Горшковъ Александръ <Протопоповъ М. А.> Проповѣдникъ «Новаго слова». Дневникъ писателя. Единственный выпускъ на 1880 г. Августъ // Русское богатство. 1880. Августъ. С. 1-28.

<1>

ПРОПОВѢДНИКЪ «НОВАГО СЛОВА».

Дневникъ писателя. Единственный выпускъ на 1880 г. Августъ.

Умные люди тутъ разсмѣются…

Г. Достоевскiй.

I.

Хорошо быть талантливымъ человѣкомъ, такъ хорошо, такъ хорошо, что даже вчужѣ зависть беретъ. Мы, заурядные работники мысли и слова, должны, какъ евангельская Марфа, о многомъ пещись. Мы обязаны заботиться о дѣйствительныхъ умственныхъ потребностяхъ своихъ читателей, понимать свою эпоху и свое общество, жить въ самомъ центрѣ той лабораторiи, въ которой совершается процессъ развитiя идей, имѣющихъ господствовать въ ближайшемъ будущемъ. Мы можемъ писать хорошо (не въ эстетическомъ, а въ утилитарномъ смыслѣ, конечно) лишь подъ диктовку жизни. Мы не создаемъ потребностей и интересовъ, а только угадываемъ ихъ и, по мѣрѣ своихъ силъ, служимъ имъ, стараясь отыскать для нихъ точную и правильную формулу. Для всего этого намъ надо кое-что знать, а главное — необходимо много и прилежно думать. Какъ быть! По своему малому росту, мы не можемъ хватать съ неба звѣзды, и должны трудиться, чтобы не остаться въ хвостѣ движенiя и въ сторонѣ отъ жизни.

Но что не дозволено быку, то дозволено Юпитеру. Тамъ, гдѣ мы идемъ ощупью, осторожно соразмѣряя каждый свой шагъ, крупный талантъ съ завидною легкостью перепархиваетъ на крыльяхъ своего вдохновенiя. Зачѣмъ ему учиться? Онъ, какъ щедринскiй мужикъ, «безъ науки всѣ науки прошелъ». Зачѣмъ ему жить съ людьми, 

2

вдумываться въ ихъ желанiя и стремленiя? Не ему идти за обществомъ, — онъ поведетъ общество на своемъ буксирѣ. Онъ «царь», живетъ «одинъ» и, дорогою свободной, усовершенствуя плоды любимыхъ думъ, поведетъ насъ, куда ему заблагоразсудится. Зачѣмъ ему даже вообще думать? Наша эпоха богата идеями; удивить насъ въ этомъ отношенiи чѣмъ нибудь оригинальнымъ и смѣлымъ довольно мудрено, по крайней мѣрѣ на одномъ вдохновенiи тутъ не далеко уѣдешь. Но придать старой идеѣ новый видъ и новый лоскъ — это для настоящаго литературнаго таланта довольно легко. Пусть ваша идея является битымъ и перебитымъ, молотымъ и перемолотымъ трюизмомъ, насчитывающимъ себѣ, быть можетъ, десятки вѣковъ отъ роду; пусть у ней отъ старости давно повылѣзли волосы и повыпадали зубы, пусть всѣ позабыли о ней: тѣмъ лучше. Новое, какъ замѣтилъ кто-то, есть хорошо забытое старое, и, благодаря этому, простой реставраторъ какой нибудь идеи — мумiи легко можетъ сойдти за новатора. Толпа снисходительна и наивна. Для нея важно не только то, что высказываете, но и то, какъ вы высказываете.

Все это очень естественно. Трудно судить Манлiя въ виду Капитолiя, какъ прекрасно сказалъ Маколей въ своемъ этюдѣ о Беконѣ. Читателю или слушателю трудно освободиться отъ подкупающаго влiянiя художественной формы, въ особенности когда она согрѣта всею теплотою страстнаго внутренняго убѣжденiя. Тутъ не только сердце сердцу вѣсть даетъ, не только обаянiе искренности и красоты, но и другiя, болѣе глубокiя, основанiя. Вы видите талантливаго человѣка, въ совершенствѣ обладающаго великимъ искусствомъ «глаголомъ жечь сердца людей». Въ грудахъ историческаго мусора онъ откопалъ какую то вещицу, — по его убѣжденiю драгоцѣнный талисманъ, — съ которой носится какъ съ реликвiею, обливаетъ ее жаркими слезами, прижимаетъ къ своему сердцу и, въ сильныхъ выраженiяхъ, иногда съ истиннымъ вдохновенiемъ, призываетъ людей раздѣлить съ нимъ его блаженную вѣру. Легко ли заподозрить въ этомъ вдохновенномъ проповѣдникѣ — юродиваго, — положимъ, довольно необыкновеннаго и блестящаго, но которому, въ сущности, только шагъ до выкрикиванiя по-пѣтушиному? Можно ли допустить, чтобы разумное, съ виду, человѣческое

3

существо, да еще озаренное яркой Божьей искрою, могло до такой степени утратить всякое чутье реальной дѣйствительности, до того отуманить свое пониманiе всякими фикцiями и фантасмагорiями, чтобы завалящую тряпочку, привязанную къ шесту, искренно считать побѣднымъ стягомъ человѣчества, а какую-то абракадабру полуфразъ, полумыслей — выдавать за стройное мiросозерцанiе? Конечно, бываютъ паденiя даже великихъ умовъ и талантовъ, когда истощенныя силы отказываются служить, мысль ослабѣваетъ и затемняется и человѣкъ начинаетъ собственными руками подкапываться подъ идею, которой онъ прежде служилъ такъ ревностно. Такъ было — беремъ крупнѣйшiй въ нашей литературѣ примѣръ — съ Гоголемъ. Но такiе случаи, всѣхъ опечаливая, никого не могутъ ввести въ заблужденiе. Былъ человѣкъ и погибъ; вѣчная ему память и вѣчная благодарность за то, что совершено имъ для насъ въ пору его духовнаго здравiя, — вотъ все, что мы можемъ сказать въ такихъ случаяхъ. Но какъ быть, что подумать и что сказать тогда, когда аномалiя представляется нормой и очевидно болѣзненное состоянiе ума и души человѣка нисколько не мѣшаетъ развиваться и укрѣпляться его собственно литературнымъ, художественнымъ способностямъ? Тутъ нѣтъ ренегатства, потому что первое произнесенное слово, первая написанная этимъ человѣкомъ строчка, по своему смыслу и духу, вполнѣ согласны съ послѣднимъ его словомъ и послѣднею строкою; нѣтъ паденiя, потому что свѣжесть и сила таланта успѣли вполнѣ сохраниться; нѣтъ, наконецъ, и простой логической ошибки мысли, нѣтъ и не можетъ быть уже просто потому, что никогда не бывало и самой логики. Тутъ, очевидно, какая-то игра природы, такъ сказать, какое-то органическое уродство, любопытное, оригинальное, но, въ сущности, очень мало поучительное, или развѣ поучительное только въ отрицательномъ смыслѣ: вотъ чѣмъ не хорошо быть, вотъ какъ не надо думать.

Но спиртная банка этого раритета освѣщена снаружи и изнутри разноцвѣтными бенгальскими огнями, ослѣпляющими своими волшебными переливами, и попробуйте убѣдить добродушныхъ зѣвакъ кунсткамеры, что у нихъ передъ глазами не божество какое нибудь, а явленiе совершенно той же категорiи, къ которой относятся и Томъ Пусъ

4

и двухголовый теленокъ. Нетрудно бороться противъ ошибочнаго убѣжденiя, но какъ бороться противъ неразумнаго увлеченiя? Толпа отбиваетъ себѣ руки апплодисментами, окружаетъ «банку» лавровыми вѣнками, люди падаютъ въ обмороки отъ восторга и умиленiя — повторяемъ, что тутъ дѣлать и чѣмъ помочь? Болѣе того: стоитъ ли тутъ что нибудь дѣлать и есть ли чему помогать? Когда знаменитый Иванъ Яковлевичъ Корейша изрекъ (вѣроятно тоже съ паѳосомъ и съ полной искренностью) вопрошавшимъ его барынямъ: «безъ працы не бендзы кололацы», — нѣкоторыя изъ нихъ, вѣроятно, были умилены, другiя, быть можетъ, и въ обморокъ попадали; но постороннему человѣку волноваться тутъ рѣшительно было не отъ чего. Безсмыслица такъ часто торжествуетъ побѣды въ этомъ сквернѣйшемъ изъ мiровъ, что на каждую изъ нихъ не хватитъ ни нашего сожалѣнiя, ни нашего негодованiя. Таковъ голосъ холоднаго разсудка. Но не всегда возможно да и не всегда даже хочется слѣдовать совѣтамъ этого голоса. Корейша сидѣлъ въ своей мурьѣ, благодушно принимая за свои пророчества и совѣты фунты чаю и головы сахару, и на лавровые вѣнки не предъявлялъ претензiй; свои «словеса» онъ не называлъ «новымъ словомъ»; не имѣвшихъ чести принадлежать къ его адептамъ не обзывалъ всякими прозвищами; его послѣдователями и помощницами, наконецъ, были безхитростныя замоскворѣцкiя купчихи, а не хитроумные россiйскiе литераторы, которые, выражаясь словами Базарова, знаютъ и какъ эфиръ трепещетъ и что на солнцѣ происходитъ. Дѣло, такимъ образомъ, по сущности своей, не стоитъ, какъ говорится, выѣденнаго яица; но по его блестящему декоруму, по той эффектной оправѣ, въ которую вставлены эти безсмертныя «кололацы», на немъ и нужно и должно остановиться.

Не для г. Достоевскаго, конечно, мы пишемъ эту замѣтку и не для сознательныхъ или безсознательныхъ его почитателей. Спорить съ авторомъ «Дневника» для насъ нѣтъ не только нравственной, но и физической возможности. Г. Достоевскiй заявляетъ, что, читая статьи

5

нашихъ, такъ называемыхъ, либераловъ, онъ удивляется «теченiю мыслей». Мы вѣримъ искренности этого удивленiя, потому что сами питаемъ то же самое чувство по отношенiю къ писанiямъ самого г. Достоевскаго. Его логика — не наша логика; наша логика — не его. Съ другой стороны, овацiи — какъ это совершенно очевидно изъ «Дневника» — настолько вскружили г. Достоевскому голову, что требовать отъ него самокритики было бы дѣломъ вполнѣ безнадежнымъ. Вы будете доказывать, что эти овацiи — только одно колоссальное недоразумѣнiе, недопониманiе, а онъ, «видитъ Богъ, не для восхваленiя своего», но не безъ самодовольства замѣтитъ: «а вотъ поѣхалъ бы этотъ журналистъ самъ туда и сказалъ бы что нибудь отъ себя: кинулись ли бы къ нему такъ, какъ ко мнѣ, или нѣтъ?»

На этотъ удивительный вопросъ можетъ быть только одинъ отвѣтъ: нѣтъ, конечно, не кинулись бы. Обыкновенные журналисты не обладаютъ рессурсами вашего таланта, лишены умѣнья увлекать толпу, но все это ровно ничего не говоритъ ни противъ ихъ идей, ни въ пользу вашихъ откровенiй. Г. Достоевскiй думаетъ иначе и полагаетъ, что его чествовали не за его красивую словесную иллюминацiю, а за то, что надѣются найти у него «утѣшающую мысль, обѣтованiе дѣла». Можетъ быть, впорчемъ, это и дѣйствительно такъ. Тѣ люди, которые падали въ обморокъ отъ рѣчей г. Достоевскаго и бѣжали въ ближайшiя цвѣточныя за вѣнками для него, быть можетъ, дѣйствительно сгорали жаждою «дѣла» и отъ г. Достоевскаго надѣялись услышать  «обѣтованiе» этого дѣла. Но правы ли были эти люди — не въ своихъ желанiяхъ а въ своихъ ожиданiяхъ — это иной вопросъ, и если г. Достоевскiй, ничто же сумняшеся, рѣшаетъ этотъ вопросъ въ положительномъ смыслѣ, то это доказываетъ только, что его самолюбiе развито несравненно болѣе, нежели его способность разсуждать и анализировать. Г. Достоевскiй и прежде говорилъ почти исключительно афоризмами, пророчествами, считая излишнимъ подкрѣплять свои излюбленныя «аксiомы» какой нибудь аргументацiей. Нынче онъ окончательно принимаетъ учительный тонъ и поетъ, вопiетъ, взываетъ, глаголетъ — все, что хотите, только не говоритъ и не доказываетъ. Съ Пифiями не спорятъ; ихъ или безпрекословно слушаются или, по

6 

авгурски, смѣются, слушая ихъ тарабарскiя вѣщанiя. Не будемъ спорить съ г. Достоевскимъ и мы, а посмѣяться — посмѣемся.

Въ томъ сумбурѣ, который г. Достоевскiй выдаетъ за «новое слово», удивительно трудно орiентироваться. Въ мiросозерцанiи г. Достоевскаго нѣтъ рѣшительно такого центральнаго пункта, около котораго и на основанiи котораго группировались бы его частныя воззрѣнiя, или, вѣрнѣе сказать, такихъ пунктовъ у него нѣсколько, и всѣ они основные, и всѣ они центральные. По одному мнѣнiю г. Достоевскаго, спасенiе человѣчества — въ христiанствѣ; но не въ христiанствѣ вообще, а непремѣнно въ православiи. Касаться этого мнѣнiя по существу мы, конечно, не станемъ, но не можемъ не выразить нашего сомнѣнiя, чтобы оно имѣло право считаться хоть сколько нибудь «новым словомъ». Болѣе того. Въ то время какъ г. Достоевскiй на эту тему только пророчествуетъ и вѣщаетъ, тридцать лѣтъ тому назадъ — полузабытый Хомяковъ, напр. доказывалъ превосходство православiя со всею тонкостью своей дiалектики и со всѣмъ богатствомъ своей богословской эрудицiи. А затѣмъ, теоретическiя и практическiя недоумѣнiя, постоянно возбуждавшiяся этой пропагандой нашихъ славянофиловъ, не только не устранены г. Достоевскимъ, но даже и не затронуты. Если спасенiе человѣчества въ православiи, то какъ же быть съ этимъ человѣчествомъ? Осуждено ли оно, кромѣ одной, сравнительно, незначительной его части, на безвозвратную погибель или, съ теченiемъ времени, спасется, поголовно принявши православiе? Совѣстно, передъ своимъ собственнымъ разумомъ, задаваться такими вопросами, которые, однако же, неминуемо возникаютъ, логически вытекаютъ изъ славянофильской пропаганды вообще, пропаганды г. Достоевскаго въ частности. Г. Достоевскiй разрѣшаетъ эти вопросы очень просто: «да, — говоритъ онъ, — на Западѣ во-истину уже нѣтъ христiанства, католичество во-истину уже не христiанство и переходитъ въ идолопоклонство, а протестантизмъ исполинскими шагами переходитъ въ атеизмъ и въ зыбкое, текущее, измѣнчивое (а не вѣковѣчное) нравоученiе». Т. е., говоря извѣстной славянофильской формулой, «Западъ гнiетъ» и нѣтъ ему спасенiя ни въ семъ свѣтѣ, ни въ будущемъ. Не станемъ говорить о глубокомыслiи этой формулы. Слова Потугина: «чудеса да

7

и только! Бьетъ насъ этотъ Западъ на всѣхъ пунктахъ, а гнилъ!» служатъ для нея достаточнымъ отвѣтомъ. Но мы спрашиваемъ: какимъ образомъ эта истаскавшаяся, осмѣянная, опошленная формула могла хоть кому нибудь показаться «новымъ словомъ»? А вотъ именно въ подобныхъ случаяхъ и обнаружается вся сила обаянiя крупнаго таланта. Старая погудка, пропѣтая на новый ладъ, кажется новой пѣсней.

Предоставимъ народы запада, востока и юга ихъ собственной горькой участи, предрекаемой имъ г. Достоевскимъ и посмотримъ, чего желаетъ онъ для нашего избраннаго и богохранимаго отечества. Въ этомъ отнощенiи главнымъ конькомъ, тоже достаточно таки изъѣзженнымъ, являются у г. Достоевскаго «народность», «нацiональный духъ» и «нацiональная самобытность» и т. п. Изо всѣхъ идей г. Достоевскаго (вѣрнѣе говоря — идей славянофильской партiи, только реставрированныхъ г. Достоевскимъ) эта идея о нашей нацiональной «самобытности» прiобрѣла въ нашей журналистикѣ наибольшiй успѣхъ и распространенiе. Это очень понятно. Ни одна, даже самая безпардонная, газета не рѣшится, въ видахъ собственнаго самосохраненiя, наполнять свои столбцы разсужденiями въ духѣ старца Зосимы и г. Достоевскаго, но идея о нацiональности легко прiобрѣтаетъ нѣкоторую политическую окраску и можетъ безъ скандала быть эксплуатируема. Сверхъ того, она, во многихъ отношенiяхъ, чрезвычайно удобна. Являясь не столько идеей, сколько пустозвонной фразой, она не требуетъ отъ своихъ адептовъ никакого умственнаго напряженiя.

Между тѣмъ, съ этимъ критерiемъ «самобытности» въ рукахъ, въ высшей степени просто судить и рядить о всѣхъ явленiяхъ и политической и экономической жизни народа. Хорошо, потому что самобытно; дурно, потому что несамобытно, подражательно. Это до такой степени неголоволомно, что литературные прихвостни г. Достоевскаго, какое-нибудь напр. «Новое Время», не умѣющее связать пары мыслей, чувствуетъ себя въ сферѣ этихъ разсужденiй совершенно chez soi. Потому ли г. Достоевскiй излюбилъ принципъ духовной нацiональной самобытности, что по поводу этого принципа можно фразерствовать очень много и очень красиво и все-таки ничего 

8

не сказать, или по какимъ другимъ причинамъ, — несомнѣнно одно: въ рукахъ г. Достоевскаго этотъ принципъ является тѣмъ козломъ, отъ котораго не дождаться намъ ни молока, ни шерсти. Почему самобытность, какъ таковая, представляется въ понятiи г. Достоевскаго первостепеннымъ достоинствомъ, ради прiобрѣтенiя и сохраненiя котораго слѣдуетъ поступаться даже существеннѣйшими интересами — этого мы сказать не умѣемъ, потому что, по своему обыкновенiю, г. Достоевскiй никакихъ аргументовъ не приводитъ. Онъ ограничивается нѣкоторымъ невнятнымъ бормотанiемъ о «стертомъ пятiалтынномъ», на который, будто бы, «наши либералы» желали бы сдѣлать похожимъ свое отечество. Г. Достоевскiй не слыхалъ, а если и слыхалъ, такъ, очевидно, не понялъ, что, какъ выразился Берне, «человѣчество существуетъ для людей», точно также какъ для людей, для личности существуютъ и всѣ формы общежитiя, искусственныя ли — какъ государство, или стихiйныя — какъ нацiональность. Формы эти хороши лишь постольку, поскольку удовлетворяютъ своей цѣли, и въ этой цѣли ихъ весь raison d`être. Г. Достоевскiй ровно ничего не можетъ и не долженъ имѣть противъ этого возвышенiя личности и ея правъ надъ всѣми другими явленiями, не можетъ и не долженъ, ибо та самая мораль, которую онъ исповѣдуетъ, обязываетъ его къ этому. Но если, такимъ образомъ, конечная цѣль всѣхъ нашихъ усилiй, всего нашего прогресса, есть индивидуальное счастiе («спасенiе», сказалъ бы г. Достоевскiй) всѣхъ и каждаго, то критерiй «самобытности», въ примѣненiи ли къ личному или общественному развитiю, теряетъ всякое значенiе и всякiй смыслъ. Не то хорошо, что «самобытно», а то — что полезно, честно и для всѣхъ благотворно. А понятiе «самобытности»  отнюдь не заключаетъ въ себѣ этихъ понятiй. Самобытность ни признакъ, ни элементъ счастiя. Лучше быть умнымъ, добрымъ, счастливымъ как всѣ, нежели глупымъ, злымъ и несчастнымъ какъ никто. Метафоры о «стертомъ пятiалтынномъ» не только ничего не доказываютъ, но и ничего не выражаютъ. Если нравственный (а по г. Достоевскому, стало-быть, и соцiальный, такъ какъ авторъ выводитъ общественные идеалы изъ индивидуально-нравственныхъ) идеалъ для всѣхъ людей одинъ и тотъ же и для всѣхъ насъ въ равной степени

9

обязателенъ, то не очевидно ли, что большее или меньшее приближенiе къ этому идеалу есть въ то же время и шагъ къ отождествленiю людей, къ приведенiю ихъ подъ одинаковый уровень, подъ одинъ и тотъ же знаменатель. Если бы каждый индивидуумъ вполнѣ воплощалъ въ себѣ и выражалъ собою нравственный идеалъ, люди были бы вполнѣ похожи другъ на друга, т. е., говоря выраженiемъ г. Достоевскаго — были бы «стертыми пятiалтынными». Но истинно «стертый пятiалтынный» — не тотъ, въ которомъ индивидуальность не представляетъ, по отношенiю къ окружающей средѣ, никакихъ рѣзкихъ особенностей, а лишь тотъ, въ которомъ вовсе нѣтъ никакой индивидуальности. Замѣтимъ мимоходомъ, что понятiя г. Достоевскаго объ индивидуальности въ высшей степени сбивчивы, даже для него слишкомъ сбивчивы. Въ то время, какъ онъ съ жаромъ защищаетъ нацiональную индивидуальность, т. е. ту самую, отъ которой Ивану и Петру ни тепло, ни холодно, онъ готовъ былъ бы стереть съ лица земли индивидуальность личную, т. е. ту, внѣ которой и безъ которой личное счастiе вполнѣ немыслимо. Развѣ проповѣдь г. Достоевскаго того, будто бы христiанскаго, а въ сущности фарисейскаго самоуниженiя, лицемѣрнаго смиренiя не есть возмущенiе противъ лучшаго достоянiя человѣка — сознанiя его человѣческаго достоинства, сознанiя, сила котораго всегда прямо пропорцiональна интенсивности, опредѣленности его индивидуальности? Повторяемъ то, что мы уже однажды имѣли случай высказать о г. Достоевскомъ: онъ умѣетъ любить людей, но онъ не умѣетъ уважать ихъ. Онъ боится довѣриться благородной природѣ человѣка, видитъ въ ней вмѣстилище всяческой скверны и готовъ бороться противъ нея всѣми орудiями и средствами, вплоть до инквизицiи, пожалуй.

Въ генетическомъ отношенiи этотъ взглядъ на духовную нацiональную «самобытность» какъ на нѣкiй талисманъ, который необходимо ревниво оберегать, имѣетъ очень простое объясненiе. Этотъ взглядъ — обломокъ того ветхозавѣтнаго воззрѣнiя, по которому всѣмъ существующимъ главнымъ нацiональностямъ приписывались различныя спецiальныя качества и свойства. Холодный англичанинъ, легкомысленный французъ, глубокомысленный нѣмецъ, пылкiй

10

итальянецъ, страстный гишпанецъ, флегматичный голландецъ и т. д., — эти выраженiя стали стереотипными, до того популярны были выражаемыя ими понятiя. Ничего, конечно, не было ни вреднаго, ни предосудительнаго, пока дѣло не заходило за предѣлы этихъ наивныхъ сочетанiй понятiй, тѣмъ болѣе, что, въ концѣ концовъ, не трудно было указать для этихъ сочетанiй нѣкоторую фактическую почву. Въ самомъ дѣлѣ, нацiональныя индивидуальности — существующiй фактъ, котораго нельзя не признавать и съ которымъ нельзя не считаться такъ или иначе. Но отъ признанiя факта до санкцiонированiя его, а еще того болѣе до его идеализированiя — дистанцiя огромнаго размѣра. Между тѣмъ, поднимаясь отъ холоднаго англичанина и легкомысленнаго француза все выше и выше по лѣстницѣ обобщенiй, мы выработали себѣ курьезную мистическую (въ качествѣ курьезной, и еще того болѣе въ качествѣ мистической вполнѣ, конечно, принимаемую г. Достоевскимъ) теорiю, по которой каждому народу предопредѣлено, видите ли, выразить собою только одну сторону общечеловѣческаго духа, внести въ общую сокровищницу человѣческой мысли свою собственную, собственной чеканки и собственнаго металла, лепту. Общечеловѣческiй идеалъ, высшая синтетическая идея, представлялась такимъ образомъ въ видѣ кокого-то многогранника, каждая изъ граней котораго имѣла въ нацiональностяхъ своего особаго представителя. Разъ ставши на эту точку зрѣнiя, вполнѣ, разумѣется, было естественно усматривать въ сохраненiи индивидуально-нацiональныхъ признаковъ задачу величайшей важности. Ужь если французу положенъ такой предѣлъ, его же не прейдеши, чтобы быть ему легкомысленнымъ, пусть же онъ доведетъ свое легкомыслiе до конца, до полнаго уподобленiя себя неунывающему воробью; ужь если англичанину суждено быть хладнымъ, пусть онъ обработаетъ себя такъ, чтобы въ его присутствiи мерзла вода и трескались камни, гишпанецъ ежеминутно пусть бросается на стѣны, голландецъ куритъ трубку и только мычитъ, а нѣмецъ вѣчно обсуждаетъ вопросы въ родѣ того, что «веревка — вервiе простое». А что дѣлать русскому? Какая его роль въ этомъ общечеловѣческомъ водевилѣ, сочиненномъ нашими доморощенными мыслителями? Русскiй будетъ «общечеловѣкомъ»; онъ соединитъ въ

 11

своей личности и свойства англичанина и качества гишпанца, онъ явится живымъ олицетворенiемъ высшаго синтеза, въ которомъ сглаживаются всѣ противорѣчiя, и тѣмъ самымъ полнѣе и шире всѣхъ другихъ нацiональностей выразитъ собою общечеловѣческую идею.

Мы изложили эту удивительную теорiю шутливымъ тономъ — единственнымъ, въ какомъ можно и прилично говорить о ней — но г. Достоевскiй, рьяный защитникъ этой теорiи, не докажетъ намъ, что мы не вѣрно передали ея сущность. Что же сказать объ этой теорiи, объ этомъ замѣчательномъ результатѣ «раздраженiя плѣнной мысли», объ этой мистической фантазiи, не желающей ничего, кромѣ своихъ собственныхъ построенiй, знать, видѣть, понимать: ни данныхъ исторiи, ни живыхъ фактовъ дѣйствительности? А факты эти безчисленны, какъ песокъ морской, и смыслъ ихъ, неизмѣнно-одинаковый, простъ какъ азбука. Вся исторiя развитiя культуры и человѣческой цивилизацiи есть именно исторiя медленнаго и постепеннаго, но неудержимаго уничтоженiя, сглаживанiя всевозможныхъ перегородокъ между личностями, классами, корпорацiями, сословiями, нацiональностями и, наконецъ, племенами и расами. Каждое серьезное прiобрѣтенiе культуры, отъ изобрѣтенiя Гуттенберга до появленiя телефона, неизмѣнно клонилось къ упроченiю общечеловѣческой солидарности; каждое великое прiобрѣтенiе цивилизацiи, въ сферѣ ли строго-научныхъ теорiй или въ сферѣ гуманныхъ и моральныхъ идей, вело къ тому же результату. Да развѣ, наконецъ, само христiанство, для котораго «нѣсть эллинъ, ни iудей, ни рабъ, ни свободь» не способствовало тому же самому результату? И въ этомъ его заслуга передъ человѣчествомъ, передъ исторiей: ослаблять личную или коллективную обособленность — значитъ уничтожать враждебность, вносить на землю миръ и въ человѣковъ благоволенiе.

Обратимся къ окружающимъ насъ явленiямъ и посмотримъ, что цементируетъ людей между собою, создаетъ между ними связь — нацiональные ли, или какiе нибудь другiе факторы? Достаточно поставить этотъ вопросъ, чтобы тутъ же найти его рѣшенiе. Въ самомъ дѣлѣ, между двумя образованными людьми различныхъ нацiональностей различiе безъ всякаго сравненiя меньше, нежели между двумя 

12

соотечественниками, стоящими на крайнихъ, противоположныхъ ступеняхъ развитiя. Привычки, форма общежитiя, весь строй жизни и всѣ вообще чисто культурные элементы, до покроя платья включительно, пропастью раздѣляютъ людей — не различныхъ нацiональностей, а различныхъ степеней образованiя. Съ другой стороны, нравственныя понятiя, общественныя идеи и вообще чисто цивилизацiонные элементы, опять-таки, имѣютъ единство не въ нацiональныхъ группахъ, а въ массѣ людей одинаковаго, приблизительно, умственнаго развитiя. Русскому образованному человѣку легко понять образованнаго француза и есть о чемъ поговорить съ нимъ, но его бесѣда съ тѣмъ новгородскимъ мужикомъ, который жжетъ колдунiй, будетъ такъ же малозначительна и коротка, какъ и разговоръ съ какимъ-нибудь вандейцемъ, отправляющимся въ путь за лурдской водицей. Что все это доказываетъ? Это съ очевидною ясностью доказываетъ, что не нацiональные, а культурные и цивилизацiонные факторы играютъ въ жизни первенствующую роль, что не принадлежностью къ той или другой нацiональности, а степенью умственнаго и нравственнаго развитiя человѣка опредѣляется строй его жизни, характеръ его идей, вѣрованiй и понятiй. Что же остается на долю нацiональности? И не ясно ли, что успѣхи прогресса въ сферѣ культуры и цивилизацiи есть въ то же время смертный приговоръ для стихiйныхъ нацiональныхъ перегородокъ? Въ сферѣ человѣческихъ отношенiй и въ настоящiй моментъ нашего развитiя, та побѣда человѣческаго разума надъ косною природою, которая составляетъ предметъ справедливой нашей гордости, выражается именно въ томъ, что Иванъ съ береговъ Волги, Жакъ съ береговъ Роны и Карлъ съ береговъ Рейна, культивируясь и цивилизуясь, эмансипируются отъ влiянiя слѣпыхъ и случайныхъ (ибо развѣ принадлежность къ той или другой нацiи не есть дѣло слѣпого случая?), а потому и неразумныхъ силъ и, поднимаясь на высоту гуманнаго развитiя, встрѣчаются между собой не какъ чуждые и враждебные другъ другу люди, а какъ дѣти одной великой общечеловѣческой семьи.

Но, говорятъ намъ, идея нацiональности есть идея, во-первыхъ, нацiональныхъ интересовъ, во-вторыхъ (на этотъ пунктъ 

13

г. Достоевскiй напираетъ особенно усердно) — идея органическаго развитiя. Относительно пункта «нацiональныхъ интересовъ» желательно было бы получить дальнѣйшiя разъясненiя. Когда намъ говорятъ о государственныхъ интересахъ — мы понимаемъ, о чемъ идетъ рѣчь; идея народныхъ интересовъ, если понимать народъ не какъ нацiю, а просто какъ классъ, какъ сословiе, точно также не можетъ возбуждать никакихъ недоумѣнiй. Но что такое нацiональные интересы — этого намъ рѣшительно невозможно взять въ толкъ. Просимъ г. Достоевскаго разъяснить намъ этотъ пунктъ, если только онъ удостоиваетъ своимъ собесѣдованiемъ не однихъ профессоровъ и литературныхъ генераловъ, а и нетитулованныхъ и непатентованныхъ публицистовъ. Наши недоумѣнiя серьезны. Вѣдь въ понятiе нацiи входитъ много составныхъ элементовъ, сущность которыхъ опредѣляется тѣмъ, что именно мы возьмемъ за мѣрило нацiональности. Будетъ ли это государство? Въ такомъ случаѣ, потрудитесь указать намъ такiе интересы, которые были бы общи для великорусса, поляка, еврея, татарина и т. д., для крестьянина, помѣщика, священника, купца, солдата, чиновника и т. д., для капиталиста, рантьера, пролетарiя и пр… Будетъ ли это религiя? Мы рѣшительно недоумѣваемъ, какiе общiе интересы могутъ быть у баварцевъ, чеховъ, поляковъ, испанцевъ, или у грековъ, болгаръ, русскихъ и пр. Будетъ ли, наконецъ, это — единство расоваго происхожденiя? Ну, на этотъ счетъ г. Достоевскiй можетъ навести точнѣйшiя справки хотя бы, напр., у поляковъ или у чеховъ, или у нѣкоторыхъ другихъ изъ нашихъ «братьевъ-славянъ». Пусть справится онъ — куда тяготѣютъ, къ чему стремятся и чего хотятъ эти наши несомнѣнные братья по происхожденiю. А если, такимъ образомъ, «нацiональные» интересы не суть интересы ни политическiе, ни экономическiе, ни религiозные, ни бытовые — то въ чемъ же они заключаются?

14

Для насъ нисколько не затруднительно указать на такiе интересы, которые одинаково близки и дороги и поляку и русскому, и фабриканту и фабричному: это интересы развитiя въ людяхъ идей правды и добра, интересы общаго развитiя и просвѣщенiя, интересы справедливости и для всѣхъ доступнаго и для всѣхъ безобиднаго благосостоянiя. Но эти интересы — суть именно общiе интересы, очевидно, не заключающiе въ себѣ никакихъ спецiально-нацiональныхъ элементовъ, какъ бы ни понимать слово «нацiя». Ясно ли это для васъ, г. Достоевскiй? 

Что же касается вашего хваленаго «органическаго развитiя», то и на этотъ разъ мы имѣемъ дѣло не съ серьезной и содержательной идеей, а только съ пустозвонной фразой. Сказать «органическое развитiе» — это все равно, что сказать «мокрая вода», «горячiй огонь», «маслянное масло». Какое же «развитiе» не есть «органическое» развитiе? Развитiе можетъ быть правильнымъ или неправильнымъ, быстрымъ или медленнымъ, но оно не можетъ быть неорганическимъ, ибо процессъ развитiя есть процессъ жизни, присущей всякому живому организму. Читатель проститъ намъ эти дебри тавтологiи, — вѣдь мы углубились въ нихъ, идя по слѣдамъ г. Достоевскаго. Подыскивая всевозможныя объясненiя для этой мистической фразы объ «органическомъ развитiи», можно остановиться на предположенiи, что ею намекаютъ на, такъ называемыя, «народныя начала», т. е. тѣ выработавшiяся многовѣковой практикой начала, которыя лежатъ въ основѣ народной жизни. Ахъ, эти народныя начала, народныя начала! На дремучемъ вопросѣ о нихъ «сколько передовиковъ себѣ репутацiи составили», а дѣло все-таки остается неразъясненнымъ! Въ самомъ дѣлѣ, пусть укажутъ намъ точную формулу этихъ началъ, формулу настолько общую, чтобы она выразила собою не мѣстныя и временныя только, а постоянныя и дѣйствительно всенародныя начала? И гдѣ, въ чемъ искать выраженiя этихъ началъ? Въ бытовыхъ формахъ? Въ обычномъ правѣ? Въ экономическомъ строѣ? Сильно сомнѣваемся, чтобы въ любой изъ этихъ сферъ можно было отыскать начала общiя всему русскому народу, отъ Перми до Тавриды, а еще болѣе сомнительно, чтобы какiя бы то ни было народныя начала  могли претендовать на неприкосновенность только потому, что они — начала народныя. Наши

15

западники, не въ обиду будетъ сказано г. Достоевскому, понимали это прекрасно, несравненно лучше славянофиловъ и, напр., защищали общину не потому, что это исконно-русская форма землевладѣнiя, а потому, что она удобнѣе, полезнѣе, справедливѣе, по ихъ мнѣнiю, нежели форма подворная. Но, въ сущности, тутъ не о чемъ даже и толковать. Въ рукахъ «ловкихъ» людей нашей журналистики эти «народныя начала» являются просто флагомъ, который можетъ прикрывать какой угодно товаръ, хотя то былъ бы ядъ, приготовленный на отраву этого самаго народа. Не говорите о необходимости у насъ развитiя тѣхъ учрежденiй, тѣхъ гарантiй, которыя дѣйствуютъ на Западѣ — эти учрежденiя противорѣчатъ «народнымъ началамъ»; не указывайте на примѣръ западныхъ народовъ — они не указъ нашимъ «народнымъ началамъ»; не заботьтесь о внесенiи въ темную народную жизнь свѣточа науки и критической мысли — обходились же «народныя начала» до сихъ поръ и безъ этихъ новшествъ. Эта тактика, конечно, гнусна, но, по крайней мѣрѣ, понятна. Но что сказать читателю, при видѣ г. Достоевскаго, тянущаго въ униссонъ съ «Московскими Вѣдомостями», «Берегомъ», «Новымъ Временемъ» и т. п. все ту же старую канитель, да еще наивно воображающаго при этомъ, что онъ говоритъ «новое слово»? Да, — скажетъ онъ, припоминая одну русскую пословицу, — кто не умѣетъ разсуждать, тому не въ помощь богатство его таланта.

II.

Выше мы сказали, что г. Достоевскiй не уважаетъ человѣка. Повидимому, этому радикально противорѣчитъ то глубочайшее уваженiе, которое г. Достоевскiй свидѣтельствуетъ нашему народу. Онъ заявляетъ, что народъ нашъ вполнѣ просвѣщенъ, если подъ просвѣщенiемъ разумѣть не «науки, полезныя знанiя, ремесла», а «свѣтъ духовный, озаряющiй душу, просвѣщающiй сердце, направляющiй умъ и указывающiй ему дорогу жизни». Учиться ему, по мнѣнiю г. Достоевскаго, у Запада въ этомъ отношенiи нечему, «нечего черпать изъ западно-европейскихъ источниковъ, за полнѣйшимъ присутствiемъ источниковъ русскихъ». Г. Достоевскiй называетъ это свое мнѣнiе «самою сутью дѣла».

16

Выразимъ еще разъ наше сожалѣнiе, что мы не имѣемъ возможности не только обстоятельно, но и какъ нибудь побесѣдовать съ г. Достоевскимъ относительно самого, предполагаемаго авторомъ, источника «просвѣщенности» нашего народа. Дѣлать, однако же, нечего, и намъ не привыкать стать молча и скрѣпя сердце выслушивать не только вѣщанiя г. Достоевскаго, но и болтовню такихъ… недѣлимыхъ, какъ Суворинъ, Буренинъ, Цитовичъ и проч. Замѣтимъ, однако же, что, по существу, это мнѣнiе г. Достоевскаго опять-таки не имѣетъ ни малѣйшаго права претендовать на новизну. Если и не было до сихъ поръ въ этомъ смыслѣ витiй громче его, то были люди, которые, и по искреннему убѣжденiю и по обязанностямъ службы, говорили объ «источникѣ» en question гораздо солиднѣе, основательнѣе и обстоятельнѣе, нежели г. Достоевскiй. Г. Достоевскiй, безъ сомнѣнiя, самъ знаетъ имена этихъ людей, и не намъ его въ этомъ дѣлѣ учить. Во мнѣнiи г. Достоевскаго относительно «просвѣщенности» нашего народа есть извѣстная и не малая доза правды. Безъ сомнѣнiя, форма нашей культуры до настоящаго времени въ такой еще степени несовершенна, развитiе ея происходило до того неправильно и односторонне, что человѣкъ, вкусившiй отъ плодовъ этой культуры, не могъ, на ряду со многими серьезными благами и выгодами, не прiобрѣсти въ то же время и нѣкоторыхъ совсѣмъ не желательныхъ свойствъ. Этотъ печальный фактъ остается фактомъ, хотя и имѣетъ свои объясненiя и даже оправданiя. Весь смыслъ послѣднихъ вѣковъ исторiи культурныхъ народовъ заключается въ борьбѣ личности за свои права, и борьба эта, принимая все болѣе и болѣе острый характеръ, естественно привела къ результатамъ, которые вполнѣ способны запугивать людей, не разумѣющихъ ни того, откуда все дѣло вышло, ни — куда оно, въ концѣ концовъ, неминуемо должно придти. Весь вопросъ человѣчества, по нашему крайнему разумѣнiю, сводится къ слѣдующему: какимъ образомъ примирить права каждаго съ правами всѣхъ? Каковы должны быть тѣ формы жизни, при которыхъ личность, ничего не теряя изъ своей индивидуальности, не поступаясь ни пядью изъ того пространства, которое необходимо ей для полнаго и всесторонняго развитiя своихъ силъ, вмѣстѣ съ тѣмъ развивалась бы не

17

въ ущербъ и не на счетъ другихъ? Въ глубинѣ исторiи мы видимъ повсемѣстное и рѣшительное преобладанiе общиннаго начала надъ личнымъ. Община (мы употребляемъ этотъ терминъ не въ спецiальномъ, конечно, а въ типическомъ смыслѣ) поглощала и подавляла собою личность; во имя своей цѣлостности она требовала отъ личности полнаго подчиненiя себѣ, и съ совершеннымъ успѣхомъ добилась этого подчиненiя. Чѣмъ сложнѣе, въ количественномъ и въ качественномъ отношенiи, была организацiя общины, тѣмъ больше жертвъ требовалось отъ личности для поддержанiя этой организацiи, и дѣло, въ концѣ концовъ, свелось къ тому, что община стала всѣмъ, личность — ничѣмъ. Реакцiя такому порядку вещей была совершенно неизбѣжна и вполнѣ разумна, и она, какъ извѣстно, не земедлила наступить. Нѣтъ надобности пеерчислять крупнѣйшiе факты этой реакцiи, главнѣйшiе фазисы этой великой борьбы. Но, какъ и всякая другая реакцiя, эта борьба привела къ столь же одностороннимъ результатамъ, хотя односторонность эта уже совершенно иного характера. Лукъ, говоря извѣстнымъ выраженiемъ Мальтуса, слишкомъ искривленный въ одну сторону, нынѣ оказывается, вѣковыми усилiями личности, столь же чрезмѣрно перегнутымъ въ противоположную сторону. Личность эмансипировалась; но, торжествуя свою побѣду, утратила естественное чувство своей солидарности съ обществомъ и, въ наиболѣе крайнихъ выраженiяхъ, пришла къ такимъ формуламъ, какъ излюбленныя формулы западной буржуазiи: chacun pour soi et Dieu pour tous или après moi le déluge. Г. Достоевскiй вполнѣ правъ, осмѣивая эти формулы: онѣ, дѣйствительно, безобразны. Г. Достоевскiй правъ вдвойнѣ, говоря, что у нашего народа нѣтъ такихъ формулъ, представляющихъ собою квинтъэссенцiю индивидуальнаго эгоизма. Но на этомъ наше согласiе съ г. Достоевскимъ и оканчивается. Нашъ народъ, дѣйствительно, оставаясь всторонѣ отъ культуры, успѣлъ сохранить въ себѣ всѣ тѣ альтруистическiе инстинкты, благодаря которымъ человѣкъ способенъ «класть душу свою за други своя», но онъ не выработалъ въ то же время себѣ сознанiя личности, и въ этихъ двухъ обстоятельствахъ и его сила и его слабость, его превосходство надъ нами и наше превосходство надъ нимъ. «Общинникъ» и «индивидуумъ» со всѣми 

18

характеризующими ихъ свойствами — вотъ тѣ крайнiе два полюса, между которыми помѣщаются всѣ современные общественные наши типы. Возможнъ ли такой синтезъ, который бы слилъ въ одно органическое и, поистинѣ, лучезарное цѣлое эти два противоположные типа, примирилъ между собою и эту рѣзкую обособленность культурнаго человѣка и эту обезличенность общинника? Это вопросъ, о которомъ нельзя говорить мимоходомъ, да и пропаганда г. Достоевскаго — слишкомъ ничтожный поводъ для этого; но настоящая «суть» дѣла, конечно, только въ этомъ вопросѣ и заключается.

Ничего этого г. Достоевскiй не понимаетъ или не хочетъ понять. Онъ знаетъ только то, что современный человѣкъ — эгоистъ, т. е. ужасный моветонъ, а какъ произошелъ этотъ эгоизмъ, какой его смыслъ и гдѣ лекарство отъ него — все это до него не касается. Съ другой стороны, онъ видитъ благодушiе нашего народа, его жизнь «на мiру» и приходитъ въ восторгъ отъ его «просвѣщенiя». Въ этомъ «просвѣщенiи» для г. Достоевскаго, очевидно, въ особенности дорога эта приниженность личности передъ общею волею, приниженность, прекрасно гармонирующая съ проповѣдью г. Достоевскаго о «смиренiи». Онъ ставитъ эту приниженность въ особую заслугу нашему народу, забывая, во-первыхъ, что эта черта отнюдь не составляетъ исключительнаго свойства русскаго народа и присуща рѣшительно всѣмъ народамъ, стоящимъ на нижнихъ ступеняхъ культуры, а во-вторыхъ, что въ этой чертѣ нѣтъ ничего устойчиваго, потому что она продуктъ, такъ сказать, отрицательныхъ факторовъ. Народъ не жилъ нашей жизнью и не живетъ ею до сихъ поръ, и очень естественно, что онъ въ значительной степени остался чуждъ ея влiянiю. Наша грязь къ нему не пристала, точно также какъ наши драгоцѣнныя завоеванiя — наше самосознанiе, наша возмужавшая критическая мысль и т. п. для него пока совершенно недоступны. До какой степени восхваляемое г. Достоевскимъ «просвѣщенiе» народа неустойчиво и непрочно (потому что стихiйно, а не сознательно, прiобрѣтено даромъ отъ матери-природы, а не завоевано отъ мачехи-истории) — это съ полною ясностью мы можемъ, не ходя далеко, наблюдать хотя бы то на нашихъ, такъ называемыхъ, кулакахъ. Эти выходцы изъ народа вспоены

19

водою изъ того самаго источника, живительность котораго воспѣвается г. Достоевскимъ; по своимъ вѣрованiямъ, воззрѣнiямъ, преразсудкамъ и т. д. — они вполнѣ дѣти народа. Но  достаточно имъ выбиться, хотя бы то случаемъ, изъ своей экономической (и слѣд. и политической) зависимости, и всѣ ихъ альтрюистическiе инстинкты быстро уничтожаются, «просвѣщенiе» замѣняется самымъ отъявленнымъ пройдошествомъ, и мамона становится единственнымъ кумиромъ, на алтарь котораго приносятся всѣ гуманныя чувства; а взамѣнъ не прiобрѣтается ничего — ни одного изъ тѣхъ нравственныхъ и умственныхъ качествъ, которыя добываются только путемъ серьезнаго и систематическаго развитiя. Такiя метаморфозы какъ нельзя нагляднѣе доказываютъ все безсилiе человѣка передъ жизнью, когда онъ не вооруженъ знанiемъ и пониманiемъ и когда вся нравственность его — дѣло лишь одного непосредственнаго чувства. Пусть же г. Достоевскiй не восхваляетъ это, такъ сказать, интуитивное «просвѣщенiе». Только самосознающая личность можетъ съ успѣхомъ отстаивать свой внутреннiй мiръ отъ грубыхъ посягательствъ жизни, а сознательность не дается даромъ. Внести въ жизнь народа эту сознательность не въ видѣ обезсиливающей рефлективности, а въ видѣ точнаго анализа, оставивши, по возможности, неприкосновенною всю ту завидную цѣлостность нравственной природы, которая вообще отличаетъ людей непосредственныхъ — вотъ трудная задача настоящихъ друзей народа, симпатiи которыхъ выражаются не въ пустомъ декламаторствѣ о народныхъ совершенствахъ, а въ желанiи посильно помочь ему. Въ этомъ же желанiи выражается и дѣйствительное уваженiе къ народу, довѣрiе къ его силамъ и способностямъ. Сказать о народѣ, какъ говоритъ г. Достоевскiй, что онъ «все знаетъ, все то, что именно нужно знать» — значитъ сказать, что народу ничего не нужно. А сказать это можетъ только злѣйшiй врагъ народа (злостный или по недомыслiю — это безразлично), врагъ, отъ котораго нельзя ожидать ни настоящей любви, ни настоящаго уваженiя къ нему.

Свой идиллическiй взглядъ на «просвѣщенность» нашего народа г. Достоевскiй противопоставляетъ взгляду нашихъ либераловъ, которые, по его мнѣнiю, относятся къ народу въ высшей степени презрительно. Г. Достоевскiй, для характеристики нашихъ либераловъ, 

20

разсказываетъ такой анекдотъ, за достовѣрность котораго ручается: «Этого народъ не позволитъ, — сказалъ по одному поводу, года два назадъ, одинъ собесѣдникъ одному ярому западнику. — Такъ уничтожить народъ! отвѣтилъ западникъ спокойно и величаво». И былъ онъ, прибавляетъ г Достоевскiй, не кто нибудь, а одинъ изъ представителей нашей интеллигенцiи. Этотъ анекдотъ характеризуетъ, по мнѣнiю г. Достоевскаго, нашихъ либераловъ, а по нашему мнѣнiю, — если этотъ анекдотъ можетъ что нибудь характеризовать, то это, конечно, только маловѣдѣнiе и малопониманiе самого г. Достоевскаго.

Исходя изъ этого взгляда, г. Достоевскiй обрисовываетъ нашихъ либераловъ такими чертами, которыя составляютъ просто карикатуру, прямо сказать — клевету на нихъ. Да, я, темный публицистъ малоизвѣстнаго русскаго журнала, передъ лицомъ всего русскаго общества, печано, заявляю нашему знаменитому беллетристу, что онъ недостойнымъ образомъ оклеветалъ нашихъ либераловъ, и мнѣ не составитъ ни малѣйшаго труда доказать это. Сознательно или безсознательно сдѣлалъ это г. Достоевскiй — все равно. Онъ не малый ребенокъ, чтобы не отвѣчать за свои поступки. Посмотримъ же сначала на это «презрѣнiе» съ общей точки, а потомъ обратимся къ живымъ фактамъ. Г. Достоевскiй говоритъ, что народъ нашъ и теперь и прежде «въ Батыево нашествiе еще можетъ быть, пѣлъ: Господи силъ съ нами буди! А въ немъ, въ этомъ гимнѣ, уже въ одномъ вся правда». Очень хорошо. И такъ народъ, въ своемъ смертельномъ отчаянiи, взываетъ къ Господу силъ, ибо — какъ дальше говорится (г. Достоевскiй умолчалъ объ этомъ) въ этомъ гимнѣ: «иного бо развѣ Тебѣ помощника въ скорбѣхъ не имамы» — мечется въ своей безъисходной тоскѣ, не понимая ни причинъ своихъ страданiй, ни средствъ отъ нихъ избавиться. Къ кресту страдальца подходитъ г. Достоевскiй и начинаетъ свою хвалебную пѣсню: какъ ты хорошъ, какъ ты просвѣщенъ, ты — сама правда, ты воплощенiе истины и справедливости, тебѣ болѣе ничего, кромѣ развѣ «наукъ и ремеслъ», не нужно. Къ тому же кресту подходятъ и наши либералы и съ горькою думою, съ тяжкою болью сердечною смотрятъ на совершающуюся предъ ними великую историческую трагедiю и думаютъ, гадаютъ о томъ, — гдѣ, въ чемъ причина этихъ страданiй, во 

21

внѣшнихъ ли обстоятельствахъ исключительно, или также въ свойствахъ внутренней природы самого страдальца. Спрашивается теперь: на чьей сторонѣ настоящая любовь и настоящее уваженiе къ народу — на сторонѣ ли этого воспѣвателя или на сторонѣ этихъ, будто бы, порицателей? Кто больше любитъ — тотъ ли, кто на вопль «помощника въ скорбѣхъ не имамы» отвѣчаетъ: тебѣ, раскрасавцу, и не нужно никакого помощника — или тотъ, кто словомъ и дѣломъ говоритъ народу: мы готовы помочь тебѣ, и вотъ тѣ средства, которыя, по нашему крайнему разумѣнiю, могутъ облегчить твои страданiя, средства испробованныя, испытанныя и, мало ли, много ли, но въ концѣ концовъ облегчавшiя страданiя такихъ же, какъ ты, мучениковъ. Кто больше уважаетъ — тотъ ли, кто предполагаетъ, что народу далась его «правда» задаромъ, что эта правда — та самая, которою онъ обладалъ и во времена батыева нашествiя и что ея совершенно достаточно, чтобы явиться на судъ исторiи — или тотъ, кто, сознавая народную мощь, вѣритъ и въ возможность для него вступить въ семью народовъ полноправнымъ членомъ не съ пустыми руками и не съ найденной случайно въ землѣ кубышкой, въ которой еще неизвѣстно что заключается, а съ результатами возмужавшей и сознательной мысли? Да, положенiе дѣла именно таково, и въ нашихъ метафорахъ и образахъ нѣтъ ни малѣйшей утрировки. Дѣло въ томъ, что г. Достоевскiй закостенѣлъ въ своихъ понятiяхъ сороковыхъ годовъ, и мимо него, не замѣченное и не понятое имъ, прошло цѣлое литературное движенiе, начатое, продолженное и еще до сихъ поръ не заключенное именно нашими либералами, движенiе, лозунгомъ и паролемъ котораго былъ «народ» и только народъ. Въ то время, какъ г. Достоевскiй разсказываетъ глупенькiе анекдоты о какомъ-то идiотѣ, собиравшемся «уничтожить народъ», эти самые либералы изучали народъ и изучали такъ, какъ никто изъ славянофиловъ, не исключая г. Достоевскаго, никогда его не изучалъ. Г. Достоевскiй утверждаетъ, напр., что онъ знаетъ народъ, такъ какъ «жилъ съ нимъ довольно лѣтъ, ѣлъ съ нимъ, спалъ съ нимъ, работалъ съ нимъ настоящей мозольной работой»; но вѣдь эта похвальба только смѣшна, и ничего больше. Во-первыхъ, какъ всѣмъ извѣстно, г. Достоевскiй «спалъ и работалъ» съ народомъ отнюдь не съ цѣлью его изученiя и не по своей волѣ; а мы можемъ въ своихъ рядахъ

 22

безъ всякаго затрудненiя указать людей, которые тоже жили и работали съ народомъ, но съ опредѣленною цѣлью именно ближайшаго его изученiя. Во-вторыхъ, намъ очень жаль, что г. Достоевскiй полагаетъ изученiе народа столь легкимъ дѣломъ, что на основанiи знакомства съ нѣсколькими случайными типами (и даже не типами, а довольно исключительными характерами), наблюдаемыми притомъ въ совершенно необычной обстановкѣ, онъ считаетъ себя вправѣ сказать: «я знаю народъ». Одно изъ двухъ: или ужь нашъ народъ очень простъ, и его «правда» скрыта не внутри его, а выставляется имъ наружу, въ видѣ ярлыка или кокарды, или «просты» тѣ мнимые знатоки народа, которые, изучивши десятокъ Ивановъ и Петровъ, воображаютъ что дѣйствительно знаютъ его. Въ-третьихъ, наконецъ, одно дѣло знать народъ и другое дѣло понимать его. Сельскiе священники, землевладѣльцы — дворяне и купцы, и весь разнообразный людъ, постоянно соприкасающiйся съ народомъ, могутъ знать очень много фактовъ относительно жизни народа и въ то же время вкривь и вкось истолковывать ихъ смыслъ или даже и вовсе не подозрѣвать этого смысла. Съ другой стороны, можно не выѣзжать изъ Петербурга и на основанiи тѣхъ данныхъ, которыя собраны достовѣрными наблюдателями, дѣлать о жизни народа очень правильныя и общiя заключенiя. Все дѣло тутъ обусловливается личнымъ развитiемъ самого человѣка, его умѣнiемъ находить связь между фактами, группировать ихъ, отличая важное и типичное отъ второстепеннаго и случайнаго. Но повѣримъ г. Достоевскому на-слово. Допустимъ, что онъ и знаетъ и понимаетъ нашъ народъ: въ чемъ же выразилось это знанiе и пониманiе? Въ «Запискахъ изъ мертваго дома» г. Достоевскiй представилъ намъ рядъ художественно нарисованыхъ, тонко анализированныхъ фигуръ. Съ чисто литературной, эстатической точки зрѣнiя это произведенiе преисполнено интереса; но единственный выводъ, который былъ и могъ быть сдѣланъ о народѣ на основанiи этого произведенiя — только въ томъ, что въ народѣ скрыто много духовныхъ силъ, жалкимъ образомъ погибающихъ отъ какого-то фатума, которому (такъ, по крайней мѣрѣ, выходило у г. Достоевскаго) нѣтъ ни имени, ни названiя. Между тѣмъ, въ либеральной журналистикѣ народная струя пробивалась все шире и неудержимѣе. Эта 

23

журналистика, не говоря уже о массѣ теоретическихъ изслѣдованiй, дала, начиная съ «Подлиповцевъ», рядъ произведенiй, въ которыхъ народная жизнь изображалась со всевозможныхъ сторонъ. Вслѣдъ затѣмъ, загорѣлся извѣстный споръ о «деревнѣ», который вели между собою исключительно либералы и западники, а народолюбцы и знатоки народа, въ родѣ г. Достоевскаго, не обмолвились объ этомъ столь близкомъ имъ предметѣ ни единымъ словомъ. Худо или хорошо велся этотъ споръ — дѣло не въ томъ; но въ немъ несомнѣнно сказалось то горячее, участливое, заботливое отношенiе къ народу нашихъ либераловъ — не тѣхъ господъ и господчиковъ, которые примазываются нынѣ къ либеральной партiи, такъ какъ теперь «съ либеральнаго есть направленья барышъ больше, чѣмъ съ мѣста квартальнаго» — мы говоримъ о настоящихъ людяхъ идеи, которыми только въ то время и велись эти дебаты. И какой характеръ носилъ этотъ споръ! Сколько искренняго и почтительнаго смиренiя передъ народомъ выказала тогда одна часть либеральной партiи, съ какимъ горячимъ убѣжденiемъ она указывала на превосходство, въ извѣстныхъ отношенiяхъ, «деревни» надъ «городомъ»; сколько, наконецъ, энергiи и сердечности — той сердечности, которая обнаруживается лишь по отношенiю къ кровно-близкимъ предметамъ — выказали всѣ диспутировавшiе, принадлежавшiе, повторяемъ, всѣ безъ исключенiя къ либеральному лагерю. А г.  Достоевскiй, застывшiй, какъ Лотова жена, на перепутьи двухъ эпохъ, толкуетъ нынѣ о презрѣнiи… Что же дѣлалъ въ то время самъ г. Достоевскiй? Казалось бы, кому другому, какъ не ему, изучившему народъ, «спавшему» съ нимъ и благоговѣвшему передъ народной правдой, — слѣдовало заступиться за эту «правду» и авторитетно выяснить, въ чемъ она собственно состоитъ? Почтенному беллетристу некогда было: онъ занятъ былъ изображенiемъ на страницахъ «Русскаго Вѣстника» разныхъ «идiотовъ» да изобличенiемъ разныхъ «бѣсовъ», вселившихся въ душу культурнаго русскаго человѣка. И послѣ этого, г. Достоевскiй осмѣливается говорить о нашемъ презрѣнiи къ народу и о своей любви и уваженiи къ нему! Стыдно, милостивый государь!

Обратимся ли мы отъ этого недавняго прошлаго къ прошлому болѣе отдаленному или посмотримъ на настоящее, — нашъ выводъ будетъ все одинъ и тотъ же: г. Достоевскiй оклеветалъ нашу

24

либеральную партiю. Въ первомъ случаѣ достаточно будетъ назвать одно имя, группировавшее вокругъ себя лучшiя силы нашей журналистики и до сихъ поръ составляющее предметъ справедливой гордости нашихъ либераловъ. Имя это — Некрасовъ. Что же? Презиралъ Некрасовъ народъ? Желалъ онъ его «уничтоженiя»? Не вѣрилъ въ него? Не любилъ его? Не г. Достоевскому, ораторствовавшему на могилѣ Некрасова, было бы это говорить и не намъ бы его слушать. Мы указываемъ на Некрасова не потому только, что онъ былъ крупный талантъ, но главнымъ образомъ потому, что онъ, какъ поэтъ, былъ яркимъ выразителемъ идеаловъ эпохи начала шестидесятыхъ и конца пятидесятыхъ годовъ, эпохи по-преимуществу либеральной и въ то же время по-преимуществу народолюбивой. Отступая въ глубь прошедшаго еще дальше, къ эпохѣ Бѣлинскаго, мы опять-таки замѣчаемъ то же самое явленiе: въ то время, когда славянофилы довольствовались мистическими предсказанiями относительно великой будущности Россiи, западники дѣлали все, что можно было сдѣлать тогда для народа, и, въ концѣ концовъ, рѣшили задачу, стоявшую на очереди, задачу, которая теперь кажется намъ почти комичной, но которая въ то время имѣла самое серьезное жизненное значенiе. Они реабилитировали мужика во мнѣнiи образованнаго общества; они, рядомъ яркихъ бытовыхъ картинъ, во очiю показали, что мужикъ — не только по человѣчески думающее и чувствующее существо, но, зачастую, лучше и чище чувствующее, нежели его бѣлокостный «баринъ». Гоголь (не тотъ Гоголь, который, побратавшись съ славянофилами, издавалъ «Переписку съ друзьями» и ханжествовалъ какъ московская просвирня, а Гоголь «Ревизора» и первой части «Мертвыхъ Душъ») дѣлалъ это отрицательно, представляя рядъ такихъ помѣщичьихъ типовъ, какъ Собакевичъ, Ноздревъ, Плюшкинъ, Коробочка и т. д. Его продолжатели и ученики рѣшали ту же задачу положительно, рисуя такiе «деревенскiе» характеры, как Хорь, Калинычъ, Касьянъ съ Красивой Мечи, Муму и пр. Все это — факты, давно занесенные въ популярные учебники русской словесности. Тѣмъ не менѣе г. Достоевскiй продолжаетъ утверждать, что «немного путнаго сдѣлали эти

25

люди въ послѣднiя десятилѣтiя на родной нивѣ». Какое ему дѣло до фактовъ? Имъ руководитъ вдохновенiе.

Обращаясь къ даннымъ настоящей минуты, мы чувствуемъ лишь то затрудненiе, которое французы называютъ embarras de richesses. Обойдемъ тѣ факты, которые хотя являются самымъ яркимъ выраженiемъ нашей эпохи, тѣмъ не менѣе превосходятъ разумѣнiе г. Достоевскаго, какъ это совершенно очевидно изъ высказаннаго имъ мнѣнiя о русскихъ «скитальцахъ». Но вотъ явленiя болѣе низменнаго порядка. Въ нашей журналистикѣ часто ставится и, каждымъ молодцемъ на свой образецъ, рѣшается вопросъ о томъ — кого, собственно, слѣдуетъ считать у насъ либераломъ и кого консерваторомъ? Въ чемъ заключается существенно различный пунктъ ихъ программъ? На этотъ счетъ существуетъ такая удивительная путаница понятiй, что, напр., «Московскiя Вѣдомости» могли, не опасаясь скомпрометировать состоянiе своихъ умственныхъ способностей, рѣшить дѣло такимъ образомъ: каждый консервативенъ относительно себя (чуть ли не было сказано прямо: своего кармана), каждый либераленъ относительно другого. Съ этой точки зрѣнiя одинъ и тотъ же человѣкъ, даже одинъ и тотъ же поступокъ могутъ быть сразу и консервативны и либеральны. Когда, напр., г. Катковъ ходатайствуетъ о сложенiи со своей газеты казеннаго долга — онъ поступаетъ консервативно себя и либерально по отношенiю къ казнѣ. Очень просто! Но, помнится, — такое, ужь слишкомъ простое, рѣшенiе вопроса о нашихъ партiяхъ никого не удовлетворило, и онъ такъ и остался открытымъ. Между тѣмъ, для его рѣшенiя есть очень вѣрный и достаточно общiй критерiй, удобный въ особенности потому, что онъ уже давно освященъ практикой, и ему недостаетъ лишь теоретической санкцiи. Первенствующимъ факторомъ нашей жизни, несмотря на свою пассивную пока роль, является, безспорно, народъ, и тѣ или другiя отношенiя къ этому фактору даютъ окраску всему мiросозерцанiю человѣка. Теперь мы попросимъ г. Достоевскаго — если только онъ читаетъ что нибудь кромѣ собственныхъ произведенiй да критики по поводу ихъ — припомнить, въ какихъ журнальныхъ органахъ появляются почти исключительно изслѣдованiя объ экономической, политической, умственной и 

26

нравственной жизни народа и какiе довольствуются различными «воспоминанiями о добромъ старомъ времени всевозможныхъ «бабушекъ» и «дѣдушекъ»? Что такое народъ, напр., для «Московскихъ Вѣдомостей»? «Быдло», хамово отродье, дикiй звѣрь, котораго надо держать въ желѣзной клѣткѣ. Что такое народъ для «Берега»? Простая податная сила, которая, чѣмъ больше даетъ и чѣмъ меньше беретъ, тѣмъ исправнѣе исполняетъ свою миссiю. Что такое народъ для «Новаго Времени» и «С.-Петербургскихъ Вѣдомостей»? Просто chair à canon да подходящiй матерiалъ для кое какихъ рукоблудныхъ передовицъ и корреспонденцiй. Мы не имѣемъ возможности подкрѣпить здѣсь эти наши указанiя подлинными документами, т. е. выписками изъ этихъ органовъ, но если этого г. Достоевскiй отъ насъ потребуетъ, мы съ величайшею готовностiю исполнимъ его желанiе. Но, снисходя къ положенiю г. Достоевскаго, къ положенiю человѣка не отъ мiра сего, мы напомнимъ ему недавнiй, относительно, фактъ, надѣлавшiй своимъ безобразiемъ такого шуму, который не могъ не достичь даже до кельи г. Достоевскаго. Года полтора тому назадъ одна газета, по извѣстному поводу, обвинила «извѣстную часть» нашей журналистики ни больше, ни меньше, какъ — въ возбужденiи народа, указывая на то, что эта «извѣстная часть» журналистики хронически толкуетъ о малоземелiи крестьянъ, о тяжести лежащихъ на нихъ повинностей, о необходимости болѣе справедливаго распредѣленiя налоговъ и т. д. Какая была это газета? Это были ретивые защитники «нацiональной политики», «народныхъ началъ», «народной правды» и пр. и пр. — это были, однимъ словомъ, «С.-Петербургскiя Вѣдомости». А кто была та «извѣстная часть» журналистики, которой инкриминировались ея заботы и тревоги объ экономическомъ положенiи крестьянина? Это былъ никто иной, какъ наша либеральная журналистика. То же явленiе буквально повторяется и въ средѣ общества, въ средѣ, напр., земства. Пусть г. Достоевскiй припомнитъ поучительную исторiю, если только она ему извѣстна, хотя бы то Черниговскаго земства и пусть, не сходя съ почвы фактовъ и не давая воли своему «вдохновенiю», по совѣсти рѣшитъ: кто друзья и кто враги народа, кто желаетъ ему блага и прогресса и кто хотѣлъ бы навѣки затормозить его развитiе. Декламаторствовать о народныхъ доблестяхъ легко; 

27

получать лавровые вѣнки за эти декламаторствованiя — прiятно. Но трудно служить народу и тяжело, за это свое участiе къ его судьбѣ, попасть подъ судъ и слѣдствiе какого нибудь вольнонаемнаго публициста. А вы, г. Достоевскiй, вы, — понимаете ли вы это! — играете въ руку никому другому, какъ именно этимъ господамъ. Вашъ «талантъ» таскаетъ каштаны для нихъ, ваша энергiя служитъ ихъ цѣлямъ, вашъ наивный фанатизмъ имъ какъ нельзя болѣе на-руку; ваше, наконецъ, «новое слово» — могучая поддержка только для ихъ, какъ мiръ старыхъ, мерзостныхъ плановъ. Какъ-же мало, о, беллетристическая звѣзда наша, понимаете вы!

Еще два слова — именно два только слова, потому что предметъ, по поводу котораго мы хотимъ сказать ихъ, изъ предѣловъ компетенцiи г. Достоевскаго, говоримъ не обинуясь, — рѣшительно выходитъ, и авторъ даетъ слишкомъ мало матерiала для сколько нибудь обстоятельной бесѣды. Опровергая то мнѣнiе, что «мы не можемъ справиться даже съ такими несогласiями и противорѣчiями, съ которыми Европа справилась давнымъ давно», г. Достоевскiй съ жаромъ восклицаетъ: «это Европа-то справилась? Да кто только могъ вамъ это сказать? Да она наканунѣ паденiя, ваша Европа, повсемѣстнаго, общаго и ужаснаго». И далѣе: «и теперь-то вы, господа, теперь-то, указываете намъ на Европу и зовете пересаживать къ намъ именно тѣ самыя учрежденiя, которыя тамъ завтра же рухнутъ, какъ изжившiй свой вѣкъ абсурдъ, и которыя держатся и существуютъ тамъ до сихъ поръ лишь по одной инерцiи». И еще далѣе: «они де у себя давно справились: это послѣ двадцати-то конституцiй, менѣе чѣмъ въ столѣтiе, и безъ малаго послѣ десятка революцiй?» Но, замѣтитъ читатель, вѣдь это все только варiацiи на тему «гнiетъ, гнiетъ, гнiетъ Европа» и «громъ побѣды раздавайся, веселися храбрый россъ», — о чемъ же тутъ толковать? Вообще говоря, читатель конечно правъ, но въ словахъ г. Достоевскаго есть и другая болѣе серьезная мысль, по крайней мѣрѣ они наводятъ на эту мысль. Въ самомъ дѣлѣ, положенiе Россiи весьма оригинально. Она — что бы ни говорилъ г. Достоевскiй — дѣйствительно не разрѣшила еще многихъ «противорѣчiй», съ которыми Европа давно покончила; съ другой стороны, она

28

еще не погрузилась окончательно въ пучину тѣхъ новыхъ «противорѣчiй», которыя стоять роковой загадкой передъ западной Европой. Вообще говоря, ни одной минуты, нельзя сомнѣваться, что наше отечество успѣшно справится съ этой задачей, «вынесетъ все, и широкую, ясную — грудью дорогу проложитъ себѣ», но это вопросъ будущаго. Какъ быть теперь? Должны ли мы игнорировать западныя учрежденiя, потому что они — допустимъ это — «завтра же рухнутъ», или въ нихъ все-таки, не смотря на ихъ близкую кончину, есть много поучительнаго для насъ? Вопросъ выяснится, если мы не будемъ, подобно г. Достоевскому, валить въ одну кучу явленiя хотя и связанныя между собою, но существенно различныя. Когда говорятъ объ «учрежденiяхъ» — необходимо помнить, что рѣчь идетъ только о явленiяхъ одного цикла, довольно спецiальнаго. Организацiя, напр., экономической  жизни страны въ понятiе «учрежденiй» отнюдь не должна входить — потому что эта область вполнѣ самостоятельная. Англiйскiя и французскiя (да и всей западной Европы) напр. «учрежденiя» весьма другъ къ другу близки, хотя экономическая организацiя, (т. е. фундаментъ ея — порядки землевладѣнiя) этихъ странъ почти дiаметрально между собою противоположны. Тутъ именно мы и находимъ мѣрку для сравненiя, вооружившись которой не трудно прiйти къ опредѣленному выводу. Та странная логика, которой руководствуется г. Достоевскiй и по которой принципъ уже рухнувшiй ставится выше принципа еще имѣющаго рухнуть, потеряетъ, благодаря этому сравнительному методу, всякое значенiе въ нашихъ глазахъ. 

Относительно же самаго содержанiя пророчества г. Достоевскаго можно замѣтить слѣдующее. Если «учрежденiямъ» западной Европы дѣйствительно суждено рухнуть, то отнюдь не въ смыслѣ уничтоженiя выражаемыхъ ими основныхъ прiнциповъ, а лишь въ смыслѣ большаго практическаго распространенiя этихъ принциповъ, въ смыслѣ, такъ сказать, ихъ демократизацiи. Серебряный рубль, вычеканенный на гривенники не есть рубль исчезнувшiй, «рухнувшiй». Этого довольно. Г. Достоевскiй великодушно извинитъ намъ нѣкоторую (для насъ первыхъ досадную) туманность этого послѣсловiя.

Александръ Горшковъ.

 Предполагая извѣстнымъ читателю какъ поводъ появленiя настоящаго выпуска «Дневника», такъ и его содержанiе, мы считаемъ излишнимъ говорить о немъ съ формальной его стороны.

 Какъ читатель, вѣроятно, замѣтилъ, мы только указываемъ на мнѣнiя г. Достоевскаго и резюмируемъ ихъ, не приводя, какъ это обыкновенно принято, подлинныхъ словъ автора. Но, во-первыхъ, мы опять-таки скажемъ, что содержанiе «Дневника» предполагаемъ извѣстнымъ читателю; во-вторыхъ, рѣшительный недостатокъ времени и мѣста вынуждаютъ насъ поступить такимъ образомъ. Какъ бы то ни было, приносимъ наши извиненiя читателямъ и самому г. Достоевскому.