Кошелевъ А. Отзывъ по поводу слова, сказаннаго Ѳ. М. Достоевскимъ на Пушкинскомъ торжествѣ // Русская мысль. 1880. Книга 10. С. 1-6.

<1>

Отзывъ по поводу слова, сказаннаго Ѳ. М. Достоевскимъ на Пушкинскомъ торжествѣ

Нельзя, безъ особенно глубокаго, сердечнаго сочувствiя, прослушать или прочесть прекрасную статью Ѳ. М. Достоевскаго о нашемъ безсмертномъ Пушкинѣ, прочтенную въ засѣданiи Общества Любителей Россiйской Словесности и напечатанную въ «Московскихъ Вѣдомостяхъ». Статья эта произвела на слушателей и читателей сильнѣйшее, едва ли когда-либо прежде ощущавшееся впечатлѣнiе. Да и не могла она не произвести у насъ, особенно теперь, такого потрясающаго дѣйствiя. Мы всѣ чувствуемъ себя страждущими какимъ-то тяжкимъ, неопредѣленнымъ, но гнетущимъ недугомъ: одни изъ насъ мечутся, какъ угорѣлые, не ставя ни въ грошъ ни своихъ отношенiй къ прочимъ людямъ, ни собственной жизни; другiе, хотя съ вида какъ будто спокойные, однако страдаютъ немного менѣе первыхъ, и если не пускаются въ отчаянныя попытки, то почти столько же удручены существующимъ порядкомъ вещей; а большинство населенiя, т. е. стадная его часть, кое-какъ перебивается, исправляетъ обычныя, необходимыя работы, живетъ со дня на день, не мудрствуя лукаво, но оно далеко не наслаждается существующимъ и охотно прислушивается ко всякимъ жалобамъ и осужденiямъ. При такомъ общемъ настроенiи, слова Ѳ. М. Достоевскаго, пропитанныя душевною и духовною скорбiю, указывающiя, хотя и весьма сдержанно и не вполнѣ вѣрно, ея причины и источники, но возбуждающiя надежды, по крайней мѣрѣ, въ будущемъ, на изцѣленiе, произвели и не могли не произвести какъ на слушателей, такъ и на читателей, сильнаго, животворнаго дѣйствiя. Почти въ первый разъ раздалось у насъ, въ многочисленномъ собранiи и въ здѣшней печати, серьезное, глубоко прочувствованное и обдуманное слово. Могли ли мы остаться глухи и въ немъ безучастны?

Вполнѣ раздѣляя мнѣнiя г. Достоевскаго на счетъ достоинствъ и заслугъ нашего безсмертнаго Пушкина, на счетъ великой будущности русскаго народа и тяжести нынѣшняго нашего положенiя, мы не можемъ однако согласиться съ нѣкоторыми утвержденiями Ѳ. М. Онъ называетъ

2

Пушкина пророкомъ и даже по преимуществу таковымъ. Мы думаемъ, что всякiй генiальный поэтъ и даже генiальный человѣкъ вообще — болѣе или менѣе пророкъ. Пророчество есть свойство и достоинство всякаго генiальнаго человѣка, говорящаго или пишущаго или дѣйствующаго, не на основанiи какихъ-либо данныхъ, соображенiй и заключенiй, которыя могутъ быть ошибочны, а по внушенiю глубокаго чувства, которымъ онъ проникнутъ, и внутренняго, пожалуй, даже безсознательнаго прозрѣнiя будущаго. Пушкинъ, исполненный народныхъ чувствъ и ими одушевленный, былъ, конечно, пророкомъ; но это не составляетъ отличительной его черты. Болѣе чѣмъ кто-либо изъ поэтовъ онъ отличался, какъ справедливо замѣтилъ г. Достоевскiй, способностью перевоплощаться не только въ свой народъ, но даже въ чужеземцевъ. Пушкинъ, хотя воспитанный въ семействѣ, пропитанномъ духомъ французской литературы и во времена ея у насъ общаго господства, однако, силою своего генiя, такъ перенесся въ бытъ и чувства нашего народа и такъ проникся его духомъ, что заговорилъ языкомъ, роднымъ для каждаго изъ насъ, высказывалъ то, что мы всѣ чувствовали и думали, но чего не могли выразить, и открывалъ намъ насъ самихъ. Онъ такъ очертилъ и передалъ намъ характеры Алеко, Онѣгина, Татьяны, инока-лѣтописца и нѣкоторыхъ другихъ личностей, что мы ихъ видимъ, осязаемъ и должны сказать: никто, ни до, ни послѣ Пушкина, такъ вѣрно, живо и глубоко не постигалъ и не олицетворялъ русскаго человѣка. Но тутъ не пророчество, а ясновидѣнiе или ясновѣденiе настоящаго. Вотъ, кажется намъ, отличительная черта Пушкина. Былъ у насъ другой поэтъ, котораго изрѣченiя часто повторяются и видимо изъ области предсказанiя переходятъ въ дѣйствительность — его болѣе чѣмъ кого-либо можно признать поэтомъ-пророкомъ. Стоитъ вспомнить или прочесть стихотворенiя А. С. Хомякова, и нельзя не быть пораженнымъ его даромъ прозрѣнiя. Его «Орелъ», «Мечта», «Островъ», его нѣсколько стихотворенiй «Россiя», его «Мы родъ избранный», «Вставайте, оковы распались», и пр. пр., сущностью и языкомъ дѣйствительно являютъ въ Хомяковѣ вдохновеннаго пророка. Всѣ его произведенiя, отъ перваго и до последняго, проникнуты однимъ духомъ, согрѣты живою вѣрою и исполнены высокихъ нравственныхъ чувствъ. Хомяковъ, какъ поэтъ, философъ и богословъ, у насъ еще далеко не оцѣненъ по достоинству; причиною тому — наша недостаточная развитость. Потребовалось намъ полвѣка для оцѣнки Пушкина — поэта ясновидца и ясновѣдца; авось, по истеченiи другаго полвѣка, мы доростемъ и до оцѣнки поэта-пророка и философа-богослова.

Г. Достоевскiй говоритъ, что не было въ мiрѣ поэта, который обладалъ такою способностью всемiрной отзывчивости, какъ нашъ Пушкинъ. Съ этимъ нельзя не согласиться; но г. Достоевскiй прибавляетъ: «и эту-то способность, главнѣйшую способность нашей нацiональности, онъ именно раздѣляетъ съ народомъ нашимъ, и тѣмъ главнѣйше онъ и

3

народный поэтъ». Вполнѣ согласны, что Пушкинъ народный поэтъ, и прибавимъ — первой степени; но что отзывчивость вообще составляетъ главнѣйшую способность нашей народности — это, кажется намъ, не вѣрно; и мы глубоко убѣждены, что не это свойство утвердило за Пушкинымъ достоинство народнаго поэта. Не споримъ, что отзывчивость есть одна изъ чертъ характера нашего народа вообще: онъ радушно, даже съ любовью относится къ другимъ людямъ, даже къ туркамъ и татарамъ; но онъ вовсе не расположенъ въ нихъ перевоплощаться. Если мы, люди «цивилизованные», и за-границею и у себя дома, такъ отзывчивы къ другимъ, что часто и легко перестаемъ быть самими собою и приносимъ въ жертву другимъ и языкъ, и обычаи и даже наши убѣжденiя; то это происходитъ не отъ того, что мы русскiе, не въ силу народнаго духа, въ насъ пребывающаго, а вслѣдствiе зыбкости нашего положенiя, происшедшей отъ разрыва нашего съ народомъ, отъ невозможности для насъ вполнѣ усвоить чужое и отъ поврежденности въ насъ коренныхъ русскихъ свойствъ и началъ. Отзывчивость русскаго человѣка не есть, думаемъ, отличительное, и тѣмъ еще менѣе главнѣйшее свойство его духа, а принадлежность его какъ человѣка вообще и, въ особенности, какъ народа, только недавно вступившая на мiровое поприще и чувствующаго потребность усвоить себѣ то, что человѣчествомъ до него узнано и сдѣлано. Отзывчивость конечно помогла Пушкину стать народнымъ поэтомъ; но не она утвердила его въ этомъ достоинствѣ: свойства болѣе существенныя и проявленныя въ характерахъ Татьяны и инока-лѣтописца и вообще въ творенiяхъ поэта утвердили за нимъ это высокое значенiе.

Не могу также согласиться съ слѣдующимъ мнѣнiемъ г. Достоевскаго: «Что такое сила духа русской народности, какъ не стремленiе ея, въ конечныхъ цѣляхъ своихъ, ко всемiрности и ко всечеловѣчности?» Думаемъ, что это стремленiе также вовсе не составляетъ отличительной черты характера русскаго народа. Всѣ народы, всѣ люди болѣе или менѣе, съ сознанiемъ или безъ сознанiя, стремятся осуществить идею человѣка — это задача каждаго изъ насъ. До сихъ поръ съ сознанiемъ мы менѣе другихъ народовъ ее исполняемъ или даже стремимся къ ея исполненiю. Взгляните на француза, нѣмца или англичанина. Они всѣ убѣждены въ своемъ мiровомъ значенiи и разнятся между собою только въ томъ, въ какихъ отношенiяхъ считаютъ себя обязанными быть къ прочимъ людямъ. Французы убѣждены, что они умнѣе, просвѣщеннѣе и ловчѣе всѣхъ, и что потому они обязаны просвѣщать мiръ и заправлять его дѣлами. Нѣмцы убѣждены, что они соль земли, должны распространять свое владычество по всѣму мipy, ради его блага, и что человѣчество достигнетъ совершенства только тогда, когда все будетъ подчинено Германiи и всѣ превратятся въ германцевъ. Англичане считаютъ мiръ существующимъ для нихъ, что ихъ интересамъ все должно быть подчинено и что они не могутъ не быть всемiрными владыками. Даже евреи и 

4

поляки нe покидаютъ до сихъ поръ мысли о предназначенiи своемъ быть первымъ народомъ въ мipѣ. Нашъ народъ всего менѣе питаетъ такiя чувства и заявляетъ такiя домогательства; онъ объ мipѣ мало заботится и одушевленъ преимущественно добрымъ расположенiемъ къ людямъ, съ которыми онъ поставленъ въ сношенiя. Россiя никогда не предпринимала войнъ ради завоеванiй; ея владычество распространилось такъ, въ силу обстоятельствъ, почти вопреки ея желанiямъ. Наши войны съ Турцiею, а въ особенности послѣдняя, предприняты были не съ цѣлью утвердить наше если и не господство, то влiянiе на востокѣ, а просто, по долгу совѣсти и еще болѣе въ силу обстоятельствъ. Для насъ, для нашего народа славяне по преимуществу единовѣрцы, а турки враги вѣры Христовой; а потому мы считаемъ долгомъ помогать первымъ и бороться съ послѣдними. Одушевленiе, возбужденное въ Pocciи востанiемъ босняковъ и герцеговинцевъ, борьбою сербовъ съ турками и затѣмъ собственною нашею съ ними войною, было, конечно, дѣло народное; но при этомъ стремленiе ко всемiрности и всечеловѣчности было ни при чѣмъ. Братолюбiе, приверженность къ ученiю Христову и чувство долга — вотъ что одушевляло русскiй народъ и что составляетъ основу его духа и дѣйствiй. Если мы, немногiе изъ народа, подъ часъ и лелѣимъ мысли о всемiрности и всечеловѣчности въ будущемъ, то въ этомъ вовсе не заключается отличительной черты нашего народнаго духа. Вполнѣ признаемъ и убѣждены, что славянскому племени и русскому православному народу въ особенности предстоитъ великая будущность, что ему предлежатъ къ разрѣшенiю великiя задачи и что ему суждено, въ свое время, вложить свою лепту въ общечеловѣческую сокровищницу; но никакъ не можемъ согласиться, чтобы такое стремленiе составляло отличительную черту нашего народнаго духа. Потому, быть можетъ, и предстоитъ ему совершить многое, что скромны его желанiя и требованiя. Но да не подумаетъ кто-либо, что мы предназначаемъ русскому народу разыгрывать роль юродиваго и ждать, чтобы ниспала на него манна небесная. Конечно нѣтъ. Онъ долженъ неусыпно, неустанно, всѣми силами трудиться надъ умноженiемъ ввѣренныхъ ему талантовъ. На Бога надѣйся, а самъ не плошай.

Г. Достоевскiй мастерски и вполнѣ вѣрно очертилъ характеры пушкинскихъ героевъ: Алеко, Онѣгина и Татьяны, и вполнѣ справедливо сказалъ, что въ нихъ проявленъ русскiй человѣкъ глубже и живѣе, чѣмъ въ какихъ-либо русскихъ произведенiяхъ. Съ полнымъ сочувствiемъ повторяемъ слова г. Достоевскаго:

«Типъ этотъ (Алеко) вѣрный и схваченъ безошибочно, типъ постоянный и надолго у насъ, въ нашей Русской землѣ поселившiйся. Эти pyccкie бездомные скитальцы продолжаютъ и до сихъ поръ свое скитальчество, и еще долго, кажется, не исчезнутъ. И если они не ходятъ уже въ наше время въ цыганскiе таборы искать у цыганъ, въ ихъ дикомъ своеобразномъ бытѣ, своихъ мiровыхъ идеаловъ и успокоенiя на лонѣ природы отъ

5

сбивчивой и нелѣпой жизни нашего русскаго — интеллигентнаго общества, то все равно ударяются въ соцiализмъ, котораго еще не было при Алеко, ходятъ съ новою вѣрой на другую ниву и работаютъ на ней ревностно, вѣруя, какъ и Алеко, что достигнутъ въ своемъ фантастическомъ дѣланiи цѣлей своихъ и счастья не только для себя самого, но и всемiрнаго. Ибо русскому скитальцу необходимо именно всемiрное счастiе, чтобъ успокоиться: дешевле онъ не примирится, — конечно, пока дѣло только въ теорiи. Это все тотъ же русскiй человѣкъ, только въ разное время явившiйся. Человѣкъ этотъ, повторяю, зародился какъ разъ въ началѣ втораго столѣтiя послѣ великой Петровской реформы, въ нашемъ интеллигентномъ обществѣ, оторванномъ отъ народа, отъ народной силы. О, огромное большинство интеллигентныхъ Русскихъ, и тогда при Пушкинѣ, какъ и теперь, въ наше время, служили и служатъ мирно въ чиновникахъ, въ казнѣ или на желѣзныхъ дорогахъ и въ банкахъ, или просто наживаютъ разными средствами деньги, или даже и науками занимаются, читаютъ лекцiи — и все это регулярно, лѣниво и мирно, съ полученiемъ жалованья, съ игрой въ преферансъ, безо всякаго поползновенiя бѣжать въ цыганскiе таборы или куда-нибудь въ мѣста, болѣе соотвѣтствующiя нашему времени. Много, много-что полибиральничаютъ «съ оттѣнкомъ европейскаго соцiализма», но которому приданъ нѣкоторый благодушный русскiй характеръ, — но вѣдь все это вопросъ только времени. Что въ томъ, что одинъ еще и не начиналъ безпокоиться, а другой уже успѣлъ дойти до запертой двери и объ нее крѣпко стукнулся лбомъ. Всѣхъ въ свое время то же самое ожидаетъ, если не выйдутъ на спасительную дорогу смиреннаго общенiя съ народомъ. Да пусть и не всѣхъ ожидаетъ это: довольно лишь «избранныхъ», довольно лишь десятой доли забезпокоившихся, чтобъ и остальному огромному большинству не видать чрезъ нихъ покоя.»

Сдѣланная нами выписка длинна; но слова г. Достоевскаго такъ глубоко прочувствованы и обдуманы, что начавши разъ выписывать, мы съ трудомъ и здѣсь остановились. Дѣйствительно, мы, люди такъ называемые «цивилизованные», думаемъ, что достигнемъ въ нашемъ фантастическомъ дѣланiи какихъ-то высокихъ цѣлей и счастiя не только для себя, но и для прочихъ людей. Мы думаемъ нашими усилiями создать рай на землѣ, и нѣтъ предѣла нашимъ мечтамъ и надеждамъ. Да, мы великiе фантазеры! А это отчего? Конечно не оттого, что мечтательность лежитъ въ основѣ нашего народнаго характера. Нѣтъ! Русскiй человѣкъ по природѣ весьма практиченъ и вовсе не расположенъ предаваться игрѣ воображенiя. Это думаемъ и говоримъ не мы одни: это признается и иностранцами, которые хотя нѣсколько насъ изучили; сверхъ того, это несомнѣнно, кажется, доказано всею нашею исторiею: непрактическiй народъ не могъ бы, въ теченiи тысячи лѣтъ, основать, утвердить и возвеличить въ мipѣ такого государства, какъ наша существующая имперiя.

6

Собственно мы фантазеры не по природѣ, а въ силу внѣшнихъ обстоятельствъ: намъ душно, намъ скучно; дѣйствительная наша жизнь не представляетъ намъ ничего отраднаго. Всѣ наши идеалы мы должны переносить Богъ вѣсть куда, ибо здѣсь мы не можемъ не только стремиться къ ихъ осуществленiю, но почти не имѣемъ къ чему ихъ даже приткнуть. Стремленiе къ осуществленiю мечтательныхъ затѣй не составляетъ свойства русскаго духа; напротивъ, какъ произведенiе нашей оторванности отъ народа, нашего искусственнаго одиночества и всей окружающей насъ обстановки, оно составляетъ принадлежность только меньшинства русскихъ людей, хирѣющихъ и чуть-чуть не безумствующихъ. Это болѣзненное состоянiе усиливается и порожаетъ все большее и большее число людей. Къ прискорбiю, оно тяготитъ всего болѣе молодежь и людей чувствующихъ избытокъ жизненныхъ силъ. Конечно, между нашими, такъ называемыми, народниками соцiалистами-революцiонерами есть и люди, дѣйствующiе по разсчету и имѣющiе въ виду въ мутной водѣ ловить рыбу; но число ихъ весьма незначительно и большинство этихъ несчастныхъ — люди увлеченные или увлекающiеся. Причиною, почвою къ тому — пустота и духота нашей жизни. Дайте намъ чѣмъ существеннымъ заняться, надъ чѣмъ потрудиться; не запрещайте намъ того, другаго, десятаго; не стѣсняйте насъ и тутъ и тамъ — и мечты и утопiи будутъ нами покинуты, и мы примемся за дѣло съ такою же ревностью и неустрашимостью, съ какими мы совершили освобожденiе крестьянъ и перешли Балканы.

Въ заключенiе не можемъ не поблагодарить Ѳ. М. Достоевскаго особенно за то, что, при торжествѣ Пушкина, онъ не ограничился возданiемъ хвалы и признательности нашему великому поэту, но, проникнутый его духомъ, захватилъ глубже и обратилъ вниманiе на злобу дня, и, указанiемъ ея причинъ и источниковъ, пособитъ, быть можетъ ея опредѣленiю и устраненiю. Да поможетъ намъ Богъ днесь въ этомъ самомъ насущномъ для насъ дѣлѣ!

______________________

Глубоко сочувствуемъ мысли г. Потѣхина воздвигнуть памятникъ Гоголю. Онъ вполнѣ его заслуживаетъ, и осуществленiемъ этой мысли мы уплатимъ дань благодарности нашему великому романисту и докажемъ, что мы двигаемся впередъ на пути, имъ намъ указанномъ. Никто, какъ Гоголь, такъ живо и глубоко не выказалъ все уродства нашего барскаго, дворянскаго и чиновничьяго быта, и такъ сильно не содѣйствовалъ къ повороту нашему на путь хотя нѣсколько болѣе разумнаго житейскаго и общественнаго развитiя. Какъ Пушкинъ есть нашъ народный поэтъ, такъ Гоголь есть нашъ народный романистъ — общественный дѣеписатель, и памятникъ, ему воздвигнутый, явитъ, что голосъ его раздавался не въ пустынѣ и что мы умѣемъ цѣнить нашихъ великихъ благотворцевъ.

А. Кошелевъ.

22‑го iюня 1880. С. Песочня.