С. Л. Идеалы будущаго набросанные въ романѣ «Братья Карамазовы» // Православное обозрѣніе. 1880. Сентябрь. Т. 3. С. 29-67.

<29>

ИДЕАЛЫ БУДУЩАГО

НАБРОСАННЫЕ ВЪ РОМАНѢ «БРАТЬЯ КАРАМАЗОВЫ»

______

Ѳ. М. Достоевскій безспорно уже давно занимаетъ одно изъ самыхъ высокихъ мѣстъ среди нашихъ писателей-беллетристовъ. И это вполнѣ справедливо: онъ отличается какъ силою и мощію своего художественнаго, творческаго таланта, такъ и особымъ его складомъ и направленіемъ. Г. Достоевскій обладаетъ способностію заглянуть въ сокровеннѣйшіе тайники человѣческаго духа, прослѣдить самые темные, отдаленные изгибы лабиринта сердечныхъ движеній, анализировать самое сложное психическое явленіе. Вы видите предъ собой какъ бы искуснаго, опытнаго анатома, который безъ жалости, но съ величайшимъ интересомъ и наслажденіемъ разлагаетъ предъ вами внутреннѣйшую и наиболѣе сокровенную часть человѣческаго существа — его душу. Мы не хотимъ конечно сказать того, что другіе писатели-беллетристы не изображаютъ намъ психическаго внутренняго міра человѣка: онъ необходимо обнаруживается, какъ скоро авторъ заставляетъ выводимыхъ имъ лицъ говорить и дѣйствовать; тамъ, гдѣ создается драма, понимаемая въ обширнѣйшемъ смыслѣ, необходимо уже обнаруживается и обликъ внутренняго человѣка. Но тогда какъ у прочихъ писателей этотъ обликъ скрывается за внѣшнею стороной дѣйствующаго лица, и читателю уже самому приходится вдумываться, всматриваться

30

въ него, чтобы составить вполнѣ ясное представленіе о его духовномъ, нравственномъ характерѣ, — Достоевскій, наоборотъ, увлекаетъ своего читателя въ самую глубь моря бушующихъ человѣческихъ страстей и показываетъ ему, какъ многообразныя волны самыхъ иногда противоположныхъ душевныхъ движеній сталкиваются между собою, проникаютъ одна другую, или же, разбиваясь другъ о друга, служатъ причиною новыхъ волненій, иногда болѣе сильныхъ и бурныхъ чѣмъ предшествующія. Предъ читателемъ проносятся всѣ, даже самыя неуловимыя душевныя движенія, и ему наблюдающему за этой чрезвычайно сложной психической игрой ничего не остается подразумѣвать, доискиваться чего-либо, чтобы выяснить предъ собою ту или другую сторону характера извѣстной личности: предъ нимъ открытъ весь ея психическій міръ, такъ что, можно сказать, онъ иногда бываетъ совершенно подавленъ массою и разнообразіемъ смѣняющихъ одна другую картинъ психической жизни. — Но читатель не выноситъ отраднаго впечатлѣнія изъ этихъ наблюденій. Талантъ г. Достоевскаго такого рода и направленія, что онъ любитъ преимущественно работать и раскрывать отрицательныя, уродливыя явленія человѣческой жизни; отъ того большая часть выводимыхъ имъ типовъ представляетъ собою нравственныхъ калѣкъ, душевныя зіяющія раны которыхъ не могутъ производить пріятнаго, освѣжающаго впечатлѣнія на читателя; послѣдній окруженъ слишкомъ удушливою, спертою атмосферой, онъ находится какъ бы въ лазаретѣ, обитатели котораго не пріятно обдаютъ его своимъ дыханіемъ, распространяющимъ повсюду смрадъ и зловоніе. Поэтому тѣмъ, кто обладаетъ большею или меньшею деликатностью чувствъ, или же страдаютъ женственною слабостью нервъ, нашъ писатель не можетъ доставить удовольствія своими произведеніями: онъ при первой же невзрачной картинѣ съ неудовольствіемъ отворачивается и спѣшитъ закрыть книгу, стараясь разогнать непріятное ощущеніе чтеніемъ какого-либо другаго писателя.

Мы не станемъ объяснять, почему талантъ г. Достоевскаго получилъ такое направленіе, почему онъ преимущественною сферой своей дѣятельности избралъ изображеніе болѣзненныхъ уродливыхъ явленій человѣческой души: по всей вѣроятности внѣшнія печальныя событія его жизни, множество 

31

неприглядныхъ жизненныхъ явленій, свидѣтелемъ которыхъ, иногда совершенно невольнымъ, ему приходилось быть, имѣли особенное вліяніе на такое направленіе. Въ настоящемъ же случаѣ мы не можемъ не отмѣтить еще одной черты въ талантѣ нашего писателя, придающей его произведеніямъ особенный характеръ. Мы знаемъ многихъ романистовъ, личность которыхъ совершенно скрывается въ твореніяхъ и которыхъ можно характеризовать наименованіемъ объективистовъ. Читая ихъ, мы не знаемъ, къ чему направлены ихъ собственныя симпатіи и антипатіи, нравится ли имъ самимъ какой-либо изъ выводимыхъ ими типовъ, или же ихъ личные идеалы совершенно иного рода, и въ своихъ произведеніяхъ они являются только изобразителями опоэтизированной ими дѣйствительности, предоставляя уже самимъ читателямъ искать тотъ или другой идеалъ на основаніи созданнаго ими художественнаго образа. Не къ тому разряду писателей принадлежитъ г. Достоевскій. Въ своихъ произведеніяхъ онъ не рисуетъ только намъ данную дѣйствительность: то или другое изъ выводимыхъ имъ лицъ является выразителемъ и его собственныхъ личныхъ воззрѣній, такъ что читателю становится вполнѣ понятнымъ тотъ идеалъ, къ которому направлены симпатіи нашего писателя, его завѣтныя думы и мечтанія. Онъ принадлежитъ поэтому къ категоріи писателей-субъективистовъ, которые не могутъ не подѣлиться съ читателями своими личными симпатіями и идеалами. Съ этими-то идеалами, насколько они отобразились въ послѣднемъ романѣ г. Достоевскаго, мы и думаемъ познакомить нашихъ читателей. Начатый въ «Русскомъ Вѣстникѣ» еще въ прошломъ году и продолжаемый въ настоящемъ романъ повидимому еще далеко не конченъ, тѣмъ не менѣе взгляды автора на нѣкоторые вопросы настолько выяснились, что мы находимъ возможнымъ начать знакомство съ ними.

Мы сказали, что талантъ г. Достоевскаго избралъ по преимуществу ненормальныя, болѣзненныя явленія человѣческой жизни. Въ наличной дѣйствительности нашъ авторъ видитъ мало отраднаго; даже свѣтлыя явленія, которыя повидимому должны были бы производить на него отрадныя впечатлѣнія, въ большинствѣ случаевъ оттѣняются у него какимъ-то мрачнымъ колоритомъ, вслѣдствіе необходимой солидарной связи

32

своей съ существующими темными явленіями жизни. Но изъ этого никакъ нельзя выводить того заключенія, что г. Достоевскій принадлежитъ къ школѣ пессимистовъ, которые нигдѣ и ни въ чемъ не видятъ для себя ничего отраднаго и находятъ удовлетвореніе своимъ идеальнымъ стремленіямъ только въ абсолютномъ ничтожествѣ. Пессимизмъ противенъ человѣческой природѣ, ищущей удовлетворенія своимъ потребностямъ, и если разсудокъ можетъ удовлетворяться признаніемъ абсолютнаго ничто и въ немъ находить разрѣшеніе всѣхъ своихъ загадокъ, то сердце никогда не можетъ съ этимъ примириться: оно всегда будетъ и себѣ искать сочувствія и любви, и само стремиться проявить эти чувства на другихъ. Г. Достоевскій слишкомъ глубоко понимаетъ человѣческую душу, чтобы стать на мягкую почву пессимистическихъ воззрѣній, и если мы настоящимъ образомъ поймемъ общій духъ и направленіе его произведеній, то увидимъ, что его идеалы вовсе не отрицательнаго, безотраднаго свойства, напротивъ, они держаться на положительной нравственно-психологической почвѣ. Какъ бы ни были безобразны выводимые имъ типы, какъ бы ни возмущалось противъ нихъ наше нравственное чувство, мы въ то же время всегда найдемъ въ нихъ нѣчто, хотя и весьма иногда малое, но все же человѣческое, въ силу чего мы не рѣшимся оттолкнуть совершенно отъ себя извѣстную личность, какъ гадину; это нѣчто, существующее въ ней хотя бы въ самой умѣренной долѣ, всегда будетъ напоминать намъ, что изображаемая личность все же — человѣкъ, нашъ братъ, имѣющій право если не на полное наше сочувствіе, то хотя на состраданіе къ себѣ, какъ нравственно-искалѣченному человѣческому существу. Равнымъ образомъ, если съ другой стороны выводимые имъ положительные свѣтлые типы никогда не являются у него непобѣдимыми героями и совершеннѣйшими образцами нравственности, если психическій анализъ г. Достоевскаго даетъ всегда чувствовать, что какъ бы ни была нравственно прекрасна изображаемая личность, все же она опять есть человѣкъ, и потому нельзя ручаться, чтобы она была совершенно свободна отъ обыкновенныхъ человѣческихъ слабостей, то это опять не даетъ намъ права заключать, что нашъ авторъ проникнутъ пессимистическими воззрѣніями. Въ общемъ, правда, получается у него дѣйствительность, въ 

33

сферѣ которой дѣйствуютъ живыя личности, по большей части нравственно-исковерканныя, иногда обладающія большею или меньшею степенью нравственности, но никогда не достигающія полнаго нравственнаго совершенства; но эта наличная дѣйствительность, не дающая сама въ себѣ г. Достоевскому данныхъ для созданія свѣтлыхъ и возвышенныхъ идеаловъ, по необходимости заставляетъ его искать ихъ внѣ ея въ чемъ-нибудь другомъ. И такъ какъ земля не можетъ служить для него средствомъ для удовлетворенія его идеальныхъ стремленій, то онъ неизбѣжно долженъ обратить свой взоръ на небо, чтобы не придти къ философіи отчаянія, съ которою онъ, какъ мы видѣли, не можетъ мириться. И дѣйствительно, его нравственныя стремленія находятъ себѣ полное удовлетвореніе только въ христіанскомъ идеалѣ. Этотъ послѣдній не представляется у него какимъ-либо отвлеченнымъ, безжизненнымъ началомъ, но есть живая дѣятельная сила, имѣющая обновить человѣчество. Поэтому какъ бы ни была безобразна существующая наличная дѣйствительность, въ ней всегда мы найдемъ небольшую горсть носителей этого идеала, стремящихся хотя отчасти осуществить въ своей жизни его требованія. Многіе быть-можетъ найдутъ въ этомъ идеалѣ въ той формѣ его, въ какую онъ отливается у г. Достоевскаго, много мечтательнаго, мистическаго, иные, пожалуй, склонны назвать это бредомъ разстроеннаго старческаго воображенія, но всякій, для кого нравственный идеалъ христіанства не представляется только пустою мечтой, не можетъ не признать широты и глубины философско-богословскихъ воззрѣній нашего автора. Идеалъ рисуемый г. Достоевскимъ касается общихъ формъ государственной и общественной жизни, и потому прежде всего затрогиваетъ вопросъ объ отношеніи между собою церкви и государства. Съ него и мы начнемъ знакомить читателей, не имѣющихъ времени или возможности слѣдить за разработкою церковно-общественныхъ вопросовъ въ нашей свѣтской литературѣ. 

I.

По общепринятому укоренившемуся воззрѣнію, церковь и государство представляютъ собою два совершенно различныхъ института, обладающихъ своими специфическими задачами и цѣлями. Правильныя отношенія между ними заключаются въ томъ,

34

что ни церковь не должна препятствовать росту и развитію государственнаго организма, ни государство не должно стоять на пути осуществленія идеальныхъ стремленій церкви, что оба они должны помогать другъ другу въ достиженіи ими своихъ задачъ. Послѣднія у церкви и государства — различны и останутся таковыми навсегда: церковь всегда будетъ исключительно стремиться къ удовлетворенію духовныхъ потребностей своихъ членовъ, тогда какъ государство преимущественно будетъ занято обезпеченіемъ земнаго благополучія своихъ гражданъ. Такимъ образомъ по господствующему воззрѣнію церковь и государство и при мирномъ союзѣ между собою, при взаимномъ даже содѣйствіи, представляются двумя различными сущностями. По нѣсколько иному воззрѣнію церковь не есть даже какая-нибудь отдѣльная сущность отъ государства, но ей отводится только опредѣленное мѣсто въ послѣднемъ, такъ что она представляетъ собою не болѣе какъ одну изъ его функцій, хотя и болѣе высшихъ и существенныхъ. Въ послѣднемъ случаѣ идея церкви еще болѣе съуживается: она ставится въ одинъ рядъ со всѣми другими отправленіями государственнаго организма. Каково же будетъ положеніе церкви въ дальнѣйшемъ развитіи государственной жизни? Если держаться послѣдняго воззрѣнія, то судьба церкви будетъ очень печальная. Будучи только однимъ изъ отправленій государственнаго организма, церковь получаетъ чисто временный характеръ. Какъ бы ни было существенно важно извѣстное отправленіе въ общемъ теченіи жизни организма, въ настоящее время никакъ нельзя ручаться за то, что оно останется таковымъ навсегда и будетъ существовать такимъ образомъ вѣчно; очень возможно, что въ дальнѣйшемъ развитіи организма это отправленіе можетъ преобразоваться въ другое, или же совершенно уничтожиться, какъ уже болѣе ненужное для его жизни. Въ будущемъ такимъ образомъ ожидается всеобщее невѣріе. — Гораздо болѣе согласно съ идеею церкви воззрѣніе перваго рода, по которому церковь и государство представляются какъ двѣ отдѣльныя, самостоятельныя сущности. Въ этомъ случаѣ церковь должна существовать вѣчно, такъ какъ сущности вообще неуничтожимы, непреходящи, — преходящи, временны только ихъ обнаруженія. Но при болѣе близкомъ разсмотрѣніи отношеній между церковью и государствомъ и въ этомъ случаѣ возникаетъ не мало серьёзныхъ затрудненій. Двѣ отдѣльныя,

35

самостоятельныя сущности другъ подлѣ друга вполнѣ равноправно существовать не могутъ; общій міровой порядокъ не терпитъ такого дуализма: все должно быть въ подчиненномъ отношеніи другъ ко другу. Непремѣнно должно быть одно выше, другое ниже, и послѣднее должно находиться въ подчиненномъ отношеніи къ первому. Итакъ, государство ли должно господствовать надъ церковью или — церковь надъ государствомъ? Вопросъ этотъ легко разрѣшается опредѣленіемъ характера задачъ и цѣлей, какія преслѣдуются церковью и государствомъ. Первая преслѣдуетъ духовные, нравственные интересы своихъ членовъ: она имѣетъ въ виду удовлетворить высшимъ религіознымъ потребностямъ человѣческаго духа, доставить ему средства къ вѣчному его внутреннему успокоенію и блаженству не на землѣ только, но и на небѣ; послѣднее же оберегаетъ и содѣйствуетъ большему развитію и возрастанію временнаго земнаго благополучія человѣка, и объ удовлетвореніи и развитіи внутреннихъ, духовныхъ его потребностей заботится настолько, насколько это содѣйствуетъ достиженію главной цѣли государства — упроченію и увеличенію обще-гражданскаго, соціальнаго благосостоянія. Итакъ, поелику чувственное, внѣшнее по своему качественному достоинству ниже и несовершеннѣе внутренняго и духовнаго, временное — вѣчнаго, земное — небеснаго, то очевидно, въ пользу чего рѣшается вопросъ: государство ли должно заправлять судьбами церкви и давать ей направленіе, сообразное со своими основными задачами и цѣлями, или же наоборотъ — церковь должна пріобрѣсть господство надъ государствомъ и воспринявъ его въ свое лоно, такъ-сказать одухотворить его въ его земныхъ заботахъ и стремленіяхъ? Къ такому именно рѣшенію этого вопроса въ смыслѣ конечнаго возобладанія церкви надъ государствомъ приходитъ и г. Достоевскій. Въ романѣ преставляется, что одно духовное лицо написало книгу объ Основахъ Церковно-Общественнаго Суда, въ которой церковь опредѣляется какъ божественное установленіе, какъ союзъ людей для религіозныхъ цѣлей, и на этомъ основаніи устанавливаются слѣдующія положенія: 1) «ни одинъ общественный союзъ не можетъ и не долженъ присвоивать себѣ власть — распоряжаться гражданскими и политическими правами своихъ членовъ»; 2) «уголовная и судно-гражданская власть не должна принадлежать

36

церкви и несовмѣстима съ природой ея и какъ божественнаго установленія и какъ союза людей для религіозныхъ цѣлей»… По поводу этой книги и ведется бесѣда въ кельѣ старца одного монастыря — Зосимы. Иванъ Ѳедоровичъ Карамазовъ, одно изъ выводимыхъ авторомъ въ своемъ романѣ лицъ и вмѣстѣ одинъ изъ участниковъ изображаемой бесѣды, написалъ статью, опровергающую основныя положенія упомянутой книги о церковно-общественномъ судѣ. Взглядъ, какой проводится въ этой статьѣ на церковь, находитъ одобреніе со стороны другихъ собесѣдниковъ-монаховъ приближенныхъ Зосимы, и наконецъ развивается и дополняется самимъ старцемъ. Передадимъ содержаніе бесѣды словами самого автора.

«Компромиссъ между церковью и государствомъ, говоритъ Иванъ Ѳедоровичъ, передавая старцу содержаніе своей статьи, въ такихъ вопросахъ, какъ напримѣръ о церковномъ судѣ, по моему, въ совершенной и чистой сущности своей невозможенъ. Духовное лицо, которому я возражалъ, утверждаетъ, что церковь занимаетъ точное и опредѣленное мѣсто въ государствѣ. Я же возразилъ ему, что напротивъ церковъ должна заключать сама въ себѣ все государство, а не занимать въ немъ лишь нѣкоторый уголъ, и что если теперь это почему либо невозможно, то въ сущности вещей несомнѣнно должно быть поставлено прямою и главнѣйшею цѣлью всего дальнѣйшаго развитія христіанскаго общества»… Передавая затѣмъ въ главныхъ чертахъ развитіе этой мысли, авторъ статьи продолжаетъ: «Въ древнія времена, первыхъ трехъ вѣковъ христіанства, христіанство на землѣ являлось лишь церковью и было лишь церковь. Когда же Римское языческое государство возжелало стать христіанскимъ, то непремѣнно случилось такъ, что ставъ христіанскимъ, оно лишь включило въ себя церковь, но само продолжало оставаться государствомъ языческимъ по прежнему въ чрезвычайно многихъ своихъ отправленіяхъ. Въ сущности такъ несомнѣнно и должно было произойти. Но въ Римѣ, какъ государствѣ, слишкомъ многое осталось отъ цивилизаціи и мудрости языческой, какъ напримѣръ самыя даже основы и цѣли государства. Христова же церковь, вступивъ въ государство, безъ сомнѣнія не могла уступить ничего изъ своихъ основъ, отъ того камня, на которомъ стояла она, и могла лишь преслѣдовать

37

не иное, какъ свои цѣли, разъ твердо поставленныя и указанныя ей самимъ Господомъ, между прочимъ: обратить весь міръ, а стало быть и все древнее языческое государство въ церковь. Такимъ образомъ (то есть въ цѣляхъ будущаго) не церковь должна искать себѣ опредѣленнаго мѣста въ государствѣ, какъ «всякій общественный союзъ» или какъ «союзъ для религіозныхъ цѣлей» (какъ выражается о церкви авторъ, которому я возражаю), а напротивъ всякое земное государство должно бы въ послѣдствіи обратиться въ церковь вполнѣ и стать ни чѣмъ инымъ, какъ лишь церковью и уже отклонивъ всякія несходныя съ церковными свои цѣли. Все это ничѣмъ не унизитъ его, не отниметъ ни чести, ни славы его, какъ великаго государства, ни славы властителей его, а лишь поставитъ его съ ложной, еще языческой и ошибочной дороги на правильную и истинную дорогу, единственно ведущую къ вѣчнымъ цѣлямъ. Вотъ почему авторъ книги объ Основахъ Церковно-Общественнаго Суда судилъ бы правильно, еслибы, изыскивая и предлагая эти основы, смотрѣлъ на нихъ какъ на временный, необходимый еще въ наше грѣшное и незавершившееся время, компромиссъ, но не болѣе. Но чуть лишь сочинитель этихъ основъ осмѣливается объявлять, что основы, которыя онъ предлагаетъ теперь… суть основы незыблемыя, стихійныя и вѣковѣчныя, то уже прямо идетъ противъ церкви и святаго, вѣковѣчнаго и незыблемаго предназначенія ея»…

Отчасти поясняя, отчасти пополняя этотъ взглядъ на отношеніе церкви къ государству, одинъ изъ участниковъ бесѣды, отецъ Паисій, раскрываетъ взглядъ своего предшественника слѣдующимъ образомъ: «По инымъ теоріямъ, говоритъ онъ, слишкомъ выяснившимся въ нашъ девятнадцатый вѣкъ, церковь должна перерождаться въ государство такъ, какъ бы изъ низшаго въ высшій видъ, чтобы за тѣмъ въ немъ исчезнуть, уступивъ наукѣ, духу времени и цивилазаціи. Если же не хочетъ того и сопротивляется, то отводится ей въ государствѣ за то какъ бы нѣкоторый лишь уголъ, да и то подъ надзоромъ, — и это повсемѣстно въ наше время въ современныхъ европейскихъ земляхъ. По русскому же пониманію и упованію надо, чтобы не церковь перерождалась въ государство, а напротивъ государство должно кончить тѣмъ, чтобы сподобиться стать единственно лишь

38

церковью и ни чѣмъ инымъ болѣе. Сіе и буди, буди». («Русск. Вѣстн.» 1879 г. январь).

Понятно, какъ это несогласно съ желаніями нѣкоторыхъ нашихъ публицистовъ, которые давно и настойчиво проповѣдуютъ о полномъ, абсолютномъ отдѣленіи церкви отъ государства. Съ точки зрѣнія теоріи г. Достоевскаго отдѣленіе церкви отъ государства можетъ быть только временнымъ моментомъ въ исторіи христіанства, въ будущемъ же государство должно слиться съ церковію и подчиниться ея водительству. Но и теперь, въ настоящій моментъ исторіи христіанства, говорить объ абсолютномъ отдѣленіи церкви отъ государства значитъ требовать невозможнаго; если же подобное отдѣленіе было бы возможно, то его нельзя признать явленіемъ желательнымъ. Когда церковь и государство стремятся отдѣлиться другъ отъ друга, то этимъ самымъ показываютъ, что ихъ задачи и цѣли настолько различны между собою, что вмѣшательство одного института въ дѣла другаго производятъ замѣшательства и затрудненія въ теченіи жизни послѣдняго. Если вслѣдствіе этого различія задачъ и цѣлей воспослѣдуетъ полное разграниченіе церковной области отъ области государственной, то это приведетъ на практикѣ къ очень уродливымъ явленіямъ, которыхъ можно избѣжать только подъ условіемъ, что члены церковнаго института будутъ одни, члены государственнаго будутъ другіе. Но въ дѣйствительности этого быть не можетъ: граждане государства суть въ тоже время христіане, члены церкви, изъ которыхъ каждый въ отдѣльности, въ нормальномъ своемъ состояніи представляетъ собою единую, нераздѣльную личность. Поэтому каждая личность необходимо должна, такъ-сказать расколоться, если она захочетъ въ одно и то же время честно служить и церкви и государству, которые рекомендуютъ ему въ его жизни неодинаковыя задачи и цѣли. Если же она этого не захочетъ или окажется не въ состояніи сдѣлать, то ей часто придется быть правою предъ государствомъ, но явиться грѣшною предъ церковью. На практикѣ дѣйствительно то и дѣло являются подобныя ненормальныя явленія. Человѣкъ, эксплуатирующій своего ближняго, наживающій себѣ капиталъ на счетъ другихъ, предающійся всевозможнымъ наслажденіямъ, старающійся извлечь изъ жизни только пріятное для себя будетъ правъ предъ государствомъ,

39

если только употребитъ для достиженія своихъ цѣлей вполнѣ легальныя средства; но онъ будетъ нечистъ предъ судомъ церкви. Но очевидно, и для самаго государства, какъ бы формально ни относилось оно къ дѣятельности своихъ гражданъ, было бы не желательно, чтобы всѣ они, или даже большинство изъ нихъ, устрояли свою жизнь на подобныхъ началахъ; потому что тогда въ полномъ смыслѣ настанетъ господство абсолютной борьбы за существованіе, возгорится война всѣхъ противъ всѣхъ, — чтó поведетъ не къ созиданію и улучшенію общественной жизни, а къ полному и всеконечному ея разложенію и погибели. Изъ этого само собою понятно, что государство во имя собственныхъ своихъ интересовъ, ради собственнаго спасенія должно стремиться къ тѣснѣйшему союзу съ церковью, стать къ ней въ самыя непосредственныя, близкія отношенія, чтобы чрезъ это принципъ формальнаго права, которымъ исключительно оно и можетъ регулировать дѣятельность своихъ членовъ, дополнить и одухотворить внутреннимъ началомъ религіозной вѣры и нравственности. Тогда задачи и цѣли государственной жизни будутъ проникаться и освѣщаться началами религіи и такимъ образомъ придутъ въ согласіе съ задачами и цѣлями, какія преслѣдуетъ и церковь, и единая личность гражданина выйдетъ изъ ложного положенія раздвоенности, какое она должна испытывать при раздѣленіи церкви отъ государства. Понятно также и то, что вполнѣ идеальное состояніе государственной жизни наступитъ тогда, когда государство войдетъ въ полное согласіе съ церковью, когда этою послѣднею очистятся и идеализируются его земныя стремленія. А тогда церковь естественно и займетъ то положеніе, которое ей предназначено самимъ Основателемъ ея и которое г. Достоевскій справедливо считаетъ идеаломъ церковной жизни.

Но рисовать подобный идеалъ, по которому церковь предполагается быть повелительницею государствъ и народовъ — не значитъ ли проповѣдывать ультрамонтанство въ самыхъ гигантскихъ его размѣрахъ? Ни мало. Подобная опасность могла бы случиться только въ томъ случаѣ, если бы церковь восприняла въ себя всецѣло принципы, на которыхъ основана въ настоящее время государственная жизнь, и такимъ образомъ матеріализовалась бы въ своихъ цѣляхъ и стремленіяхъ. Такъ именно и

40

случилось въ римской церкви; но тамъ не государство переродилось въ церковь, а наоборотъ — церковь въ государство, отреклась отъ своихъ омновъ и замѣнила ихъ другими, чуждыми ея природѣ. Ничего подобнаго и нѣтъ въ томъ воззрѣніи, по которому церковь, ни въ чемъ не отказываясъ отъ самой себя, сообщаетъ свой духъ и направленіе государству и такимъ образомъ объединяетъ его самимъ собою. «Не церковь обращается въ государство», говоритъ въ романѣ отецъ Паисій участвующему въ бесѣдѣ представителю современнаго отрицательнаго направленія, который именно сдѣлалъ упрекъ высказанной теоріи о церкви въ ультрамонтанствѣ: «поймите это. То Римъ и его мечта. То третье діаволово искушеніе! А напротивъ, государство обращается въ церковь, восходитъ до церкви и становится церковью на всей землѣ, чтὸ совершенно уже противоположно и ультрамонтанству и Риму и вашему толкованію, и есть лишь великое предназначеніе православія на землѣ. Отъ востока звѣзда сія возсіяетъ». (Тамъ же). Нѣкоторый видъ ультрамонтанства, замѣтимъ мы съ своей стороны, представляло бы объединеніе церкви съ государствомъ и въ томъ случаѣ, еслибы оно состояло въ простомъ подчиненіи власти государственной церковной іерархіи или жреческому сословію. Но очевидно, г. Достоевскій не понимаетъ дѣла такъ механически. По его представленію государство преобразуется въ церковь вслѣдствіе своего духовнаго перерожденія, одухотворенія своихъ формъ жизни и сообщенія имъ нравственнаго характера свойственнаго церковному управленію. Въ этомъ случаѣ орудіями власти могутъ быть и свѣтскія лица, но только вполнѣ проникнутыя въ отправленіи своихъ обязанностей духомъ Христовымъ и слѣдовательно вполнѣ подчиненныя институту, руководимому этимъ духомъ. Ясно, что такое подчиненіе не заключаетъ въ себѣ ничего принудительнаго, но всецѣло основано на нравственныхъ требованіяхъ внутренняго закона совѣсти.

Но если государство въ процессѣ своего развитія, въ концѣ-концовъ для охраненія собственныхъ же интересовъ должно объединиться съ церковію, то и въ этомъ случаѣ возникаютъ нѣкоторыя важныя недорозумѣнія, вызываемыя своеобразными условіями гражданской жизни: какъ она будетъ относиться напр. къ 

41

преступникамъ? Чѣмъ замѣнитъ она систему уголовнаго суда и приговоровъ къ разнаго рода наказаніямъ: тюремному заключенію, розгамъ, ссылкѣ на каторгу, осужденію на смертную казнь, — систему, которая очевидно противна самой природѣ церкви, основывающейся на нравственномъ началѣ любви? Если не церковь преобразуется въ государство, а государство въ церковь, то понятно, она не престанетъ держаться тѣхъ средствъ, какія она и теперь употребляетъ по отношенію къ согрѣшающимъ. Разумѣется, тогда и характеръ самыхъ преступленій и взглядъ на нихъ долженъ измѣниться и церкви совершенно будетъ и не нужно прибѣгать къ такимъ репрессивнымъ мѣрамъ, къ какимъ прибѣгаетъ теперь государство по отношенію къ преступникамъ. Въ настоящее время государственный преступникъ сознаетъ себя виновнымъ предъ судомъ только внѣшнимъ образомъ; въ глубинѣ своей души, предъ своею совѣстью, онъ можетъ  чувствовать себя невиннымъ и совершенно оправдывать себя чистотою своихъ намѣреній, высокою и благородною идеей, во имя которой онъ считалъ себя даже обязаннымъ совершить извѣстное преступленіе. Потомъ онъ своимъ преступленіемъ причиняетъ обиду только одному или нѣкоторымъ лицамъ, права которыхъ онъ нарушилъ извѣстнымъ поступкомъ; всѣ же прочіе члены государства, поскольку преступленіе не касается ихъ собственныхъ, личныхъ интересовъ, совершенно вправѣ относиться къ нему вполнѣ равнодушно. Мало того, можетъ существовать огромное число единомышленниковъ преступника, которые будутъ считать его мученикомъ правды, непризнаваемой только внѣшнимъ, формальнымъ закономъ. Такимъ образомъ преступленіе въ современной государственной жизни, основанной на началѣ формальнаго права, не имѣетъ характера всеобщности, не затрогиваетъ интересовъ всѣхъ членовъ государства: оно можетъ быть даже не преступленіемъ въ глазахъ обвиняемаго и его единомышленниковъ. Не то должно быть въ церкви Христовой. Здѣсь преступникъ обвиняется не внѣшнимъ закономъ формальнаго права, но внутреннимъ закономъ совѣсти, который имѣетъ настолько всеобщее значеніе, что согрѣшившій противъ одного своего брата затрогиваетъ права совѣсти всѣхъ другихъ. Тамъ въ государствѣ законъ только полагаетъ каждому границы дѣятельности, чтобы не нарушить свободы личности другаго; онъ является

42

такимъ образомъ не соединяющимъ, а разъединяющимъ началомъ, заковываетъ личность въ извѣстномъ кругѣ, по выходѣ изъ котораго она вступаетъ въ предѣлы круга другой личности и совершаетъ преступленіе, наносящее ущербъ только ей одной. Здѣсь же, въ церкви Христовой, нѣтъ подобнаго разъединенія: всякій вступаетъ въ общество съ другими на томъ основаніи, что чувтствуетъ единство своихъ внутреннихъ потребностей со всѣми другими; онъ связывается съ послѣдними общностію своихъ духовныхъ интересовъ, которые одинаково дороги какъ для него самого, такъ и для всѣхъ членовъ цервки; всѣ члены такимъ образомъ образуютъ между собою духовное братство, въ которомъ одинъ связанъ съ другимъ самыми тѣсными узами внутренняго, духовнаго родства. Поэтому и преступленіе въ такомъ обществѣ не можетъ состоять только въ нарушеніи простыхъ границъ, опредѣляющихъ кругъ дѣятельности каждаго, оно заключается не въ обидѣ только одной или нѣсколькихъ личностей, а въ томъ, что оно ослабляетъ ту связь, которая тѣснѣйшимъ образомъ соединяетъ всѣхъ во едино, оскорбляетъ такіе общественные интересы, которые самъ преступникъ уже самымъ вступленіемъ въ общество церкви призналъ драгоцѣнными какъ для самого себя, такъ и для всѣхъ другихъ. Онъ осуждается такимъ образомъ и своею собственною совѣстью и совѣстію общественною, повторяющеюся въ каждомъ членѣ церковнаго общества; здѣсь уже преступникъ не можетъ находить оправданіе ни въ самомъ себѣ, ни въ глазахъ каких-либо стороннихъ лицъ, — фактъ преступленія получаетъ въ этомъ случаѣ всеобщее значеніе. И такъ какъ таковое значеніе за нимъ остается, потому что оно имѣетъ не просто юридическій, а и нравственный характеръ, заключающійся въ оскорбленіи общественной и своей собственной совѣсти, то, само собою разумѣется, и наказаніе за подобныя преступленія могутъ быть только чисто нравственнаго характера, и другаго рода наказаній церковь имѣть не можетъ. Наказанія практикуемыя теперь гражданскою судебною властью всегда заключаютъ въ себѣ карательный элементъ, и потому должны быть всецѣло отвергнуты церковію, какъ вполнѣ противныя ея духу. Вотъ какъ разсуждаетъ объ этомъ самъ г. Достоевскій устами Ивана Ѳедоровича и за тѣмъ старца Зосимы:

43

«Еслибы и теперь былъ одинъ лишь церковно-общественный судъ, говоритъ Иванъ Ѳедоровичъ, то и теперь церковь не посылала-бы на каторгу или на смертную казнь… Еслибы все стало церковью, то церковь отлучала бы отъ себя преступнаго и непослушнаго и не рубила бы тогда головъ… Я васъ спрашиваю, куда-бы пошелъ тогда отлученный? Вѣдь тогда онъ долженъ бы быть не только отъ людей, какъ теперь, но и отъ Христа уйти. Вѣдь онъ своимъ преступленіемъ возсталъ-бы не только на людей, но и на церковь Христову. Это и теперь, конечно, такъ въ строгомъ смыслѣ, не все-таки не объявлено, и совѣсть нынѣшняго преступника весьма и весьма часто вступаетъ съ собою въ сдѣлку: «Укралъ, дескать, но не на церковь иду, Христу не врагъ», — вотъ что говоритъ себѣ нынѣшній преступникъ сплошь да рядомъ, ну а тогда, когда церковь станетъ на мѣсто государства, тогда трудно было бы ему это сказать, развѣ съ отрицаніемъ всей церкви по всей землѣ: «Всѣ, дескать, ошибаются, всѣ уклонились, всѣ ложная церковь, я одинъ, убійца и воръ — справедливая христіанская церковь». Это вѣдь очень трудно себѣ сказать, требуетъ условій громадныхъ, обстоятельствъ нечасто бывающихъ. Теперь, съ другой стороны, возьмите взглядъ самой церкви на преступленіе: развѣ не долженъ онъ измѣниться противъ теперешняго, почти языческаго, и изъ механическаго отсѣченія зараженнаго члена, какъ дѣлается нынѣ для охраненія общества, преобразиться, и уже вполнѣ и не ложно, въ идею о возрожденіи вновь человѣка, о воскресеніи его и спасеніи его»… Тутъ, при послѣднихъ словахъ Ивана Ѳедоровича, неожиданно прерываетъ рѣчь старецъ Зосима, и дальнѣйшее разъясненіе и развитіе вопроса принадлежитъ ему. 

«Да вѣдь по настоящему то же самое и теперь, заговорилъ онъ: вѣдь если бы теперь не было Христовой церкви, то не было-бы преступнику никакого и удержу въ злодѣйствѣ и даже кары за него потомъ, то есть кары настоящей, не механической, какъ они сказали сейчасъ, и которая лишь раздражаетъ въ большинствѣ случаевъ сердце, а настоящей кары, единственной дѣйствительной, единственной устрашающей и умиромворяющей заключающейся въ сознаніи собственной совѣсти… Всѣ эти ссылки въ работы, а прежде съ битьемъ, ни кого не исправляютъ, а главное почти никакого преступника и

44

не устрашаютъ, и число преступленій не только не уменьшается, а чѣмъ далѣе, тѣмъ болѣе наростаетъ. Вѣдь вы съ этимъ должны же согласиться. И выходитъ, что общество такимъ образомъ совсѣмъ не охранено: ибо хоть и отсѣкается вредный членъ механически и ссылается далеко, съ глазъ долой, но на его мѣсто тотчасъ же появляется другой преступникъ, а можетъ быть и два другіе. Если что и охраняетъ общество даже въ наше время и даже самого преступника исправляетъ и въ другаго человѣка перерождаетъ, то это опять-таки лишь законъ Христовъ, сказывающійся въ сознаніи собственной совѣсти. Только сознавъ свою вину, какъ сынъ Христова общества, то-есть церкви, онъ сознаетъ и вину свою предъ самимъ обществомъ, то-есть предъ церковью. Такимъ образомъ, предъ одною только церковью современный преступникъ и способенъ сознать свою вину, а не то что предъ государствомъ. Вотъ еслибы судъ принадлежалъ обществу, какъ церкви, тогда оно знало-бы, кого воротитъ изъ отлученія и опять пріобщитъ къ себѣ. Теперь же церковь, не имѣя никакого дѣятельнаго суда, а имѣя лишь возможность одного нравственнаго осужденія, отъ дѣятельной кары преступника и сама удаляется. Не отлучаетъ она его отъ себя, а лишь не оставляетъ его отеческимъ назиданіемъ. Мало того, даже старается сохранить съ преступникомъ все христіанское церковное общеніе: допускаетъ его къ церковнымъ службамъ, ко святымъ дарамъ, даетъ ему подаяніе и обращается съ нимъ болѣе какъ съ плѣненнымъ, чѣмъ какъ съ виновнымъ. И что было бы съ преступникомъ, о Господи! если-бы и христіанское общество, то-есть церковь, отвергло его, подобно тому какъ отвергаетъ и отсѣкаетъ его гражданскій законъ? Что было-бы, если-бы и церковь карала его своимъ отлученіемъ тотчасъ же и каждый разъ во слѣдъ кары государственнаго закона? Да выше и не могло-бы и быть отчаянія, по крайней мѣрѣ для преступника русскаго, ибо русскіе преступники все еще вѣруютъ. А впрочемъ кто знаетъ: можетъ-быть случилось-бы тогда страшное дѣло, — произошла-бы тогда потеря вѣры въ отчаянномъ сердцѣ преступника, и тогда что? Но церковь, какъ мать нѣжная и любящая, отъ дѣятельной кары сама устраняется, такъ какъ и безъ ея кары слишкомъ больно наказанъ виновный государственнымъ судомъ, и надо-же его хотя кому нибудь пожалѣть.

45

Главное же потому устраняется, что судъ церкви есть судъ единственно вмѣщающій въ себѣ истину, и ни съ какимъ инымъ судомъ вслѣдствіе сего существенно и нравственно сочетаться даже и въ компромиссъ временный не можетъ. Тутъ нельзя уже въ сдѣлки вступать. Иностранный преступникъ, говорятъ, рѣдко раскаивается, ибо самыя даже современныя ученія утверждаютъ его въ мысли, что преступленіе его не есть преступленіе, а лишь возстаніе противъ несправедливо угнетающей силы. Общество отсѣкаетъ его отъ себя вполнѣ механически торжествующею надъ нимъ силой, и сопровождаетъ отлученій его ненавистью (такъ, покрайней мѣрѣ, они сами о себѣ, въ Европѣ, повѣствуютъ), — ненавистью и полнѣйшимъ къ дальнѣйшей судьбѣ его, какъ брата своего, равнодушіемъ и забвеніемъ. Такимъ образомъ все происходитъ безъ малѣйшаго сожалѣнія церковнаго, ибо во многихъ случаяхъ тамъ церквей уже и нѣтъ вовсе, а остались лишь церковники и великолѣпныя зданія церквей, сами же церкви давно уже стремятся тамъ къ переходу изъ низшаго вида, какъ церковь, въ высшій видъ, какъ государство, чтобы въ немъ совершенно исчезнуть. Такъ кажется, покрайней мѣрѣ, въ лютеранскихъ земляхъ. Въ Римѣ-же такъ уже тысячу лѣтъ вмѣсто церкви провозглашено государство. А потому самъ преступникъ членомъ церкви уже и не сознаетъ себя, и отлученный пребываетъ въ отчаяніи. Если-же возвращается въ общество, то нерѣдко съ такою ненавистью, что самое общество какъ-бы само уже отлучаетъ отъ себя. Чѣмъ это кончится, можете сами разсудить. Во многихъ случаяхъ казалось-бы и у насъ то же; но въ томъ и дѣло, что кромѣ установленныхъ судовъ есть у насъ сверхъ того еще и церковь, которая никогда не теряетъ общенія съ преступникомъ, какъ съ милымъ и все еще дорогимъ сыномъ своимъ, а сверхъ того еще и сохраняется, хотя-бы даже только мысленно, и судъ церкви, теперь хотя и недѣятельный, но все же живущій для будущаго, хотя-бы въ мечтѣ, да и преступникомъ самимъ несомнѣнно, инстиктомъ души его, признаваемый. Справедливо и то, что было здѣсь сейчасъ сказано, что если-бы дѣйствительно наступилъ судъ церкви и во всей своей силѣ, то-есть, еслибы все общество обратилось лишь въ церковь, то не только судъ церкви повліялъ-бы на исправленіе преступника такъ, какъ иногда не вліяетъ 

46

нынѣ, но можетъ быть и вправду самыя преступленія уменьшались-бы въ невѣроятную долю. Да и церковь, сомнѣнія нѣтъ, понимала-бы будущаго преступника и будущее преступленіе во многихъ случаяхъ совсѣмъ иначе, чѣмъ нынѣ, и съумѣла бы возвратить отлученнаго, предупредить замышляющаго и возродить падшаго. Правда, усмѣхнулся старецъ, теперь общество христіанское пока еще само неготово и стоитъ лишь на семи праведникахъ; но такъ какъ они не оскудѣваютъ, то и пребываетъ все же незыблемо, въ ожиданіи своего полнаго преображенія изъ общества, какъ союза почти еще языческаго, въ единую вселенскую и владычествующую церковь. Сіе и бỳди, бỳди, хотя-бы и въ концѣ вѣковъ, ибо лишь сему предназначено совершиться! И нечего смущать себя временами и сроками, ибо тайна временъ и сроковъ въ премудрости Божіей, въ предвидѣніи Его и въ любви Его. И что по разсчету человѣческому можетъ быть еще и весьма отдаленно, то по предопредѣленію Божьему можетъ быть стоитъ уже наканунѣ своего появленія, при дверяхъ. Сіе послѣднее бỳди, бỳди.» (Тамъ-же).

Отецъ Зосима, или что то же г. Достоевскій, не опредѣляетъ точно, какія именно средства церковь будетъ употреблять для наказанія и исправленія преступника; но этого и нельзя точно опредѣлить. Если уже нынѣ судебно-гражданская власть, ограничивающаяся исключительно внѣшнею дѣятельностью человѣка, не можетъ точно опредѣлить всѣхъ родовъ и видовъ преступленій и назначить соотвѣтствуюшія имъ наказанія, такъ что нерѣдко наталкивается на случаи, непредусмотрѣнные въ законѣ, и принуждена бываетъ сообразоваться съ условіями данныхъ обстоятельствъ, то тѣмъ болѣе трудно вмѣстить въ какія-либо опредѣленныя рамки чисто внутренній міръ человѣка и все разнообразіе мотивовъ чисто нравственнаго характера, бывающихъ обыкновенно причиною извѣстныхъ дѣйствій. Судъ гражданскій мало или даже вовсе не обращаетъ вниманіе на эти мотивы; для него совершенно достаточно той внѣшней формы, въ которой выразилось извѣстное дѣйствіе. Положимъ, въ настоящее время существуетъ уже судъ присяжныхъ, которые рѣшаютъ судебныя дѣла по совѣсти, не стоя исключительно на почвѣ внѣшнихъ, формальныхъ доказательствъ и свидѣтельствъ виновности или невинности подсудимаго; но со стороны гражданской

47

власти это есть уже своего рода непослѣдовательность, уступка времени все болѣе и болѣе заявляющему о правахъ гуманности. Оставаясь-же строго вѣрнымъ своему принципу, гражданская власть если не исключительно, то главнымъ образомъ должна имѣть въ виду эти внѣшнія свидѣтельства преступленія. Для суда же церковнаго, на оборотъ, не столько важна внѣшняя форма преступленія сколько тѣ внутреннія, духовныя побужденія, которыя привели человѣка къ извѣстному дѣйствію; потому что церковь въ отношеніи къ согрѣшающему дѣйствуетъ не просто какъ строгій судья, стремящійся удовлетворить суровымъ требованіямъ формальной справедливости, но и какъ любвеобильная мать, употребляющая всѣ усилія, чтобы исправить и спасти заблуждающагося. А для этого ей необходимо вести дѣло чисто педагогическимъ образомъ, то-есть сколько возможно полнѣе изучить внутренній, психическій міръ преступника, чтобы точно опредѣлить, какіе мотивы привели его къ извѣстному дѣйствію, и избрать наиболѣе цѣлесообразныя средства, способныя благодѣтельно подѣйствовать на его совѣсть. Очевидно, опредѣлить сколько нибудь точно эти средства дѣло невозможное, — въ каждомъ данномъ случаѣ они могутъ быть особыя, и въ общей своей сложности они должны быть необходимо настолько-же разнообразныя, насколько разнообразенъ и способенъ къ индивидуализаціи внутренній, психическій міръ человѣка. Поэтому въ данномъ случаѣ только можно повторить слова отца Зосимы, — что церковь «сумѣетъ возвратить отлученнаго, предупредить замышляющаго и возродить падшаго».

Итакъ, по мнѣнію г. Достоевскаго, вопросъ объ отношеніи церкви къ государству разрѣшается въ томъ смыслѣ, что государство въ процессѣ своего развитія, хотя бы даже въ очень и очень отдаленномъ будущемъ, должно будетъ переродиться въ церковь и усвоить ея духъ и направленіе. Мы коснулись одного частнаго явленія, составляющаго однакоже одинъ изъ главныхъ факторовъ вообще соціальной жизни — какъ духовной, такъ и гражданской — именно судебной власти этого обновленнаго духомъ церкви государства, ея взгляда и отношенія къ будущимъ преступникамъ. Но уже и изъ этого частнаго знаменателя видно, на чемъ основано общее содержаніе жизни членовъ этого государства. Разъясняя вопросъ о преступленіяхъ, мы замѣтили 

48

мимоходомъ, что гражданскій законъ, опредѣляя предѣлы дѣятельности одного лица для охраненія свободы другаго, служитъ для членовъ государства разъединяющимъ началомъ; въ настоящемъ же случаѣ мы скажемъ, что это начало г. Достоевскій справедливо считаетъ главною причиной нестроеній нынѣшней соціальной жизни. «Всякій-то теперь стремится» говоритъ отецъ Зосима устами друга своей юности «отдѣлить свое лицо наиболѣе, хочетъ испытать въ себѣ самомъ полноту жизни, а между тѣмъ выходитъ изъ всѣхъ его усилій вмѣсто полноты жизни лишь полное самоубійство: ибо вмѣсто полноты опредѣленія существа своего впадаютъ въ совершенное уединеніе. Ибо всѣ-то въ нашъ вѣкъ раздѣлились на единицы, всякій уединяется въ свою нору, всякій отъ другаго отдаляется, прячется и что имѣетъ, прячетъ и кончаетъ тѣмъ, что самъ отъ людей отталкивается и самъ людей отъ себя отталкиваетъ. Копитъ уединенно богатство и думаетъ: сколь силенъ я теперь и сколь обезпеченъ, а и не знаетъ безумный, что чѣмъ болѣе копить, тѣмъ болѣе погружается въ самоубійственное безсиліе. Ибо привыкъ надѣяться на себя одного и отъ цѣлаго отдѣлился единицей, пріучилъ свою душу не вѣрить въ людскую помощь, въ людей и человѣчество, и только и трепещетъ того, что пропадутъ его деньги и пріобрѣтенныя имъ права его. Повсемѣстно нынѣ умъ человѣческій начинаетъ насмѣшливо не понимать, что истинное обезпеченіе лица состоитъ не въ личномъ уединенномъ его усиліи, а въ людской общей цѣльности.» («Русск. Вѣстн.» 1879 г. Авг.). Эта общая людская цѣльность состоитъ во взаимномъ духовномъ, нравственномъ единеніи и общеніи, основанномъ на братской любви. Если въ государствѣ всякій стремится какъ можно крѣпче оградить себя отъ вторженія въ свои права всякого другаго лица, то въ церкви на оборотъ всякій стремится къ ближайшему общенію со всѣми, чтобы, по силѣ возможности, принести свою лепту — вещественную или невещественную — въ общее достояніе, на пользу всему обществу, и въ то же время скудость и несовершенство своихъ индивидуальныхъ дарованій восполнить избыткомъ средствъ, получаемыхъ отъ совокупныхъ усилій всѣхъ членовъ церкви. Въ предсмертной бесѣдѣ отца Зосимы г. Достоевскій опредѣляетъ свойство и предѣлы этой любви, — она въ полномъ смыслѣ должна быть безгранична. 

49

Любить нужно не только всякаго человѣка, какъ бы ни былъ онъ непригляденъ нравственно, но и весь міръ, какъ въ его цѣломъ, такъ и до самой малой песчинки. «Каждый листикъ, каждый лучъ Божій любите, говоритъ Зосима. Любите животныхъ, любите растенія, любите всякую вещь. Будемъ любить всякую вещь, — и тайну Божію постигнемъ въ вещахъ… И полюбимъ наконецъ весь міръ уже всецѣлою, всемірною любовію.»

Одно изъ свойствъ этой любви есть смиреніе, которое, по словамъ Зосимы, есть страшная сила, не уступающая никакой другой. Г. Достоевскій не анализируетъ психологически, въ чемъ состоитъ это смиреніе; но очевидно, что онъ ни въ какомъ случаѣ не склоненъ понимать его въ смыслѣ какого-нибудь рабскаго унизительнаго служенія; напротивъ, по его воззрѣнію, оно является чѣмъ-то въ родѣ умнаго смотрѣнія за собою, чтобы во всякомъ данномъ случаѣ человѣкъ являлся и нравственно и физически приличнымъ или какъ выражается Зосима, благолѣпнымъ. Въ самомъ дѣлѣ, если вслѣдствіе гордости человѣкъ иногда бываетъ настолько слѣпъ, что и безобразное и дурное въ себѣ считаетъ прекраснымъ и добрымъ, и если онъ поэтому въ своемъ поведеніи нерѣдко допускаетъ много весьма непригляднаго, унизительнаго для себя, то смиренный человѣкъ, сознавая въ себѣ всегда возможность сдѣлать что-нибудь нехорошее, постоянно относится критически къ своимъ дѣйствіямъ и потому всячески старается избѣжать того, что съ нравственной точки зрѣнія является безобразнымъ, унизительнымъ для себя и оскорбительнымъ для другихъ. Въ силу этого смиренія, въ силу своего безпристрастнаго критическаго отношенія къ своимъ поступкамъ, человѣкъ невольно сознаетъ себя виновнымъ передъ всѣми. И такое сознаніе не есть какое-либо мучительное душевное состояніе, — напротивъ оно служитъ источникомъ ощущенія въ себѣ человѣкомъ неизъяснимаго внутренняго счастія и блажества. «Всякій человѣкъ за всѣхъ и за вся виноватъ, по мимо своихъ грѣховъ… и когда люди эту мысль поймутъ, говоритъ Зосима, то настанетъ для нихъ царство небесное уже не въ мечтѣ, а въ самомъ дѣлѣ»… «Пусть я грѣшенъ передъ всѣми, вспоминаетъ Зосима слова своего умершаго брата, да за то и меня всѣ простятъ, вотъ и рай». Очевидно, это ощущеніе внутренняго блаженства въ себѣ проистекаетъ вслѣдствіе полной

50

увѣренности человѣка въ томъ, что, несмотря на его виновность предъ всѣми, эти всѣ отнесутся къ нему съ самымъ искреннимъ незлобіемъ и любовію; его виновность послужитъ къ тому, что дастъ ему несомнѣнныя доказательства любви къ нему всѣхъ, — чтὸ и станетъ для него источникомъ духовной радости и счастія. Вслѣдствіе того же смиренія и сознанія своей виновности предъ всѣми человѣкъ долженъ просить прощенія не только у ребенка, всякаго животнаго, но даже у птичекъ: «оно какъ бы и безсмысленно, говоритъ Зосима, а вѣдь правда, ибо все какъ океанъ, все течетъ и соприкасается, въ одномъ мѣстѣ тронешь, въ другомъ концѣ міра отдается. Пусть безуміе у птичекъ прощенія просить, но вѣдь и птичкамъ было бы легче, и ребенку и всякому животному около тебя, еслибы ты самъ былъ благолѣпнѣе, чѣмъ ты есть теперь, хоть на одну каплю, да былъ бы». (Тамъ же). Отсюда же проистекаетъ нравственное требованіе не быть никогда судьею другаго, прежде чѣмъ ты самъ не созналъ, что ты такой же преступникъ, какъ и братъ твой, судьею котораго тебѣ приходится быть. «Какъ не безумно на видъ, говоритъ Зосима, но правда сіе. Ибо былъ бы я самъ праведенъ, можетъ и преступника стоящаго предо мною не было бы». Тѣмъ же смиреніемъ должны быть проникнуты отношенія господъ къ своимъ слугамъ: «стою ли я того и весь-то, чтобы мнѣ другой служилъ, а чтобы я, за нищету и темноту его, имъ помыкалъ?» Впрочемъ Зосима сознаетъ, что міръ не можетъ обойтись безъ слугъ; но нужно дѣлать такъ, чтобы слуга, находясь у тебя въ услуженіи, чувствовалъ себя свободнѣе, чѣмъ еслибы онъ не былъ слугой.

Такова въ общихъ чертахъ должна быть жизнь члена будущаго ѳеократическаго государства. Но гдѣ искать этого идеала, да и возможенъ ли онъ вообще? Не всегда ли люди будутъ людьми съ тѣми же страстями, съ самолюбивыми влеченіями? Не естественнѣе ли предполагать, что всегда до конца временъ будетъ продолжаться между ними та борьба за существованіе, которая составляетъ характеристическій признакъ всего прошлаго и настоящаго въ исторіи жизни человѣчества? Самъ г. Достоевскій твердо вѣритъ въ возможность исполненія этого идеала, хотя въ то же время онъ не закрываетъ глазъ предъ неприглядною дѣйствительностію настоящаго времени и яркими красками

51

рисуетъ всѣ муки и страданія современнаго человѣчества, его безплодныя исканія счастія и свободы. Вотъ какъ онъ отзывается словами опять того же Зосимы объ интеллектуальныхъ классахъ общества, наиболѣе пользующихся дарами науки и искусства: «У нихъ наука, а въ наукѣ лишь то, чтὸ подвержено чувствамъ. Міръ же духовный, высшая половина существа человѣческаго, отвергнута вовсе, изгнана съ нѣкимъ торжествомъ, даже съ ненавистію. Провозгласилъ міръ свободу, въ послѣднее время особенно, и что же видимъ въ этой свободѣ людей: одно лишь рабство и самоубійство! Ибо міръ говоритъ: «имѣешь потребности, а потому и насыщай ихъ, ибо имѣешь права такія же, какъ и у знатнѣйшихъ и богатѣйшихъ людей. Не бойся насыщать ихъ, но даже пріумножай», — вотъ нынѣшнее ученіе міра. Въ этомъ и видятъ свободу. И что же выходитъ изъ сего права на пріумноженіе потребностей? У богатыхъ уединеніе и духовное самоубійство, и у бѣдныхъ зависть и убійство, ибо права-то дали, а лѣкарства насытить потребности еще не указали. Увѣряютъ, что міръ чѣмъ далѣе, тѣмъ болѣе единится, слагается въ братское общеніе тѣмъ, что сокращаетъ разстоянія, передаетъ по воздуху мысли. Увы, невѣрьте такому единенію людей. Понимая свободу какъ пріумноженіе и скорое утоленіе потребностей, искажаютъ природу свою, ибо зарождаютъ въ себѣ много безсмысленныхъ и глупыхъ желаній, привычекъ и нелѣпѣйшихъ выдумокъ. Живутъ лишь для зависти другъ къ другу, для плотоугодія и чванства. Имѣть обѣды, выѣзды, экипажы, чины и рабовъ прислужниковъ считается уже такою необходимостію, для которой жертвуютъ даже жизнію, честію и человѣколюбіемъ, чтобы утолить эту необходимость, и даже убиваютъ себя, если не могутъ утолить ее. У тѣхъ, которые небогаты, то же самое видимъ, а у бѣдныхъ неутоленіе потребностей и зависть пока заглушаются пьянствомъ. Но вскорѣ вмѣсто вина упьются кровью, къ тому ихъ ведутъ. Спрашиваю васъ: свободенъ ли такой человѣкъ? Я зналъ одного «борца за идею», который самъ разсказывалъ мнѣ, что когда лишили его въ тюрьмѣ табаку, то онъ до того былъ измученъ лишеніемъ симъ, что чуть не пошелъ и не предалъ свою «идею», чтобы только дали ему табаку. А вѣдь этакой говоритъ: «за человѣчество бороться иду». Ну куда такой пойдетъ и на что онъ способенъ? На скорый 

52

поступокъ развѣ, а долго не вытерпитъ. И недивно, что вмѣсто свободы впали въ рабство, а вмѣсто служенія братолюбію и человѣческому единенію впали напротивъ въ отъединеніе и уединеніе. А потому въ мірѣ все болѣе и болѣе угасаетъ мысль о служеніи человѣчеству, о братствѣ и цѣльности людей, и воистину встрѣчается мысль сія даже уже съ насмѣшкой, ибо какъ отстать отъ привычекъ своихъ, куда пойдетъ сей невольникъ, если столь привыкъ утолять безчисленныя потребности свои, которыя самъ же повыдумалъ? Въ уединеніи онъ, и какое ему дѣло до цѣлаго? И достигли того, что вещей накопили больше, а радости стало меньше». (Тамъ же). — Но несмотря на такое плачевное нравственное состояніе современнаго общества, авторъ не теряетъ вѣры въ его будущее духовное перерожденіе и не считаетъ свои идеалы пустою мечтой. «Знайте, говоритъ Зосима опять словами своего друга, что сія мечта несомнѣнно сбудется, но не теперь, ибо на всякое дѣйствіе свой законъ. Дѣло это душевное, психологическое. Чтобы передѣлать міръ по новому, надо, чтобы люди сами психически повернулись на другую сторону. Раньше чѣмъ не сдѣлаешся въ самомъ дѣлѣ всякому братомъ, не наступитъ братства. Никогда люди никакой наукой и никакой выгодой не съумѣютъ безобидно раздѣлиться въ собственности своей и въ правахъ своихъ. Все будетъ для каждаго мало и все будутъ роптать, завидовать и истреблять другъ друга. Вы спрашиваете, когда сіе сбудется. Сбудется, но сначала долженъ заключиться періодъ человѣческаго уединенія… Непремѣнно будетъ такъ, что придетъ срокъ и сему странному уединенію, и поймутъ всѣ разомъ, какъ неестественно отдѣлились одинъ отъ другаго. Таково уже будетъ вѣяніе времени и удивятся тому, что такъ долго сидѣли во тьмѣ, а свѣта не видѣли. Тогда и явится знаменіе Сына Человѣческаго на небеси»… «Твердо вѣрую, говоритъ самъ Зосима въ другомъ мѣстѣ, что время близко. Смѣются и спрашиваютъ: когда же сіе время наступитъ и похоже ли на то, что наступитъ? Я же мыслю, что мы со Христомъ это великое дѣло рѣшимъ. И сколько же было идей на землѣ, въ исторіи человѣческой, которыя даже за десять лѣтъ немыслимы были и которыя вдругъ появлялись, когда приходилъ для нихъ таинственный срокъ ихъ, и проносились по всей землѣ?... А насмѣшниковъ вопросить бы самихъ: если у насъ

53

мечта, то когда же вы-то воздвигнете зданіе свое и устроитесь справедливо лишь умомъ своимъ, безъ Христа? Если же и утверждаютъ сами, что они-то напротивъ и идутъ къ единенію, то воистину вѣруютъ въ сіе лишь самые изъ нихъ простодушные, такъ что удивиться даже можно сему простодушію. Воистину у нихъ мечтательной фантазіи болѣе, чѣмъ у насъ. Мыслятъ устроиться справедливо, но отвергнувъ Христа, кончатъ тѣмъ, что зальютъ міръ кровію, ибо кровь зоветъ кровь, а извлекшій мечъ мечомъ погибнетъ. И если бы не обѣтованіе Христово, то такъ и истребили бы другъ друга, даже до послѣднихъ двухъ человѣкъ на землѣ. Да и сіи два послѣдніе не съумѣли бы въ гордости своей удержать другъ друга, такъ что послѣдній истребилъ бы предпослѣдняго, а потомъ и себя самаго. И сбылось бы, еслибы не обѣтованіе Христово, что ради кроткихъ и смиренныхъ сократится дѣло сіе»…

Но гдѣ же искать этихъ кроткихъ и смиренныхъ, этихъ пока одинокихъ носителей идеи, имѣющей поставить заблудшее человѣчество на нормальный путь счастія и добра и такимъ образомъ нравственно переродить его? Въ этомъ вопросѣ мы встрѣчаемся съ воззрѣніемъ г. Достоевскаго, которое онъ раздѣляетъ вмѣстѣ съ славянофилами и которое онъ высказалъ еще такъ недавно публично въ качествѣ оратора на народномъ праздникѣ въ честь Пушкина, — съ тѣмъ воззрѣніемъ, что насадить эту духовно-нравственную цивилизацію среди всѣхъ другихъ народовъ предназначено не иному кому, какъ народу русскому. Одинъ русскій народъ способенъ совершить это великое дѣло, потому что онъ одинъ носитъ въ себѣ задатки того свободнаго равенства и духовнаго братства, которые составляютъ неотъемлемую существенную принадлежность будущаго ѳеократическаго государства. Но имѣя такую вѣру въ русскій народъ, г. Достоевскій не игнорируетъ настоящей печальной дѣйствительности, не старается позабыть, — какъ это часто дѣлается для того, чтобы отстоять свой взглядъ, — о недостаткахъ, которыя ясно свидѣтельствуютъ объ испорченности современнаго русскаго простаго народа, напротивъ, — и въ этомъ случаѣ онъ мѣтко и откровенно указываетъ на темныя стороны нынѣшней народной жизни. «Боже, восклицаетъ Зосима, кто говоритъ, — и въ народѣ грѣхъ. А пламень растлѣнія умножается даже видимо

54

ежечасно, сверху идетъ. Наступаетъ и въ народѣ уединеніе: начинаются кулаки и міроѣды; уже купецъ все больше и больше желаетъ почестей, стремится показать себя образованнымъ, образованія не имѣя ни мало, а для сего гнусно пренебрегаетъ древнимъ обычаемъ и стыдится даже вѣры отцовъ. Ѣздитъ по князьямъ, а всего-то самъ мужикъ порченый. Народъ загноился отъ пьянства и не можетъ уже отстать отъ него. А сколько жесткости къ семьѣ, къ женѣ, къ дѣтямъ даже; отъ пьянства все. Видалъ я на фабрикахъ десятилѣтнихъ даже дѣтей: хилыхъ, чахлыхъ, согбенныхъ и уже развратныхъ. Душная палата, стучащая машина, весь Божій день работы, развратныя слова и вино, вино…» Тѣмъ не менѣе это не препятствуетъ г. Достоевскому смотрѣть на народъ какъ на единственный источникъ спасенія всей Руси, да и не только одной Руси, но и всего человѣчества. Развратенъ народъ нашъ, но онъ чувствуетъ весь смрадъ грѣха своего, вполнѣ сознаетъ, какъ мерзко его поведеніе. Онъ неустанно вѣруетъ въ правду, Бога признаетъ, не такъ какъ высшіе, которые устроиться хотятъ безъ Христа, однимъ умомъ своимъ и уже провозгласили, что нѣтъ преступленія, нѣтъ уже грѣха. «Изъ народа, говоритъ Зосима, выйдетъ спасеніе, изъ вѣры и смиренія его… Чѣмъ бѣднѣе и ниже человѣкъ нашъ русскій, тѣмъ болѣе въ немъ благолѣпной правды замѣтно: велика Россія смиреніемъ своимъ. Мечтаю видѣть и какъ бы уже вижу ясно наше грядущее: ибо будетъ такъ, что даже самый развращенный богачъ нашъ кончитъ тѣмъ, что устыдится богатства своего предъ бѣднымъ, а бѣдный видя смиреніе сіе, пойметъ и уступитъ ему, съ радостію и лаской отвѣтитъ на благолѣпный стыдъ его. Вѣрьте, что кончится симъ: на то идетъ. Лишь въ человѣческомъ духовномъ достоинствѣ равенство, и сіе поймутъ лишь у насъ… И возсіяетъ міру народъ нашъ и скажутъ всѣ люди: «камень, который отвергли зиждущіе, сталъ главою угла»… Поэтому г. Достоевскій заповѣдуетъ уважать народъ, всячески беречь его вѣру. «Отцы и учители, говоритъ Зосима, берегите вѣру народа, и не мечта сія: поражало меня всю жизнь въ великомъ народѣ нашемъ его достоинство благолѣпное и истинное, самъ видѣлъ, самъ свидѣтельствовать могу, видѣлъ и удивлялся, видѣлъ, несмотря даже на смрадъ грѣховъ и нищій видъ народа нашего. Не раболѣпенъ

55

онъ, и это послѣ рабства двухъ вѣковъ. Свободенъ видомъ и обращеніемъ, но безо всякой обиды. И не мстителенъ и не завистливъ.»

Не можемъ не воспользоваться при этомъ случаѣ словами Зосимы, обращенными имъ къ нашему духовенству, въ которыхъ онъ, касаясь вопроса о его матеріальной бѣдности, думаетъ найти его разрѣшеніе въ тѣхъ же добрыхъ душевныхъ качествахъ нашего простаго народа. «Други и учителя, говоритъ Зосима, слышалъ я не разъ, а теперь въ послѣднее время еще слышнѣе стало о томъ, какъ у насъ іереи Божіи, а пуще все сельскіе, жалуются слезно и повсемѣстно на малое свое содержаніе и на униженіе свое, и прямо завѣряютъ, даже печатно, — читалъ я сіе самъ, — что не могутъ они же теперь будто бы толковать народу Писаніе, ибо мало у нихъ содержанія, и если приходятъ уже лютеране и еретики и начинаютъ отбивать стадо, то и пусть отбиваютъ, ибо мало де у насъ содержанія. Господи думаю, дай Богъ имъ сего столь драгоцѣннаго для нихъ содержанія (ибо справедлива и ихъ жалоба), но во истину говорю: если кто виноватъ сему, то на половину мы сами! Ибо пусть нѣтъ времени, пусть онъ справедливо говоритъ, что угнетенъ все время работой и требами, но не все же вѣдь время, вѣдь есть же и у него хоть часъ одинъ во всю-то недѣлю, чтобъ и о Богѣ вспомнить. Да и не круглый же годъ работа. Собери онъ у себя разъ въ недѣлю, въ вечерній часъ, сначала лишь только хоть дѣтокъ, — прослышать отцы, и отцы приходить начнутъ. Да и не хоромы же строить для сего дѣла, а просто къ себѣ въ избу прими; не страшись, не изгладятъ они твою избу, — вѣдь всего-то на одинъ часъ собираешь. Разверни-ка онъ эту книгу (Священнаго писанія) и начни читать безъ премудрыхъ словъ и безъ чванства, безъ возношенія надъ ними, а умиленно и кротко, самъ радуясь тому, что читаешь имъ, и что они тебя слушаютъ и понимаютъ тебя, самъ любя словеса сіи, изрѣдка лишь остановись и растолкуй иное непонятное простолюдину слово, — не безпокойся, поймутъ все, все пойметъ православное сердце!..... И пронзишь ему сердце сими простыми сказаніями, и всего-то лишь часъ въ недѣлю, не взирая на малое свое содержаніе, одинъ часокъ. И увидишь самъ, что милостливъ народъ нашъ и благодаренъ, отблагодаритъ во сто кратъ; помня

56

радѣніе іерея и умиленныя слова его, поможетъ ему на нивѣ его добровольно, поможетъ и въ дому его, да и уваженіемъ воздастъ ему бóльшимъ прежняго, — вотъ уже и увеличится содержаніе, его. Дѣло столь простодушное, что иной разъ боимся даже и высказать, ибо надъ тобою же разсмѣются, а между тѣмъ сколь оно вѣрное! Кто не вѣритъ въ Бога, тотъ и въ народъ Божій не повѣритъ. Кто же увѣровалъ въ народъ Божій, тотъ узритъ и святыню его, хотя бы и самъ не вѣрилъ въ нее до того вовсе. Лишь народъ и духовная сила его грядущая обратитъ отторгнувшихся отъ родной земли атеистовъ нашихъ»…

Но у г. Достоевскаго мы находимъ еще болѣе точное и опредѣленное указаніе, гдѣ нужно искать и въ русскомъ народѣ этихъ кроткихъ и смиренныхъ, имѣющихъ быть провозвѣстниками великихъ идей, отъ которыхъ произойдетъ спасеній міру. Какъ мы видѣли, симпатіи нашего автора не лежатъ къ міру современной интеллигенціи, такъ какъ человѣкъ этого міра, несмотря на всѣ его стремленія къ свободѣ и счастію, устрояя свою жизнь безъ Христа исключительно на эгоистическихъ началахъ разсудка, находится въ уединеніи и обрекаетъ себя на нравственное самоубійство. Много гнойныхъ язвъ усматриваетъ онъ и въ жизни простаго русскаго народа: начало отъединенія, кулачество, пьянство, развратъ мало-по-малу все болѣе и болѣе начинаютъ разъѣдать народную жизнь. Но есть въ русской землѣ отдѣльный мірокъ, котораго еще не коснулся тлетворный духъ современной цивилизаціи: здѣсь и можно найти живыхъ носителей образа Христа, устрояющихъ свою жизнь на началахъ евангельской простоты и духовнаго братства. Это русскій монастырь и его обитатели, — сюда-то и направлены всѣ чаянія и надежды нашего автора. Насколько мы понимаемъ, онъ держится того взгляда, что русская монастырская жизнь есть явленіе чисто народное и тѣсно связана съ историческими судьбами Россіи. Она не есть абсолютное отреченіе и удаленіе отъ общественной жизни, напротивъ въ годины народныхъ бѣдствій изъ монастыря выходили дѣятели, являвшіеся въ собственномъ смыслѣ героями и борцами за національную идею. Не разъ такимъ образомъ монастырь сослужилъ добрую службу народу и государству, и г. Достоевскій твердо увѣренъ, что ему предназначена и въ будущемъ великая роль въ жизни народной. Но

57

придавая такое огромное значеніе иноческой жизни, составивши такое идеальное воззрѣніе на нее, онъ и въ этомъ случаѣ не скрываетъ ея темныхъ сторонъ. Онъ не только откровенно показываетъ отрицательныя явленія жизни нынѣшнихъ монаховъ, но перечисляетъ и всѣ невыгодныя воззрѣнія на нее, какія сложились въ современномъ обществѣ. «Что есть инокъ? спрашиваетъ Зосима?» Въ просвѣщенномъ мірѣ слово сіе произносится въ наши дни у иныхъ уже съ насмѣшкой, а у нѣкоторыхъ и какъ бранное. И чѣмъ дальше, тѣмъ больше. Правда, охъ правда, много и въ монашествѣ тунеядцевъ, плотоугодниковъ, сластолюбцевъ и наглыхъ бродягъ. На сіе указываетъ образованные свѣтскіе люди: «Вы, дескать лѣнтяи и безполезные члены общества, живете чужимъ трудомъ, безстыдные нищіе». А между тѣмъ, сколь много въ монашествѣ смиренныхъ и кроткихъ, жаждущихъ уединенія и пламенной въ тишинѣ молитвы! Но сихъ меньше указываютъ и даже обходятъ молчаніемъ вовсе, и сколь надивились бы, если скажу, что отъ сихъ кроткихъ и жаждущихъ уединенной молитвы выйдетъ, можетъ быть, еще разъ спасеніе земли русской! Ибо во истину приготовлены въ тишинѣ «на день и часъ, мѣсяцъ и годъ». Образъ Христовъ хранятъ пока въ уединеніи своемъ благолѣпно и неискаженно, въ чистотѣ правды Божіей, отъ древнѣйшихъ отцевъ, апостоловъ и мучениковъ, и когда надо будетъ, явятъ его поколебавшейся правдѣ міра. Сія мысль великая. Отъ востока звѣзда возсіяетъ…. Надъ послушаніемъ, постомъ и молитвой даже смѣются, а между тѣмъ лишь въ нихъ заключается путь къ настоящей, истинной уже свободѣ: отсѣкаю отъ себя потребности лишнія и ненужныя, самолюбивую и гордую волю свою смиряю и бичую послушаніемъ и достигаю тѣмъ, съ помощію Божіей, свободы духа, а съ нею и веселія духовнаго! Кто же способнѣе вознести великую мысль и пойти ей служить, — уединенный ли богачъ или сей освобожденный отъ тиранства вещей и привычекъ» ? Инока корятъ его уединеніемъ: «Уединился ты, чтобы себя спасти въ монастырскихъ стѣнахъ, а братское служеніе человѣчеству позабылъ». Но посмотримъ еще, кто болѣе братолюбію поусердствуетъ?  Ибо уединеніе не у насъ, а у нихъ (т. е. въ мірѣ), но не видятъ сего. А отъ насъ и издревле дѣятели народные выходили, отчего же не можетъ быть ихъ и теперь? Тѣ же 

58

смиренные и кроткіе постники и молчальники возстанутъ и пойдутъ на великое дѣло. Отъ народа спасеніе Руси. Русскій же монастырь искони былъ съ народомъ. Если же народъ въ уединеніи, то и мы въ уединеніи. Народъ вѣритъ по нашему, а невѣрующій дѣятель у насъ въ Россіи ничего не сдѣлаетъ, даже будь онъ искрененъ сердцемъ и умомъ геніаленъ. Это помните. Народъ встрѣтитъ атеиста и поборетъ его, и станетъ единая православная Русь. Берегите же народъ и оберегайте сердце его. Въ тишинѣ воспитайте его. Вотъ вашъ иноческій подвигъ, ибо сей народъ богоносецъ» (тамъ же). 

И такъ, въ тихой уединенной монастырской кельѣ нужно искать свѣточей, имѣющихъ возсіять свѣтомъ правды и любви христіанской для земли русской, а затѣмъ и для всего міра. Не даромъ поэтому и выразителемъ своихъ идеаловъ г. Достоевскій представилъ въ своемъ романѣ отца Зосиму, монаха, представителя притомъ одного изъ древнихъ явленій монастырской жизни, нынѣ уже почти совсѣмъ вымирающаго — старчества. Конечно, все бываетъ, всего можно ожидать, но намъ кажется, что онъ слишкомъ пессимистически относится къ мірской жизни и слишкомъ большія надежды возлагаетъ на гражданъ монастырской общины. Мы вполнѣ согласны съ разсужденіями Зосимы, что прошлое Россіи многимъ обязано монастырю, что изъ монастыря выходили народные дѣятели, послужившіе своему отечеству, что можетъ-быть и въ будущемъ не изсякнетъ источникъ таковыхъ же дѣятелей; не станемъ отрицать и того, что монастырская жизнь вызвана потребностями натуры нашего народа, его особенною религіозностію и потому есть явленіе народное, что поэтому нашъ простой народъ издавна питаетъ особенно глубокое уваженіе къ представителямъ иноческой жизни и смотритъ на нихъ, какъ на выразителей своихъ религіозныхъ стремленій; тѣмъ не менѣе все это, по нашему мнѣнію, не даетъ намъ права думать, что только изъ монастыря и можно ожидать спасенія Россіи, а за нею и обновленія всего міра, такъ какъ, по мнѣнію автора, одна Россія способна совершить эту великую миссію. Развѣ одни иноки спасали Россію и были единственными охранителями національныхъ интересовъ? Развѣ наша исторія бѣдна народными дѣятелями, которые вышли изъ міра и воспитались среди его треволненій? Зосима конечно могъ

59

бы возразить намъ, что эти явленія исключительныя, но развѣ дѣятели народные изъ монаховъ представляютъ явленіе постоянное и обычное? Не находится ли на оборотъ умственное и нравственное воспитаніе народа въ рукахъ мірскихъ дѣятелей? И между ними несомнѣнно есть нѣкоторый процентъ людей честныхъ, преданныхъ своему народу и вполнѣ понимающихъ высоту и святость своего служенія, такъ что было бы слишкомъ рискованно думать, что всѣ мірскіе дѣятели нравственно порочны и своимъ вліяніемъ только губятъ народъ. И міръ, значитъ, не безъ добрыхъ людей, и на него не слѣдуетъ смотрѣть слишкомъ пессимистически. Грѣха много въ міру? Но вѣдь неизвѣстно, гдѣ его больше, по крайней мѣрѣ, немало его и среди нынѣшнихъ представителей ангельскаго чина. Нѣтъ основаній слѣдовательно думать, что иноки будутъ единственными свѣточами на Руси и что къ нимъ она должна только устремлять свои взоры, свои чаянія и надежды. Мы не думаемъ этимъ умалить значеніе иночества и ограничить силу его вліянія на общественную жизнь народа. По нашему мнѣнію, если оно доблестно выполнитъ ту задачу, какая спеціально принадлежитъ ему, то его значеніе и влияніе на общество будутъ громадны. Инокъ укротившій свои чувственныя, самолюбивыя стремленія, достигнувшій истинной свободы духа и живущій исключительно религіозно-нравственными интересами, всегда будетъ служить для народа идеаломъ нравственно-добродѣтельной жизни; высокій живой образъ строго-подвижнической жизни не можетъ не имѣть громаднаго вліянія на нравственное развитіе общества. Это и будетъ значить, какъ выражается Зосима, воспитывать народъ въ тишинѣ, служа ему примѣромъ добродѣтели, хотя безмолвнымъ и уединеннымъ, но вмѣстѣ и краснорѣчивымъ и убѣдительнымъ въ самомъ безмолвіи своемъ; онъ будетъ такъ-сказать маякомъ, показателемъ, куда должно быть направлено духовное плаваніе народа. Роль дѣятеля среди народа быть-можетъ будетъ и чужда иноку, онъ не пойдетъ въ народъ, но послѣдній за то самъ всегда придетъ къ нему, ища его совѣта, утѣшенія и ободренія въ трудныхъ обстоятельствахъ своей жизни. Очень можетъ быть, что въ важныя эпохи народной жизни, когда государству придется переживать трудные, опасные кризисы, изъ монастыря, также какъ и изъ народа, будутъ 

60

выходить работники и защитники національныхъ интересовъ. Разумѣется, такое значеніе монастыри сохранятъ за собою только въ томъ случаѣ, если они возвратятся къ типу древней монастырской общины, члены которой строго соблюдали данные ими церкви обѣты цѣломудрія, послушанія и нестяжательности: только господство надъ похотью плоти, полнѣйшее отреченіе отъ своей воли и всякой собственности, отсутствіе всякаго властолюбія и честолюбія, — свойства, сосредоточенныя въ лицѣ монаха, могутъ имѣть нравственно-воспитательное значеніе для народа. Въ противномъ случаѣ монахъ, принявшій на себя образъ ангельскаго чина, производитъ такое же непріятное впечатлѣніе, какое производитъ вообще несоотвѣтствіе формы со своимъ содержаніемъ; въ настоящемъ же случаѣ это непріятное чувство усиливается тѣмъ болѣе, что поведеніе монаха, противно принятымъ имъ на себя обѣтамъ, профанируетъ самое высокое служеніе Богу.

Таковы чаянія и идеалы г. Достоевскаго. Всѣ государства, просвѣщенныя свѣтомъ Христовой вѣры, но до сихъ поръ основывающія свой гражданскій порядокъ на формальномъ законѣ внѣшняго права, не освободившагося еще отъ элементовъ языческихъ, въ процессѣ своего развитія постепенно будутъ проникаться духомъ церкви и во всѣхъ своихъ отправленіяхъ будутъ руководиться внутреннимъ закономъ Христовымъ, такъ что въ концѣ концовъ образуютъ изъ себя единое, нераздѣльное общество духовнаго братства и такимъ образомъ созиждутъ изъ себя одно величественное зданіе Церкви. Въ качествѣ главныхъ дѣлателей этого зданія призваны будутъ сыны земли русской, которые будутъ въ немъ вмѣстѣ съ тѣмъ и краеугольнымъ камнемъ, дотолѣ отвергаемымъ зиждущими, которые выдѣлятъ изъ среды своего иночества духовныхъ воспитателей народныхъ, имѣющихъ пересоздать гражданскій порядокъ общества, сообщивши ему духъ христіанской любви. Мы не сомнѣваемся, что въ нашемъ современномъ обществѣ много людей, изъ которыхъ одни отнесутся къ этимъ чаяніямъ съ полнѣйшимъ недовѣріемъ, а другіе еще приправятъ свой скептицизмъ насмѣшливою улыбкой. «Sancta simplicitas!» — воскликнутъ и тѣ и другіе, и разумѣется, они окажутъ нашему автору съ высоты своего величія много снисхожденія, если обзовутъ его воззренія невинною,

61

младенческою мечтой. Но могутъ быть и болѣе злостные и ядовитые критики, да уже и были въ нашей либеральной періодической печати, которые прославятъ ихъ пустымъ сумасбродствомъ, обнаруживающимъ въ авторѣ умственное пониженіе, противорѣчащимъ всякимъ законамъ человѣческаго развитія. До сихъ поръ господствуетъ въ научномъ мірѣ воззрѣніе, что развитіе человѣческихъ обществъ главнымъ образомъ зависитъ отъ управляющаго ими закона борьбы за существованіе, что только благодаря этому закону человѣчество все болѣе и болѣе преуспѣваетъ въ своемъ умственномъ развитіи, такъ какъ онъ наиболѣе всего изощряетъ и возбуждаетъ дѣятельность мыслительныхъ способностей человѣка и ведетъ его къ разнаго рода изобрѣтеніямъ и открытіямъ въ мірѣ наукъ и искусствъ. До сихъ поръ еще имѣетъ много голосовъ на своей сторонѣ теорія, что даже войны, эти повидимому ужасныя бичи человѣчества, не только никогда не сойдутъ со сцены, но вовсе и нежелательно было бы, чтобы онѣ когда нибудь совершенно уничтожились; потому что только войны, говорятъ ихъ защитники, будятъ народъ отъ умственнаго и нравственнаго усыпленія, заставляютъ его встряхнуть себя, выводятъ на свѣтъ Божій образовавшіеся отъ застоя наросты и нечистые элементы и какъ бы омываютъ, очищаютъ и освѣжаютъ его его же собственною кровію. Г. Достоевскій съ своими идеалами идетъ совершенно напротивъ всѣмъ этимъ, завоевавшимъ себѣ право гражданства въ наукѣ, теоріямъ, такъ какъ проповѣдуетъ человѣчеству о такой формѣ его соціальной жизни, которая исключаетъ всякія войны, законы борьбы за существованіе и т. под. Очевидно, по мнѣнію защитниковъ подобныхъ теорій, онъ осуждаетъ человѣчество на положительный застой и усыпленіе, рекомендуетъ ему повальное невѣжество. Но дѣйствительно ли это такъ? И не преждевременно ли будетъ такъ скептически-пренебрежительно относиться къ идеаламъ, къ которымъ направлены симпатіи г. Достоевскаго? Не находимъ ли мы и въ настоящее время уже нѣкоторыхъ зачатковъ тѣхъ общественныхъ формъ жизни, наступленіе которыхъ онъ видитъ въ болѣе или менѣе отдаленномъ будущемъ?

Если мы обратимъ вниманіе на тѣ цѣли, какія преслѣдуетъ человѣчество путемъ умственнаго прогресса, всякаго рода 

62

научныхъ изобрѣтеній и открытій, то мы увидимъ, что всѣ они сводятся къ одной главной цѣли — къ упроченію личнаго благосостоянія, къ обезпеченію свободы духа и господству его надъ внѣшнею природою, кратко къ земному счастію, понимаемому въ самомъ обширнѣйшемъ смыслѣ слова, и какъ внѣшнее благополучіе и довольство, и какъ внутренній душевный миръ и спокойствіе. Что же, — достигаетъ ли человѣчество этой вожделѣнной цѣли тѣмъ путемъ, какимъ оно идетъ въ настоящее время? Все усиленнѣе и напряженнѣе работаетъ оно надъ своею завѣтною мечтою, все энергичнѣе трудится оно надъ отысканіемъ своего философскаго камня, и никакъ нельзя сказать, что его труды и усилія были напрасны. Съ каждымъ годомъ быстро увеличивается сокровищница знаній, и все болѣе и болѣе расширяется господство человѣческаго духа надъ внѣшнею природою, запасъ открытій и усовершенствованій возрастаетъ, изобрѣтаются наилучшія средства для борьбы съ разнаго рода общественнымъ зломъ, — и что же? Становится ли человѣчеству лучше? Чувствуетъ ли оно себя счастливѣе? Слишкомъ нужно много слѣпаго самообольщенія, чтобы дать отвѣтъ на это въ положительномъ смыслѣ. Несмотря на труды и усилія искомый съ самаго начала вѣковъ философскій камень не дается въ руки страждущему человѣчеству. Конечно, если сравнить жизнь цивилизованнаго европейца, окружившаго себя всякаго рода удобствами и приспособленіями къ комфортабельной обстановкѣ, какія даетъ ему новѣйшая наука, съ жалкимъ существованіемъ хоть напр., эскимоса, проводящаго всю свою жизнь въ борьбѣ съ холодомъ и голодомъ и всевозможными физическими неудобствами и лишеніями, то разумѣется, на первый взглядъ даже и смѣшонъ былъ бы самый вопросъ, — кто изъ нихъ счастливѣе другаго? Одинъ наслаждается матеріальнымъ счастіемъ и довольствомъ, другой напротивъ всъ жизнь свою проводитъ въ матеріальной бѣдности; одинъ движется высшими интересами науки и искусства, другой — поглощенъ исключительно удовлетвореніемъ своихъ физіологическихъ потребностей, и ему нѣтъ времени задаваться какими-нибудь болѣе высшими вопросами. Но если обратить вниманіе на внутреннее душевное расположеніе духа того и другаго, — на то, какъ они чувствуютъ себя вообще, то сравненіе, пожалуй, выйдетъ и не въ пользу европейца. 

63

Положимъ, онъ окруженъ всевозможными удобствами жизни, можетъ удовлетворить высшимъ потребностямъ своего духа, имѣть средства доставить себѣ самыя благородныя и изысканныя удовольствія и наслажденія; но не нужно забывать, что все это можетъ только увеличивать и раздражать человѣческую прихоть, породить цѣлую массу разнаго рода другихъ потребностей и желаній, удовлетворить которымъ не въ состояніи бываетъ никакое богатство, никакая наука и искусство. Въ результатѣ оказывается недовольство своимъ состояніемъ и самою жизнію. Ничтожна, положимъ, сравнительно съ нимъ жизнь нашего сѣвернаго дикаря, низки и мелки его желанія и потребности, чрезвычайно узокъ его умственный кругозоръ, но за то ему такъ мало и нужно отъ жизни, что удовлетворивши себя въ этомъ немногомъ, хотя бы даже путемъ многихъ усилій и кроваваго пота, онъ уже чувствуетъ себя довольнымъ. На чьей же сторонѣ счастіе жизни?...... Замѣчателенъ при этомъ фактъ, что разочарованіе, недовольство жизнію развивается главнымъ образомъ въ средѣ цивилизованныхъ классовъ общества; самоубійство есть достояніе по преимуществу привилегированныхъ сословій, — дикарь до этого еще не додумался, — а философія пессимизма, призывающая все человѣчество надѣть себѣ на шею петлю, есть порожденіе народа, достигшаго какъ наибольшаго внѣшняго блеска и матеріальнаго богатства, какъ и высшей степени умственнаго развитія. Если и бываютъ нѣкоторыя легкомысленныя души, которыя благодаря матеріальному обезпеченію, чувствуютъ себя относительно счастливыми, то все это будутъ только отдѣльныя лица, но нельзя того же сказать о цѣломъ народѣ, гдѣ обыкновенно бываетъ всегда больше бѣдныхъ, чѣмъ богатыхъ. И слѣдуетъ замѣтить, что послѣднее явленіе особенно рельефно выдается у народовъ, достигнувшихъ наибольшаго экономическаго и умственнаго прогресса, такъ что становится уже нѣкоторымъ закономъ то явленіе, что чѣмъ богаче и образованнѣе народъ, тѣмъ ожесточеннѣе ведется среди него борьба павперизма съ плутократіей. Оказывается слѣдовательно, что счастіе не упрочивается ни внѣшнимъ матеріальнымъ благосостояніемъ, ни умственнымъ прогрессомъ. Но гдѣ же искать его? Неужели въ самомъ дѣлѣ нужно зачеркнуть всю исторію цивилизаціи, вышвырнуть за бортъ, какъ ненужный хламъ, всякія достоянія 

64

наукъ и искусствъ и возвратиться въ первобытное состояніе дикарей, смотря на нихъ, какъ на идеалъ счастливыхъ людей? Въ этомъ именно смыслѣ и иронизировали нѣкоторые изъ нашихъ защитниковъ современнаго прогресса надъ г. Достоевскимъ, по поводу его послѣдняго романа, упрекая его въ нѣкоторомъ обскурантизмѣ. Но, разумѣется, ни самъ г. Достоевскій, и никто изъ послѣдователей его взглядовъ никогда не думалъ и не думаетъ отказываться отъ тѣхъ благъ, какія даетъ цивилизація, и не считаетъ состояніе дикарей нормальнымъ. Цивилизація въ этомъ случаѣ ни при чемъ; въ рукахъ человѣчества она не болѣе какъ средство для достиженія главной цѣли, въ стремленіи достигнуть которой согласны всѣ людскія общества и союзы и каждый членъ ихъ въ отдѣльности, — цѣли заключающейся въ достиженіи личнаго счастія. Сущность вопроса въ этомъ случаѣ заключается въ томъ, гдѣ искать этого счастія. Современный человѣкъ ищетъ его въ себѣ самомъ, и потому въ своей дѣятельности руководится исключительно эгоистическими побужденіями. Всѣ средства, какія даетъ ему наука и искусство, всѣхъ людей, съ которыми онъ силою жизненныхъ условій вынужденъ стать въ тѣ или иныя отношенія, онъ старается употребить единственно — къ удовлетворенію своихъ эгоистическихъ стремленій. Мы видимъ его часто въ роли общественнаго дѣятеля, воодушевленнаго благороднымъ желаніемъ служить во имя общихъ интересовъ, ему не чужды и возвышенные порывы самоотверженія; но все это весьма часто ограничивается видимою стороною и рѣдко случается, чтобы имѣли въ своемъ основаніи полнѣйшее безкорыстіе, а не основывались опять на узко-утилитарной подкладкѣ. Характеристическая неотъемлемая черта этой дѣятельности, основывающейся на началахъ утилитаризма, есть борьба, въ которой люди поѣдаютъ другъ друга, такъ какъ каждый изъ нихъ старается обратить другаго въ орудіе своей воли. Возникаетъ всеобщее недовѣріе, и люди, несмотря на все болѣе и болѣе расширяющуюся сѣть желѣзныхъ дорогъ и телеграфовъ, чувствуютъ себя одинокими; близкія отношенія между ними образуются по неволѣ, по необходимости, и потому всякіе союзы людей разлетаются, лишь только удаляется внѣшняя объединяющая ихъ сила. Чувство одиночества заѣдаетъ современнаго человѣка, потому что несмотря на всѣ

65

богатыя средства, какими онъ можетъ располагать для удовлетворенія своихъ прихотливыхъ желаній, онъ все же въ концѣ концовъ остается лишь при самомъ себѣ; но жить среди людей и въ то же время чувствовать себя одинокимъ, — это необходимо должно породить въ человѣкѣ многія горькія чувства и въ общемъ порождаетъ въ немъ недовольство жизнію. Но мы еще взяли человѣка богатого, который дѣйствительно имѣетъ возможность питать свое самолюбіе, — что же сказать о томъ, кто обладаетъ небольшими достатками, и въ тоже время не можетъ перенести центра своей дѣятельности ни куда иначе, какъ на самого же себя? Тутъ уже разочарованія и всѣ его спутники — на каждомъ шагу.

Если такимъ образомъ дѣятельность человѣка, основанная на утилитарномъ принципѣ, не приводитъ его къ достиженію истиннаго счастія, то значитъ, онъ долженъ искать его инымъ путемъ, совершенно противоположнымъ. Если самолюбіе не только не счастливитъ человѣка, а напротивъ приводитъ его къ совершенному разочарованію въ жизни и даже отчаянію, то нужно перемѣнитъ только центръ любви — съ себя перенесть его на другихъ, и тогда получатся совершенно иные результаты. Дѣйствительно, только тогда человѣчество достигнетъ своей завѣтной цѣли, вполнѣ будетъ счастливо, когда оно составитъ изъ себя одно духовное братство, дѣятельность котораго будетъ основываться на началахъ взаимнаго, безкорыстнаго служенія составляющихъ его членовъ; только тогда уничтожится та разъединенность, которая, какъ разъѣдающій червь, подтачиваетъ жизнь современнаго общества и лишаетъ его счастія. Напротивъ, каждый, живя тогда ради интересовъ другихъ, отражая въ себѣ самомъ всѣхъ другихъ и самъ отражаясь въ каждомъ изъ нихъ, представитъ собою необходимое звѣно въ одной общей, неразрывной цѣпи. Скудость и недостаточность личной жизни восполнится совокупностію и разнообразіемъ всего общества; личное счастіе одного повторится и слѣдовательно въ нѣсколько кратъ усугубится въ сочувствіи всѣхъ другихъ и въ свою очередь эти послѣдніе, отражая каждый въ немъ самомъ свое личное счастіе, во столько же разъ и его самого сдѣлаютъ счастливымъ. Такимъ образомъ человѣчество, ради достиженія своей завѣтной цѣли, должно будетъ стать на путь, 

66

намѣченный г. Достоевскімъ. И это не поведетъ человѣчество назадъ, не заставитъ его отказаться отъ научнаго прогресса и цивилизаціи. Развѣ науки и искусства не могутъ служить человѣку въ его бескорыстной дѣятельности во имя общихъ интересовъ, также какъ они теперь главнымъ образомъ служатъ для цѣлей утилитарныхъ, эгоистическихъ? Они суть не болѣе, какъ средства, которыя могутъ быть и хорошими и дурными, смотря потому, какую цѣль думаютъ ими достигнуть. Мы думаемъ даже, что самый прогрессъ и цивилизація пошли бы на этомъ пути настолько же быстрѣе и успѣшнѣе, насколько вообще коллективный трудъ идетъ успѣшнѣе одиночнаго. Теперь всѣ открытія и усовершенствованія обязаны своимъ происхожденіемъ талантамъ и геніальности нѣкоторыхъ людей, тогда же они будутъ зависѣть отъ изобрѣтательности, постояннаго труда и усилія всѣхъ членовъ общества и слѣдовательно будутъ болѣе обезпечены, чѣмъ теперь, такъ какъ талантъ и геній — явленія временныя и случайныя, а не постоянныя и необходимыя. Само человѣчество никогда не станетъ на этотъ путь, и потому эти идеалы навсегда останутся пустой мечтою?  Но почему же? Если эта идея уже и теперь имѣетъ нѣкоторыхъ послѣдователей, то почему же ей не завоевать себѣ всеобщаго господства? Она имѣетъ въ себѣ задатки истинности, а истина сама въ себѣ заключаетъ всѣ условія своего безсмертія и торжества надъ временными препятствіями и врагами. Мы уже замѣтили мимоходомъ, что государство и теперь уже въ судебной практикѣ отрекается отъ своего чисто формальнаго принципа и въ лицѣ присяжныхъ даетъ мѣсто суду совѣсти. Въ отношеніи къ наказаніямъ преступниковъ все болѣе и болѣе устанавливается взглядъ, что они должны быть не чисто-карательнаго свойства, должны имѣть цѣлію не простое удовлетвореніе требованій суровой справедливости, но и преслѣдовать болѣе гуманныя задачи — исправить пресупника и слѣдовательно воздѣйствовать на него воспитательнымъ образомъ, чтобы сдѣлать его впослѣдствіи полезнымъ членомъ общества. Въ дипломатическомъ мірѣ раздаются голоса, призывающіе всѣ государства къ всеобщему разоруженію, дѣлаются попытки создать такія правила и законы, по которымъ можно бы было рѣшать международныя дѣла не грубою силой огня и меча, но какими-нибудь болѣе гуманными 

67

средствами. Не представляетъ ли это и теперь уже нѣкоторыхъ задатковъ торжества истины? Не сулитъ ли это намъ, что настанетъ наконецъ время, когда займется заря новой жизни человѣчества, когда оно въ безкорыстной любви достигнетъ наконецъ свой завѣтной, золотой цѣли?… Разумѣется достиженіе подобной цѣли можетъ воспослѣдовать только по истеченіи многихъ вѣковъ, въ продолженіе которыхъ человѣчество должно пережить періодъ отъединенія и приготовить себя къ этому путемъ постепеннаго перевоспитанія.

26-го іюля. С. Л.

________________