С. Л. Идеалы будущаго набросанные въ романѣ «Братья Карамазовы» // Православное обозрѣніе. 1880. Октябрь. С. 215-244.

<215>

ИДЕАЛЫ БУДУЩАГО

НАБРОСАННЫЕ ВЪ РОМАНѢ «БРАТЬЯ КАРАМАЗОВЫ»

(РУССКIЙ ВѢСТНИКЪ 1879 ГОДА¹).

______

II.

Въ предыдущей статьѣ мы познакомили читателей со взглядами г. Достоевскаго на современное умственное и нравственное состояніе человѣчества и съ его идеалами, которые онъ намъ рисуетъ относительно его будущаго. Мы видѣли, что онъ въ этомъ случаѣ стоитъ на православной точкѣ зрѣнія, и его идеалы вполнѣ отвѣчаютъ чаяніямъ и надеждамъ вѣрнаго сына православной церкви. Что человѣчество въ процессѣ своего развитія, послѣ долгихъ безплодныхъ исканій истиннаго счастія путемъ преслѣдованія узко-эгоистическихъ цѣлей, пойметъ наконецъ, что искомый иксъ заключается въ безкорыстіи самоотверженной свободной любви, — этотъ взглядъ имѣетъ за себя всѣ основанія въ духѣ истиннаго христіанства. Но тотъ же самый вопросъ можетъ быть рѣшенъ и совершенно инымъ способомъ, и дѣйствительно счастіе можно видѣть совершенно не въ томъ, въ чемъ видитъ православіе. Мы разумѣемъ здѣсь не представителей современной науки, большинство которыхъ, уже само собою разумѣется, не могутъ сочувствовать идеаламъ г. Достоевскаго; но мы имѣемъ въ виду воззрѣніе, которое 

216

думаетъ разрѣшить тотъ же міровой вопросъ одинаково съ нашимъ авторомъ на почвѣ религіи, а представители котораго уже давно съ фанатическою ревностію стремятся осуществить свои идеалы. Мы разумѣемъ въ этомъ случаѣ католицизмъ съ его основными принципами, съ его задачами и стремленіями. Въ этомъ отношеніи мы находимъ у г. Достоевскаго въ томъ же его романѣ настолько прекрасную характеристику католицизма, что мы едва ли гдѣ-нибудь можемъ найти подобное въ нашей литературѣ, не только свѣтской, но и духовной. Вмѣстѣ съ тѣмъ взглядъ, какой проводитъ авторъ на это вѣроисповѣданіе, даже и послѣ извѣстныхъ статей о томъ же предметѣ Хомякова, представляетъ собою нѣчто новое и освѣщаетъ католицизмъ съ нѣкоторой новой стороны; равнымъ образомъ широта его примѣненія, глубина и оригинальность его обработки представляютъ собою такъ много интереснаго, что мы беремъ на себя смѣлость вновь встряхнуть немного этотъ старый вопросъ.

Сущность католичества, по опредѣленію старыхъ школьныхъ нашихъ учебниковъ, состоитъ лишь въ признаніи имъ нѣкоторыхъ догматовъ вѣры, отвергаемыхъ православною церковію, и въ допущеніи имъ въ своей религіозной практикѣ нѣкоторыхъ особенностей, которыхъ наша церковь принять не можетъ. Догматъ, что папа есть видимый глава церкви, прибавленіе къ символу вѣры Filioque, догматы о непорочномъ зачатіи Пресвятой Дѣвы, совершеніе таинства евхаристіи на опрѣснокахъ, пріобщеніе мірянъ подъ видомъ одного только хлѣба, крещеніе младенцевъ чрезъ окропленіе, а не погруженіе въ воду и т. под. — все это усвоенное и въ теоріи и въ практикѣ римскимъ вѣроисповѣданіемъ, по признанію нашей старой школьной науки, составляетъ сущность отличія его отъ православной церкви и главную причину продолжающагося разъединенія церквей. Со времени Хомякова и его извѣстныхъ брошюръ о западныхъ вѣроисповѣданіяхъ вопросъ о сущности католицизма получилъ болѣе широкое и глубокое развитіе. Всѣ эти догматическія и церковно-богослужебныя особенности, усвоенныя римскою церковію, составляютъ не сущность ея, но простыя внѣшнія проявленія ея внутренней жизни, выраженія того основнаго духа и направленія, которыя она унаслѣдовала отъ древняго Рима. Главная и существенная особенность католицизма, безъ которой онъ совершенно 

217

утрачиваетъ свою настоящую физіономію, заключается въ томъ, что онъ думаетъ устроить церковь не на какихъ-либо духовныхъ началахъ, но на внѣшнемъ принципѣ власти и насилія. Вѣрующіе скрѣпляются между собою не внутреннимъ союзомъ свободной любви, — для этого достаточно широкой, мощной длани папы, которая всѣхъ можетъ собрать въ одно стадо и держать его въ полномъ порядкѣ. Отсюда — стремленіе католицизма захватить какъ можно болѣе народовъ и подчинить ихъ власти папы; отсюда его своеволіе, обнаруживающееся въ измышленіи разнаго рода догматовъ и церковныхъ постановленій, которые нужны ему для достиженія своихъ чисто утилитарныхъ цѣлей — держать въ подчиненіи собранное имъ стадо; отсюда его тиранія надъ человѣческою совѣстію и мыслію, требующая отъ вѣрующихъ абсолютнаго подчиненія непогрѣшимому разуму папы, безусловно воспрещающая имъ вѣровать и думать какъ-нибудь иначе, чѣмъ это дозволено имъ непогрешимою ихъ главою; отсюда то унизительное рабство, которое составляетъ такую видную характеристическую особенность отношеній, въ какихъ стоятъ вѣрующіе къ церкви; отсюда наконецъ вытекаетъ и самый догматъ о непогрѣшимости папы, какъ лица совмѣщающаго въ себѣ всю массу отдѣльныхъ умовъ и совѣстей. Вотъ что составляетъ, по мнѣнію Хомякова, сущность католицизма и его главное отличіе отъ православнаго Восточнаго вѣроисповѣданія, по мысли котораго, церковь есть живой организмъ истины и любви, члены коего объединяются между собою не грубою силою внѣшняго авторитета, но началомъ нравственной свободы управляемой любовію, которая какъ высшихъ, такъ и низшихъ представителей церковной жизни удерживаетъ отъ своеволія и произвола и всѣхъ такимъ образомъ осѣняетъ братскимъ единодушіемъ и готовностію взаимнаго подчиненія. — Г. Достоевскій идетъ еще далѣе: онъ не отрицаетъ, что властолюбіе Рима, со всѣми послѣдствіями его въ церковной жизни, составляетъ существенную неотъемлемую характеристическую принадлежность католицизма; но по его мнѣнію, эта гордая, угнетающая своихъ послѣдователей внѣшняя политика его есть только могучее средство, которое служитъ ему для достиженія очень далекой, широкой и возвышенной цѣли. Онъ полагаетъ, что католицизмъ пользуется всѣми орудіями власти не просто для 

218

достиженія какихъ-либо мелкихъ, узко-эгоистическихъ цѣлей, но имѣетъ въ виду нѣчто, по существу своему болѣе благородное. Исключительно употребляя въ дѣлѣ религіознаго воспитанія человѣчества такія средства, которыя противны идѣе всякой гуманности, католичество однако, по представленію г. Достоевскаго, думаетъ посредствомъ нихъ даровать человѣчеству то, что составляетъ его завѣтную цѣль, именно, — хочетъ сдѣлать его счастливымъ. Оно сознаетъ, какъ низки эти средства, но оно считаетъ ихъ единственными для удовлетворенія потребностей страждущаго человѣчества, для облегченія его печальной участи въ земной юдоли плача и страданій; само не вѣруя ни въ Бога, ни въ Христа, перешедши вполнѣ на сторону діавола и вполнѣ усвоивши его политику, оно тѣмъ не менѣе пользуется именемъ Христа, чтобы овладѣть людскою свободою и совѣстію и этимъ путемъ построить зданіе человѣческаго счастія. Отъ человѣка нельзя требовать свободной вѣры и любви, онъ ужасно тяготится предоставленнымъ ему даромъ свободы совѣсти и чувствуетъ себя невыразимо несчастнымъ, обладая этимъ непосильнымъ для него даромъ. Поэтому, чтобы осчастливить его, необходимо отнять у него эту свободу и сдѣлать его рабомъ: въ рабствѣ заключается его истинное счастіе, а не въ предоставленіи ему свободы. Католичество понимаетъ вполнѣ, что оно ведетъ человѣка къ блаженству путемъ обмана, мало того: лучшіе представители его, вполнѣ сознавая то, какъ нечистъ и грязенъ этотъ путь предъ судомъ высшихъ требованій нравственнаго закона, испытываютъ ужасныя муки и страданія въ глубинѣ своей души, но изъ любви къ человѣчеству они рѣшаются понести всю тяжесть своего грѣха, претерпѣть всякія мученія душевныя за свой сознательный, колоссальный обманъ, потому что не признаютъ никакого другаго пути, которымъ бы они могли привести человѣка къ счастію. Въ исторію католицизма привходитъ, слѣдовательно, нѣкоторый трагическій элементъ. Ложь проникаетъ весь католическій міръ до мозга и костей, индиферентизмъ, доходящій до положительнаго невѣрія, охватываетъ лучшую часть его наиболѣе выдающихся его представителей, эти послѣдніе сознаютъ, сколь много самаго ужаснаго богохульства заключается во всей ихъ политикѣ, и тѣмъ не менѣе, несмотря на всѣ свои нравственныя страданія, не 

219

могутъ оставить этого богохульства, потому что единственно только при посредствѣ его одного, какъ они вполнѣ убѣждены, и можно спасти страждущее человѣчество отъ конечной погибели и сдѣлать его счастливымъ. Таковъ въ общихъ чертахъ взглядъ на римскую церковь, проводимый г. Достоевскимъ въ своемъ послѣднемъ романѣ «Братья Карамазовы». Въ настоящемъ случаѣ мы такимъ образомъ снова встрѣчаемся съ тою особенностію таланта г. Достоевскаго, въ силу которой онъ даже въ самомъ отвратительномъ явленіи или нравственно испорченномъ характерѣ съумѣетъ найти нѣкоторыя свѣтлыя точки, добрыя стороны, заставляющія читателя невольно хотя отчасти примириться съ изображаемымъ зломъ. Мы не хотимъ этимъ сказать, чтобы онъ скрадывалъ недостатки католицизма и намѣренно ярко выставлялъ какія-либо его добрыя стороны: напротивъ мы еще не знаемъ, кто бы съ такою глубиною и ясностію изобразилъ намъ темныя его стороны, раскрылъ всю ту сатанинскую ложь, которая пронизываетъ все существо его; тѣмъ не менѣе онъ является у него съ элементомъ трагическимъ, который, если и не вызываетъ сочувствія къ нему со стороны читателя, то по крайней мѣрѣ возбуждаетъ къ нему нѣкоторое удивленіе, смѣшанное съ немалою дозой сожалѣнія къ историческому движенію, сознательно и въ высшей степени настойчиво стремящемуся путемъ абсолютной лжи осчастливить человѣчество. Мы постараемся воспроизвести предъ читателемъ сколько возможно полнѣе ту картину католицизма, въ которой г. Достоевскій такъ ясно и наглядно, такъ широко и глубоко изобразилъ намъ сущность его жизни и выяснилъ, почему онъ такъ силенъ и играетъ такую видную роль въ судьбахъ человѣчества. Какъ контрастъ католичеству выступаетъ здѣсь и идея истиннаго христіанства, и выясняется, насколько она чище, возвышеннѣе и благороднѣе.

Рѣшеніе вопроса о конечной судьбѣ человѣчества съ точки зрѣнія католицизма принадлежитъ въ романѣ г. Достоевскаго извѣстному уже намъ Ивану Ѳедоровичу Карамазову, который въ интимной бесѣдѣ своей съ братомъ Алешей передаетъ ему свои думы, тревожащія его душу, тѣ міровые вопросы и загадки, въ разрѣшеніи которыхъ разбивается его умъ, (вообще въ романѣ онъ пока изображаетъ собою типъ современнаго, 

220

свѣтски-образованнаго молодаго человѣка съ неустановившимися воззрѣніями и мучимаго разнаго рода сомнѣніями) и при этомъ главнымъ образомъ останавливаетъ вниманіе своего собесѣдника на поэмѣ, которая сложилась въ его головѣ еще въ годы университетской жизни и которая такъ и осталась въ головѣ автора, а на свѣтъ не явилась. Поэма эта носитъ названіе «Великій Инквизиторъ» и принадлежитъ, по словамъ автора, къ разряду религіозныхъ поэмъ, какъ напр., Хожденіе Богородицы по мукамъ. Дѣйствіе поэмы Ивана Ѳедоровича происходитъ въ Испаніи — странѣ, которая, какъ извѣстно, наиболѣе отличалась ревностію къ католической вѣрѣ, и относится къ 16-ому столѣтію нашей эры, когда вообще въ поэтическихъ произведеніяхъ было въ обычаѣ сводить на землю небожителей. На сценѣ у него является Онъ (Христосъ), который впрочемъ все время дѣйствія ничего не говоритъ, но только безмолвно проходитъ по землѣ. Пятнадцать вѣковъ протекло со времени Его обѣтованія снова придти, столько же вѣковъ прошло съ того времени, какъ пророкъ написалъ о Немъ: «Се гряду скоро», и чѣмъ далѣе, тѣмъ пламеннѣе становятся желанія человѣчества снова видѣть Его среди себя, тѣмъ горячѣе возноситъ оно свои мольбы къ Нему придти посѣтить его снова. И вотъ Онъ, по безмѣрному милосердію Своему, внемлетъ страждущему человѣчеству и рѣшаетъ опять явиться къ Нему — не во славѣ Своей, какъ это будетъ въ послѣднее Его пришествіе, но въ томъ же простомъ уничиженномъ человѣческомъ образѣ, въ какомъ Онъ явился въ первый разъ. Онъ приходитъ именно въ то время, когда въ Испаніи во всей силѣ, со всѣми своими ужасами, свирѣпствовала инквизиція, и когда повсюду въ ней устроялись въ славу Божію торжественныя аутодафе для сожженія злыхъ еретиковъ. Онъ посѣщаетъ «жаркія стогны» южнаго города Севильи, въ которомъ только-что наканунѣ въ присутствіи всей знати городской публично сожжена была великимъ инквизиторомъ чуть не сотня еретиковъ. «Онъ появился тихо, незамѣтно, и вотъ всѣ — странно это — узнаютъ Его….. Народъ съ непобѣдимою силой стремится къ Нему, окружаетъ Его, наростаетъ кругомъ Него, слѣдуетъ за Нимъ, Онъ молча проходитъ среди ихъ съ тихою улыбкой безконечнаго состраданія. Солнце любви горитъ въ Его сердцѣ, лучи свѣта, просвѣщенія и силы текутъ изъ очей Его и 

221

изливаясь на людей, сотрясаютъ ихъ сердца отвѣтною любовію. Онъ простираетъ къ нимъ руки, благословляетъ ихъ, и отъ прикосновенія къ Нему, даже лишь къ одеждамъ Его, исходитъ цѣлящая сила.» Повторяются сцены евангельской исторіи, совершаются безчисленныя чудеса, народъ охватываетъ невольное благоговѣніе, проникнутое горячею любовію, дѣти съ благоговѣйнымъ восторгомъ кричали ему: «Осанна!», а Онъ все также безмолвно идетъ по направленію къ Севильскому собору. На встрѣчу Ему изъ храма идетъ печальная процессія: выносятъ гробикъ съ умершею семилѣтнею дѣвочкой, плачущая мать которой, проникнутая живою вѣрою, повергается къ ногамъ Его: «Если это Ты, то воскреси дитя мое!» восклицаетъ она, простирая къ Нему руки. Исполненный состраданія Онъ тихо еще разъ произноситъ: «Талифа куми» — «и возста дѣвица.» И вотъ въ то время, когда народъ, бывшій свидѣтелемъ этого новаго великаго чуда, во всевозможныхъ формахъ выражалъ свой благоговѣйный невольный восторгъ къ Нему, появляется великій инквизиторъ, девяностолѣтній старикъ, съ изсохшимъ лицомъ, со впалами глазами, еще и до сихъ поръ не утратившими своего блеска, — старикъ, который только еще вчера такъ властно распоряжался торжественнымъ аутодафе. Онъ является не во вчерашнихъ великолѣпныхъ одеждахъ кардинала, но въ старой грубой монашеской рясѣ; священная стража и его мрачные служители въ почтительномъ отдаленіи слѣдуютъ за нимъ. Онъ также былъ свидѣтелемъ случившагося, видѣлъ и чудо воскрешенія дѣвицы, и взоръ его омрачился. «Онъ простираетъ перстъ свой и велитъ стражамъ взять Его. И вотъ, такова его сила, и до того пріученъ, покоренъ и трепетно послушенъ ему народъ, что толпа немедленно раздвигается предъ стражами, и тѣ, среди гробоваго молчанія, вдругъ наступившаго, налагаютъ на Него руки и уводятъ Его. Толпа моментально вся, какъ одинъ человѣкъ, склоняется головами до земли предъ старцемъ–инквизиторомъ, тотъ молча благословляетъ народъ и проходитъ мимо. Стража приводитъ плѣнника въ тѣсную, мрачную, сводчатую тюрьму въ древнемъ зданіи святаго судилища и запираетъ ее.» Цѣлый день томится плѣнникъ въ тюрьмѣ; по наступленіи ночи дверь тюремная внезапно отворяется и великій инквизиторъ одинъ со свѣтильникомъ въ рукѣ входитъ, 

222

останавливается и долго всматривается въ лицо узника. Наконецъ онъ загооврилъ:

«Это ты? ты? Но не получая отвѣта, быстро прибавляетъ: не отвѣчай, —  молчи. Да и что ты могъ бы сказать? Я слишкомъ знаю, что ты скажешь. Да ты и права не имѣешь ничего прибавлять къ тому, что уже сказано тобой прежде. Зачѣмъ же ты пришелъ намъ мѣшать? Ибо самъ это знаешь. Но знаешь ли, что будетъ завтра? Я не знаю, кто ты, и знать не хочу; ты ли это, или только подобіе его, но завтра же я осужу и сожгу тебя на кострѣ какъ злѣйшаго изъ еретиковъ, и тотъ самый народъ, который сегодня цѣловалъ твои ноги, завтра же, по одному моему мановенію, бросится подгребать къ твоему костру угли, — знаешь ты это? Да, ты, можетъ быть, это знаешь, прибавилъ онъ въ проникновенномъ раздумьѣ, ни на мгновеніе не отрываясь взглядомъ отъ своего плѣнника. Христосъ не можетъ прибавлять ничего къ тому, что уже Имъ было сказано, не можетъ потому, что иначе уничтожена бы была та свобода, за которую Онъ такъ ратовалъ, когда былъ на землѣ.» «Все, что ты вновь возвѣстишь, говоритъ далѣе инквизиторъ, посягнетъ на свободу вѣры людей, ибо явится какъ чудо, а свобода ихъ вѣры тебѣ была дороже всего еще тогда, полторы тысячи лѣтъ назадъ. Не ты ли такъ часто говорилъ тогда: «хочу сдѣлать васъ свободными»? И вотъ ты увидѣлъ этихъ «свободныхъ» людей, прибавляетъ старикъ съ усмѣшкой, разумѣя конечно то подавляющее впечатлѣніе, какое онъ произвелъ нынѣ на народъ, который вслѣдствіе уже его одного появленія невольно и внезапно подавилъ въ себѣ свою восторженную радость при видѣ вновь среди себя Благодѣтеля, чудотворца Мессіи. Далѣе старикъ говоритъ, что въ продолженіи пятнадцати вѣковъ они (заправители католицизма) боролись съ этою свободой, и только теперь могуть быть вполнѣ увѣрены, что это дѣло кончено и на твердыхъ основаніяхъ. Но онъ не ставитъ себѣ въ вину такой образъ дѣйствія — напротивъ онъ считаетъ это своею величайшею заслугой, потому что, говорилъ онъ, «эти люди нынѣ увѣрены болѣе чѣмъ когда-либо, что свободны вполнѣ, а между тѣмъ сами же они принесли намъ свободу свою и положили ее къ ногамъ нашимъ». Только съ тѣхъ поръ какъ уничтожена эта свобода, можно сдѣлать, по убѣжденію его, людей вполнѣ 

223

счастливыми. Христосъ такимъ образомъ, по представленію старика, оказался какъ бы недальновиднымъ. Онъ былъ предупреждаемъ, ему показанъ былъ тотъ единственный путь, который можетъ обезпечить Ему достиженіе цѣли истиннаго человѣколюбія, но Онъ отвергъ его. «Къ счастію, говорилъ старикъ, уходя ты передалъ дѣло намъ. Ты обѣщалъ, ты утвердилъ своимъ словомъ, ты далъ намъ право связывать и развязывать, и ужь конечно не можешь и думать отнять у насъ это право теперь. Зачѣмъ же ты пришелъ намъ мѣшать?» Далѣе старикъ объясняетъ ему тотъ путь, которымъ онъ дѣйствительно могъ бы спасти человѣчество и сдѣлать его счастливымъ. Это составляетъ самую важную и существенную часть рѣчи инквизитора. Здѣсь онъ высказываетъ предъ своимъ узникомъ все то, что накопилось въ его душѣ въ продолженіи девяноста лѣтъ его жизни; онъ какъ будто давно томился потребностію высказать это и теперь пользуется удобнымъ къ тому случаемъ.

Страшный и умный духъ самоуничтоженія и небытія, по словамъ старика, говорилъ съ Нимъ въ пустынѣ и предложилъ Ему три вопроса, которые въ книгахъ названы «искушеніями», но истиннѣе и глубже которыхъ ничего не можетъ быть на свѣтѣ. Одно появленіе только этихъ трехъ вопросовъ составляетъ самое великое громовое чудо на землѣ. Если бы по какой-либо прихотливой игрѣ случая какъ-нибудь изчезли эти три вопроса, то вся премудрость земли, соединившаяся вмѣстѣ, не могла бы придумать хотя что нибудь подобное тѣмъ тремъ вопросамъ, которые Ему были предложены въ пустынѣ умнымъ духомъ. Въ нихъ предсказана вся дальнѣйшая судьба человѣчества, здѣсь совокуплено въ одно цѣлое все, что составляетъ неразрѣшимыя историческія противорѣчія человѣческой природы по всей землѣ. 

«Рѣши же самъ, кто былъ правъ, говоритъ старикъ: Ты, или тотъ, который вопрошалъ тогда Тебя? Вспомни первый хоть вопросъ; хоть и не буквально, но смыслъ его тотъ: «Ты хочешь идти въ міръ и идешь съ голыми руками, съ какимъ-то обѣтомъ свободы, котораго они въ простотѣ своей и въ прирожденномъ безчинствѣ своемъ, не могутъ и осмыслить, котораго они боятся и страшатся, —  ибо ничего и никогда не было для человѣка и человѣческаго общества невыносимѣе свободы! А видишь ли сіи камни въ этой нагой раскаленной пустынѣ? Обрати ихъ въ

224

хлѣбы, и за Тобой побѣжитъ человѣчество какъ стадо, благодарное и послушное, хотя и вѣчно трепещущее, что Ты отымешь руку свою и прекратятся имъ хлѣбы Твои. Но Ты не захотѣлъ лишить человѣка свободы и отвергъ предложеніе… Ты возразилъ, что человѣкъ живъ не единымъ хлѣбомъ». Такимъ образомъ первая ошибка Христа заключалась въ томъ, что Онъ во имя интересовъ человѣческой свободы не захотѣлъ держать человѣка въ послушаніи посредствомъ хлѣба. А между тѣмъ эта свобода составляетъ истинное несчастіе человѣчества, ему нуженъ хлѣбъ и онъ побѣжитъ и преклонится предъ тѣмъ, кто его покормитъ. Но никакая наука не дастъ имъ хлѣба, пока оно будетъ оставаться свободнымъ, потому что свобода и хлѣбъ земной вдоволь для всякаго вмѣстѣ немыслимы. Люди по самой природѣ своей малосильны, порочны, они созданы бунтовщиками и потому никогда не сумѣютъ раздѣлиться между собою. Они измучаются съ своей свободой, и наконецъ обезсиленные придутъ къ нимъ, такимъ же какъ онъ — инквизиторамъ, и скажутъ: «лучше поработите насъ, но покормите насъ!» Хлѣбъ небесный, который Онъ обѣщалъ человѣчеству, никогда не можетъ въ его глазахъ имѣть такого значенія, какъ хлѣбъ земной, и если нѣсколько десятковъ тысячъ человѣкъ будутъ въ состояніи довольствоваться хлѣбомъ небеснымъ и находить его достаточною для себя пищей, то что станетъ съ милліонами и десятками тысячъ милліоновъ существъ, которыя своихъ матеріальныхъ интересовъ, своего хлѣба земнаго никогда не будутъ способны пренебречь ради интересовъ духовныхъ, ради хлѣба небеснаго? Неужели только тѣ первыя десять тысячъ людей, великихъ и сильныхъ, могутъ быть дѣйствительно Ему дороги, а остальные милліоны, многочисленные какъ песокъ морской, людей слабыхъ, но преданныхъ и любящихъ Его должны послужить лишь прочнымъ средствомъ, матеріаломъ для великихъ и славныхъ? Не лучше ли, не гуманнѣе ли поступаютъ они, завладѣвши ихъ свободой и кормя ихъ земнымъ хлѣбомъ? Положимъ, они обманутъ человѣчество, потому что скажутъ ему, что кормятъ его и господствуютъ надъ нимъ во имя Христа и что сами они послушны Ему, но они необходимо должны допустить эту ложь во имя человѣколюбія, чтобы 

225

сдѣлать человѣка счастливымъ, хотя сами въ тоже время будутъ страдать, вполнѣ понимая лживость своихъ дѣйствій.

Принявъ хлѣбы, Христосъ не только отрицательно облагодѣтельствовалъ бы человѣка, принявши отъ него данный ему непосильный даръ свободы и изъ бунтовщика по природѣ сдѣлавши его послушнымъ сыномъ, но онъ вмѣстѣ съ тѣмъ удовлетворилъ и отвѣтилъ бы на вѣковѣчную, всеобщую тоску человѣческую какъ единоличнаго существа, такъ и цѣлаго человѣчества вмѣстѣ — это: «предъ кѣмъ преклониться»? Притомъ, человѣкъ стремится найти не только вообще предметъ поклоненія, но желаетъ, чтобы этотъ предметъ былъ такого рода, предъ которымъ бы всѣ поклонились и непремѣнно поклонились бы всѣ вмѣстѣ. Вслѣдствіе этой потребности общности поклоненія между людьми происходили постоянныя междоусобія; они созидали боговъ и говорили другъ другу: «Бросьте вашихъ боговъ и придите поклониться нашимъ, не то — смерть вамъ и богамъ вашимъ!» И эта междоусобная, кровавая война продлится до скончанія вѣка. Христосъ долженъ былъ знать эту тайну человѣческой природы. Принявъ «хлѣбы», Онъ завоевалъ бы себѣ человѣческую совѣсть и заставилъ бы всѣхъ преклониться предъ Собой; потому что преклоняется человѣкъ обыкновенно предъ тѣмъ, что для него безспорно, но ничего нѣтъ безспорнѣе хлѣба. Но Христосъ во имя свободы отвергъ хлѣбы, — и что же вышло? «Вмѣсто твердыхъ основъ для успокоенія человѣческой совѣсти разъ навсегда, говорилъ старикъ, Ты взялъ все, что есть необычайнаго, гадательнаго и неопредѣленнаго, взялъ все что было не по силамъ людей, а потому поступилъ какъ бы не любя ихъ вовсе, — и это кто же: Тотъ, который пришелъ отдать за нихъ жизнь свою! Вмѣсто того, чтобы овладѣть людскою свободой, ты умножилъ ее и обременилъ ея мученіями душевное царство человѣка во вѣки. Ты возжелалъ свободной любви человѣка, чтобы свободно пошелъ онъ за Тобою, прельщенный и плѣненный Тобою. Вмѣсто твердаго древняго закона, — свободнымъ сердцемъ долженъ былъ человѣкъ рѣшать впредь самъ, чтὸ добро и чтὸ зло, имѣя лишь въ руководствѣ Твой образъ предъ собою, — но неужели Ты не подумалъ, что онъ отвергнетъ же наконецъ и оспоритъ даже и Твой образъ и Твою правду, если его угнетутъ такимъ страшнымъ бременемъ, какъ свобода

226

выбора? Они воскликнутъ наконецъ, что и правда не въ Тебѣ, ибо невозможно было оставить ихъ въ смятеніи болѣя, чѣмъ сдѣлалъ Ты, оставилъ имъ столько заботъ и неразрѣшимыхъ задачь? — По убѣжденію старика существуютъ три силы единственно способныя овладѣть совѣстію людскою: чудо, тайна и авторитетъ. Христосъ отвергъ и то и другое и третье. Когда премудрый духъ поставилъ Его на вершину храма и сказалъ Ему: «Если хочешь узнать, Сынъ ли Ты Божій, то верзись внизъ, ибо сказано про Того, что ангелы подхватятъ и понесутъ Его, и не упадетъ и не ушибется, и узнаешь тогда, Сынъ ли Ты Божій, и докажешь тогда, какова вѣра Твоя въ Отца Твоего»; то Христосъ отвергъ и это предложеніе. Конечно, какъ сознается самъ старикъ, Онъ въ этомъ случаѣ поступилъ великолѣпно, какъ Богъ, но Онъ не долженъ былъ воображать такими же богами слабыхъ, немощныхъ людей. Не таково свойство природы человѣческой, чтобы она могла отвергнуть всякое чудо, принудительно заставляющее ее вѣрить, и оставаться съ однимъ лишь свободнымъ рѣшеніемъ сердца даже въ моменты самыхъ страшныхъ, мучительныхъ, тревожныхъ вопросовъ. И Христосъ долженъ былъ знать, что человѣкъ ищетъ чуда и скорѣе отвергнетъ Бога, чѣмъ чудо, и потому обратится даже къ бабьему колдовству, если вовсе останется безъ чуда. Однако же Христосъ не рѣшился сойти со креста, когда издѣваясь надъ Нимъ, кричали Ему: «Сойди со креста и увѣруемъ, что это Ты»; потому что и въ этомъ случаѣ Онъ хотѣлъ свободной вѣры, а не чудесной, Онъ не хотѣлъ довольствоваться восторгомъ рабовъ, но желалъ свободной любви; но Онъ думалъ о людяхъ опять очень высоко, и потребовалъ отъ нихъ слишкомъ многаго. Возлюбивши людей болѣе самого Себя, Онъ какъ будто пересталъ сострадать имъ. «Но мы, говорилъ старикъ, исправили Твой подвигъ и основали его на чудѣ, тайнѣ и авторитетѣ. И люди обрадовались, что ихъ вновь повели какъ стадо и что съ сердецъ ихъ снятъ наконецъ столь страшный даръ, принесшій имъ столько муки… Неужели мы не любили человѣчества, столь смиренно сознавъ его безсиліе, съ любовію облегчивъ его ношу и разрѣшивъ слабосильной природѣ его хотя бы и грѣхъ, но съ нашего позволенія? Къ чему же теперь пришелъ намъ мѣшать?»

Далѣе старикъ объясняетъ, въ чемъ заключается ихъ тайна, 

227

посредствомъ которой они завладѣли сердцами и совѣстію людей. Въ пустынѣ Христу показаны были всѣ царства земныя, Ему предложено было сдѣлаться обладателемъ ихъ, но Онъ опять гордо отвергъ это предложеніе, поступивши и въ этомъ случаѣ слишкомъ необдуманно. Принявши этотъ третій совѣтъ могучаго духа, Христосъ исполнилъ бы все, къ чему человѣчество стремилось отъ начала вѣковъ, Онъ бы показалъ бы ему, предъ кѣмъ оно должно преклониться, кому вручить совѣсть и какимъ образомъ соединиться всѣмъ въ одинъ общій и согласный муравейникъ, потому что потребность общаго всемірнаго соединенія есть послѣднее мученіе людей. Основавши всемірное царство, Христосъ собралъ бы все человѣчество во едино и доставилъ бы ему всеобщій покой. Теперь же свобода, свободный умъ и наука заведутъ людей въ такія дебри и поставятъ предъ ними такія неразрѣшимыя задачи, что начавъ строить свою Вавилонскую башню, они кончатъ свое дѣло истребленіемъ другъ друга, антропофагіей. Но они, заправители католичества, и въ этомъ случаѣ исправили дѣло Христа. Восемь вѣковъ уже прошло съ тѣхъ поръ, какъ они оставивъ Его, избрали путь, предлагаемый нѣкогда Ему умнымъ духомъ, и тѣсно соединились съ нимъ. Они объявили себя царями земными, единственными, подъ властію которыхъ все человѣчество должно соединиться въ одно нераздѣльное царство. И хотя это дѣло только еще началось и пройдетъ много лѣтъ еще человѣческаго безчинства, розни и междоусобій, но настанетъ время, когда человѣчество совершенно обезсилитъ подъ бременемъ свободы и одичаетъ постоянно истребляя и пожирая себя. Тогда-то, говорилъ старикъ, и приползетъ къ намъ звѣрь и будетъ лизать ноги наши и обрызжетъ ихъ кровавыми слезами изъ глазъ своихъ. И мы сядемъ на звѣря и воздвигнемъ чашу, и на ней будетъ написано: «Тайна!» Но тогда лишь и тогда настанетъ для людей царство покоя и счастія. Ты гордишься своими избранниками, но у Тебя лишь избранники, но мы успокоимъ всѣхъ. Да и такъ ли еще: сколь многіе изъ этихъ избранниковъ устали наконецъ, ожидая Тебя, и понесли и еще понесутъ силы своего духа и жаръ сердца своего на иную ниву и кончатъ тѣмъ, что на Тебя же и воздвигнутъ свободное знамя свое». Христосъ, по мнѣнію старика, не долженъ былъ приходить только для избранниковъ и спасать только ихъ

228

однихъ. Если же дѣйствительно Его дѣло ограничивалось только избранными, то въ такомъ случаѣ тутъ тайна, которую нельзя понять. А если это тайна, то и они, іезуиты вправѣ также проповѣдывать людямъ тайну, которой должны повиноваться слѣпо, даже помимо ихъ совѣсти. И они обуздаютъ и смирятъ этой тайной дикаго звѣря, который самъ же приползетъ къ ногамъ ихъ. Раздробленное и разсѣянное стадо соберется тогда во едино разъ навсегда. «Тогда, говоритъ старикъ, мы дадимъ имъ тихое, смиренное счастіе, счастіе слабосильныхъ существъ, какими они и созданы… Мы докажемъ имъ…, что они только жалкія дѣти, но что дѣтское счастіе слаще всякаго. Они станутъ робки и станутъ смотрѣть на насъ и прижиматься къ намъ въ страхѣ, какъ птенцы къ насѣдкѣ. Они будутъ дивиться и ужасаться на насъ и гордиться тѣмъ, что мы такъ могучи и такъ умны, что могли усмирить такое буйное тысячемилліонное стадо. Они будутъ разслабленно трепетать гнѣва нашего, умы ихъ оробѣютъ, глаза ихъ станутъ слезоточивы какъ у дѣтей и женщинъ, но столь же легко они будутъ переходить по нашему мановенію къ веселью и смѣху, свѣтлой радости и счастливой дѣтской пѣсенкѣ. Да, мы заставимъ ихъ рботать, но въ свободные отъ труда часы мы устроимъ жизнь какъ дѣтскую игру, съ дѣтскими пѣснями, хоромъ, съ невинными плясками. О, мы разрѣшимъ имъ и грѣхъ, они слабы и безсильны, и они будутъ любить насъ какъ дѣти за то, что мы имъ позволимъ грѣшить. Мы скажемъ имъ, что всякій грѣхъ будетъ искупленъ, если сдѣланъ будетъ съ нашего позволенія; позволяемъ-же имъ грѣшить потому, что любимъ; наказаніе же за эти грѣхи, такъ и быть, возьмемъ на себя. И возьмемъ на себя, а насъ они будутъ обожать какъ благодѣтелей, понесшихъ на себѣ ихъ грѣхи предъ Богомъ. И не будетъ у нихъ отъ насъ никакихъ тайнъ. Мы будемъ позволять или запрещать имъ жить съ ихъ женами и любовницами, имѣть или не имѣть дѣтей, — все судя по ихъ послушанію, — и они будутъ намъ покоряться съ веселіемъ и радостію. Самыя мучительныя тайны ихъ совѣсти, — все, все понесутъ они намъ и мы все разрѣшимъ, и они повѣрятъ рѣшенію нашему съ радостію, потому что оно избавитъ ихъ отъ великой заботы и страшныхъ теперешнихъ мукъ рѣшенія личнаго и свободнаго. И всѣ будутъ счастливы, всѣ милліоны существъ, кромѣ сотни 

229

тысячъ, управляющихъ ими. Ибо лишь мы, хранящіе тайну, только мы будемъ несчастны. Будутъ тысячи милліоновъ счастливыхъ младенцевъ и сто тысячъ страдальцевъ, взявшихъ на себя проклятіе познанія добра и зла. Тихо умрутъ они, тихо угаснутъ во имя Твое и за гробомъ обращутъ лишь смерть. Но мы сохранимъ секретъ и для ихъ же счастія будетъ манитъ ихъ наградой небесною и вѣчною. Ибо если бы и было что на томъ свѣтѣ, то ужь конечно не для такихъ какъ они. Говорятъ и пророчествуютъ, что Ты придешь и вновь побѣдишь, придешь со своими избранниками, со своими гордыми и могучими, но мы скажемъ, что они спасли лишь самихъ себя, а мы спасли всѣхѣ. Говорятъ, что опозорена будетъ блудница, сидящая на звѣрѣ и держащая въ рукахъ своихъ тайну, что взбунтуются вновь малосильные, что разорвутъ порфиру ея и обнажатъ ея «гадкое» тѣло. Но я тогда встану и укажу Тебѣ на тысячи милліоновъ счастливыхъ младенцевъ, не знавшихъ грѣха. И мы, взявшіе грѣхи ихъ для счастія ихъ на себя, мы станемъ предъ Тобою и скажемъ : «Суди насъ, если можешь и смѣешь». Знай, что я не боюсь Тебя. Знай, что и я былъ въ пустынѣ, что и я питался акридами и каменьями, что и я благословлялъ свободу, которую Ты благословилъ людей, и я готовился стать въ число Твоихъ избранниковъ, въ число могучихъ и сильныхъ, съ жаждой «восполнить число». Но я очнулся и не захотѣлъ служить безумію. Я воротился и примкнулъ къ сонму тѣхъ, которые исправили подвигъ Твой. Я ушелъ отъ гордыхъ и воротился къ смиреннымъ для счастія этихъ смиренныхъ. То, что я говорю, сбудется и царство наше созиждется. Повторяю Тебѣ, завтра же ты увидишь это послушное стадо, которое по первому мановенію моему бросится подгребать горячіе угли къ костру Твоему, на которомъ сожгу Тобя за то, что Ты пришелъ намъ мѣшать. Ибо, если кто болѣе всѣхъ заслужилъ нашъ костеръ, то это Ты. Завтра сожгу Тебя. Dіxі». (Русск. Вѣст. 1879 г. Iюнь).

Для цѣльности картины мы воспроизведемъ и окончаніе поэмы, какое должно быть, по мысли Ивана Ѳедоровича, — тѣмъ болѣе, что это окончаніe также въ своемъ родѣ характерно и знаменательно. — Когда гордый и непреклонный старикъ кончилъ свою знаменитую исповѣдь, то нѣкоторое время онъ молча ожидалъ, что узникъ скажетъ наконецъ ему что нибудь. «Ему

230

 тяжело Его молчаніe. Онъ видѣлъ, какъ узникъ все время слушалъ его, проникновенно и тихо смотря ему прямо въ глаза и видимо не желая ничего возражать. Старику хотѣлось, чтобы тотъ сказалъ ему что нибудь, хотя бы и горькое, страшное. Но Онъ вдругъ молча приближается къ старику и тихо цѣлуетъ его въ его безкровныя девяностолѣтнія уста. Вотъ и весь отвѣтъ. Старикъ вдрагиваетъ. Что-то шевельнулось въ концахъ губъ его; онъ идетъ къ двери, отворяетъ ее и говоритъ Ему: Ступай и не приходи болѣе… не приходи вовсе… никогда, никогда! и выпускаетъ его на «темныя стогна града». IIлѣнникъ уходитъ. — А старикъ? — Поцѣлуй горитъ на его сердцѣ, но старикъ остается на прежней идеѣ».

Такова картина католичества, набросанная г. Достоевскимъ въ своемъ послѣднемъ романѣ. Несомнѣнно, что взглядъ, какой проводится здѣсъ на это вѣроисповѣданіе, освѣщаетъ его съ новой стороны. Ничто изъ того, что приписывается католицизму по установившемуся на него воззрѣнію, не отвергается, — но тѣмъ не менѣе все это получаетъ совершенно новую окраску, подводится подъ одну общую, основную идею, какой еще не находилъ ни одинъ изслѣдователь заблужденій римской церкви. Славянофилы, въ лицѣ Хомякова, какъ мы замѣтили, много расширили нашъ прежній взглядъ на эти заблужденія; они указали намъ на сущность ихъ, подведши ихъ всѣ подъ одинъ общій принципъ и разъяснивши ихъ общій духъ и направленіе Г. Достоевскій ставитъ дѣло на еще болѣе широкую почву. Онѣ самый этотъ принципъ, духъ и направленіе римской церкви считаетъ за выраженіе одной основной идеи, которая проникаетъ католицизмъ во всѣхъ его отправленіяхъ и сообщаетъ ему жизнь и движеніе. Эта идея заключается не просто въ юридическомъ, муниципальномъ характерѣ римской церкви, не въ однихъ только самолюбивыхъ ея стремленіяхъ, унаслѣдованныхъ ею отъ политики древняго Рима, какъ думаетъ Хомяковъ, но состоитъ въ высоко гуманномъ стремленіи сдѣлать счастливымъ страждущее человѣчество, — для достиженія чего она единственное средство видитъ въ томъ пути, какой она избрала себѣ.

Но не представляетъ ли этотъ взглядъ простой идеализаціи католичества, которой ничего не можетъ соотвѣтствовать въ

231

дѣйствительности? Могутъ ли быть среди католичества такіе носители идеи, которые во имя любви къ человѣчеству добровольно взяли на свою душу грѣхъ и проклятіе, отстали отъ Христа и пришли на сторону Его противника, лишь бы только спасти стадо слабосильныхъ людей отъ конечной его погибели? Можно ли дѣйствительно найти хоть одного человѣка, который бы дошелъ до непомѣрно безумной мечты исправить дѣло Христа, ложно понявшего человѣческую природу и потребовавшаго отъ человѣка несоразмѣрнаго съ его силами подвига свободной вѣры и любви къ Себѣ, тогдá какъ онъ, по самой природѣ своей, есть рабъ и можетъ жить только рабскими чувствами? Можно ли дойти до такого превратнаго пониманія человѣческой природы?? Въ этомъ именно смыслѣ и возражаетъ въ романѣ собесѣдникъ Ивана Ѳедоровича.

— …«Какіе эти носители тайны, взявшіе на себя какое-то проклятіе для счастія людей? Когда они виданы? Мы знаемъ іезуитовъ, про нихъ говорятъ дурно, но то ли они у тебя? Совсѣмъ они не то, вовсе не то… Они просто римская армія для будущаго всемірнаго земнаго царства, съ императоромъ — римскимъ первосвященникомъ во главѣ… вотъ ихъ идеалъ, но безъ всякихъ тайнъ и возвышенной грусти… Самое простое желаніе власти, земныхъ праздныхъ благъ, порабощенія… въ родѣ будущаго крѣпостнаго права, съ тѣмъ что они станутъ помѣщиками… вотъ и все у нихъ. Они и въ Бога не вѣруютъ можетъ быть. Твой страдающій инквизиторъ одна фантазія!»…. Но Иванъ Ѳедоровичь твердо стоитъ на томъ, что его фантазія имѣетъ для себя данныя и въ дѣйствительности. Положимъ, что большинство членовъ іезуитскаго ордена со своими кардиналами во главѣ руководствуются въ своихъ дѣйствіяхъ исключительно эгоистическою цѣлью достиженія матеріальныхъ, грязныхъ благъ; но не всѣ же они люди такого сорта. Можно предположить, что среди нихъ нашелся одинъ, который продолжительнымъ путемъ аскетизма и усиленныхъ нравственныхъ подвиговъ достигнулъ наконецъ возможной человѣку степени нравственнаго совершенства и сдѣлался нравственно свободнымъ, что этотъ человѣкъ до послѣдней минуты не переставалъ любить человѣчество. Но вдругъ онъ умственно прозрѣваетъ и приходитъ къ тому убѣжденію, что не велико счастіе и нравственное блаженство

232

достигнуть самому совершенства воли и въ то же время видѣть, что многіе милліоны другихъ существъ Божіихъ никогда не въ состояніи будутъ справиться со своею свободою, что они всегда будутъ представлять изъ себя существа, вызванныя въ бытіе какъ бы въ насмѣшку, что по природѣ своей всегда будутъ просто бунтовщиками, которые никогда не могутъ сдѣлаться великими людьми. И вотъ, пришедши къ такому убѣжденію, онъ примыкаетъ къ умнымъ людямъ, которые устрояютъ счастіе людей болѣе простымъ и болѣе вѣрнымъ для достиженія цѣли способомъ, но которыхъ весь секретъ заключается въ томъ, что они не вѣруютъ въ Бога: «Развѣ не составитъ это страданіе, говоритъ Иванъ Ѳедоровичъ, хотя бы для такого человѣка, который всю свою жизнь убилъ на подвигъ въ пустынѣ и неизлѣчился отъ любви къ человѣчеству! На закатѣ дней своихъ онъ убѣждается ясно, что лишь совѣты великаго, страшнаго духа могли бы хотя сколько-нибудь устроить въ сносномъ порядкѣ малосильныхъ бунтовщиковъ, «недодѣланныя пробныя существа, созданныя въ насмѣшку». И вотъ, убѣдясь въ этомъ, онъ видитъ, что надо идти по указанію умнаго духа, страшнаго духа смерти и разрушенія, а для того принять ложь и обманъ, и вести людей уже сознательно къ смерти и разрушенію и притомъ обманывать ихъ всю дорогу, чтобъ они какъ-нибудь не замѣтили куда ихъ ведутъ, для того чтобы хоть на дорогѣ-то жалкіе эти слѣпцы считали себя счастливыми. И замѣть себѣ, обманъ во имя Того, въ идеалъ котораго страстно вѣровалъ старикъ во всю свою жизнь! Развѣ это не несчастіе? И еслибы хоть одинъ такой очутился во главѣ всей этой арміи, «жаждующей власти для однихъ только грязныхъ благъ,» — но неужели же не довольно хоть одного такого, чтобы вышла трагедія? Мало того: довольно и одного такого, стоящаго во главѣ, чтобы нашлась наконецъ настоящая руководящая идея всего римскаго дѣла со всѣми его арміями и іезуитами, высшая идея этого дѣла. Я тебѣ прямо говорю, что я твердо вѣрую, что этотъ единый человѣкъ и не оскудѣвалъ никогда между стоящими во главѣ движенія. Кто знаетъ, можетъ быть, случались и между римскими первосвященниками эти единые? Кто знаетъ, можетъ быть этотъ проклятый старикъ, столь упорно и столь по своему любящій человѣчество, существуетъ и теперь въ видѣ цѣлаго сонма

233

многихъ таковыхъ единыхъ стариковъ, и не случайно вовсе, а существуетъ какъ согласіе, какъ тайный союзъ, давно уже устроенный для храненія тайны, для храненія ея отъ несчастныхъ и малосильныхъ людей, съ тѣмъ чтобы сдѣлать ихъ счастливыми? Это непремѣнно есть, да и должно быть такъ. Мнѣ мерещится, что даже у масоновъ есть что нибудь въ родѣ этой же тайны въ основѣ ихъ, и что потому католики такъ и ненавидятъ масоновъ, что видятъ въ нихъ конкуррентовъ, раздробленіе единства идеи, тогда какъ должно быть едино стадо и единъ пастырь…»

Разумѣется, тотъ взглядъ, что католическое движеніе руководится невидимою рукою этого единаго человѣка, который никогда не оскудѣвалъ въ римской церкви, нельзя оправдать какими-либо научными данными. Никакія символическія книги католическаго вѣроученія, никакія ученыя сочиненія, касающіяся раскрытія и разъясненія этого ученія, не содержатъ въ себѣ той мысли, что свобода есть главное несчастіе человѣка, что пользуясь именемъ Христа его должно держать въ безусловномъ рабствѣ, что въ этомъ и будетъ заключаться спасеніе вѣрующихъ и вмѣстѣ величайшій нравственный подвигъ тѣхъ, которые захватили ихъ совѣсть и приняли всю отвѣтственность за ихъ грѣхи на свою душу, что весь секретъ силы и могущества стоящихъ во главѣ католичества заключается въ собственномъ ихъ невѣріи. Въ этихъ книжкахъ мы безъ сомнѣнія найдемъ только то, что католичества, какъ и всякое другое вѣроисповѣданіе, имѣетъ цѣлію спасеніе вѣрующихъ, что тотъ путь и тѣ средства, какія предлагаются имъ для достиженія цѣли, оно считаетъ единственно истинными Христовыми путями и что напротивъ, всѣ другія вѣроисповѣданія относительно этого заблуждаются. Слѣдовательно мы не встрѣтимъ здѣсь и слабыхъ намековъ, которыми бы можно было оправдать взглядъ на римскую церковь, приводимый въ романѣ г. Достоевскаго. Для доказательства истинности его мы необходимо должны въ совершенствѣ изучить практическую сторону жизни католичества, проникнуть въ самыя сокровенные, истимные уголки ея, — тогда быть-можетъ, мы и найдемъ этихъ удивительныхъ стариковъ, «по своему любящихъ человѣчество». Но разумѣется, какъ это трудно, особенно если обратить вниманіе на то, какъ 

234

хитроумно настроена политика іезуитовъ, въ рукахъ которыхъ находится кормило правленія католицизма. Такимъ образомъ остается одинъ путь для провѣрки этого взгляда — наблюденіе надъ католичествомъ въ томъ видѣ, въ какомъ вообще оно представляется нашему наблюдающему взору. Съ этой стороны, дѣйствительно мы найдемъ множество явленій, которыя можно считать необходимыми слѣдствіями идеи католицизма, раскрываемой въ романѣ Достоевскаго. Все, въ чемъ обнаруживается тираннія папы надъ совѣстью вѣрующихъ, — а она опутываетъ ее со всѣхъ сторонъ, — будетъ служить къ подтвержденію той мысли, что католицизмъ поставилъ себѣ одною изъ своихъ задачъ безусловно забрать въ свои руки свободу человѣка. Тѣмъ не менѣе эта тираннія съ одинаковымъ правомъ можетъ быть прямымъ слѣдствіемъ какъ той идеи католицизма, какую находитъ въ немъ г. Достоевскій, такъ и тѣхъ грязныхъ своекорыстныхъ цѣлей, какія усвояются римской церкви вообще и папству въ частности ходячимъ, установившимися воззрѣніемъ. Такимъ образомъ и этотъ послѣдній путь объективнаго разрѣшенія нашей задачи нельзя признать достаточнымъ, такъ какъ подъ казовую сторону католицизма съ одинаковымъ основаніемъ можно подложить какъ низкую, такъ и благородную внутреннюю подкладку, объяснять ее какъ изъ грубыхъ, своекорыстныхъ цѣлей и побужденій, такъ и изъ возвышенныхъ и гуманныхъ. Поэтому, если вопросъ о томъ, насколько справедливъ взглядъ на католицизмъ, проводимый въ романѣ г. Достоевскаго, нельзя разрѣшить какъ нибудь объективно, на основаніи какихъ-либо фактическихъ данныхъ, то, очевидно, намъ остается единственный путь, ведущій къ той же цѣли, субъективный, на основаніи какихъ-либо апріорическихъ соображеній. 

Нѣтъ сомнѣнія, что католичество въ настоящее время есть могучая сила. Изъ христіанскихъ вѣроисповѣданій оно по численности своей превосходитъ всѣ другія, именно: православныхъ считается 90 милліоновъ, протестантовъ 80, католиковъ же считается до 170 милліоновъ. Конечно, по вѣрѣ православной церкви это могущество католицизма — временно; въ концѣ концовъ истина восторжествуетъ и всѣ христіане сольются между собою въ нѣдрахъ православія. Въ настоящее же время католичество представляетъ изъ себя все-таки выдающуюся

235

силу, и пока еще нѣтъ достаточныхъ данныхъ утверждать, что имѣются какіе либо существенные видимые признаки ея паденія. Положимъ, провозглашенный не такъ давно догматъ непогрѣшимости папы произвелъ волненіе въ средѣ самихъ католиковъ и вызвалъ такъ-называемое старокатолическое движеніе, окончившееся отторженіемъ нѣкотораго числа вѣрующихъ отъ власти папы; положимъ далѣе, что въ настоящую минуту въ нѣкоторыхъ западныхъ государствахъ ведется сильная агитація противъ іезуитскаго вліянія, — но все это въ общей жизни католицизма представляетъ столь незначительныя явленія, что отъ нихъ было бы слишкомъ поспѣшно заключать къ какому-либо дѣйствительному ослабленію его значенія. Чѣмъ же поддерживается эта сила? Что доставляетъ власти папы и его клевретамъ, членамъ ордена св. Лойолы, такое могущество, что они въ состояніи держать въ полномъ послушаніи стосемидесятимилліонное стадо? Обыкновенно полагаютъ, что обиліе разнаго рода религіозныхъ церемоній и торжественныхъ праздниковъ, питающихъ религіозное чувство вѣрующихъ, легкость путей спасенія, какіе представляются вѣрующимъ римскою церковію, доходящіе даже до того, что недостаточность въ извѣстномъ случаѣ добрыхъ дѣлъ, необходимыхъ для спасенія, восполняется простымъ механическимъ перемѣщеніемъ ихъ съ одного лица на другое, введеніе индульгенцій, разрѣшающихъ за извѣстную плату отъ всѣхъ грѣховъ, не только отъ прошлыхъ и настоящихъ, но и отъ будущихъ и т. под. служатъ рѣшительною приманкою для вѣрующихъ католической церкви. И нѣтъ сомнѣнія, что эти средства, разсчитанныя на человѣческую слабость, много привлекаютъ людей на сторону католицизма. Однако же нѣтъ сомнѣнія и въ томъ, что подобными средствами можетъ начаться религіозное чувство, находясь только еще въ зачаточномъ состояніи; для болѣе же развитаго религіознаго сознанія такія средства спасенія души имѣютъ значеніе не болѣе сдѣлки съ совѣстію, — сдѣлки, на которую едва ли будетъ способенъ человѣкъ, не растратившій еще своего нравственнаго чувства. Что же теперь должны мы думать объ отцахъ іезуитахъ, такихъ, которые не только ввели и безъ всякаго стѣсненія и угрызенія совѣсти практикуютъ эти средства, но даже построили цѣлую теорію, доказывающую разнаго рода способами, что средства,

236

предлагаемыя вѣрующимъ римскою церковію, суть единственно истинныя и дѣйствительныя? Неужели они искренно вѣруютъ въ дѣйствительность этихъ средствъ? Нелѣпость напр., ученія объ индульгенціяхъ, о неоскудѣвающей сокровищницѣ добрыхъ дѣлъ, или даже самаго догмата непогрѣшимости папы настолько очевидна, что доказывать ее едва ли кто даже и согласится изъ серьёзныхъ людей. Очевидно, все это отеорезировано, возведено въ систему людьми, которые сами не вѣрили и не вѣруютъ въ истинность измышленнаго ими ученія. Что же заставляетъ ихъ такъ безчестно опутывать совѣсть людей и заявлять себя съ такой неприглядной стороны предъ лицемъ всего цивилизованнаго міра? Неужели ихъ нравственное ослѣпленіе дошло до того что чувство чести стало у нихъ такъ нещекотливо и невзыскательно, что они уже и не замѣчаютъ того, въ какой омутъ они добровольно посадили себя? Въ такомъ случаѣ, что же поддерживаетъ ихъ въ самомъ этомъ ослѣпленіи и не дозволяетъ имъ извлечь себя изъ грязи? Жажда власти для пріобрѣтенія однихъ только грязныхъ благъ? Но если это такъ, то можетъ ли этотъ своекорыстный принципъ въ продолженіи столькихъ вѣковъ держать въ столь строгомъ единодушіи цѣлый легіонъ іезуитской братіи съ папами во главѣ и такъ долго поддерживать въ нихъ столь энергическую дѣятельность? Дѣятельность іезуитовъ тѣмъ именно и характеризуется по своей внѣшней формѣ, что она отличается замѣчательнымъ единодушіемъ членовъ и ихъ неустанною энергіею. Но узкоутилитарный принципъ не можетъ быть объединяющимъ началомъ; по самой природѣ своей онъ есть нѣчто обособляющее: мы не станемъ развивать эту мысль, такъ какъ она раскрыта уже въ нашей предыдущей статьѣ. Если признать ее вѣрной, то значитъ, въ дѣятельности іезуитовъ должно искать болѣе высшей и благородной идеи, которая объединяетъ всѣхъ членовъ католической администраціи единствомъ убѣжденія задачъ и цѣлей, которая по природѣ своей должна требовать отъ своихъ послѣдователей безкорыстнаго служенія и самоотверженной любви. Только подобная идея можетъ сообщить долговѣчную живучесть обществу, воодушевить членовъ ея къ энергичной дѣятельности и великимъ подвигамъ и сообщить всѣмъ развѣтвленіямъ общественнаго труда единство характера. Папство погибло-бы въ самомъ началѣ, еслибы оно основывалось 

237

исключительно на принципѣ властолюбія; борьба разнаго рода партій, столкновенія великаго множества мелкихъ самолюбій потрясли бы папскій престолъ при новомъ же выборѣ папы; всегда бы являлось множество недовольныхъ, самолюбіе которыхъ уязвлялось бы каждымъ новымъ выборомъ, — чтὸ всегда бы должно было вести къ отпаденію многихъ единицъ изъ высшей католической іерархіи, такихъ слѣдов. единицъ, въ которыхъ наиболѣе всего нуждается католицизмъ, такъ какъ онѣ главнымъ образомъ составляютъ его силу и могущество. При такомъ порядкѣ вещей папство не могло бы быть такимъ могущественнымъ, но постепенно должно бы было ослабѣвать и разрушаться. Между тѣмъ даже пресловутый догматъ о непогрѣшимости папы, столь возмутительный для человѣческаго разума и совѣсти, встрѣтилъ противъ себя сравнительно немногихъ Деллингеровъ. Есть слѣдовательно въ самой идеѣ папства нѣчто укрощающее частныя, мелкія самолюбія и заставляющее ихъ безпрекословно подчиняться его авторитету и подавить всякіе свокорыстные разсчеты во имя какихъ либо высшихъ общественныхъ интересовъ. И почему же не признать, что это нѣчто и существуетъ въ формѣ подобной идеи, какая усвояется католицизму въ романѣ Достоевскаго, что она производитъ тѣхъ удивительныхъ стариковъ, по-своему любящихъ человѣчество, которые невидимо управляютъ всѣмъ католическимъ движеніемъ и сообщаютъ ему живучесть и силу? Разумѣется, нельзя никакъ признать того, что эта идея живетъ въ сознаніи не только всѣхъ, но и большинства послѣдователей католицизма; необходимо только то допустить, что она заправляетъ дѣятельностью членовъ, но не непремѣнно нужно, чтобы она была осознана всѣми этими членами, вполнѣ достаточно будетъ и того, что она сознательно будетъ жить только въ головѣ, регулирующей общею жизнію организма. Мало того, по словамъ выведеннаго въ романѣ инквизитора, для католичества совершенно необходимо, чтобы пасомые никогда и не знали того, какой идеей руководствуются пастыри, управляя ими: «мы, говоритъ старикъ, сядемъ на звѣря, т. е. людей, преклонившихся предъ подножіемъ папства, и воздвигнемъ чашу и на ней будетъ написано «Тайна!» Только благодаря этой тайнѣ, владѣтели ея и могутъ безаппелляціонно распоряжаться свободною волею человѣка и 

238

держать его въ полномъ послушаніи. Но въ то же время и отъ самихъ владѣтелей тайны, этихъ удивительныхъ стариковъ требуется не только безкорыстное служеніе, но и великое нравственное самоотверженіe. Они вполнѣ понимаютъ, какъ неразумны, безнравственны тѣ средства, при помощи которыхъ они опутываютъ совѣсть и свободу человѣка; какими грязными людьми они выступаютъ предъ судомъ честныхъ людей, но въ то же время они пришли къ полному убѣжденію, что только поработивши вполнѣ человѣка, можно сдѣлать его счастливымъ, потому что свобода составляетъ истинное для него несчастѣе, и что поэтому требовать отъ него свободной вѣры и любви было бы слишком жестоко. Нужно слѣдов. всю жизнь человѣка построить на чудѣ, тайнѣ и авторитетѣ и такимъ образомъ слѣдовать совѣтамъ великаго умнаго духа, которые были предлагаемы Христу въ пустынѣ. Владѣтели тайны вполнѣ понимаютъ, что они ведутъ человѣчество только обманнымъ путемъ, потому что сами, не вѣруя ни въ Бога, ни въ Христа, они тѣмъ не менѣе будутъ во имя ихъ строить зданіе человѣческаго счастія. Сознаніе этой мысли доставляетъ имъ нравственное страданіе, но они должны терпѣливо переносить его во имя любви къ человѣчеству. Такимъ образомъ, по взгляду г. Достоевскаго, въ основѣ католицизма лежитъ идея человѣколюбія, которая, по скольку она заключаетъ въ себѣ элементъ безкорыстнаго служенія человѣчеству, доставляетъ папству силу и живучесть; послѣднее только и могущественно убѣжденіемъ удивительныхъ стариковъ, что впослѣдствіи измученное свободой человѣчество приползетъ къ нимъ въ формѣ какъ бы обезжизненнаго звѣря, и они вправѣ употребить всякія средства, лишь бы только лишить его этой несчастной свободы и тѣмъ доставить ему вождѣленный покой.

Но для чего прибавлять къ основѣ католичества этотъ трагическій элементъ? Для чего ставить въ главу его этихъ невинныхъ страдальцевъ, которые берутъ на свою совѣсть грѣхи милліоновъ людей, рѣшаются подвергать себя оплеваніямъ и поруганіямъ со стороны всего міра, чтобы только осчастливить человѣчество? Если непремѣнно нужно для объясненія вѣковаго могущества католичества, чтобы въ основѣ его заключалась какая нибудь идея, требующая безкорыстнаго служенія,

239

то недостаточно ли предположить, что истинные, вполнѣ искренніе католики и дѣйствительно безкорыстно служатъ идеѣ спасенія, но просто находятся въ ослѣпленіи относительно средствъ спасенія, что они нисколько не думаютъ эксплуатировать именемъ Христа, но употребляютъ его по несомнѣнной вѣрѣ въ Него? Но мы уже замѣтили впереди, что нелѣпость нѣкоторыхъ основныхъ догматовъ и постановленій католическаго вѣроученія настолько очевидна, что не требуется и особеннаго умственнаго напряженія для ея сознанія и убѣжденія въ ней. Не можетъ же быть, чтобы всѣ католики, по крайней мѣрѣ просвѣщенная ихъ половина, находились въ продолженіи столькихъ вѣковъ въ какомъ-то летаргическомъ умственномъ снѣ; тѣмъ болѣе это покажется страннымъ, если принять во вниманіе, что со стороны протестантскихъ и православныхъ ученыхъ постоянно были раскрываемы и разъясняемы противорѣчія католическаго ученія истинному христіанству. Необходимо слѣдовательно предположить, что если просвѣщенные и искренніе католики и находятся въ нѣкоемъ умственномъ ослѣпленіи, то они поддерживаютъ его искусственно въ себѣ какою нибудь высшею идеей, заставляющею ихъ игнорировать очевидно возмутительныя странности своего вѣроученія и презирать укоризны и злословія цивилизованнаго міра. А такою идеею въ католицизмѣ и можетъ быть система сознательнаго и намѣреннаго опутыванья совѣсти человѣческой посредствомъ всякаго рода лжи и обмана, — система, которая не только оправдывается, но и необходимо вызывается и поддерживается чувствомъ любви къ страждущему человѣчеству, основаннымъ на своеобразномъ пониманіи природы человѣка вообще и свободы его въ частности. Коль скоро слѣдовательно необходимо предположить со стороны руководителей католицизма сознаніе тяжелости того пути, на какой они должны стать будто бы для блага человѣчества, то разумѣется, необходимо допустить въ нихъ и постоянныя угрызенія совѣсти, переживаніе внутренняго разлада, который тѣмъ сильнѣе раздираетъ ихъ душу, чѣмъ съ одной стороны яснѣе они понимаютъ грязный характеръ своей дѣятельности предъ судомъ всѣхъ честныхъ людей, и чѣмъ съ другой стороны они искреннѣе вѣруютъ въ истинность 

240

своей идеи, неизбѣжно требующей отъ нихъ идти путемъ абсолютной лжи.

Нельзя думать, чтобы вслѣдствіе привнесенія въ исторію католицизма этого трагическаго элемента, картина его, набросанная въ романѣ г. Достоевскаго, вызывала въ душѣ зрителя особенныя симпатіи къ вѣрнымъ служителямъ папства. Неприглядныя стороны послѣдняго выступаютъ въ ней еще ярче прежняго, его заблужденія становятся еще очевиднѣе и колоссальнѣе, слѣдствія этихъ заблужденій обѣщаются болѣе гибельныя для человѣчества. Для истинно-христіанскаго сердца должно быть чрезвычайно оскорбительно это сознательное уклоненіе, совершенное поруганіе надъ возвышеннымъ духомъ Христовымъ, это удивленіе и возведеніе въ перлъ благородства и самой высокой гуманности политики дьявольской. Для неисковерканнаго нравственнаго сознанія христіанина отвратителенъ становится іезуитскій образъ дѣятельности, который не гнушается употреблять безстыдно святѣйшее имя Iисуса для всецѣлаго порабощенія человѣка со всѣми отправленіями его разумной природы. Коренное заблужденіе католицизма, состоящее въ превратномъ пониманіи имъ человѣческой природы, ниспровергаетъ всѣ вѣрованія человѣчества въ то, что оно съ самаго начала постоянно считало и считаетъ для себя самымъ дорогимъ и священнымъ, — стремится настойчиво убить въ человѣкѣ свободу, которая только одна и сообщаетъ его дѣйствіямъ нравственный характеръ. Оно идетъ напротивъ всѣмъ чаяніямъ и идеаламъ человѣчества и лучшее его видитъ въ томъ, отчего оно такъ усиленно старалось и старается убѣжать отъ начала временъ, противъ чего направлены всѣ его изобрѣтенія и учрежденія. Имѣя слишкомъ матеріалистическое представленіе о природѣ человѣка, католицизмъ сосредоточиваетъ всѣ его потребности и стремленія на исканіи насущнаго хлѣба и его счастіе видитъ исключительно въ спасеніи его отъ физической голодной смерти. Умственныя и нравственныя наслажденія имѣютъ право существовать для человѣка только тогда, когда онъ не будетъ чувствовать недостатка въ хлѣбѣ. Но никакой научный прогрессъ, никакія усовершенствованія формъ общественной жизни никогда не будутъ въ состояніи привести къ сколько-нибудь достаточному удовлетворенію этой самой необходимой 

241

потребности насыщенія. Чѣмъ больше устрояться будетъ жизнь его на свободныхъ началахъ, чѣмъ больше будетъ питаться самая свобода его, тѣмъ бѣдственнѣе онъ будетъ чувствовать себя въ отношеніи удовлетворенія этой потребности, тѣмъ несчастнѣе сдѣлается вся жизнь его; потому что по самой природѣ своей человѣкъ есть бунтовщикъ, для котораго свобода воли составляетъ истинное несчастіе. Люди никогда не будутъ въ состояніи мирно подѣлиться между собою сами, всегда будетъ каждому изъ нихъ мало, они постоянно будутъ вести между собою кровавую войну и поѣдать другъ друга. Они обезсилятъ, измучаютъ себя этою ужасною междоусобною войною и несомнѣнно всѣ до одного погибнутъ, если не найдутся добрые люди, которые изъ состраданія къ нимъ заберутъ ихъ наконецъ въ руки, отнимутъ у нихъ эту несчастную для нихъ свободу, но за то раздадутъ имъ въ достаточномъ количествѣ насущнаго хлѣба, изъ-за котораго они такъ много страдали вслѣдствіи той же своей свободы. Такимъ образомъ идеалъ человѣческаго счастія состоитъ по католицизму въ вполнѣ безмятежномъ состояніи духа, въ отсутствіи всякихъ свободныхъ проявленій ума и воли, въ пріятномъ ощущеніи довольства отъ удовлетворенія первыхъ физическихъ потребностей. Мыслить, чувствовать, желать, радоваться и т. под., — все это человѣкъ долженъ дѣлать настолько и въ такой формѣ, какъ угодно раздаятелямъ хлѣба. Понятно, что такой идеалъ счастія осуждаетъ человѣка на животное прозябаніе, потому что гдѣ нѣтъ свободы, тамъ нѣтъ и жизни, свойственной человѣку. Очевидно, старикъ-инквизиторъ, мечтающій видѣть человѣчество счастливымъ только въ этой формѣ, забываетъ, что физическая сытость, понимаемая даже въ самомъ обширнѣйшемъ смыслѣ, какъ обезпеченіе вообще матеріальной жизни человѣка, далеко не дѣлаетъ его счастливымъ, что напротивъ счастіе для него иногда заключается въ самомъ страданіи, что всякія радости перестаютъ быть радостями, какъ скоро они не представляютъ собою проявленій свободнаго духа, а вызываются по желанію воли другаго. Напрасно онъ мечтаетъ видѣть человѣчество добровольно преклонившимъ главу свою къ подножію папскаго трона съ полнымъ предоставленіемъ себя въ безусловное распоряженіе возсѣдающаго на немъ владыки, вслѣдствіе будто бы того

242

обстоятельства, что оно изнеможетъ совершенно подъ бременемъ своей свободы. Исторія не представляетъ намъ примѣровъ, которые бы показывали, что человѣкъ самъ когда-нибудь добровольно стремился бы къ порабощенію себя, — напротивъ, вся исторія его развитія есть вмѣстѣ исторія его напряженныхъ усилій освободить себя отъ разнаго рода стѣснительныхъ для него вліяній и поставить себя въ условія, наиболѣе обезпечивающія его свободу; пока человѣкъ вѣритъ въ себя, въ свои силы и способности, онъ никогда самъ добровольно не пожелаетъ себѣ рабства, — иначе онъ самъ себя приговоритъ къ смерти, такъ какъ рабство почти всегда сопровождается духовною смертію раба. Невѣренъ, слишкомъ узокъ взглядъ инквизитора, будто человѣкъ созданъ только бунтовщикомъ: онъ никогда не явился бы мирнымъ гражданиномъ государственной жизни, и послѣдней никогда не суждено бы было и существовать на землѣ, если бы въ самой природѣ человѣческой не вложено было стремленіе къ порядку. Даже большинство разнаго рода возмущеній, революцій выражаетъ собою не простое желаніе анархіи, но недовольство существующимъ порядкомъ и требованіе лучшаго, болѣе справедливаго порядка вещей, и коль скоро революція является простымъ безчинствомъ, — она обыкновенно никогда не находитъ поддержки и сочувствія въ народныхъ массахъ. Самыя войны международныя начинаютъ получать характеръ неизбѣжнаго средства къ водворенію высшей правды на землѣ, и хищническая, исключительно завоевательная политика лордовъ Беконсфильдовъ и Бисмарковъ, какъ бы ни прикрывалась она ширмами разнаго рода національныхъ интересовъ, осуждается не только общимъ ропотомъ, но даже и тѣми націями, которымъ суждено находиться подъ управленіемъ подобныхъ политиковъ. Такимъ образомъ соціальная гражданская жизнь человѣчества показываетъ, что оно всегда возмущается несправедливостію, насиліемъ, нарушающими справедливый порядокъ дѣла и тѣмъ нарушающими его свободу. Понятно поэтому, какъ превратенъ взглядъ старика-инквизитора на человѣка, что онъ способенъ быть только бунтовщикомъ, и что слѣдовательно требовать отъ него свободныхъ проявленій вѣры и любви будетъ дѣломъ не только напраснымъ, но даже и жестокимъ. Понятно далѣе, сколько возмутительно горделивой мечтательности заключаютъ

243

въ себѣ слова старика, что они, инквизиторы, исправили подвигъ Христа. Такъ оскорбительна для христіанскаго свободнаго духа выходитъ картина католицизма, набросанная въ своемъ романѣ г. Достоевскимъ, не смотря на то, что онъ привнесъ въ нее нѣкоторый трагическій элементъ, который на первый разъ при поверхностномъ наблюденіи можетъ даже вызвать сочувствіе къ человѣческой идеѣ, имѣющей цѣлію однако путемъ и плутнями дьявола осчастливить людей.

Въ нашихъ цѣляхъ не было разсмотрѣть взглядъ на католицизмъ, проводимый въ романѣ г. Достоевскаго, съ какой-либо научной точки зрѣнія. Рѣшить, насколько онъ удовлетворяетъ требованіямъ науки — дѣло спеціалистовъ. Мы же ограничились болѣе скромною задачей — раскрыть и выяснить этотъ взглядъ и вмѣстѣ отчасти анализировать заблужденія католицизма съ этой новой точки зрѣнія. Намъ показался онъ заслуживающимъ вниманія какъ потому, что онъ шире охватываетъ и глубже проникаетъ въ жизнь католичества, такъ и потому, что съ точки зрѣнія этого взгляда становится болѣе понятнымъ то обстоятельство, — почему католицизмъ, несмотря на многія нелѣпости, заключающіяся и въ теоретической части его ученія и въ религіозной практикѣ, столь очевидныя для всякаго непредубѣжденнаго мыслящаго человѣка, остается сильнымъ и могущественнымъ институтомъ въ продолженіи столькихъ вѣковъ. Утилитарный принципъ, обыкновенно усвояемый католицизму какъ существенная принадлежность его, не отрицаемый и г. Достоевскимъ, — принципъ, изъ котораго потомъ выводили и всѣ заблужденія папства, нисколько не объяснялъ этого нѣсколько страннаго явленія, потому что онъ по самой природѣ своей не можетъ быть созидающею долговѣчною силой. Мы показали, что это явленіе съ точки зрѣнія г. Достоевскаго является объяснимымъ, такъ какъ въ основу католицизма полагается не утилитарное начало, не властолюбивыя мечтанія папства, но идея человѣколюбія сообщающая ему силу и живучесть, настолько впрочемъ обезображенная и осложненная превратнымъ пониманіемъ человѣческой природы, что и она въ свою очередь является жалкимъ заблужденіемъ.

Не можемъ оставить безъ вниманія и финала поэмы Ивана Ѳедоровича, который мы назвали характернымъ и 

244

знаменательнымъ. Этотъ финалъ, какъ мы видѣли, состоитъ въ томъ, что когда великій инквизиторъ окончилъ свою исповѣдь, Божественный узникъ, вопреки его желаніямъ — услышать наконецъ отъ Него что-нибудь, продолжалъ по прежнему безмолвствовать и потомъ тихо поцѣловалъ его въ безкровныя, старческія уста. Намъ думается, что г. Достоевскій устами Ивана Ѳедоровича хотѣлъ этимъ показать, каковы должны быть отношенія православныхъ къ католикамъ. Всѣ горячіе споры, ученыя обширныя изслѣдованія, раскрывающія подробно ложь и заблужденія католическаго ученія, тогда только увѣнчаются желаемымъ успѣхомъ, когда они будутъ подкрѣпляться силою дѣятельной любви. Сами же по себѣ эти споры и изслѣдованія — мѣдь звенящая и кимвалъ бряцающій, такъ какъ составители и творцы системы католицизма сами яснѣе всякихъ оппонентовъ понимаютъ всю его ложь и заблужденія. Католикамъ нужно доказать, что и слабый и немощный человѣкъ способенъ къ обнаруженію свободной вѣры и любви, что Христосъ не требовалъ отъ него чего-либо непосильнаго, а доказать это можно не горячею полемикой, а практическимъ путемъ дѣятельной любви и братскихъ отношеній къ противникамъ; потому что любовь есть такая могучая сила, предъ которою безсильно самое злое упорство. Тогда только православіе въ лицѣ своихъ сыновъ побѣдитъ такихъ хитроумныхъ, зараженныхъ идеей ложнаго человѣколюбія стариковъ, которые, по мысли романа, составляютъ невидимую, но могучую силу католицизма. Вотъ какой смыслъ, по нашему мнѣнію, имѣетъ въ поэмѣ молодаго Карамазова послѣдній поцѣлуй Божественнаго узника, которымъ Онъ отвѣтилъ на замысловатую рѣчь инквизитора.

12 августа 1880 г.                                                                                                   С. Л.

¹ См. сент. кн. «Прав. Обозрѣнія».