жизни поэта и его произведенiй. Но созданiя Пушкина имѣютъ и болѣе тѣсное значенiе для русской исторiографiи. Въ его поэмахъ и романахъ выставлены многiе типы ХVШ и начала ХIХ вѣка, которые наглядно знакомятъ насъ съ характеромъ эпохи. Арапъ Петра Великаго, Троекуровъ, капитанъ Мироновъ, поручикъ Гриневъ — все это типы, представляющiе большой интересъ для историка. Евгенiй Онѣгинъ представляетъ намъ типъ человѣка, воспитаннаго въ гуманныхъ идеяхъ начала Александровской эпохи и разочаровавшагося въ своихъ идеалахъ послѣ двадцать пятаго года. Для историка чрезвычайно важны такiе поэтическiе образы, — они составляютъ важное и существенное дополненiе къ историческимъ актамъ и мемуарамъ современниковъ.

Профессоръ Стороженко говорилъ объ отношенiи Пушкина къ современнымъ иностраннымъ корифеямъ, при чемъ указалъ на влiянiе байронизма въ началѣ дѣятельности Пушкина; но потомъ чисто русское творчество взяло верхъ, и поэтъ является исключительно народнымъ творцемъ, хотя въ позднѣйшую эпоху можно замѣчать слѣды влiянiя Шекспира.

Въ заключенiе г. Тихонравовъ сообщилъ, что изъ различныхъ мѣстъ получено много телеграммъ съ привѣтствiями по случаю открытiя памятника Пушкину и что, между прочимъ, получена одна телеграмма изъ Праги, отъ чешскихъ художниковъ и писателей, которые заявляютъ о своемъ сочувствiи чествованiю памяти великаго славянскаго поэта. «Честь и слава, говорятъ чехи, тому народу, который не забываетъ великихъ сыновъ своихъ».

Засѣданiе кончилось въ 4 часа.

Обѣдъ, данный городскимъ обществомъ. Затѣмъ, въ 5 часовъ, въ малой залѣ Благороднаго Собранiя былъ данъ московскимъ городскимъ обществомъ обѣдъ депутацiямъ, прибывшимъ на открытiе памятника Пушкину. Главными гостями были, конечно, дѣти и внуки виновника торжества, его дочери: Марья Александровна Гартунгъ и графиня Наталья Александровна Меренбергъ и сыновья Александръ и Григорiй Александровичи Пушкины съ дѣтьми.

На обѣдѣ присутствовало болѣе 200 лицъ. Изъ оффицiальныхъ лицъ присутствовали: управляющiй Министерствомъ Народнаго Просвѣщенiя, командующiй войсками Московскаго военнаго округа съ супругой, командующiй гренадерскимъ корпусомъ графъ П. А. Шуваловъ съ супругой, преосвященные Амвросiй и Николай, и другiе.

Тостъ за здоровье Государя Императора былъ поднятъ министромъ народнаго просвѣщенiя:

«За здоровье Того, Кто радуется всякою русскою радостью, скорбитъ всякимъ русскимъ горемъ, и Чье имя произносится съ благоговѣнiемъ на всемъ пространствѣ Русской земли».

Восторженное ура покрыло эти слова и слилось со звуками народнаго гимна. Второй тостъ провозгласилъ городской голова С. М. Третьяковъ за здоровье отсутствовавшаго Принца Петра Георгiевича Ольденбургскаго, главнаго устроителя воздвигнутаго памятника. Слѣдующiе два тоста были провозглашены имъ же за отсутствовавшаго московскаго генералъ-губернатора и за управляющаго Министерствомъ Народнаго Просвѣщенiя. Имъ же провозглашены еще два тоста: одинъ за присутствовавшихъ членовъ Комитета по сооруженiю памятника — Ѳ. П. Корнилова и Я. К. Грота, и другой, за членовъ семьи великаго поэта. Старшiй представитель этой семьи, командиръ Нарвскаго гусарскаго полка, А. А. Пушкинъ, по полномочiю отъ остальныхъ членовъ, въ нѣсколькихъ одушевленныхъ словахъ выразилъ признательность Москвѣ за гостепрiимство и радушiе.

Далѣе, по приглашенiю и полномочiю представителей города Москвы, говорили И. С. Аксаковъ и М. Н. Катковъ.

И. С. Аксаковъ произнесъ слѣдующую рѣчь, которая неоднократно прерывалась выраженiемъ сочувствiя:

«Слухъ обо мнѣ пройдетъ по всей Руси великой, сказалъ Пушкинъ не задолго до смерти, въ справедливомъ сознанiи свершеннаго имъ подвига. И со всей Руси великой, ото всѣхъ концовъ ея, съ верховныхъ высотъ власти и со всѣхъ общественныхъ ступеней; стеклись сюда вы, послы и представители всенароднаго мнѣнiя, чтобы, предъ лицомъ всего мiра, всею Россiей поклониться великому, воистину русскому поэту. Не мѣсто и не время пускаться здѣсь въ разсужденiя о правахъ Пушкина на такое высокое наименованiе. Да и нѣтъ въ томъ надобности. Настоящимъ торжествомъ, принявшимъ такiе неожиданные, небывалые размѣры, превысившiе всѣ первоначальныя программы, воочiю, всевластно объявилось дѣйствительное, доселѣ можетъ-быть многимъ сокрытое значенiе Пушкина для Русской семли. Длиненъ, мучителенъ Русскому народу былъ переходъ отъ эпическаго творчества къ высшимъ формамъ искусства. Долга была ночь отрицанiя, лжи, умственнаго и духовнаго рабства... Будто днемъ озарило Россiю поэзiей Пушкина, и оправдалась наша народность, по крайней мѣрѣ хоть въ сферѣ искусства. На немъ печать высшихъ даровъ нашего народнаго духа. Настоящее торжество — это побѣдное торжество впервые въ лицѣ Пушкина расторгшаго свой плѣнъ и воспарившаго смѣлымъ свободнымъ полетомъ народнаго поэтическаго генiя. Настоящее торжество, это радостный благовѣстъ нашего мужающаго наконецъ самосознанiя.

Пушкинъ, это народность и просвѣщенiе; Пушкинъ это залогъ чаемаго примиренiя прошлаго съ настоящимъ, это звено, органически связующее, хотя бы еще только въ области поэзiи, два перiода нашей исторiи.

Не случайно поэтому, а глубокiй историческiй смыслъ сказался въ томъ, что именно въ Москвѣ, въ древней исторической столицѣ Русскаго народа, признаваемой и теперь 

30

средоточiемъ его духа, воздвиглась мѣдная хвала первому истинно русскому, истинно великому народному поэту.

Не мало памятниковъ красуется у насъ въ Россiи прославленнымъ героямъ государственнаго и военнаго поприща прошлаго и нынѣшняго вѣковъ, но, повторяю я вмѣстѣ съ поэтомъ Языковымъ:

Но слава времени, когда

И мирный гражданинъ, подвижникъ незабвенный

На полѣ книжнаго труда,

Вѣнчанный славою, и гордый воевода,

Герой счастливый на войнѣ,

Стоятъ торжественно, передъ лицомъ народа,

Уже на равной вышинѣ!

Отъ имени Москвы, по уполномочiю ея представителей, подымаю бокалъ — не въ память отъ насъ отшедшаго, но во славу неумирающаго, вѣчно живущаго межъ насъ поэта!»

М. Н. Катковъ сказалъ слѣдующее, также при изъявленiяхъ сочувствiя:

«Почти наканунѣ нынѣшняго торжества открылось въ Петербургѣ Общество, которое поставило себѣ задачей изыскивать способы, какъ бы предотвратить злую необходимость войны и водворить миръ на землѣ. Отдадимъ справедливость по крайней мѣрѣ добрымъ намѣренiямъ. Пожелаемъ, чтобы по крайней мѣрѣ подолѣе длилось то состоянiе перемирiя, въ которомъ державы находятся отъ войны до войны.

Это случайное совпаденiе да послужитъ добрымъ знаменiемъ на праздникѣ мира, который оживилъ нашу Москву и привлекъ въ нее столько гостей.

Если на полѣ битвы и смертельные враги, стоя въ одномъ ряду противъ общаго непрiятеля, чувствуютъ заодно, мыслятъ согласно и дѣйствуютъ дружно, то неужели не должно имѣть такую же силу дѣло мирнаго торжества? Неужели общiй непрiятель можетъ лучше единить и дружить людей чѣмъ предметъ ихъ общей любви и общаго чествованiя?

На праздникѣ Пушкина, предъ его памятникомъ, собрались лица разныхъ мнѣнiй, быть-можетъ несогласныхъ, быть-можетъ непрiязненныхъ. Вѣрно однако то что всѣ собрались добровольно, стало-быть съ искреннимъ желанiемъ почтить дорогую всѣмъ память.

Я говорю подъ сѣнiю памятника Пушкина и надѣюсь, что мое искреннее слово будетъ принято въ добромъ смыслѣ всѣми, всѣми безъ исключенiя. Кто бы мы ни были, и отуда бы ни пришли, и какъ бы мы ни разнились во всемъ прочемъ, но въ этотъ день, на этомъ торжествѣ, мы всѣ, я надѣюсь, единомышленники и союзники. И кто знаетъ, быть-можетъ это минутное сближенiе послужитъ для многихъ залогомъ болѣе прочнаго сближенiя въ будущемъ и поведетъ къ замиренiю, по крайней мѣрѣ къ смягченiю вражды между враждующими.

Буду еще смѣлѣе. На русской почвѣ, люди такъ же искренно желающiе добра, какъ искренно сошлись мы всѣ на праздникъ Пушкина, могутъ сталкиваться и враждовать между собою въ общемъ дѣлѣ только по недоразумѣнiю. Къ сожалѣнiю, недоразумѣнiя составляютъ силу очень серiозную, которая не легко уступаетъ. Сила эта питается человѣческими слабостями, и изъ нихъ есть одна, которая особенно плодитъ недоразумѣнiя и вноситъ отраву во взаимныя отношенiя людей.

Всякiй любитъ хорошее. Всякому прiятно чувствовать хорошее въ себѣ. Это очень естественно: но тутъ кроется опасность. Мы прiучаемся хорошее любить въ себѣ, а дурное не любить въ другихъ. Благодатный миръ водворился бы на землѣ, еслибы люди прiучились, напротивъ, хорошее любить болѣе въ другихъ, а дурное ненавидѣть въ себѣ.

Не будемъ предаваться и утопiямъ, будемъ только надѣяться, что сила свѣта возьметъ свое, и что все шире и шире будетъ становиться область, въ которой люди разныхъ мнѣнiй могутъ сходиться мирно и даже дружно.

Но на пиршествѣ, которое Москва даетъ своимъ гостямъ, собравшимся чествовать Пушкина, слѣдуетъ дать слово самому виновнику торжества. Пусть самъ Пушкинъ провозгласитъ свой тостъ, на который никто не можетъ не откликнуться:

Поднимемъ стаканы, содвинемъ ихъ разомъ!

Да здравствуютъ Музы, да здравствуетъ разумъ.

Ты, солнце святое, гори!

Какъ эта лампада блѣднѣетъ

Предъ яснымъ восходомъ зари,

Такъ ложная мудрость мерцаетъ и тлѣетъ

Предъ солнцемъ безсмертнымъ ума,

Да здравствуетъ солце, да скроется тьма!»

Преосвященный Амвросiй прослѣдилъ по творенiямъ и событiямъ жизни Пушкина постепенное созрѣванiе его въ возрѣнiяхъ и убѣжденiяхъ, а въ стихотворенiяхъ, обращенныхъ къ митрополиту Филарету и въ послѣднихъ событiяхъ его жизни — развитiе религiознаго чувства. Далѣе, упомянувъ о рѣчи г. Ключевскаго, читанной на университетскомъ актѣ, въ которой профессоръ указалъ на различные типы русскихъ людей въ творенiяхъ Пушкина, складывавшiеся въ духѣ подражательности Западу, преосвященный замѣтилъ, что въ Пушкинѣ было затаенное желанiе, чтобы Русскiе со временемъ стали сами собою, то-есть настоящими Русскими. Въ заключенiе преосвященный провозгласилъ тостъ за объединенiе въ воззрѣнiяхъ и убѣжденiяхъ всѣхъ русскихъ людей.

Графъ Алексѣй Александровичъ Бобринскiй (с.-петербургскiй губернскiй предводитель дворянства) сказалъ:

«Милостивыя государыни, милостивые государи! Позвольте и мнѣ сказать нѣсколько словъ: Легко говорится, когда знаешь заранѣе что то, что имѣешь высказать; давно накопилось во многихъ сердцахъ; легко говорится, когда предвидишь, что за сказанною рѣчью послѣдуетъ несмолкаемое дружное ура!

Всѣ мы, милостивые государи, депутаты, съѣхавшiеся въ Москву со всѣхъ концовъ Россiи, мы долго будемъ помнить настоящiе торжественные дни; мы съ сердечною благодарностью сохранимъ въ памяти воспоминанiе о тепломъ прiемѣ и радушномъ встрѣченномъ нами привѣтѣ. Мы будемъ вспоминать задушевное гостепрiимство нашихъ дорогихъ хозяевъ и эту роскошную московскую хлѣбъ-соль; мы передадимъ пославшимъ насъ, какъ горячо умѣетъ Москва встрѣчать и чествовать гостей своихъ.

Господа! Позвольте предложить вамъ выпить за здоровье представителей великой Москвы, любезныхъ нашихъ хозяевъ».

Я. К. Гротъ сообщилъ, что оставшiеся въ живыхъ два лицейскiе товарища Пушкина: канцлеръ кн. Горчаковъ и Комовскiй, поручили ему выразить ихъ искреннее соболѣзнованiе, что не могутъ лично присутствовать на торжествѣ.

А. Н. Майковъ прочелъ слѣдующее свое стихотворенiе:

Русь сбирали и скрѣпляли,

И ковали броню ей

Всѣхъ чиновъ и званiй люди

Подъ рукой ея царей;

31

Люди Божьи, проникая

Въ глушь и дикiя мѣста,

Въ духъ народный насаждали

Образъ чистаго Христа.

Что жъ взойдетъ на общей нивѣ?

Русь ужъ многое дала,

Въ царство выросши подъ сѣнью

Византiйскаго орла...

Что взойдетъ? Виссовъ и злато

Только мелкихъ душъ кумиръ,

Лишь сознанья духа вѣчны,

Вѣченъ въ нихъ живущiй миръ,

Не пройдутъ во вѣкъ побѣды

Въ свѣтломъ царствѣ красоты,

Звуки пѣсенъ, полныхъ правды 

И сердечной чистоты...

Пушкинъ! ты въ своихъ созданьяхъ

Первый намъ самимъ открылъ,

Что таится въ духѣ русскомъ

Глубины и свѣжихъ силъ!

Во всемiрномъ пантеонѣ

Твой уже воздвигся ликъ;

Ужъ тебя честитъ и славитъ

Всякъ народъ и всякъ языкъ;

Но, юнѣйшiе въ народахъ,

Мы, узнавшiе себя

Въ первый разъ въ твоихъ твореньяхъ,

Мы привѣтствуемъ тебя,

Нашу гордость, какъ предтечу

Тѣхъ чудесъ что, можетъ быть,

Намъ въ разцвѣтѣ нашемъ полномъ

Суждено еще явить...

Затѣмъ говорилъ депутатъ дерптскаго университета; долѣе прочтены были полученныя городскимъ головою поздравительныя телеграммы: отъ николаевскихъ гражданъ, отъ тульской гимназiи, отъ офицеровъ девятаго корпуса, изъ Орла. Въ концѣ обѣда предложены были еще нѣсколько тостовъ и сказано нѣсколько рѣчей. Особенно шумное одобренiе вызвалъ провозглашенный преосвященнымъ Амвросiемъ тостъ за здоровье И. С. Тургенева, выразившимъ желанiе, чтобы такъ много послужившiй идеѣ уничтоженiя крѣпостнаго права «надолго былъ закрѣпощенъ русской землѣ». А также тостъ городскаго головы за строителей памятника, гг. Опекушина и Богомолова, и тосты за академика Грота и за князя Горчакова.

Послѣ обѣда весьма немногiе изъ присутствовавшихъ уѣхали изъ собранiя. Большинство осталось въ ожиданiи назначеннаго въ десять часовъ литературно-музыкальнаго вечера. Оставшiйся до начала этого вечера свободный часъ былъ употребленъ на обозрѣнiе расположенной въ смежныхъ залахъ пушкинской выставки. 

1-й литературно-музыкальный и драматическiй вечеръ, данный 6-го iюня Обществомъ любителей россiйской Словесности въ честь Пушкина, привлекъ въ залу благороднаго собранiя массу публики. Все было полно отъ перваго ряда креселъ и до хоръ. У Екатерининской залы устроена была сцена, увѣшанная гирляндами: передъ сценой помѣщался оркестръ, управляемый Н. Г. Рубинштейномъ.

Вечеръ начался увертюрой «Русланъ и Людмила». Затѣмъ поднялся занавѣсъ. На сценѣ была декорацiя, изображавшая подвалъ; явился г. Самаринъ въ роли «скупаго рыцаря». Полились звучныя строфы пушкинскихъ стиховъ. Пушкинъ властовалъ надъ публикой въ теченiе цѣлаго вечера: и музыка «Руслана и Людмилы», «Русалки» и «Онѣгина», и драматическiя произведенiя поэта, и лирическiя его стихотворенiя — все увлекало, все заставляло наслаждаться. Въ чтенiи приняли участiе: Ѳ. М. Достоевскiй, мастерски прочитавшiй сцену изъ «Бориса Годунова», А. Ѳ. Писемскiй, прочитавшiй «Гусаръ», А. Н. Островскiй, передавшiй сцену изъ «Русалки», П. И. Анненковъ, выступившiй со стихотворенiемъ «Анчаръ», А. А. Потѣхинъ, продекламировавшiй сцену изъ «Полтавы», Д. В. Григоровичъ — со стихотворенiемъ «Кирджали» и, наконецъ, И. С. Тургеневъ — со стихотворенiемъ «Опять на родинѣ». По единодушному требованiю публики И. С. Тургеневъ, долженъ былъ прочесть еще что-нибудь и выбралъ на этотъ разъ стихотворенiе: «Послѣдняя туча разсѣянной бури». Голосъ чтеца дрожалъ: видимо, что восторженныя овацiи взволновали его. Г. Тургеневъ не сѣлъ къ столу, а сталъ декламировать стоя и безъ тетрадки. Звуки взволнованнаго голоса наэлектризовали публику, всѣ затаили дыханiе, а голосъ чтеца разносилъ по залѣ строфы о томъ, какъ тучу обвивали молнiи, какъ она поила землю дождемъ. «Довольно!» — раздался энергичный вызовъ чтеца. Вся зала, какъ одинъ человѣкъ, грянула «браво». Въ этомъ крикѣ слышалось полное сочувствiе къ энергичному «довольно!» — и долго раздавалось подъ арками залы единодушное общее признанiе.

Вечеръ закончился апотеозомъ. Бюстъ Пушкина стоялъ на сценѣ въ цвѣтахъ, ярко освѣщенный бенгальскимъ огнемъ. Всѣ участники вечера поочередно подходили къ бюсту и клали къ подножiю его вѣнки, а маститый художникъ, И. С. Тургеневъ, возложилъ свой вѣнокъ на голову поэта. Затѣмъ всѣ литераторы, участники вечера, остановились у бюста, и хоръ, стоявшiй за кулисами, исполнилъ съ оркестромъ очень хорошую кантату на слова Пушкина:

«Я памятникъ воздвигъ себѣ нерукотворный».

Апплодисментамъ и вызовамъ послѣ вечера, казалось, не будетъ конца... Вечеръ кончился въ 1 часу.

2-Й ДЕНЬ ТОРЖЕСТВА.

7 iюня. Торжественное засѣданiе общества любителей россiйской словесности состоялось въ большой залѣ благороднаго собранiя, въ 1 часъ дня.

На сценѣ, которая осталась отъ вчерашняго вечера, стоялъ бюстъ Пушкина, по сторонамъ котораго развѣшены были приносимые депутатами вѣнки; впереди сцены возвышалась эстрада со столомъ, каѳедрой и нѣсколькими рядами стульевъ.

Ровно въ часъ, мѣста на эстрадѣ заняли многочисленные члены общества любителей словесности, какъ здѣшнiе, такъ и прибывшiе на праздникъ, и засѣданiе началось словомъ предсѣдателя общества, С. А. Юрьева.

32

«Съ смущенiемъ, полнымъ благоговѣнiя передъ величiемъ настоящаго торжества, насъ здѣсь соединившаго — такъ началъ онъ свою рѣчь — открываю я это засѣданiе общества любителей россiйской словесности, существующаго болѣе полустолѣтiя, съ 1814 года, и единственнаго въ Россiи, въ числѣ членовъ котораго въ прежнiя времена блистали имена славныхъ двигателей русской мысли и русскаго слова: Карамзина, Жуковскаго и другихъ, а въ наше время блистаютъ не менѣе славные представители художественной мысли и художественнаго слова, имена которыхъ я не произношу, потому что они на устахъ всѣхъ; наконецъ, общества, членовъ котораго съ 1830 года состоялъ величайшiй нашъ народный поэтъ, воспоминанiями о которомъ наполнены теперь наши помыслы. Нѣтъ для народа торжествъ выше тѣхъ, которыя соединены съ воспоминанiями о великихъ людяхъ, двинувшихъ впередъ его жизнь и просвѣщенiе. Изъ воспоминанiй наиболѣе возвышающее душу есть воспоминанiе о великомъ народномъ поэтѣ». Послѣ этого вступленiя, г. Юрьевъ, замѣтивъ, что день открытiя памятника былъ назначенъ первоначально въ день рожденiя поэта, и указавъ причину отсрочки, высказалъ нѣсколько теплыхъ словъ о почившей Государынѣ. Выяснивъ, потомъ, значенiе народнаго поэта вообще и его отношенiя къ народу, ораторъ перешелъ къ характеристикѣ Пушкина, какъ народнаго поэта. «Пушкинъ — сказалъ онъ — перечувствовалъ все, что можетъ и какъ можетъ чувствовать русскiй человѣкъ, отъ благоговѣйной любви къ нашей сѣдой старинѣ до пламеннаго сочувствiя къ общечеловѣческимъ сторонамъ реформъ Петра Великаго; отъ глубокаго воспрiятiя въ свое сердце смиреннаго нравственнаго идеала простаго русскаго человѣка, со дна души котораго онъ поднялъ образъ старца Пимена, до восторженнаго увлеченiя неукротимо-вольнолюбивыми идеалами Байрона, исполненными блеска и силы; отъ страстнаго наслажденiя широко-шумною блестящею жизнью города, дворца, до любви къ матери — пустынѣ, про которую воздыхалъ нашъ русскiй человѣкъ. Нѣтъ русской народной особенности, нѣтъ глубокаго народнаго инстинкта, которые бы не жили въ душѣ Пушкина и не нашли бы себѣ яркаго поэтическаго выраженiя въ его созданiяхъ... Пушкинъ чувствовалъ музыку народной русской души и потому-то нѣкоторыя его стихотворенiя одѣты тѣми элегическими звуками, которыми звучитъ русская пѣсня, разливающаяся въ безбрежномъ пространствѣ и стремящаяся въ даль, въ какую-то свѣтлую высь. Не диво, что этотъ могучiй русскiй духъ не подчинился всецѣло, несмотря на всю силу своей воспрiимчивости, влiянiю генiальныхъ западныхъ поэтовъ и великихъ идеаловъ, выработанныхъ жизнью западныхъ народовъ, но переработалъ эти идеалы, отдѣливъ изъ нихъ то, что составляетъ святыню для всего человѣчества и то, что родственно русской душѣ, откинувъ то, что составляетъ чужую для насъ ихъ особенность. Все общечеловѣческое слилъ онъ въ своихъ созданiяхъ съ тѣмъ прекраснымъ, святымъ, что заложено въ основанiе природы нашего русскаго духа, и далъ намъ въ своихъ творенiяхъ великiй поэтическiй синтезъ тѣмъ направленiямъ мысли, которыя до сихъ поръ борются между собою въ сознанiи нашего общества.

Пушкинъ стоялъ на рубежѣ двухъ перiодовъ историческаго развитiя нашей народной жизни; онъ пришелъ къ намъ въ тотъ моментъ, когда сила нашего государства, созданная великими усилiями народа, стала на высшую точку своего внѣшняго могущества и долженъ былъ начаться поворотъ творческихъ силъ народа на устроенiе его внутренней жизни на началахъ самодѣятельности, правды и нравственной красоты. Прозорливый умъ поэта измѣрилъ эту страшную высоту, на которую была поднята русская государственная сила безстрашною волею царя-исполина, и ту зiющую ужасами бездну внутренняго нестроенiя, надъ которою нависла эта сила».

Указавъ, далѣе, на то, какъ поэтически вѣрно очертилъ Пушкинъ исполинскую фигуру Петра, этого царя-работника, г. Юрьевъ продолжалъ:

«Ждалъ нетерпѣливо Пушкинъ, чтобъ тяжесть крѣпостнаго ига, подавлающая творческiя силы народа, была сброшена, открыла просторъ этимъ могучимъ силамъ. Онъ написалъ:

«Увижуль-я, друзья, народъ не угнетенный

И рабство павшее по манiю Царя,

И надъ отечествомъ свободы просвѣщенной

Взойдетъ ли наконецъ прекрасная заря?»

Проникнутый чувствомъ, требующимъ самобытности народной, нося въ груди всѣ творческiя силы народа, онъ создалъ въ 1825 году драму «Борисъ Годуновъ», въ которой русскiй человѣкъ впервые явился въ нашей литературѣ такимъ, каковъ онъ есть. Съ этого времени Пушкинъ погрузился въ изученiе русской жизни; онъ уже вступилъ въ святая святыхъ народнаго духа, какъ смерть похитила его. Россiя одѣлась горемъ... Изученiе созданiй Пушкина ставитъ насъ на ту высоту, съ которой предъ нами всѣ сокровенныя внутреннiя силы, слагавшiя прошедшую жизнь русскаго народа и открывается кругозоръ на возможное для насъ будущее. Но изучали ли мы нашего величайшаго поэта? или мы, какъ дѣти, любовались видимой красотой его поэзiи, или прикладывали къ гиганту коротенькiя мѣрки нашихъ узкихъ взглядовъ, страстныя требованiя минуты, капризно глумились надъ этимъ колоссомъ духа? Да будетъ иначе съ этого дна! Пойдемъ въ святыню храма, воздвигнутаго нашимъ великимъ поэтомъ, который громко взываетъ намъ: не угашайте духа и дѣйствуйте, все прочее приложится, и жизнь проникнется правдой и красотою; одѣнется она и озарится солнцемъ свободы, исполненной братской любви другъ къ другу. Не угашайте духа!»

После г. Юрьева на каѳедру взошелъ делегатъ французскаго правительства, г. Луи Леже. Появленiе его было причиной бурныхъ привѣтствiй. Вотъ речь г. Леже, которую онъ произнесъ по русски:

«Милостивыя государыни и милостивые государи! Посылая депеши на настоящее литературное торжество, министерство народнаго просвѣщенiя Французской республики хотѣло этимъ выразить и свою симпатiю къ умственному движенiю въ Россiи, и свое удивленiе къ вашему великому народному поэту. Имя Пушкина такъ же хорошо извѣстно во Францiи, какъ имена Байрона, Гете и Манцони. Мы смотримъ на Пушкина какъ на величайшаго представителя русскаго народнаго генiя и съ 

34

гордостью можемъ припомнить имя одного изъ нашихъ знаменитыхъ писателей, Мериме, который наиболѣе содѣйствовалъ распространенiю славы Пушкина въ нашемъ отечествѣ. Мы чувствуемъ себя счастливыми, что настоящее торжество, — къ сожалѣнiю омраченное недавней вашей утратой, нашедшей живой отголосокъ и во Францiи, — даетъ намъ новый случай выразить то горячее и неизмѣнное сочувствiе, съ которымъ мы слѣдимъ за судьбами русской литературы. Въ настоящее время во Францiи существуетъ цѣлая группа людей, которая изучаетъ произведенiя русскихъ писателей съ такимъ же живымъ интересомъ, съ какимъ прежде изучались памятники литературъ классическихъ.

Милостивые государи! отъ имени этой группы я обращаю къ вамъ мое слово и смѣю васъ увѣрить, что честь быть представителемъ французскаго народа въ эту торжественную минуту останется однимъ изъ лучшихъ воспоминанiй моей жизни. Не намъ, иностранцамъ, говорить и разсуждать въ настоящемъ собранiи о значенiи Пушкина — мы здѣсь только затѣмъ, чтобы слушать васъ, поучаться у васъ и благодарить васъ за радушный, искренно братскiй прiемъ, который мы находимъ въ Россiи».

По окончанiи чтенiя нѣсколько разъ возобновлялись апплодисменты, и наконецъ на каѳедрѣ появился депутатъ отъ императорской академiи наукъ и петербургскаго университета, академикъ Сухомлиновъ, который сказалъ приблизительно слѣдующее:

Въ первой половинѣ девятнадцатаго столѣтiя совершились событiя, имѣющiя великое значенiе  въ исторiи нашей умственной жизни: учреждены университеты, и литература обогатилась художественными произведенiями, опредѣлившими съ неотразимою силой ея дальнѣйшее развитiе. Мысль объ учрежденiи университетовъ завѣщана предшествующимъ столѣтiемъ: въ исходѣ восемнадцатаго столѣтiя выработанъ проектъ университетовъ, надъ составленiемъ котораго потрудились лучшiе умы того времени. Въ самомъ концѣ восемнадцатаго столѣтiя (26 мая 1799 г.) родился генiальный человѣкъ, дѣятельность котораго составляетъ эпоху въ нашей литературѣ, а съ судьбами литературы тѣсно связаны судьбы умственной и общественной жизни. Представители науки защищали свободу изслѣдованiя. Пушкинъ исповѣдывалъ и проповѣдывалъ свободу поэтическаго творчества. Давно уже повторяется, какъ неоспоримая истина, что поэтъ долженъ чуждаться узкой исключительности и нетерпимости, что свѣтъ поэзiи, какъ и свѣтъ солнца, свѣтитъ на праведныхъ и неправедныхъ и что объективное изображенiе жизни во всѣй ея полнотѣ составляетъ какъ бы нравственную обязанность поэта. Обнимая всѣ стороны человѣческой жизни, поэзiя прiобрѣтаетъ внутреннюю силу и влiянiе, которое, раньше или позже, обнаруживается въ обществѣ и оставляетъ въ немъ неизгладимые слѣды. Въ созданiяхъ поэта-художника слышится не плескъ набѣжавшей волны, а живой голосъ истины, идущей изъ глубины души человѣческой; внимая ея призывамъ,

Рабъ свои забудетъ муки,

И царь Саулъ заслушается ихъ...

На поэзiю Пушкинъ смотрѣлъ какъ на святыню, и въ этомъ его историческая заслуга передъ русскою литературой. Подобно тому, какъ Ломоносовъ, доказывая, что занятiе науками, изучене природы — свято, открывалъ путь для научныхъ изслѣдованiй, вопреки невѣжеству и лицемѣрiю, такъ и Пушкинъ, признавая поэзiю святыней и требуя нравственнаго достоинства отъ ея служителей, завоевалъ ей право гражданства въ тогдашнемъ обществѣ, въ которомъ также господствовали предразсудки… 

Выше всего цѣня свою свободу, поэтъ, какъ понималъ его Пушкинъ, не жертвуетъ своими убѣжденiями для житейскихъ выгодъ, не требуетъ награды за свой благородный подвигъ, не падаетъ къ ногамъ того или другаго кумира, — ни передъ чѣмъ и ни передъ кѣмъ

Не гнетъ ни совѣсти, ни помысловъ, ни шеи.

Не ту же ли мысль выражаетъ Гете, заставляя своего пѣвца отказаться отъ золотой цѣпи, предложенной ему въ награду, и Шиллеръ, говоря, что художникъ есть сынъ вѣка, но горе ему, если онъ захочетъ быть его любимцемъ. По убѣжденiю Шиллера, которому сочувствовалъ и Пушкинъ, поэтъ-художникъ, оставаясь вполнѣ свободнымъ и чуждаясь всякой односторонности, тѣмъ самымъ можетъ содѣйствовать къ искорененiю, хотя и въ отдаленномъ будущемъ, тѣхъ крайностей, которыя такъ возмущаютъ насъ въ жизни. А такихъ крайностей не мало. Въ то время, когда въ другихъ частяхъ свѣта уважаютъ человѣческое достоинство въ лицѣ негра, въ Европѣ преслѣдуютъ его въ лицѣ мыслителя. Художественное начало, художественныя формы имѣютъ великое значенiе, — они переживаютъ вѣка и не подлежатъ прихотямъ судьбы и людей. Храмы производили еще благоговѣйное наслажденiе, когда боги были уже осмѣяны; римляне раболѣпно склоняли колѣна передъ цезарями, когда статуи стояли еще гордо и прямо… 

Отзываясь поэтической думой на все, что проситъ отвѣта у мысли и чувства художника, Пушкинъ изображалъ жизнь во всей ея полнотѣ, вводя въ область своей поэзiи «и гимны вѣщiе, внушенные богами, и пѣсни мирныя фригiйскихъ пастуховъ», — другими словами, онъ съ одинаковою вѣрностью изображалъ и внутреннiй мiръ людей, посвятившихъ себя высшимъ, духовнымъ интересамъ, и бытъ народа, трудами рукъ своихъ прiобрѣтающаго насущный хлѣбъ. Пушкинъ черпалъ вдохновенiе изъ самыхъ разнообразныхъ источниковъ и художественно воспроизводилъ самыя рѣзкiя противоположности и въ природѣ, и въ человѣкѣ, — украинскую степь и горы Кавказа, капитанскую дочь и Сальери, — зачитывался Байрона и Шекспира и заслушивался Арины Родiоновны.

Первою и, какъ оказалось, превосходною школою для изученiя русской жизни было для Пушкина невольное путешествiе по Россiи. Сохранилось извѣстiе, что императоръ Александръ I, узнавши содержанiе нѣкоторыхъ стихотворенiй молодаго еще Пушкина, направленныхъ противъ правительства, призвалъ автора къ себѣ и сказалъ: «ты мнѣ даешь совѣты, какъ управлять Россiей; но чтобъ имѣть къ нимъ довѣрiе, надо, чтобы ты самъ узналъ Россiю, и потому отправляйся прежде всего на Кавказъ». Пребыванiе на югѣ Россiи, въ различныхъ слояхъ общества и народа — отъ гостиной аристократа до цыганскаго табора — ознаменовано цѣлымъ рядомъ произведенiй, прославившихъ имя нашего поэта. Всѣ послѣдующiя произведенiя Пушкина носятъ яркую печать близкаго знакомства съ русскою жизнью. Скажу болѣе: къ нимъ необходимо долженъ обращаться историкъ Россiи при изображенiи внутренней жизни нашей въ первой половинѣ девятнадцатаго столѣтiя. 

Поэзiя была для Пушкина не праздною забавой, а дѣломъ жизни, которому отдавалъ онъ свои лучшiя силы и для котораго работалъ неутомимо. Да, именно — работалъ. Онъ постоянно читалъ, изучалъ свои источники, дѣлалъ выписки, замѣтки, и т. п. Много времени и труда употребилъ онъ на собиранiе матерiаловъ для исторiи пугачевскаго бунта и для исторiи Петра Великаго. Задумавъ написать пьесу изъ быта древняго мiра, онъ внимательно перечитывалъ древнихъ писателей. Въ его черновыхъ тетрадяхъ часто встрѣчаются подобнаго рода замѣтки: «Изученiе Шекспира, Карамзина и старыхъ нашихъ лѣтописей дало мнѣ мысль оживить въ драматическихъ формахъ одну изъ самыхъ драматическихъ эпохъ новѣйшей исторiи» и т. п. Пушкинъ зналъ нѣсколько иностранныхъ языковъ и читалъ въ подлинникѣ произведенiя, которыми гордится европейская литература. Трудясь самъ надъ своимъ образованiемъ, Пушкинъ обнаружилъ въ высшей 

35

степени Вѣрное пониманiе литературныхъ эпохъ и дѣйствительнаго значенiя писателей. Пушкинъ, руководствуясь единственно своимъ собственнымъ выборомъ и художественнымъ чутьемъ, прошелъ въ своемъ литературномъ образованiи почти тотъ же путь, который указывали люди науки, стоявшiе на высотѣ современной имъ европейской образованности. Съ университетскихъ каѳедръ говорилось у насъ о необходимости для русской литературы сбросить съ нея французское иго и обратиться къ литературѣ германской, отличающейся большою свободой и разносторонностью. Изъ иностранныхъ писателей ученые наши особенно высоко цѣнили Шекспира и старались знакомить съ нимъ русскихъ читателей. Заплативъ неизбѣжную дань французской литературѣ и французскимъ классикамъ, Пушкинъ покинулъ «маркиза» Расина и сознательно предпочелъ ему Байрона. Но и Байронъ не долго оставался властителемъ его думъ. Силою своего ума и художественнаго таланта Пушкинъ уразумѣлъ все превосходство Шекспира надъ Байрономъ, который былъ кумиромъ современнаго Пушкину поколѣнiя.

Поэтическiя созданiя Пушкина, при высокомъ художественномъ значенiи, проникнуты сознанiемъ человѣческаго достоинства и сочувствiемъ къ лучшимъ движенiямъ человѣческой души. «Гдѣ нѣтъ любви, тамъ нѣтъ и истины», говорилъ Пушкинъ. Права свои на любовь и память народа онъ видѣлъ въ томъ, что въ стихахъ своихъ онъ «пробуждалъ добрыя чувства и милость къ падшимъ призывалъ». Особенное значенiе въ жизни Петра Великаго Пушкинъ придавалъ той, увѣковѣченной имъ, прекрасной минутѣ, когда всемогущiй царь

…съ подданымъ мирится

Виноватому вину отпуская веселится.

Изъ сонма героевъ, покрывшихъ себя славою на ратномъ полѣ, Пушкина привлекалъ всего сильнѣе величественный образъ Барклая-де-Толли, въ которомъ воинская доблесть сливалась съ глубоко-нравственнымъ подвигомъ самоотверженiя: для блага отвергнувшаго его народа великодушный вождь пожертвовалъ собою, безмолвно уступая и свой лавровый вѣнецъ,

И власть, и замыселъ, обдуманный глубоко,

И въ полковыхъ рядахъ сокрылся одиноко. 

Не слава побѣдъ, рѣшавшихъ судьбы Европы, плѣняла Пушкина въ Наполеонѣ — «другомъ властителѣ его думъ», а та нравственная побѣда Наполеона надъ самимъ собою, когда, забывая опасность, онъ входилъ, какъ увѣряли тогда, къ зачумленнымъ и подкрѣплялъ страдальцевъ словомъ участiя:

Нѣтъ, не  у счастiя на лонѣ

Его я вижу не въ бою,

Не зятемъ Кесаря на тронѣ…

Не та картина предо мною:

Одровъ я вижу длинный строй;

Лежитъ на каждомъ трупъ живой,

Клейменный мощною чумою,

Царицею болѣзней. Онъ

Не бранной смертью окруженъ,

Нахмурясь ходитъ межъ одрами

И хладно руку жметъ чумѣ,

И въ погибающемъ умѣ

Рождаетъ бодрость…

Высокое нравственное значенiе поэзiи Пушкина ясно сознавали наиболѣе чуткiе изъ его современниковъ и самые даровитые критики послѣдующихъ поколѣнiй.

Отъ Пушкина, отъ одного Пушкина, — говоритъ Полевой, — современники ожидали «удовлетворенiя каждой новой потребности своихъ умовъ и сердецъ. Пушкинъ былъ полный представитель своего современнаго отечества. Какимъ благороднымъ чувствомъ современнымъ не билось теплое сердце нашего поэта? Что прекрасное и славное не находило сочувствiя въ его душѣ? Хотите ли исчислить все, что высокаго и задушевнаго успѣлъ перемыслить и сказать Пушкинъ въ жизнь свою? Переберите все, что врѣзалось въ сердце ваше отъ его неподражаемыхъ стиховъ». — По убѣжденiю Бѣлинскаго, поэзiя Пушкина обладаетъ «особенною способностью развивать въ людяхъ чувство изящнаго и чувство гуманности, разумѣя подъ этимъ словомъ безконечное уваженiе къ достоинству человѣка, какъ человѣка. Придетъ время, когда онъ будетъ въ Россiи поэтомъ классическимъ, по творенiямъ котораго будутъ образовывать и развивать не только эстетическое, но и нравственное чувство». 

Что касается до уваженiя Пушкина къ правамъ разума, къ свободному развитiю науки и литературы въ Россiи, то въ самихъ произведенiяхъ великаго поэта находятся свидѣтельства, драгоцѣнныя въ этомъ отношенiи. 

Пушкину суждено было пережить тяжелую пору для нашей научной и литературной дѣятельности. Какой-то злобный демонъ, духъ разрушенiя и гибели парилъ надъ русскими университетами, изгоняя изъ нихъ служителей истиннаго бога — бога свѣта и знанiя. (Рукоплесканiя). Тотъ же духъ недовѣрiя и преслѣдованiя тяготѣлъ и надъ литературой. Писатели должны были умолкать на полусловѣ и вслѣдствiе этого происходило то, что обыкновенно бываетъ въ подобныхъ случаяхъ: недосказанная правда казалась ложью и недосказанная ложь — правдою. (Взрывъ рукоплесканiй). 

Совершенную противуположность представляетъ эпоха предшествовавшая — начало девятнадцатаго столѣтiя, бывшее вмѣстѣ съ тѣмъ и началомъ царствованiя императора Александра I. Тогда люди государственные, участвовавшiе въ составленiи университетскаго устава, доказывали необходимость свободы изслѣдованiя и преподаванiя. Тогда составители цензурнаго устава открыто и прямо говорили противъ всякихъ стѣсненiй печатному слову и добивались для него возможно-большей свободы. 

На чью же сторону склонялся  Пушкинъ? Что говорили ему его свѣтлый умъ, его чистая совѣсть? — Пушкинъ выразилъ свой взглядъ самымъ опредѣленнымъ образомъ, и слова его должны сдѣлаться достоянiемъ исторiи и девизомъ всѣхъ русскихъ университетовъ, всѣхъ истинныхъ друзей науки, литературы и просвѣщенiя:

Дней Александровыхъ прекрасное начало: 

Провѣдай, что въ тѣ дни произвела печать!

На поприщѣ ума нельзя намъ отступать.  

За г. Сухомлиновымъ дано было слово профессору Казанскаго университета Шпилевскому. Приведя извѣстное мѣсто Пушкина:

Слухъ обо мнѣ пройдеть по всей Руси великой,

И назоветъ меня всякъ сущiй въ ней языкъ:

И гордый внукъ славянъ, и финъ, и нынѣ дикой

Тунгузъ и другъ степей калмыкъ,

профессоръ сообщилъ нѣсколько примѣровъ изученiя Пушкина молодыми людьми изъ инородческихъ племенъ, населяющихъ Казанскiй учебный округъ. Г. Шпилевскiй передалъ любопытный фактъ: имъ доставлено на Пушкинскую выставку нѣсколько портретовъ нашего великаго поэта, написанныхъ инородческою молодежью. Сбылось пророчество Пушкина; таковъ былъ смыслъ рѣчи историка Казанскаго университета.

36

Вслѣдъ затѣмъ, секретарь общества, Н. П. Аксаковъ, прочелъ слѣдующiя телеграммы и письма:

1) Письмо на имя г. Тургенева отъ нѣмецкаго романиста Бертольда Ауербаха, въ которомъ говорится, между прочимъ, слѣдующее:

«Прекрасно и поучительно, что изъ Россiи входитъ, въ настоящее время, въ мiръ вѣсть о чествованiи генiя и, притомъ, генiя, бывшаго и остающагося далекимъ отъ новомодной или, скорѣе, варварски-старомодной исключительности, по которой въ царствѣ духа народы не должны болѣе творить и дѣйствовать въ соединяющемъ и примиряющемъ мiръ взаимоотношенiя свободнаго даванiя и свободнаго же полученiя. Благороденъ праздникъ вашъ, въ которомъ всѣ неиспорченныя еще гуманныя души съ живымъ участiемъ могутъ чувствовать себя объединенными, такъ какъ воздвигается памятникъ Пушкину, поэту, который при сохраненiи нацiональной своей самобытности и, своеобразности, принадлежитъ къ мiровой литературѣ, имѣвшей Гете своимъ провозвѣстникомъ».

2) Письмо на имя г. Тургенева отъ Виктора Гюго; 3) Письмо на имя г. Тургенева отъ англiйскаго поэта Тениссона, который проситъ передать всѣ лучшiя пожеланiя имѣющему совершиться торжеству; 4) Отъ берлинскаго профессора Ягича; 5) Отъ загребской академiи наукъ; 6) Изъ Новаго сада; 7) Письмо основателя русскаго музея въ Пильзно; 8) Изъ Львова, отъ редакцiи «Слова»; 9) Изъ Загреба; 10) Изъ Праги, отъ литературнаго общества «Сватиборъ»; 11) Изъ Бѣлграда, отъ редактора Стояна Марковича; 12) Телеграммы изъ Бѣлграда; 13) Изъ Праги чешской отъ общества «Славiя» и проч. Затѣмъ секретарь прочелъ записку о томъ, что министръ народнаго просвѣщенiя Французской республики, по случаю пушкинскаго праздника, положилъ украсить академическими пальмами, званiемъ «Officiers de l’instruction publique», какъ представителей русской литературы, русской науки и русскаго искусства въ Москвѣ, гг. Юрьева, Тихонравова и Рубинштейна.

Затѣмъ слѣдовало чтенiе академика Грота, имѣвшее предметомъ изъ нѣкоторыхъ чертъ жизни и поэзiи Пушкина выставить въ болѣе яркомъ свѣтѣ нѣкоторыя стороны его дѣятельности. Затѣмъ прочитано было поэтомъ Полонскимъ слѣдующее стихотворенiе:

Пушкинъ — это возрожденье

Русской музы, — воплощенье

Нашихъ трезвыхъ думъ и чувствъ;

Это — не запечатлѣнный

Ключъ поэзiи священный

Для поклонника искусствъ.

Это — эллиновъ служенье

Красотѣ; — проникновенье

Въ область олимпiйскихъ музъ.

Это — вѣщаго баяна

Струнный говоръ… месть Руслана

За поруганный союзъ.

Это — арфа серафима

В часъ, когда душа палима

Жаждой вѣры въ небеса;

Это — шорохъ Нереиды

На зарѣ, въ волнахъ Тавриды…

И русалокъ голоса…

Это — въ сумеркахъ Украйны

Прелесть чародѣйной тайны —

Ночь и Лысая гора…

Это — старой няни сказка;

Это — молодости ласка…

Жажда правды и добра,

Свой въ столицахъ, на пирушкѣ

Въ саклѣ, въ лагерѣ, въ избушкѣ,

Пушкинъ, чуткою душой

Слышитъ друга отзывъ дальнiй…

— Пѣсню Грузiи печальной,

— Бредъ цыганки кочевой.

Слышитъ крикъ орла призывный…

Понимаетъ заунывный

Ропотъ моря въ бурной мглѣ;

Видитъ небо безъ лазури —

И — что — краше волнъ и бури —

Видитъ дѣву на скалѣ…

Знаетъ горе намъ родное

И разгулье удалое,

И сердечную тоску

Но не падаетъ усталый

И, какъ путникъ запоздалый,

Самъ стучится къ мужику.

Ничего не презирая,

Въ дымныхъ хатахъ изучая

Духъ и кладъ родной страны,

Чуя русской жизни трепетъ,

Пушкинъ — правды первый лепетъ,

Первый проблескъ старины.

Пушкинъ — это эхо славы

Отъ Кавказа до Варшавы,

Отъ Невы до всѣхъ морей…

Это — сѣятель пустынный…

Другъ свободы, — неповинный

Въ лжи и злобѣ нашихъ дней…

Это генiй, все любившiй,

Все въ самомъ себѣ вмѣстившiй

Сѣверъ, западъ, югъ, востокъ…

Это — тотъ «ничтожный мiра»,

Что, —  когда бряцала лира, —

Жегъ сердца намъ какъ пророкъ.

Это — врагъ гордыни грязной, —

Въ жертву сплетни неотвязной

Свѣтомъ преданный; враждой,

Словно тернiемъ повитый,

Оскорбленный и убитый

Святотатственной рукой,

Поэтическiй Мессiя

На Руси, — онъ, какъ Россiя,

Всеобъемлющъ и великъ.

Нынѣ мы поэта славимъ,

И на пьедесталѣ ставимъ

Прославляющiй насъ ликъ…

Засѣданiе было прервано на 10 минутъ.

По возобновленiи засѣданiя, предсѣдатель коммиссiи по устройству настоящаго торжества, г. Поливановъ, прочелъ перечень адресовъ, полученныхъ отъ различныхъ обществъ, учрежденiй и редакцiй. Послѣдовавшее затѣмъ чтенiе г. Тургенева вызвало самый восторженный, горячiй энтузiазмъ публики. Г. Тургеневъ сказалъ приблизительно слѣдующее:

37

«Любовь къ поэту привела сюда всѣхъ представителей, и сознанiе того, что Пушкинъ былъ первымъ русскимъ художникомъ-поэтомъ, сплотило ихъ.

Художественное воспроизведенiе идеала лежитъ въ основѣ жизни первобытныхъ народовъ, представляетъ одно изъ коренныхъ свойствъ ихъ. Оно является въ самые раннiе перiоды развитiя. Когда же творческая сила сiяетъ выраженiемъ своего искусства, тогда народъ получаетъ мѣсто въ исторiи человѣческихъ обществъ и вступаетъ въ братскiй обмѣнъ съ другими. Физiономiю народу даетъ только искусство, его душа, не умирающая и переживающая существованiе самого народа. Что осталось намъ отъ Грецiи, отъ древней Грецiи, — ея душа: поэзiя ея перваго поэта, Гомера, ея искусство.

Пушкинъ — нашъ первый поэтъ. Но поэзiя имѣетъ два начала: воспрiимчивость и самодѣятельность, иначе — женское и мужское начала. Русскiй народъ позднѣе другихъ вступилъ въ область творчества, и поэтому начала русской поэзiи получили окраску двойственности. Двойственной была воспрiимчивость, подчинявшаяся влiянiю своей и чуждой жизни, и неравномѣрной стала самодѣятельность, доходившая иногда до порывистой генiальности.

Двойственность воспрiимчивости отразилась на самой личности Пушкина. Рожденный въ старомъ дворянскомъ домѣ, воспитавшiйся въ Лицеѣ, принадлежавшiй къ высшему обществу, увлекавшiйся идеями Вольтера, пережившiй 1312 годъ и, наконецъ, углубившiйся въ глушь Россiи, — Пушкинъ, казалось бы, не могъ избѣжать двойственности. Но не то мы видимъ. Мысль его породила свободу творчества.

Поэтическiй генiй Пушкина освободился и отъ подражанiя европейскимъ образцамъ и не поддѣлывался подъ народный тонъ. Второе безплодно такъ же точно, какъ и преклоненiе передъ авторитетами. Лучшимъ доказательствомъ этого служатъ нѣкоторыя мѣста «Руслана и Людмилы». Если поэтъ не будетъ имѣть въ виду своего народа, онъ не будетъ его поэтомъ. Какъ же читаетъ Пушкина народъ? — Такъ же, какъ въ Германiи Гете, во Францiи — Мольера и въ Англiи — Шекспира. Ихъ, правда, читаютъ, но народъ остается все-таки ниже того уровня развитiя, къ которому обращались эти писатели. Но это не можетъ быть доказательствомъ нелюбви. Слабость племени или порабощенiе его вызываетъ разобщенность съ лучшими людьми. Но, слава Богу, Россiя не слаба и не порабощена. Сознавая свою силу, русскiй народъ любитъ тѣхъ людей, которые указываютъ ему на его недостатки. Нѣтъ сомнѣнiя, что нашимъ потомкамъ придется идти по пути, указанному Пушкинымъ, свойства поэзiи котораго совпадаютъ съ его свѣтлою личностью. Сила языка, прямодушiе, съ правдивою искренностью, и честность, поражаютъ даже иноземцевъ. Сужденiя этихъ послѣднихъ для насъ драгоцѣнны, такъ какъ они свободны отъ увлеченiя, ихъ не подкупаетъ общее поклоненiе. Бесѣдуя съ Мериме, я услышалъ отъ него слѣдующее: «Ваша поэзiя ищетъ прежде всего правды, а красота является сама собою. Не то другiе поэты, гоняющiеся за эффектами и красотой: тѣ бываютъ правдивыми только тогда, когда правда подвернется имъ сама подъ руку. У Пушкина красота является изъ трезвой правды».

Когда Мериме прочиталъ «Анчаръ» и остановился на послѣднихъ стихахъ, онъ сказалъ: «А вотъ наши поэты не удержались бы отъ комментарiй». Мериме поражала способность Пушкина подходить близко къ явленiямъ, брать ихъ, такъ сказать, «за рога», и образъ пушкинскаго Донъ-Жуана увлекалъ французскаго ученаго. Пушкинъ былъ центральнымъ художникомъ. Самое присвоенiе чужихъ формъ совершалось имъ съ самобытностью, хотя, къ сожалѣнiю, иностранцы не хотятъ это въ насъ признавать, называя эти наши свойства ассимиляцiей. Лучшимъ доказательствомъ противнаго служитъ «Скупой рыцарь». Это такая смѣна страстей, такiя строки, подъ которыми съ гордостью подписался бы Шекспиръ. Пушкинъ былъ объективенъ даже въ субъективности.

Но бывши нацiональнымъ поэтомъ, былъ ли Пушкинъ всемiрнымъ? — По совѣсти, не могу этого утверждать, хотя и не дерзаю отнять значенiе всемiрнаго поэта у Пушкина. Ему приходилось сдѣлатъ слишкомъ много, — ему одному пришлось исполнить двѣ работы: установить языкъ и создать литературу».

Затѣмъ г. Тургеневъ перешелъ къ тому, какъ цѣнили Пушкина современники и какъ охладѣвало къ его поэзiи общество въ эпоху шестидесятыхъ годовъ.

Г. Тургеневъ такъ охарактеризовалъ это явленiе:

«Къ Пушкину были несправедливы послѣдующiя поколѣнiя, — они охладѣли, но охлажденiе это имѣетъ причину въ судьбѣ народа, въ его историческомъ развитiи. Настало новое время, появились неожиданныя, небывалыя потребности, стало не до художественности, восхищаться которой могли наравнѣ съ народными нуждами только записные словесники. Чувства Пушкина стали анахронизмомъ. Общество пошло на торжище; нужна была метла, чтобы вымести художественность; центральный поэтъ замѣнился центробѣжнымъ, и муза мести и печали вдохновляла поэтовъ».

Здѣсь г. Тургеневъ посвятилъ нѣсколько словъ памяти Бѣлинскаго, день смерти котораго (26 мая) совпадаетъ съ днемъ рожденiя Пушкина. Вся зала отнеслась сочувственно къ памяти критика.

«Многiе хотѣли видѣть, — продолжалъ г. Тургеневъ, — во временномъ отклоненiи упадокъ литературы. Не правда, — падаетъ только неорганическое, а все живое лишь измѣняется. Россiя растетъ: всѣ кризисы и противорѣчiя доказываютъ только жизнь, а исторiя и наука говорятъ намъ, что жизнь невозможна безъ борьбы. Оплакивать старое время, желать во что бы то ни стало повернуть общество къ старому, могутъ только близорукiе люди. Общество идетъ впередъ, и вотъ черезъ нѣкоторое время отклоненiе съ пути исправляется и общество возвращается на тропу, указанную Пушкинымъ. Еслибы то событiе, которое совершилось вчера, если бы открытiе памятника произошло 15 лѣтъ тому назадъ, оно было бы справедливою данью заслугамъ поэта, но между нами не было бы такого единодушiя, какъ теперь. Нѣсколько поколѣнiй прошли послѣ Пушкина, для которыхъ его имя было только имя, но теперь къ поэту возвращается и юность, не разочарованная неудачами, а люди зрѣлаго возраста. Пушкинъ далъ очень много, и вся послѣдующая литература заняла у него слишкомъ много, а законы искусства вѣчны. Знамя его поэзiи на время затемнила пыль, но теперь опять засiялъ побѣдный стягъ.

Сiяй же и гласи народу русскому о правѣ его называться великимъ народомъ! Пускай у памятника Пушкина остановится всякiй и скажетъ, что ему онъ обязанъ свободой, свободой нравственной. Пускай сыновья народа будутъ сознательно произносить имя Пушкина, чтобъ оно не было въ устахъ пустымъ звукомъ и чтобы каждый, читая на памятникѣ надпись «Пушкину», думалъ, что она значитъ — «учителю»...

Въ концѣ засѣданiя г. Писемскiй выяснилъ значенiе Пушкина какъ историческаго романиста и затѣмъ предсѣдатель Общества, г. Юрьевъ, объявилъ перерывъ засѣданiя до другаго дня. Публика разошлась около пяти часовъ.

38

Празднованiе памяти поэта продолжалось 7 iюня обѣдомъ, по подпискѣ, въ залѣ благороднаго собранiя. Предсѣдательствовавшiй за обѣдомъ С. А. Юрьевъ провозгласилъ первый тостъ за «Того, чьимъ велѣнiемъ осуществилось желанiе поэта (увижу ль, о друзья, народъ не угнетенный), и кто далъ возможность соорудить памятникъ нашему народному поэту». Единодушное «ура» было отвѣтомъ этому тосту. За тѣмъ слѣдовали тосты: за семью Пушкина, за его двухъ здравствующихъ лицейскихъ товарищей канцлера кн. Горчакова и Комовскаго (тостъ предложенъ былъ г. Анненковымъ), послѣ чего отправлены были обоимъ товарищамъ Пушкина телеграммы.

Среди множества произнесенныхъ за обѣдомъ рѣчей и тостовъ, особенно горячо принята была рѣчь А. Н. Островскаго. Сообщаемъ ее въ извлеченiи:

«Памятникъ Пушкину — поставленъ; память великаго народнаго поэта увѣковѣчена, заслуги его засвидѣтельствованы. Всѣ обрадованы. Мы видѣли вчера восторгъ публики; такъ радуются только тогда, когда заслугамъ отдается должное, когда справедливость торжествуетъ. О радости литераторовъ говорить едва ли нужно. Отъ полноты обрадованной души позволю себѣ сказать нѣсколько словъ. На этомъ праздникѣ каждый литераторъ долженъ быть ораторомъ, обязанъ громко благодарить поэта за тѣ сокровища, которыя онъ завѣщалъ намъ. Сокровища, дарованныя намъ Пушкинымъ, дѣйствительно велики и неоцѣненны. Первая заслуга великаго поэта въ томъ, что чрезъ него умнѣетъ все, что можетъ поумнѣть. Пушкинымъ восхищались и умнѣли, восхищаются и умнѣютъ. Наша литература обязана ему своимъ умственнымъ ростомъ; и этотъ ростъ былъ такъ великъ, такъ быстръ, что историческая послѣдовательность въ развитiи литературы была какъ будто разрушена, связь съ прошедшимъ разорвана. Все это, понятно, иначе не могло быть. За то слѣдующее поколѣнiе, воспитанное исключительно Пушкинымъ, когда сознательно оглянулось назадъ, увидало, что предшественники его и многiе современники для нихъ ужъ даже не прошедшее, а далекое давнопрошедшее. Вотъ когда замѣтно стало, что русская литература въ одномъ человѣкѣ выросла на цѣлое столѣтiе. Другое благодѣянiе, оказанное намъ Пушкинымъ, еще важнѣе и значительнѣе. До Пушкина наша литература была подражательная; вмѣстѣ съ формами, она принимала отъ Европы разныя исторически сложившiяся тамъ направленiя, которыя въ нашей жизни корней не имѣли, не могли приняться. Прочное начало освобожденiю нашей мысли положено Пушкинымъ; онъ первый сталъ относиться къ темамъ своихъ произведенiй прямо, непосредственно; онъ захотѣлъ быть оригинальнымъ и быть самимъ собой. Пушкинъ, какъ всякiй великiй писатель, оставилъ за собою школу послѣдователей. Онъ завѣщалъ имъ искренность, самобытность, завѣщалъ каждому быть самимъ собой, далъ смѣлость русскому писателю быть русскимъ. Вѣдь это только легко сказать! Это значитъ, что онъ, Пушкинъ, раскрылъ русскую душу. Конечно, для послѣдователей путь его труденъ; но если литература наша проигрываетъ количествомъ, то выигрываетъ качествомъ. Не много нашихъ произведенiй идетъ на оцѣнку Европы, но въ этомъ немногомъ оригинальность наблюдательности, самобытный складъ мысли замѣчены и оцѣнены по достоинству. Теперь остается желать, чтобъ Россiя производила поболѣе такихъ талантовъ, пожелать русскому уму поболѣе развитiя, простора, а путь, по которому идти талантамъ, указанъ нашимъ великимъ поэтомъ. Я предлагаю тостъ за русскую литературу, которая пошла и идетъ по пути, указанному Пушкинымъ. Выпьемъ весело за вѣчное искусство, за литературную семью Пушкина, за русскихъ литераторовъ! Мы выпьемъ очень весело этотъ тостъ. Ныньче на нашей улицѣ праздникъ!»

Другой тостъ, также горячо принятый собранiемъ, былъ провозглашенъ въ концѣ обѣда И. С. Тургеневымъ за критиковъ и толкователей Пушкина, которые содѣйствовали къ уясненiю въ публикѣ красоты и смысла творенiй безсмертнаго поэта. Въ другой разъ провозглашенъ былъ имъ тостъ за иностранныхъ сочленовъ общества и за тѣхъ иностранныхъ писателей вообще, которые распространили славу нашего поэта за границей. Живыми рукоплесканiями сопровожденъ былъ взаимный обмѣнъ здравицъ между С. А. Юрьевымъ и г. Леже. Первый въ одушевленной рѣчи указалъ на прiѣздъ г. Леже и на особенное вниманiе, оказанное французскимъ министерствомъ просвѣщенiя представителямъ науки, литературы и искусства, какъ на признакъ сочувствiя между двумя народами, объяснивъ это сочувствiе тождествомъ идеаловъ. Г. Леже отвѣчалъ на французскомъ языкѣ, засвидѣтельствовавъ объ интересѣ, который возбуждаетъ во Францiи умственная жизнь Россiи, пожелалъ процвѣтанiя литературы того и другаго народа. Ѳ. Б. Миллеръ прочелъ стихотворенiе въ память Пушкина. Два раза вставалъ Я. К. Гротъ, первый разъ — благодарить за тостъ, который обращенъ былъ между прочимъ и къ нему въ качествѣ соорудителя, и второй разъ — предложить спецiально тостъ за ваятеля Опекушина и архитектора Богомолова, исполнившихъ памятникъ. Наконецъ провозглашенъ былъ тостъ и за распространителей свѣдѣнiй о Пушкинѣ — за представителей прессы.

3-Й ДЕНЬ ТОРЖЕСТВА.

Второе торжественное засѣданiе Общества любителей словесности, 8 iюня, открылось рѣчью временнаго предсѣдателя, г. Чаева. Пушкинъ, по мнѣнiю оратора, богатырь-оратай. Народъ справедливо говоритъ, что не поле родитъ, а нива. Эту-то ниву и воздѣлалъ могучiй генiй поэта. Весьма удачно подобранными эпитетами характеризовалъ г. Чаевъ пушкинскую поэзiю, весну русской поэзiи. Въ творцѣ Онѣгина вылился народный духъ. Образъ русской красавицы — Татьяны навѣянъ вѣковыми грезами. Пушкинъ былъ путеводною звѣздою для русскаго искусства вообще; музыка Глинки, Даргомыжскаго, Чайковскаго вдохновлена чудными образами и дивными стихами поэта. Продолжительныя рукоплесканiя покрыли рѣчь г. Чаева.

На трибунѣ появился Ѳ. М. Достоевскiй. Взрывъ рукоплесканiй встрѣтилъ знаменитаго художника и троекратно перекатился по залѣ. Передать рѣчь Достоевскаго невозможно; блистательнѣе ея нельзя себѣ ничего представить. Предлагаемъ ее сполна.

Пушкинъ есть явленiе чрезвычайное и можетъ–быть единственное явленiе духа, сказалъ Гоголь. Прибавлю отъ себя: и пророческое. Да, въ появленiи его заключается для всѣхъ насъ, Русскихъ, нѣчто безспорно пророческое. Пушкинъ какъ 

39

разъ приходитъ въ самомъ началѣ правильнаго самосознанiя нашего, едва лишь начавшагося и зародившагося въ обществѣ нашемъ послѣ цѣлаго столѣтiя съ Петровской реформы, и появленiе его сильно способствуетъ освѣщенiю темной дороги нашей новымъ направляющимъ свѣтомъ. Въ этомъ–то смыслѣ Пушкинъ есть пророчество и указанiе. Я дѣлю дѣятельность нашего великаго поэта на три перiода. Говорю теперь не какъ литературный критикъ: касаясь творческой дѣятельности Пушкина, я хочу лишь разъяснить мою мысль о пророческомъ для насъ значенiи его, и что я въ этомъ словѣ разумѣю. Замѣчу однако-же мимоходомъ, что перiоды дѣятельности Пушкина не имѣютъ, кажется мнѣ, твердыхъ между собою границъ. Начало «Онѣгина», напримѣръ, принадлежить по–моему, еще къ первому перiоду дѣятельности поэта, а кончается «Онѣгинъ» во второмъ перiодѣ, когда Пушкинъ нашелъ уже свои идеалы въ родной землѣ, воспрiялъ и возлюбилъ ихъ всецѣло своею любящею и прозорливою душой. 

Принято тоже говорить что въ первомъ перiодѣ своей дѣятельности Пушкинъ подражалъ европейскимъ поэтамъ: Парни, Андре Шенье и другимъ, особенно Байрону. Да, безъ сомнѣнiя, поэты Европы имѣли великое влiянiе на развитiе его генiя, да и сохраняли влiянiе это во всю его жизнь. Тѣмъ не менѣе, даже самыя первыя поэмы Пушкина были не однимъ лишь подражанiемъ, такъ что и въ нихъ уже выразилась чрезвычайная самостоятельность его генiя. Въ подражанiяхъ никогда не появляется такой самостоятельности страданiя и такой глубины самосознанiя которыя явилъ Пушкинъ напримѣръ въ «Цыганахъ» — поэмѣ которую я всецѣло отношу еще къ первому перiоду его творческой дѣятельности. Не говорю уже о творческой силѣ и о стремительности, которой не явилось бы столько еслибъ онъ только лишь подражалъ. Въ типѣ Алеко, героѣ поэмы «Цыганы», сказывается уже сильная и глубокая, совершенно русская мысль, выраженная потомъ въ такой гармонической полнотѣ въ «Онѣгинѣ», гдѣ почти тотъ же Алеко является уже не въ фантастическомъ свѣтѣ, а въ осязаемо реальномъ и понятномъ видѣ. Въ Алеко Пушкинъ уже отыскалъ и генiально отмѣтилъ того несчастнаго скитальца въ родной землѣ, того историческаго русскаго страдальца, столь исторически необходимо явившагося въ оторваномъ отъ народа обществѣ нашемъ. Отыскалъ же онъ его конечно не у Байрона только. Типъ этотъ вѣрный и схваченъ безошибочно, типъ постоянный и надолго у насъ, въ нашей Русской землѣ поселившiйся. Эти русскiе бездомные скитальцы продолжаютъ и до сихъ поръ свое скитальчество, и еще долго, кажется, не исчезнутъ. И если они не ходятъ уже въ наше время въ цыганскiе таборы искать у Цыганъ въ ихъ дикомъ своеобразномъ бытѣ своихъ мiровыхъ идеаловъ и успокоенiя на лонѣ природы отъ сбивчивой и нелѣпой жизни нашего русскаго интеллигентнаго общества, то все равно ударяются въ соцiализмъ, котораго еще не было при Алеко, ходятъ съ новою вѣрой на другую ниву и работаютъ на ней ревностно, вѣруя какъ и Алеко что достигнутъ въ своемъ фантастическомъ дѣланiи цѣлей своихъ и счастья не только для себя самого, но и всемiрнаго. Ибо русскому скитальцу необходимо именно всемiрное счастiе, чтобъ успокоиться; дешевле онъ не примирится, — конечно пока дѣло только въ теорiи. Это все тотъ же русскiй человѣкъ, только въ разное время явившiйся. Человѣкъ этотъ, повторяю, зародился какъ разъ въ началѣ втораго столѣтiя послѣ великой Петровской реформы въ нашемъ интеллигентномъ обществѣ, оторванномъ отъ народа, отъ народной силы. О, огромное большинство интеллигентныхъ Русскихъ, и тогда при Пушкинѣ, какъ и теперь, въ наше время, служили и служатъ мирно въ чиновникахъ, въ казнѣ или на желѣзныхъ дорогахъ и въ банкахъ, или просто наживаютъ разными средствами деньги, или даже и науками занимаются, читаютъ лекцiи, — и все это регулярно, лѣниво и мирно, съ полученiемъ жалованья, съ игрой въ преферансъ, безо всякаго поползновенiя бѣжать въ цыганскiе таборы или куда–нибудь въ мѣста болѣе соотвѣтствующiя нашему времени. Много, много что полиберальничаютъ «съ оттѣнкомъ европейскаго соцiализма», но которому приданъ нѣкоторый благодушный русскiй характеръ, но вѣдь все это вопросъ только времени. Что въ томъ что одинъ еще и не начиналъ безпокоиться, а другой уже успѣлъ дойти до запертой двери и объ нее крѣпко стукнулся лбомъ. Всѣхъ въ свое время то же самое ожидаетъ, если не выйдутъ на спасительную дорогу смиреннаго общенiя съ народомъ. Да пусть и не всѣхъ ожидаетъ это: довольно лишь «избранныхъ», довольно лишь десятой доли забезпокоившихся, чтобъ и остальному огромному большинству не видать чрезъ нихъ покоя. Алеко конечно еще не умѣетъ правильно высказать тоски своей: у него все это какъ–то еще отвлеченно, у него лишь тоска по природѣ, жалоба на свѣтское общество, мiровыя стремленiя, плачъ о потерянной гдѣ–то и кѣмъ–то правдѣ, которую онъ никакъ отыскать не можетъ. Тутъ есть немножко Жанъ–Жака Руссо. Въ чемъ эта правда, гдѣ и въ чемъ она могла бы явиться и когда именно она потеряна, конечно онъ и самъ не скажетъ, но страдаетъ онъ искренно. Фантастическiй и нетерпѣливый человѣкъ жаждетъ спасенiя пока лишь преимущественно отъ явленiй внѣшнихъ; да такъ и быть должно: «правда, дескать, гдѣ–то внѣ его, можетъ быть гдѣ–то въ другихъ земляхъ, европейскихъ напримѣръ, съ ихъ твердымъ историческимъ строемъ, съ ихъ установившеюся общественною и гражданскою жизнью.» И никогда–то онъ не пойметъ что правда прежде всего внутри его самого, да и какъ понять ему это: онъ вѣдь въ своей землѣ самъ не свой, онъ уже цѣлымъ вѣкомъ отученъ отъ труда, не имѣетъ культуры, росъ какъ институтка въ закрытыхъ стѣнахъ, обязанности исполнялъ странныя и безотчетныя по мѣрѣ принадлежности къ тому или другому изъ четырнадцати классовъ на которые раздѣлено образованное русское общество. Онъ пока всего только оторванная носящаяся по воздуху былинка. И онъ это чувствуетъ и этимъ страдаетъ, и часто такъ мучительно! Ну и что же въ томъ, что принадлежа можетъ–быть къ родовому дворянству и даже весьма вѣроятно обладая крѣпостными людьми, онъ позволилъ себѣ, по вольности своего дворянства, маленькую фантазiйку прельститься людьми живущими «безъ закона» и на время сталъ въ цыганскомъ таборѣ водить и показывать Мишку? Понятно, женщина, «дикая женщина», по выраженiю одного поэта, всего скорѣе могла подать ему надежду на исходъ тоски его, и онъ съ легкомысленною, но страстною вѣрой бросается къ Земфирѣ: «Вотъ, дескать, гдѣ исходъ мой, вотъ гдѣ можетъ быть мое счастье, здѣсь, на лонѣ природы, далеко отъ свѣта, здѣсь, у людей у которыхъ нѣтъ цивилизацiи и законовъ!» И что же оказывается: при первомъ столкновенiи своемъ съ условiями этой дикой природы, онъ не выдерживаетъ и обагряетъ свои руки кровью. Не только для мiровой гармонiи, но даже и для  цыганъ не пригодился несчастный мечтатель, и они выгоняютъ его — безъ отмщенiя, безъ злобы, величаво и простодушно:

Оставь насъ гордый человѣкъ;

Мы дики, нѣтъ у насъ законовъ,

Мы не терзаемъ, не казнимъ.

Все это конечно фантастично, но «гордый–то человѣкъ» реаленъ и мѣтко схваченъ. Въ первый разъ схваченъ онъ у насъ Пушкинымъ, и это надо запомнить. Именно, именно, чуть не по немъ, и онъ злобно растерзаетъ и казнитъ за свою обиду, или, что даже удобнѣе, вспомнивъ о принадлежности своей къ одному изъ четырнадцати классовъ, самъ возопiетъ можетъ–быть (ибо случалось и это) къ закону терзающему и казнящему, и призоветъ его, только бы отомщена 

40

была личная обида его. Нѣтъ, эта генiальная поэма не подражанiе! Тутъ уже подсказывается русское рѣшенiе вопроса, «проклятаго вопроса», по народной вѣрѣ и правдѣ: «Смирись, гордый человѣкъ, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человѣкъ, и прежде всего потрудись на родной нивѣ», вотъ это рѣшенiе по народной правдѣ и народному разуму. «Не внѣ тебя правда, а въ тебѣ самомъ; найди себя въ себѣ, подчини себя себѣ, овладѣй собой, и узришь правду. Не въ вещахъ эта правда, не внѣ тебя и не за моремъ гдѣ–нибудь, а прежде всего въ твоемъ собственномъ трудѣ надъ собою. Побѣдишь себя, усмиришь себя, — и станешь свободенъ какъ никогда и не воображалъ себѣ, и начнешь великое дѣло, и другихъ свободными сдѣлаешь, и узришь счастье, ибо наполнится жизнь твоя, и поймешь наконецъ народъ свой и святую правду его. Не у цыганъ и нигдѣ мiровая гармонiя, если ты первый самъ ея недостоинъ, злобенъ и гордъ, и требуешь жизни даромъ, даже и не предполагая что за нее надобно заплатить.» Это рѣшенiе вопроса въ поэмѣ Пушкина уже сильно подсказано. Еще яснѣе выражено оно въ «Евгенiи Онѣгинѣ», поэмѣ уже не фантастической, но осязательно реальной, въ которой воплощена настоящая русская жизнь съ такою творческою силой и съ такою законченностiю, какой и не бывало до Пушкина, да и послѣ его пожалуй.

Онѣгинъ прiѣзжаетъ изъ Петербурга, непрѣменно изъ Петербурга, это несомнѣнно необходимо было въ поэмѣ, и Пушкинъ не могъ упустить такой крупной реальной черты въ бiографiи своего героя. Повторяю опять, это тотъ же Алеко, особенно потомъ, когда онъ восклицаетъ въ тоскѣ:

Зачѣмъ какъ тульскiй засѣдатель

Я не лежу в параличѣ?

Но теперь, въ началѣ поэмы, онъ пока еще на половину фатъ и свѣтскiй человѣкъ, и слишкомъ еще мало жилъ чтобъ успѣть вполнѣ разочароваться въ жизни. Но и его уже начинаетъ посѣщать и безпокоить

Бѣсъ благородный скуки тайной.

Въ глуши, въ сердцѣ своей родины, онъ конечно не у себя, онъ не дома. Онъ не знаетъ что ему тутъ дѣлать и чувствуетъ себя какъ бы у себя же въ гостяхъ. Въ послѣдствiи, когда онъ скитается въ тоскѣ по родной землѣ и по землямъ иностраннымъ, онъ, какъ человѣкъ безспорно умный и безспорно искреннiй, еще болѣе чувствуетъ себя и у чужихъ себѣ самому чужимъ. Правда и онъ любитъ родную землю, но ей не довѣряетъ. Конечно слыхалъ и объ родныхъ идеалахъ, но имъ не вѣритъ. Вѣритъ лишь въ полную невозможность какой бы то ни было работы на родной нивѣ, а на вѣрующихъ въ эту возможность, — и тогда какъ и теперь немногихъ, — смотритъ съ грустною насмѣшкой. Ленскаго онъ убилъ просто отъ хандры, почемъ знать, можетъ–быть отъ хандры по мiровому идеалу, — это слишкомъ по–нашему, это вѣроятно. Не такова Татьяна: это типъ твердый, стоящiй твердо на своей почвѣ. Она глубже Онѣгина и конечно умнѣе его. Она уже однимъ благороднымъ инстинктомъ своимъ предчувствуетъ гдѣ и въ чемъ правда, что и выразилось въ финалѣ поэмы. Можетъ быть Пушкинъ даже лучше бы сдѣлалъ, если бы назвалъ свою поэму именемъ Татьяны, а не Онѣгина, ибо безспорно она главная героиня поэмы. Это положительный типъ, а не отрицательный, это типъ 

41

положительной красоты, это апоѳеоза русской женщины, и ей предназначалъ поэтъ высказать мысль поэмы въ знаменитой сценѣ послѣдней встрѣчи Татьяны съ Онѣгинымъ. Можно даже сказать что такой красоты положительный типъ русской женщины почти уже и не повторялся въ нашей художественной литературѣ — кромѣ развѣ образа Лизы въ «Дворянскомъ Гнѣздѣ» Тургенева. Но манера глядѣть свысока сдѣлала то, что Онѣгинъ совсѣмъ даже не узналъ Татьяну когда встрѣтилъ ее въ первый разъ, въ глуши, въ скромномъ образѣ чистой, невинной дѣвушки, такъ оробѣвшей предъ нимъ съ перваго разу. Онъ не сумѣлъ отличить въ бѣдной дѣвочкѣ законченности и совершенства и дѣйствительно можетъ–быть принялъ ее за «нравственный эмбрiонъ». Это она–то эмбрiонъ, это послѣ письма–то ея къ Онѣгину! Если есть кто нравственный эмбрiонъ въ поэмѣ, такъ это конечно онъ самъ, Онѣгинъ, и это безспорно. Да и совсѣмъ не могъ онъ узнать ее: развѣ онъ знаетъ душу человѣческую? Это отвлеченный человѣкъ, это безпокойный мечтатель во всю его жизнь. Не узналъ онъ ее и потомъ въ Петербургѣ, въ образѣ знатной дамы, когда, по его же словамъ, въ письмѣ къ Татьянѣ, «постигалъ душой всѣ ея совершенства». Но это только слова: Она прошла въ его жизни мимо него не узнанная и не оцѣненная имъ; въ томъ и трагедiя ихъ романа. О, еслибы тогда, въ деревнѣ, при первой встрѣчѣ съ нею, прибылъ туда же изъ Англiи Чайльдъ–Гарольдъ или даже, какъ–нибудь, самъ лордъ Байронъ, и замѣтивъ ея робкую, скромную прелесть, указалъ бы ему на нее, — о, Онѣгинъ тотчасъ же былъ бы пораженъ и удивленъ, ибо въ этихъ мiровыхъ страдальцахъ такъ много подчасъ лакейства духовнаго! Но этого не случилось, и искатель мiровой гармонiи, прочтя ей проповѣдь и поступивъ все–таки очень честно, отправился съ мiровою тоской своею и съ пролитою въ глупенькой злости кровью на рукахъ своихъ, скитаться по родинѣ, не примѣчая ее и, кипя здоровьемъ и силою, восклицать съ проклятiями:

Я молодъ, жизнь во мнѣ крѣпка,

Чего мнѣ ждать, тоска, тоска!

Это поняла Татьяна. Въ безсмертныхъ строфахъ романа поэтъ изобразилъ ее посѣтившую домъ этого столь чуднаго и загадочнаго еще для нея человѣка. Я уже не говорю о художественности, недосягаемой красотѣ и глубинѣ этихъ строфъ. Вотъ она въ его кабинетѣ, она разглядываетъ его книги, вещи, предметы, старается угадать по нимъ душу его, разгадать свою загадку, и «нравственный эмбрiонъ» останавливается наконецъ въ раздумьи, со странною улыбкой, съ предчувствiемъ разрѣшенiя загадки, и губы ея тихо шепчутъ:

Ужъ не пародiя ли онъ?

Да, она должна была прошептать это, она разгадала. Въ Петербургѣ, потомъ, спустя долго, при новой встрѣчѣ ихъ, она уже совершенно его знаетъ. Кстати, кто сказалъ что свѣтская, придворная жизнь тлетворно коснулась ея души, и что именно санъ свѣтской дамы и новыя свѣтскiя понятiя были отчасти причиной отказа ея Онѣгину? Нѣтъ, это не такъ было. Нѣтъ, это та же Таня, та же прежняя деревенская Таня! Она не испорчена, она напротивъ удручена этою пышною петербургскою жизнью, надломлена и страдаетъ; она ненавидитъ свой санъ свѣтской дамы, и кто судитъ о ней иначе, тотъ совсѣмъ не понимаетъ того что хотѣлъ сказать Пушкинъ. И вотъ она твердо говоритъ Онѣгину:

Но я другому отдана

И буду вѣкъ ему вѣрна.

Высказала она это именно какъ русская женщина вполнѣ въ этомъ ея апоѳеоза. Она высказываетъ правду поэмы. О, я ни слова не скажу про ея религiозныя убѣжденiя, про взглядъ на таинство брака — нѣтъ, этого я не коснусь. Но что же: потому ли она отказалась идти за нимъ, несмотря на то что сама же сказала ему: «я васъ люблю», потому ли что она, «какъ русская женщина» (а не южная, или не французская какая–нибудь), не способна на смѣлый шагъ, не въ силахъ порвать свои путы, не въ силахъ пожертвовать обаянiемъ почестей, богатства, свѣтскаго своего значенiя, условiями добродѣтели? Нѣтъ, русская женщина смѣла. Русская женщина смѣло пойдетъ за тѣмъ во что повѣритъ, и она доказала это. Но она «другому отдана, и будетъ вѣкъ ему вѣрна». Кому же, чему же вѣрна? Какимъ это обязанностямъ? Этому–то старику генералу, котораго она не можетъ же любить, потому что любитъ Онѣгина, и за котораго вышла потому только что ее, «съ слезами заклинанiй молила мать», а въ обиженной, израненной душѣ ея было тогда лишь отчаянiе и никакой надежды, никакого просвѣта? Да, вѣрна этому генералу, ея мужу, честному человѣку, ее любящему, ее уважающему и ею гордящемуся. Пусть ее «молила мать», но вѣдь она, а не кто другая, дала согласiе, она вѣдь, она сама поклялась ему быть честною женой его. Пусть она вышла за него съ отчаянiя, но теперь онъ ея мужъ и измѣна ея покроетъ его позоромъ, стыдомъ, и убьетъ его. А развѣ можетъ человѣкъ основать свое счастье на несчастьи другаго? Счастье не въ однихъ только наслажденiяхъ любви, а и въ высшей гармонiи духа. Чѣмъ успокоить духъ, если назади стоитъ нечестный, безжалостный, безчеловѣчный поступокъ? Ей бѣжать изъ–за того только что тутъ мое счастье? Но какое же можетъ быть счастье если оно основано на чужомъ несчастiи? Позвольте, представьте что вы сами возводите зданiе судьбы человѣческой съ цѣлью въ финалѣ осчастливить людей, дать имъ наконецъ миръ и покой. И вотъ, представьте себѣ тоже что для этого необходимо и неминуемо надо замучить всего только лишь одно человѣческое существо, мало того — пусть даже не столь достойное, смѣшное даже на иной взглядъ существо, не Шекспира какого–нибудь, а просто честнаго старика, мужа молодой жены, въ любовь которой онъ вѣритъ слѣпо, хотя сердца ея не знаетъ вовсе, уважаетъ ее, гордится ею, счастливъ ею и покоенъ. И вотъ только его надо опозорить, обезчестить и замучить, и на слезахъ этого обезчещеннаго старика возвести ваше зданiе! Согласитесь ли вы быть архитекторомъ такого зданiя на этомъ условiи? Вотъ вопросъ. И можете ли вы допустить хоть на минуту идею, что люди, для которыхъ вы строили это зданiе согласились бы сами принять отъ васъ такое счастiе, если въ фундаментѣ его заложено страданiе, положимъ, хоть и ничтожнаго существа, но безжалостно и несправедливо замученнаго и, принявъ это счастiе, остаться на вѣки счастливыми? Скажите, могла ли рѣшить иначе Татьяна, съ ея высокою душой, съ ея сердцемъ столь пострадавшимъ? Нѣтъ: чистая русская душа рѣшаетъ вотъ такъ: «пусть, пусть я одна лишусь счастiя, пусть мое несчастье безмѣрно сильнѣе чѣмъ несчастье этого старика, пусть наконецъ никто и никогда, а этотъ старикъ тоже, не узнаютъ моей жертвы и не оцѣнятъ ее, но не хочу быть счастливою загубивъ другаго!» Тутъ трагедiя, она и совершается, и перейти предѣла нельзя, уже поздно, и вотъ Татьяна отсылаетъ Онѣгина. Скажутъ: да вѣдь несчастенъ же и Онѣгинъ; одного спасла, а другаго погубила! Позвольте, тутъ другой вопросъ, и даже можетъ–быть самый важный въ поэмѣ. Кстати, вопросъ: почему Татьяна не пошла съ Онѣгинымъ, имѣетъ у насъ, по крайней мѣрѣ въ литературѣ нашей, своего рода исторiю весьма характерную, а потому я и позволилъ себѣ такъ объ этомъ вопросѣ распространиться. И всего характернѣе, что нравственное разрѣшенiе этого вопроса столь долго подвергалось у насъ сомнѣнiю. Я вотъ какъ думаю: еслибы Татьяна даже стала свободною, еслибъ умеръ ея старый мужъ и она овдовѣла, то и тогда бы она не пошла за Онѣгинымъ. Надобно же понимать всю суть этого характера! Вѣдь она же видитъ кто онъ такой: вѣчный 

42

скиталецъ, увидалъ вдругъ женщину, которою прежде пренебрегъ, въ новой блестящей недосягаемой обстановкѣ, — да вѣдь въ этой обстановкѣ–то, пожалуй, и вся суть дѣла. Вѣдь этой дѣвочкѣ, которую онъ чуть не презиралъ, теперь покланяется свѣтъ, — свѣтъ, этотъ страшный авторитетъ для Онѣгина, несмотря на всѣ его мiровыя стремленiя, — вотъ вѣдь, вотъ почему онъ бросается къ ней ослѣпленный. Вотъ мой идеалъ, восклицаетъ онъ, вотъ мое спасенiе, вотъ исходъ тоски моей, я проглядѣлъ его, а «счастье было такъ возможно, такъ близко!» И какъ прежде Алеко къ Земфирѣ, такъ и онъ устремляется къ Татьянѣ, ища въ новой причудливой фантазiи всѣхъ своихъ разрѣшенiй. Да развѣ этого не видитъ въ немъ Татьяна, да развѣ она не разглядѣла его уже давно? Вѣдь она твердо знаетъ что онъ въ сущности любитъ только свою новую фантазiю, а не ее, смиренную какъ и прежде Татьяну! Она знаетъ, что онъ принимаетъ ее за что–то другое, а не за то что она есть, что не ее даже онъ и любитъ, что можетъ–быть онъ и никого не любитъ, да и не способенъ кого–нибудь даже любить, несмотря на то что такъ мучительно страдаетъ! Любитъ фантазiю, да вѣдь онъ и самъ фантазiя. Вѣдь если она пойдетъ за нимъ, то онъ завтра же разочаруется и взглянетъ на свое увлеченiе насмѣшливо. У него никакой почвы, это былинка носимая вѣтромъ. Не такова она вовсе: у ней и въ отчаянiи, и въ страдальческомъ сознанiи что погибла ея жизнь, все–таки есть нѣчто твердое и незыблемое, на что опирается ея душа. Это ея воспоминанiя дѣтства, воспоминанiя родины, деревенской глуши, въ которой началась ея смиренная, чистая жизнь, — это «крестъ и тѣнь вѣтвей надъ могилой ея бѣдной няни». О, эти воспоминанiя и прежнiе образы ей теперь всего драгоцѣннѣе, эти образы одни только и остались ей, но они–то и спасаютъ ея душу отъ окончательнаго отчаянiя. И этого не мало, нѣтъ, тутъ уже многое, потому что тутъ цѣлое основанiе, тутъ нѣчто незыблемое и неразрушимое. Тутъ соприкосновенiе съ родиной, съ роднымъ народомъ, съ его святынею. А у него что есть и кто онъ такой? Не идти же ей за нимъ изъ состраданiя, чтобы только потѣшить его, чтобы хоть на время изъ безконечной любовной жалости подарить ему призракъ счастья, твердо зная напередъ что онъ завтра же посмотритъ на это счастье свое насмѣшливо. Нѣтъ, есть глубокiя и твердыя души которыя не могутъ сознательно отдать святыню свою на позоръ, хотя бы и изъ безконечнаго состраданiя. Нѣтъ, Татьяна не могла пойти за Онѣгинымъ.

Итакъ, въ «Онѣгинѣ», въ этой безсмертной и недосягаемой поэмѣ своей, Пушкинъ явился великимъ народнымъ писателемъ, какъ до него никогда и никто. Онъ разомъ, самымъ мѣткимъ, самымъ прозорливымъ образомъ отмѣтилъ самую глубь нашей сути, нашего верхняго надъ народомъ стоящаго общества. Отмѣтивъ типъ русскаго скитальца, скитальца до нашихъ дней и въ наши дни, первый угадавъ его генiальнымъ чутьемъ своимъ, съ историческою судьбой его и съ огромнымъ значенiемъ его и въ нашей грядущей судьбѣ, рядомъ съ нимъ поставивъ типъ положительной и безспорной красоты въ лицѣ русской женщины, Пушкинъ, и конечно тоже первый изъ писателей русскихъ, провелъ предъ нами въ другихъ произведенiяхъ этого перiода своей дѣятельности цѣлый рядъ положительно прекрасныхъ русскихъ типовъ, найдя ихъ въ народѣ Русскомъ. Главная красота этихъ типовъ въ ихъ правдѣ, правдѣ безспорной и осязательной, такъ что отрицать ихъ уже нельзя, они стоятъ какъ изваянные. Еще разъ напомню: говорю не какъ литературный критикъ, а потому и не стану разъяснять мысль мою особенно подробнымъ литературнымъ обсужденiемъ этихъ генiальныхъ произведенiй нашего поэта. О типѣ Русскаго инока–лѣтописца напримѣръ, можно было бы написать цѣлую книгу чтобъ указать всю важность и все значенiе для насъ этого величаваго русскаго образа, отысканнаго Пушкинымъ въ Русской землѣ, имъ выведеннаго, имъ изваяннаго и поставленнаго предъ нами теперь уже на вѣки въ безспорной, смиренной и величавой духовной красотѣ своей, какъ свидѣтельство того мощнаго духа народной жизни, который можетъ выдѣлять изъ себя образы такой неоспоримой правды. Типъ этотъ данъ, есть, его нельзя оспорить, сказать что онъ выдумка, что онъ только фантазiя и идеализацiя поэта. Вы созерцаете сами и соглашаетесь: да, это есть, стало-быть и духъ народа, его создавшiй, есть, стало–быть и жизненная сила этого духа есть и она велика и необъятна. Повсюду у Пушкина слышится вѣра въ русскiй характеръ, вѣра въ его духовную мощь, а коль вѣра, стало–быть и надежда, великая надежда за Русскаго человѣка,

Въ надеждѣ славы и добра

Гляжу впередъ я безъ боязни —

сказалъ самъ поэтъ по другому поводу, но эти слова его можно прямо примѣнить ко всей его нацiональной творческой дѣятельности. И никогда еще ни одинъ русскiй писатель, ни прежде, ни послѣ его, не соединялся такъ задушевно и родственно съ народомъ своимъ, какъ Пушкинъ. О, у насъ есть много знатоковъ народа нашего между писателями, и такъ талантливо, такъ мѣтко и такъ любовно писавшихъ о народѣ, а между тѣмъ, если сравнить ихъ съ Пушкинымъ, то, право же, до сихъ поръ, за однимъ, много что за двумя исключенiями изъ самыхъ позднѣйшихъ послѣдователей его, это лишь «господа» о народѣ пишущiе. У самыхъ талантливыхъ изъ нихъ, даже вотъ у этихъ двухъ исключенiй, о которыхъ я сейчасъ упомянулъ, нѣтъ, нѣтъ, а и промелькнетъ вдругъ нѣчто высокомѣрное, нѣчто изъ другаго быта и мiра, нѣчто желающее поднять народъ до себя и осчастливить его этимъ поднятiемъ. Въ Пушкинѣ же есть именно что–то сроднившееся съ народомъ взаправду, доходящее въ немъ почти до какого–то простодушнѣйшаго умиленiя. Возьмите сказанiе о Медвѣдѣ и о томъ какъ убилъ мужикъ его боярыню–медвѣдицу, или припомните стихи

Сватъ Иванъ, какъ пить мы станемъ,

и вы поймете что я хочу сказать.

Всѣ эти сокровища искусства и художественнаго прозрѣнiя оставлены нашимъ великимъ поэтомъ какъ бы въ видѣ указанiя для будущихъ грядущихъ за нимъ художниковъ, для будущихъ работниковъ на этой же нивѣ. Положительно можно сказать: не было бы Пушкина, не было бы и послѣдовавшихъ за нимъ талантовъ. По крайней мѣрѣ не проявились бы они въ такой силѣ и съ такою ясностью, несмотря даже на великiя ихъ дарованiя, въ какой удалось имъ выразиться въ послѣдствiи, уже въ наши дни. Но не въ поэзiи лишь одной дѣло, не въ художественномъ лишь творчествѣ: не было бы Пушкина, не опредѣлилась бы можетъ–быть съ такою непоколебимою силой (въ какой это явилось потомъ, хотя все еще не у всѣхъ, а у очень лишь немногихъ) наша вѣра въ нашу русскую самостоятельность, наша сознательная уже теперь надежда на наши народныя силы, а затѣмъ и вѣра въ наше грядущее самостоятельное назначенiе въ семьѣ европейскихъ народовъ. Этотъ подвигъ Пушкина особенно выясняется если вникнуть въ то что я называю третьимъ перiодомъ его художественной дѣятельности. 

Еще и еще разъ повторю: эти перiоды не имѣютъ такихъ твердыхъ границъ. Нѣкоторыя изъ произведенiй даже этого третьяго перiода могли, напримѣръ, явиться въ самомъ началѣ поэтической дѣятельности нашего поэта, ибо Пушкинъ былъ всегда цѣльнымъ, цѣлокупнымъ такъ–сказать организмомъ, носившимъ въ себѣ всѣ свои зачатки разомъ, внутри себя, не воспринимая ихъ извнѣ. Внѣшность только будила въ немъ то что было уже заключено въ глубинѣ души 

43

его. Но организмъ этотъ развивался, и перiоды этого развитiя дѣйствительно можно обозначить и отмѣтить, въ каждомъ изъ нихъ, его особый характеръ и постепенность вырожденiя одного перiода изъ другаго. Такимъ образомъ къ третьему перiоду можно отнести тотъ разрядъ его произведенiй, въ которыхъ преимущественно засiяли идеи всемiрныя, отразились поэтическiе образы другихъ народовъ и воплотились ихъ генiи. Нѣкоторыя изъ этихъ произведенiй явились уже послѣ смерти Пушкина. И въ этотъ–то перiодъ своей дѣятельности нашъ поэтъ представляетъ собою нѣчто почти даже чудесное, неслыханное до него нигдѣ и ни у кого. Въ самомъ дѣлѣ, въ европейскихъ литературахъ были громадной величины художественные генiи — Шекспиры, Сервантесы, Шиллеры. Но укажите хоть на одного изъ этихъ великихъ генiевъ который бы обладалъ такою способностью всемiрной отзывчивости какъ нашъ Пушкинъ. И эту–то способность, нашей нацiональности, онъ именно раздѣляетъ съ народомъ нашимъ, и тѣмъ, главнѣйше, онъ и народный поэтъ. Самые величайшiе изъ европейскихъ поэтовъ никогда не могли воплотить въ себѣ съ такою силой генiй чужаго, сосѣдняго можетъ–быть съ ними народа, духъ его, всю затаенную глубину этого духа и всю тоску его призванiя, какъ могъ это проявлять Пушкинъ. Напротивъ, обращаясь къ чужимъ народностямъ, европейскiе поэты чаше всего перевоплощали ихъ въ свою же нацiональность и понимали по своему. Даже у Шекспира, его Италiянцы, напримѣръ, почти сплошь тѣ же Англичане. Пушкинъ лишь одинъ изъ всѣхъ мiровыхъ поэтовъ обладаетъ свойствомъ перевоплощаться вполнѣ въ чужую нацiональность. Вотъ сцены изъ Фауста, вотъ Скупой Рыцарь и баллада: Жилъ на свѣтѣ рыцарь бѣдный. Перечтите Донъ–Жуана, и еслибы не было подписи Пушкина, вы бы никогда не узнали что это написалъ не Испанецъ. Какiе глубокiе фантастическiе образы въ поэмѣ: Пиръ во время чумы! Но въ этихъ фантастическихъ образахъ слышенъ генiй Англiи; эта чудесная пѣсня о чумѣ героя поэмы, эта пѣсня Мери со стихами:

Нашихъ дѣтокъ въ шумной школѣ

Раздавались голоса,

это англiйская пѣсня, это тоска Британскаго генiя, его плачъ, его страдальческое предчувствiе своего грядущаго. Вспомните странные стихи:

Однажды странствуя среди долины дикой.

Это почти буквальное переложенiе первыхъ трехъ страницъ изъ странной мистической книги, написанной въ прозѣ, одного древняго англiйскаго религiознаго сектатора, — но развѣ это только переложенiе? Въ грустной и восторженной музыкѣ этихъ стиховъ самая душа сѣвернаго протестантизма, англiйскаго ересiарха, безбрежнаго мистика, съ его тупымъ, мрачнымъ и непреоборимымъ стремленiемъ и со всѣмъ безудержемъ мистическаго мечтанiя. Читая эти странные стихи, вамъ какъ бы слышится духъ вѣковъ реформацiи, вамъ понятенъ становится этотъ воинственный огонь начинавшагося протестантизма, понятна становится наконецъ самая исторiя, и не мыслью только, а какъ будто вы сами тамъ были, прошли мимо вооруженнаго стана сектантовъ, пѣли съ ними ихъ гимны, плакали съ ними въ ихъ мистическихъ восторгахъ и вѣровали вмѣстѣ съ ними въ то, во что они повѣрили. Кстати: вотъ рядомъ съ этимъ религiознымъ мистицизмомъ, религiозныя же строфы изъ Корана или «Подражанiя Корану»: развѣ тутъ не мусульманинъ, развѣ это не самый духъ Корана и мечъ его, простодушная величавость вѣры и грозная кровавая сила ея? А вотъ и древнiй мiръ, вотъ Египетскiя Ночи, вотъ эти земные боги, сѣвшiе надъ народомъ своимъ богами, уже презирающiе генiй народный и стремленiя его, уже не вѣрящiе въ него болѣе, ставшiе впрямь уединенными богами и обезумѣвшiе въ объединенiи своемъ, въ предсмертной скукѣ своей и тоскѣ тѣшащiе себя фантастическими звѣрствами, сладострастiемъ насѣкомыхъ, сладострастiемъ пауковой самки съѣдающей своего самца. Нѣтъ, положительно скажу, не было поэта съ такою всемiрною отзывчивостью какъ Пушкинъ, и не въ одной только отзывчивости тутъ дѣло и въ изумляющей глубинѣ ея, а въ перевоплощенiи своего духа въ духъ чужихъ народовъ, перевоплощенiи почти совершенномъ, а потому и чудесномъ, потому что нигдѣ ни въ какомъ поэтѣ цѣлаго мiра такого явленiя не повторилось. Это только у Пушкина, и въ этомъ смыслѣ, повторяю, онъ явленiе невиданное и неслыханное, а, по нашему, и пророческое, ибо... ибо тутъ–то и выразилась наиболѣе его нацiональная русская сила, выразилась именно народность его поэзiи, народность въ дальнѣйшемъ своемъ развитiи, народность нашего будущаго, таящагося уже въ настоящемъ, и выразилась пророчески. Ибо что такое сила духа русской народности какъ не стремленiе ея въ конечныхъ цѣляхъ своихъ ко всемiрности и ко всечеловѣчности? Ставъ вполнѣ народнымъ поэтомъ, Пушкинъ тотчасъ же, какъ только прикоснулся къ силѣ народной, такъ уже и предчувствуетъ великое грядущее назначенiе этой силы. Тутъ онъ угадчикъ, тутъ онъ пророкъ. 

Въ самомъ дѣлѣ, что такое для насъ Петровская реформа, и не въ будущемъ только, а даже и въ томъ что уже было, произошло, что уже явилось во очiю? Что означала для насъ эта реформа? Вѣдь не была же она только для насъ усвоенiемъ европейскихъ костюмовъ, обычаевъ, изобрѣтенiй и европейской науки. Вникнемъ какъ дѣло было, поглядимъ пристальнѣе. Да, очень можетъ быть, что Петръ первоначально только въ этомъ смыслѣ и началъ производить ее, т. е. въ смыслѣ ближайше–утилитарномъ, но впослѣдствiи, въ дальнѣйшемъ развитiи имъ своей идеи Петръ несомнѣнно повиновался нѣкоторому затаенному чутью, которое влекло его, въ его дѣлѣ, къ цѣлямъ будущимъ, несомнѣнно огромнѣйшимъ, чѣмъ одинъ только ближайшiй утилитаризмъ. Такъ точно и Русскiй народъ не изъ одного только утилитаризма принялъ реформу, а несомнѣнно уже ощутивъ своимъ предчувствiемъ почти тотчасъ же нѣкоторую дальнѣйшую, несравненно болѣе высшую цѣль чѣмъ ближайшiй утилитаризмъ, — ощутивъ эту цѣль опять–таки конечно, повторяю это, безсознательно, но однако же и непосредственно и вполнѣ жизненно. Вѣдь мы разомъ устремились тогда къ самому жизненному возсоединенiю, къ единенiю всечеловѣческому! Мы не враждебно (какъ казалось должно бы было случиться), а дружественно, съ полною любовiю приняли въ душу нашу генiи чужихъ нацiй, всѣхъ вмѣстѣ, не дѣлая преимущественныхъ племенныхъ различiй, умѣя инстинктомъ, почти съ самаго перваго шагу различать, снимать противорѣчiя, извинять и примирять различiя, и тѣмъ уже выказали готовность и наклонность нашу, намъ самимъ только что объявившуюся и сказавшуюся, ко всеобщему общечеловѣческому возсоединенiю со всѣми племенами великаго Арiйскаго рода. Да, назначенiе русскаго человѣка есть безспорно всеевропейское и всемiрное. Стать настоящимъ Русскимъ, стать вполнѣ русскимъ можетъ–быть и значитъ только (въ концѣ концовъ это подчеркните) стать братомъ всѣхъ людей, всечеловѣкомъ если хотите. О, все это славянофильство и западничество наше есть одно только великое у насъ недоразумѣнiе, хотя исторически и необходимое. Для настоящаго Русскаго Европейскаго и удѣлъ всего великаго Арiйскаго племени такъ же дороги, какъ и сама Россiя, какъ и удѣлъ своей родной земли, потому что нашъ удѣлъ и есть всемiрность, и не мечомъ прiобрѣтенная, а силой братства и братскаго стремленiя нашего къ возсоединенiю людей. Если захотите вникнуть въ нашу исторiю послѣ Петровской реформы, вы найдете уже слѣды и указанiя этой мысли, этого мечтанiя моего, если хотите, въ характерѣ общенiя нашего съ европейскими

44

племенами, даже въ государственной политикѣ нашей. Ибо что дѣлала Россiя во всѣ эти два вѣка въ своей политикѣ какъ не служила Европѣ можетъ–быть гораздо болѣе чѣмъ себѣ самой? Не думаю чтобъ отъ неумѣнiя лишь нашихъ политиковъ это происходило. О, народы Европы и не знаютъ какъ они намъ дороги! И впослѣдствiи, я вѣрю въ это, мы, т.–е. конечно не мы, а будущiе грядущiе русскiе люди, поймутъ уже всѣ до единаго, что стать настоящимъ Русскимъ и будетъ именно значить: стремиться внести примиренiе въ европейскiя противорѣчiя уже окончательно, указать исходъ европейской тоскѣ въ своей русской душѣ, всечеловѣчной и всесоединяющей, вмѣстить въ нее съ братскою любовiю всѣхъ нашихъ братьевъ, а въ концѣ концовъ можетъ–быть и изречь окончательное слово великой, общей гармонiи, братскаго окончательнаго согласiя всѣхъ племенъ по Христову евангельскому закону! Знаю, слишкомъ знаю, что слова мои могутъ показаться восторженными, преувеличенными и фантастическими. Пусть, но я не раскаиваюсь, что ихъ высказалъ. Этому надлежало быть высказаннымъ, но особенно теперь, въ минуту торжества нашего, въ минуту чествованiя нашего великаго генiя, эту именно идею въ художественной силѣ своей воплощавшаго. Да и высказывалась уже эта мысль не разъ, я ничуть не новое говорю. Главное, все это покажется самонадѣяннымъ: «это намъ–то дескать, нашей–то нищей, нашей–то грубой землѣ такой удѣлъ? Это намъ–то предназначено въ человѣчествѣ высказать новое слово?» Что же, развѣ я про экономическую славу говорю, про славу меча или науки? Я говорю лишь о братствѣ людей и о томъ, что ко всемiрному, ко всечеловѣчески–братскому единенiю сердце русское можетъ–быть изо всѣхъ народовъ наиболѣе предназначено, вижу слѣды сего въ нашей исторiи, въ нашихъ даровитыхъ людяхъ, въ художественномъ генiи Пушкина. Пусть наша земля нищая, но эту нищую землю «въ рабскомъ видѣ исходилъ благословляя» Христосъ. Почему же намъ не вмѣстить послѣдняго слова Его? Да и самъ Онъ не въ ясляхъ ли родился? Повторяю: по крайней мѣрѣ мы уже можемъ указать на Пушкина, на всемiрность и всечеловѣчность его генiя. Вѣдь могъ же онъ вмѣстить чужiе генiи въ душѣ своей какъ родные. Въ искусствѣ, по крайней мѣрѣ въ художественномъ творчествѣ, онъ проявилъ эту всемiрность стремленiя русскаго духа неоспоримо, а въ этомъ уже великое указанiе. Если наша мысль есть фантазiя, то съ Пушкинымъ есть, по крайней мѣрѣ, на чемъ этой фантазiи основаться. Еслибы жилъ онъ дольше, можетъ–быть явилъ бы безсмертные и великiе образы души русской уже понятные нашимъ европейскимъ братьямъ, привлекъ бы ихъ къ намъ гораздо болѣе и ближе чѣмъ теперь, можетъ–быть успѣлъ бы имъ разъяснить всю правду стремленiй нашихъ, и они уже болѣе понимали бы насъ чѣмъ теперь, стали бы насъ предугадывать, перестали бы на насъ смотрѣть столь недовѣрчиво и высокомѣрно, какъ теперь еще смотрятъ. Жилъ бы Пушкинъ долѣе, такъ и между нами было бы можетъ–быть менѣе недоразумѣнiй и споровъ чѣмъ видимъ теперь. Но Богъ судилъ иначе. Пушкинъ умеръ въ полномъ развитiи своихъ силъ и безспорно унесъ съ собою въ гробъ нѣкоторую великую тайну. И вотъ мы теперь безъ него эту тайну разгадываемъ...

Эта вдохновенная рѣчь, прекрасно произнесенная, съ чрезвычайною простотою и ясностью вызвала необычайный энтузіазмъ въ публикѣ.

Послѣ рѣчи Ѳ. М. Достоевскаго засѣданiе было прервано. По его возобновленiи на каѳедрѣ появился А. П. Плещеевъ, прочитавшiй свое прекрасное стихотворенiе въ честь Пушкина. По требованiю присутствовавшихъ, поэтъ прочелъ его вторично.

И. С. Аксаковъ сказалъ, что едва ли кто-нибудь изъ присутствовавшихъ испытываетъ такой восторгъ отъ рѣчи Достоевскаго, какъ самъ г. Аксаковъ. Послѣднiй собирался говорить именно на тему, которую развилъ Достоевскiй въ своей «генiальной» рѣчи. И. С. Аксаковъ заявилъ, что послѣ г. Достоевскаго, окончательно рѣшившаго вопросъ о народности поэзiи Пушкина, онъ не считаетъ нужнымъ воспользоваться правомъ слова. «Славянофильство, представителемъ котораго считаютъ меня, сказалъ г. Аксаковъ, и западничество, представителемъ котораго является И. С. Тургеневъ, одинаково признаютъ достоинства этой рѣчи. Она — событiе; она примирила оба направленiя». Въ это время И. С. Тургеневъ хочетъ что-то сказать, но поднявшiеся апплодисменты не даютъ ему возможности вымолвить слова. По требованiю публики, г. Аксаковъ произнесъ свою рѣчь, въ которой трактовалъ о народности поэзiи Пушкина. Послѣ Анненкова, Калачева и Бартенева, въ заключенiе, на каѳедру взошелъ, А. А. Потѣхинъ. Указавъ на великое значенiе для литературы воздвигнутаго Пушкину памятника и на безмѣрность заслугъ поэта, онъ замѣтилъ, что Пушкина справедливо называютъ величайшимъ художественнымъ синтезомъ русской мысли, чувства, вообще народнаго самосознанiя. Но мысль человѣческая работаетъ въ двухъ направленiяхъ; явилась и потребность анализа, съ цѣлью самоусовершенствованiя. Многiя застарѣлыя общественныя язвы требовали или лѣченiя, или хирургическаго ножа. Этотъ анализъ впервые началъ другой, современный Пушкину генiй — Гоголь съ глубокою любовью, съ болью въ сердцѣ, невидимыми мiру слезами совершалъ онъ свое тяжелое призванiе. Пушкинъ лучше всѣхъ своихъ современниковъ и многихъ потомковъ понималъ необходимость этого художественнаго анатомическаго ножа, вложеннаго въ руки Гоголя; не даромъ онъ говорилъ: «Это не мое дѣло, это Гоголь сдѣлаетъ лучше меня». Мы думаемъ — заключилъ г. Потѣхинъ — что ничѣмъ лучше мы не можемъ завершить празднество чествованiя памятника Пушкину, какъ открывши подписку на памятникъ Гоголю. Пусть Москва сдѣлается пантеономъ русской литературы!»

Свою мастерскую рѣчь г. Потѣхинъ закончилъ желанiемъ постановки памятника продолжателю Пушкина Гоголю и тутъ то объявилъ, что говоритъ не отъ себя только, а отъ имени всѣхъ членовъ, и по порученiю ихъ — И. С. Тургенева, Ѳ. М. Достоевскаго, А. Ѳ. Писемскаго и другихъ, указавъ и на мѣсто постановки, въ Москвѣ, на Никитскомъ бульварѣ, гдѣ обыкновенно жилъ Гоголь. Тутъ же была открыта и подписка на памятникъ Гоголю, тотчасъ достигшая 4-хъ тыс. руб.

Въ тотъ самый моментъ, какъ присутствующiе хотѣли уйти, но, приглашенные предсѣдателемъ, остались, дамы вынесли вѣнокъ, которымъ и былъ увѣнчанъ 

45

Ѳ. М. Достоевскiй. Восторгъ дошелъ до высшихъ предѣловъ, когда Ѳедоръ Михайловичъ, растроганный, какъ бы подавленный своимъ торжествомъ, сталъ благодарить; видимо взволнованный, онъ поспѣшилъ удалиться.

2-й Пушкинскiй вечеръ. Этотъ вечеръ 8 iюня блистательно закончилъ трехдневное празднество въ честь нашего поэта. Такъ какъ программа послѣдняго вечера во многомъ повторила программу перваго вечера, то главный интересъ сосредоточился на чтенiи произведенiй А. С. Пушкина нашими извѣстными писателями и артистами. Какъ и въ первый разъ, публика и въ этотъ послѣднiй вечеръ не упустила случая выразить свою симпатiю, свое сочувствiе И. С. Тургеневу и Ѳ. М. Достоевскому. Такого восторженнаго прiема, такихъ продолжительныхъ апплодисментовъ и овацiй удостаиваются рѣдкiе — любимцы народа, рѣдкiе писатели. Этотъ восторгъ публики, повидимому, произвелъ сильное впечатлѣнiе и на самихъ виновниковъ его, выразителей народныхъ думъ и чувствованiй. Оба они, и И. С. Тургеневъ и Ѳ. М. Достоевскiй были, что называется, въ ударѣ и съ жаромъ и увлеченiемъ прочитали произведенiя чествуемаго поэта. Особенно горячо и художественно прочиталъ Ѳ. М. Достоевскiй стихотворенiе Пушкина Пророкъ. Немало апплодисментовъ вызвалъ также г. Самаринъ, исполнившiй въ этотъ разъ сцену изъ Скупаго рыцаря еще лучше, еще художественнѣе, чѣмъ и въ пятницу; и г. Мельниковъ мастерски пропѣвшiй романсъ Глинки Пью за здравiе Мери и извѣстную пѣсенку Я здѣсъ Инезилья. Въ апоѳеозѣ поэту, блистательно закончившемъ послѣднiй пушкинскiй вечеръ, а съ нимъ и самое торжество въ честь нашего генiальнаго поэта, повторилось все то, что происходило и въ пятницу. Подножiе бюста поэта, поставленнаго на пьедесталѣ, украшенномъ зеленью, и осѣвщеннаго электрическимъ свѣтомъ, всѣ участники вечера украсили вѣнками, а Ѳ. М. Достоевскiй возложилъ на главу поэта вѣнокъ при громкихъ и долго несмолкавшихъ апплодисментахъ публики. Во время этой торжественной процессiи хоръ и оркестръ исполнили за сценой кантату на слова: «Я памятникъ воздвигъ себѣ нерукотворный». Къ этому нужно прибавить, что въ началѣ вечера И. С. Тургеневу былъ поднесенъ отъ публики вѣнокъ, который онъ принялъ не лично для себя, а г-жамъ Каменской и Климентовой букеты. Во время заключительной процессiи этотъ вѣнокъ и букеты были возложены г. Тургеневымъ и г-жами Климентовой и Каменской на подножiе бюста поэта.

⎯

На первый разъ мЫ ограничиваемся здѣсь передачею только болѣе важныхъ фактовъ этого знаменательнаго торжества, полагая, что современемъ Пушкинскiй праздникъ вызоветъ подробный сборникъ, даже съ комментаріями. Для будущей исторіи это было бы необходимо. Слѣдовало бы также присовокупить къ нему описанiе того, какъ праздновался день открытія памятника А. С. Пушкину въ другихъ мѣстахъ Россіи — въ Одессѣ, Харьковѣ, Казани, Варшавѣ, и покрайней мѣрѣ представить перечень наиболѣе солидныхъ статей въ нашихъ журналахъ и газетахъ по поводу этого празднованія, съ передачею хотя вкратцѣ ихъ смысла.