Миллеръ О. Пушкинскiй вопросъ // Русская мысль. 1880. Книга XII. С. 1-40.

<1>

Пушкинскiй вопросъ.

«Прекрасные дни въ Аранжуэцѣ окончились», говорится у Шиллера въ «Донъ Карлосѣ»¹. И мы можемъ теперь сказать, что прекрасные пушкинскiе дни прошли. Насъ успѣли уже окатить нѣсколькими ведрами холодной воды.

Такъ оно, впрочемъ, у насъ уже заведено. Не смущаясь этимъ, посмотримъ, въ чемъ заключаются наши положительныя прiобрѣтенiя по «пушкинскому вопросу».

Ко дню открытiя памятника не было еще новаго полнаго изданiя Пушкина, взамѣнъ давно распроданныхъ прежнихъ. Тогда вышли только два разрозненныхъ тома 2‑го Исаковскаго изданiя, редактируемаго П. А. Ефремовымъ. Редакторъ извѣстенъ своею библiографическою добросовѣстностью и оправдалъ благопрiятную о себѣ молву и въ настоящемъ случаѣ. Но онъ, къ несчастью, довелъ свою добросовѣстность до крайности, и позабылъ слова самого поэта: «стихи, преданные мною забвенiю или написанные не для печати, простительно мнѣ было написать на 19‑мъ году, но непростительно признать публично въ возрастѣ болѣе зрѣломъ и степенномъ». Самъ поэтъ, разумѣется, «не долженъ (употребляю его же выраженiе) отвѣчать за перепечатанiе грѣховъ своего отрочества», всего того, что, по его словамъ, «желалъ бы онъ уничтожить, какъ недостойное его дарованiя» или, что «тяготѣетъ, какъ упрекъ, на его совѣсти»²**). Само собою разумѣется, что сюда не могутъ относиться «вольнолюбивыя мечты» его юности. Все, включенное изъ нихъ въ первый разъ въ новое изданiе, не можетъ, конечно, оскорбить тѣни поэта. Уваженiе къ ней не должно также намъ помѣшать воспользоваться и его дѣйствительными «грѣхами», какъ матерiаломъ для его жизнеописанiя. Имъ только не мѣсто въ классическомъ изданiи поэта.

2

Для жизнеописанiя Пушкина получили мы ко дню открытiя ему памятника нѣсколько новыхъ матерiаловъ, но отъ насъ скрываютъ нѣкоторые, неблагопрiятные поэту отзывы. «Два голоса замогильныхъ обвинителей, говоритъ редакцiя «Русской Старины», произнесли надъ Пушкинымъ свой приговоръ и вмѣстѣ съ тѣмъ выяснили отношенiя крайнихъ декабристовъ къ Пушкину. Мы говоримъ объ отзывахъ о немъ покойныхъ М. И. Горбачевскаго и М. А. Бестужева, высказанныхъ ими въ ихъ перепискѣ 1861 г…. Письма эти и записки принадлежатъ собранiю «Русской Старины». Какъ крайне рѣзкiе о личномъ характерѣ великаго поэта и голословные отзывы, мы не рѣшаемся ихъ приводить»³ Совершенно напрасно. Сообщила же «Русская Старина» нѣкоторые весьма неблагопрiятные отзывы о Грибоѣдовѣ; и что же? провѣренные критически, они ни мало не поколебали уваженiя къ характеру автора «Горя отъ ума». Надо думать, что то же самое вышло бы и съ Пушкинымъ послѣ критической провѣрки отзывовъ его недруговъ. Спасибо кн. П. П. Вяземскому, что онъ не скрылъ отъ насъ въ высшей степени неблагопрiятнаго для Пушкина отзыва лица, повидимому, весьма вѣсскаго — лицейскаго товарища великаго поэта, покойнаго М. А. Корфа.⁴ Если его неблагосклонное отношенiе къ Карамзину (въ бiографiи Сперанскаго) оправдывается въ значительной мѣрѣ, то едва‑ли случится то же съ его взглядомъ на Пушкина. Покойный статсъ‑секретарь самъ выдаетъ себя, говоря, между прочимъ, о Пушкинѣ: «ни несчастiе, ни благотворенiе императора Николая его не исправили: принимая одною рукою щедрые дары монарха, онъ другою омокалъ перо для злобной эпиграммы». Не даромъ же покойный кн. П. А. Вяземскiй замѣтилъ на это: «Императору Николаю былъ онъ душевно преданъ». Это вполнѣ подтверждается и переданнымъ сыномъ поэта въ редакцiю «Русской Мысли» отрывкомъ изъ записокъ Пушкина. «Меня спрашивали, доволенъ ли я моимъ камеръ‑юнкерствомъ, говоритъ онъ тутъ. Доволенъ, потому что государь имѣлъ намѣренiе отличить меня, а не сдѣлать смѣшнымъ». Но по всему видно, какъ тяготила его эта милость. «Ни за что не поѣду представляться съ моими товарищами камеръ‑юнкерами, молокососами 18‑лѣтними. Царь разсердится. Да что мнѣ дѣлать?»⁵. Давно извѣстно, каково было Пушкину сносить

3

посредничество между нимъ и государемъ лица, на которое не безъ основанiя падаетъ подозрѣнiе въ томъ, что онъ могъ и не съумѣлъ предотвратить дуэль Пушкина — графа Бенкендорфа. Понятно, что такое посредничество могло нѣсколько охлаждать отношенiя Пушкина къ государю, котораго, по собственному выраженiю поэта, онъ «полюбилъ». Нельзя не пожалѣть отъ всей души, что полныя записки Пушкина не могутъ еще быть напечатаны. Мы вѣримъ на слово сыну поэта, что онъ, конечно, не сталъ бы безъ независящихъ отъ него основанiй скрывать отъ русскаго общества драгоцѣнный дневникъ своего великаго отца, какъ вѣримъ и тому, что обнародованiе его заставило бы насъ еще болѣе полюбить Пушкина.

Но мы просто не понимаемъ образа дѣйствiй перваго толковаго издателя сочиненiй поэта, П. В. Анненкова. До сихъ поръ обладаетъ онъ драгоцѣнными матерiалами и дѣлится ими съ публикою только по кусочкамъ. Конечно, и онъ, можетъ быть, вынуждаемъ на то независящими от него обстоятельствами, устраняемыми только съ величайшею постепенностью. Но какъ же ему въ такомъ случаѣ рѣшаться на смѣлые выводы, вѣрность которыхъ не можетъ быть усмотрѣна самимъ читателемъ, вынужденнымъ вѣрить г. Анненкову, что онъ вѣрно понялъ извѣстныя ему одному строки Пушкина. Вопросъ этотъ возникаетъ невольно при прочтенiи любопытной статьи г. Анненкова: «Общественные идеалы А. С. Пушкина»⁶ Г. Анненковъ сообщаетъ тутъ нѣсколько новыхъ выдержекъ изъ находящихся у него въ рукахъ бумагъ Пушкина — въ дополненiе къ выдержкамъ, давно уже напечатаннымъ имъ въ «Матерiалахъ». Часть этихъ новыхъ выдержекъ предназначена на то, чтобы еще болѣе доказать извѣстный «аристократизмъ» Пушкина, принятый г. Анненковымъ подъ свое покровительство еще въ «Матерiалахъ». Но вѣдь въ томъ же направленiи сложилась у Пушкина и извѣстная пieca: «Моя родословная или русской мѣщанинъ», выражающая не что иное, какъ предпочтенiе старыхъ захудалыхъ родовъ той новой знати, всѣ права которой опираются на избыткѣ холопства. 

«Настоящая (въ смыслѣ теперешней) наша аристократiя, говоритъ Пушкинъ въ одномъ изъ отрывковъ, приводимыхъ у г. Анненкова, съ трудомъ можетъ назвать и своего дѣда. Древнiе роды ихъ восходятъ до Петра и Елизаветы. Деньщики, пѣвчiе, хохлы — вотъ ихъ родоначальники. Мы гордимся не славою предковъ, но чинами какого-нибудь дяди дурака или баломъ двоюродной сестры» (В. Евр. iюнь, стр. 611).

Съ другой стороны, этотъ Пушкинскiй «аристократизмъ» связывается съ его уваженiемъ къ «предкамъ» вообще — въ самомъ широкомъ значенiи слова. Въ этомъ смыслѣ истолковывается взглядъ поэта въ рѣчи И. С. Аксакова⁷.

4

«Было бы желательно, говоритъ онъ, чтобы связь преданiй и чувство исторической преемственности было доступно не одному дворянству (гдѣ оно почти и не живетъ), но и всѣмъ сословiямъ, чтобы память о предкахъ жила и въ купечествѣ, и въ духовенствѣ, и у крестьянъ. Да и теперь между ними уважаются старинные честные роды».

Извѣстно, что Пушкинъ съ любовiю вспоминалъ о томъ, какъ одному изъ его предковъ довелось засѣдать рядомъ съ Кузьмой Мининымъ, (объ этомъ напомнилъ въ своей рѣчи А. И. Незеленовъ). Не даромъ и г. Анненковъ въ той же новѣйшей своей статьѣ приводитъ слова Пушкина: «конечно, есть достоинства выше знатности — именно достоинства личныя. Имена Минина и Ломоносова перевѣсятъ всѣ наши старинныя родословныя» (стр. 612). Не слѣдуетъ забывать и тѣхъ словъ Пушкина, которыя недавно еще приведены В. Я. Стоюнинымъ: «я имѣю своего рода демократическiе предразсудки, которые, думаю, стоятъ предразсудковъ аристократическихъ. Я жажду одного — независимости»⁸. 

Знаменитый сподвижникъ князя Пожарскаго, «художествомъ говядарь», упоминается также въ одной изъ программъ Пушкина, сообщаемыхъ въ той же статьѣ г. Анненковымъ, но упоминается такъ, что трудно добраться до прямаго смысла. «Какъ пало боярство при Iоаннахъ, которые къ одному мѣстничеству не дерзнули прикоснуться? Были-ли дворянскiя грамоты? — Мининъ! Было ли зло мѣстничество? Вездѣ-ли существовало оно? Зачѣмъ уничтожено было оно?» (стр. 609). Относительно мѣстничества г. Анненковъ склоненъ, повидимому, думать, что Пушкинъ сочувствовалъ и ему, сочувствуя вообще боярству. Это, повидимому, подтверждается давно извѣстнымъ замѣчанiемъ Пушкина про того изъ своихъ предковъ, который подписался подъ соборнымъ дѣянiемъ объ уничтоженiи мѣстничества, что это «мало дѣлаетъ чести его характеру»⁹. Но, съ другой стороны, давно напечатано и то, чѣмъ думалъ Пушкинъ доказать существованiе въ нашемъ дворянствѣ чувства чести. Усматривая это чувство «въ готовности жертвовать всѣмъ для поддержанiя какого-нибудь условнаго правила», Пушкинъ полагалъ, что эта, весьма, стало быть, сомнительная въ нравственномъ смыслѣ честь «во всемъ блескѣ своего безумiя видна въ древнемъ нашемъ мѣстничествѣ»¹⁰. Привожу это съ тѣмъ, чтобы показать, какъ трудно на основанiи какихъ-нибудь отрывочныхъ набросковъ составить себѣ вѣрное понятiе о дѣйствительной мысли ихъ автора. Но г. Анненковъ въ своей послѣдней статьѣ приводитъ еще нѣсколько набросковъ Пушкина, указывающихъ, повидимому, на то, что его «аристократизмъ» далеко не ограничивался тѣмъ, что видитъ въ немъ И. С. Аксаковъ. На вопросъ: Kaкie люди составляютъ дворянство? Пушкинъ отвѣчаетъ: «люди, которые имѣютъ

5

время заниматься чужими дѣлами.... Богатство доставляетъ способъ не трудиться, а быть всегда готову по первому призыву du souverain.... Чему учится дворянство? Независимости, храбрости, благородству, чести вообще.... Нужны-ли они въ народѣ, такъ-же, какъ, напримѣръ, трудолюбie? Нужны, и дворянство — la sauve garde трудолюбиваго класса, которому некогда развивать сiи качества....» Во всемъ этомъ можно бы усмотрѣть своего рода преемственную связь со взглядами знаменитаго екатерининскаго публициста, кн. Щербатова, (а затѣмъ и со взглядами Карамзина, имѣвшаго свою прямую долю влiянiя на Пушкина), если бы далѣе не было у нашего поэта вотъ чего: «Чѣмъ кончается (погибаетъ) дворянство въ республикѣ? Аристократiей правъ. А въ государствѣ? рабствомъ народа» (стр. 605). Пушкинъ, стало быть, считалъ крѣпостное право не прерогативой дворянства (какъ Щербатовъ и Карамзинъ), а его концомъ или гибелью. Онъ, стало быть, исключалъ крѣпостное право изъ тѣхъ наслѣдственныхъ преимуществъ высшихъ классовъ, безъ которыхъ они, по его мнѣнiю, «становятся наемниками и несутъ ихъ обязанности». Но въ недоумѣнiе несомнѣнно приводитъ въ наброскахъ Пушкина то, что говорится далѣе и что совсѣмъ уже не подходитъ подъ толкованiе Пушкинскаго аристократизма И. С. Аксаковымъ. «Вотъ уже 150 лѣтъ, que la табель о рангахъ balaye la noblesse, а затѣмъ уничтоженiе маiоратства плутовскимъ образомъ при Аннѣ Iоанновнѣ довершило паденiе передоваго класса, начатое табелью. Что изъ этого слѣдуетъ? восшествiе Екатерины II, 14‑е декабря и т. д.». Ужъ не есть-ли это набросокъ мыслей вовсе не самого поэта, а какого-нибудь дѣйствующаго лица въ одномъ изъ предполагавшихся романовъ Пушкина? Можетъ быть, это и обнаружилось бы, если бы г. Анненковъ не продолжалъ таить множество пушкинскихъ матерiаловъ, а сообщилъ ихъ цѣликомъ публикѣ? На такое значенiе наброска, быть можетъ, указываетъ и самая примѣсь французскаго языка, встрѣчающаяся также и въ одномъ изъ выше приведенныхъ набросковъ, въ свою очередь, принадлежащихъ, быть можетъ, какому-нибудь дѣйствующему лицу изъ той среды, въ которой, по грибоѣдовскому выраженiю, господствовала «смѣсь французская съ нижегородскимъ». Во всякомъ случаѣ, сочувствiе самого Пушкина даже маiоратству представляется весьма сомнительнымъ. Не могъ же онъ не знать, что оно было у насъ искусственно заведено тѣмъ же, кто завелъ и табель о рангахъ, и что заведенiе маiоратства составляло, со стороны Петра по крайней мѣрѣ такое же «революцiонное» дѣйствiе, какъ и всякая другая ломка, ради которой Пушкинъ, по увѣренiю г. Анненкова, видѣлъ въ Петрѣ «соединенiе Робеспьера съ Наполеономъ.» Способный замолвить слово за наше старинное боярство, Пушкинъ однако же прекрасно его отличалъ отъ западно-европейской аристократiи, кь существеннѣйшимъ принадлежностямъ которой относится и маiоратство.

6

В. Я. Стоюнинъ въ своей бiографiи Пушкина привелъ очень кстати взглядъ Пушкина на неудачу у насъ аристократическихъ попытокъ послѣ смерти Петра II: «это спасло насъ, по его мнѣнiю, отъ чудовищнаго феодализма и существованiе народа не отдѣлилось вѣчною чертою отъ существованiя дворянъ»¹¹.

Самъ г. Анненковъ говоритъ, что Пушкинъ противопоставлялъ феодализму институтъ боярства, который ничего общаго съ первымъ не имѣлъ, и «восходилъ отъ этого противопоставленiя до опредѣленiя разницы въ духѣ и характерѣ западныхъ и русскихъ среднихъ вѣковъ». (В. Е. стр. 609). Изъ «Матерiаловъ» же, напечатанныхъ еще въ 1855 г., извѣстно, что Пушкинъ шелъ въ этомъ смыслѣ очень далеко. «Россiя, говорилъ онъ въ своихъ возраженiяхъ на исторiю Полеваго, никогда ничего не имѣла общаго съ остальною Европою, исторiя ея требуетъ другой мысли, другой формулы, чѣмъ мысли и формулы, выведенныя Гизотомъ изъ исторiи христiанскаго запада»¹². При такомъ взглядѣ, если Пушкинъ видѣлъ въ Петрѣ державнаго «революцiонера», то конечно, не потому только, что Петръ былъ «безжалостнымъ истребителемъ единственнаго сословiя, которое еще могло умѣрять его порывы и увлеченiя». Рука у Пушкина, готовившагося писать исторiю Петра, «дрогнула», по выраженiю г. Анненкова, при видѣ его двойнаго лица, лица «генiальнаго созидателя государства», но также и «стараго восточнаго типа бича божiя» — конечно, не потому только, что бичъ этотъ билъ по боярщинѣ, но и потому, что многiе изъ его «писанныхъ кнутомъ указовъ», какъ бы «вырвавшихся у нетерпѣливаго, самовластнаго помѣщика», насиловали народную жизнь вообще (и въ томъ, между прочимъ, что думали ей навязать институтъ маiоратства). Въ связи съ этимъ долженъ находиться и тотъ «ненапечатанный монологъ обезумѣвшаго чиновника передъ мѣднымъ всадникомъ», содержавшiй въ себѣ около 30 стиховъ и производившiй «потрясающее впечатлѣнiе», котораго тщетно доискивался кн. П. П. Вяземскiй въ бумагахъ своего отца, зная объ его существованiи по фамильнымъ воспоминанiямъ. Полнаго вниманiя заслуживаютъ слѣдующiя строки кн. П. П. Вяземскаго:

«Мнѣ все кажется, что великолѣпный монологъ таится вслѣдствiе какихъ либо тенденцiозныхъ соображенiй, такъ какъ въ немъ слишкомъ энергически звучала ненависть къ европейской цивилизацiи.»

Неужели тутъ преднамѣренная утайка, и въ ней скрывается опасенiе, какъ бы авторитетомъ Пушкина не придать силы славянофильству?¹³

7

Но вѣдь позволили же намъ узнать, что Европа у Пушкина названа «обветшалой», и даже не прикрыли этого авторитетомъ Байрона, также выразившагося однажды: our outworn Europe (наша изношенная Европа) — конечно, уже вполнѣ независимо отъ славянофильства. Да и вѣдь въ утѣшенiе такъ-называемымъ «западникамъ» можетъ служить то, что Пушкинъ, при всѣхъ своихъ наклоненiяхъ въ сторону такъ-называемаго «славянофильства» (столь же несомнѣнныхъ у него, какъ и у Грибоѣдова), видѣлъ въ нашей старой знати все-же болѣе,чѣмъ видитъ въ ней И. С. Аксаковъ, и видѣлъ, конечно, не безъ оттѣнка западнаго влiянiя. Все то, напримѣръ, что говоритъ онъ о дворянской чести, очень отзывается «Наказомъ» Екатерины, въ «Наказъ» же попало цѣликомъ изъ «Esprit des lois» Montesquieu. Во взглядѣ Пушкина на дворянство, какъ на классъ, по самой своей обезпеченности независимый и просвѣщенный, а потому и способный по преимуществу служить нравственною опорою государству, все же есть (минусъ крѣпостничество) извѣстная связь со взглядами кн. М. М. Щербатова. У этого же послѣдняго взглядъ этотъ несомнѣнно заимствованъ у самой просвѣтительной философiи XVIII ст., которая, при всей своей казовой очищенности отъ всякихъ преданiй, на самомъ дѣлѣ сохраняла въ себѣ извѣстный слѣдъ феодальной подпочвы западно-европейской цивилизацiи. Пушкинъ съ дѣтскихъ лѣтъ былъ коротко знакомъ со всею французскою литературою. Зналъ онъ и тѣхъ второстепенныхъ французскихъ писателей, у которыхъ зарождался настоящiй демократизмъ, но перевѣшивающее влiянiе на него имѣли писатели съ перевѣшивающимъ талантомъ, а у нихъ, съ Вольтеромъ во главѣ, аристократизмъ, хотя и въ самомъ переработанномъ видѣ, былъ все же, такъ сказать, закваскою мiросозерцанiя. Сила влiянiя этой чуждой стихiи не переставала и въ зрѣлые годы Пушкина бороться съ тяготѣнiемъ его къ своему родному и, достигнувъ полной народной цѣльности въ творчествѣ, Пушкинъ, повидимому, оставался раздвоенным, какъ мыслитель. По этой раздвоенности, по всему вѣроятiю, насталъ бы конецъ, если бы, по нѣсколько риторическому выраженiю чешскаго адресса¹⁴, жизнь его «не сократила преждевременно святотатственная рука Запада» — въ лицѣ Геккерна и того служилаго русскаго нѣмца, который могъ бы, но не съумѣлъ предотвратить дуэль Пушкина.

Борьба въ самомъ Пушкинѣ народнаго съ чужимъ выяснится окончательно лишь тогда, когда будутъ открыты для насъ всѣ драгоцѣнные матерiалы. Если г. Анненковъ бережетъ ихъ для бiографiи Пушкина въ Николаевскую эпоху, то онъ обязанъ поскорѣе подарить намъ это необходимое дополненiе къ своему прекрасному труду: «Пушкинъ въ 

8

Александровскую эпоху». (Хорошо бы, если-бъ напечатанное теперь въ «Вѣстникѣ Европы» служило предвѣстникомъ скораго появленiя въ свѣтъ этого новаго труда). Между тѣмъ, «Историческiй Вѣстникъ» далъ намъ начало бiографiи Пушкина, составляемой В. Я. Стоюнинымъ. Появившееся до сихъ поръ написано дѣльно и живо. Но какъ бы почтенному автору и далѣе не повредило нѣкоторое доктринерство, приводящее къ вдвиганiю фактовъ въ заранѣе готовыя рамки. Въ силу такого вдвиганiя мѣстами тутъ замѣчается что-то въ родѣ историческаго фатализма. Пушкинъ получилъ первоначальное воспитанiе въ великосвѣтской офранцуженной средѣ; — но и то благо, и то добро. Г. Стоюнинъ увѣряетъ насъ, будто бы «аристократическая русская семья въ началѣ настоящаго столѣтiя стояла на почвѣ космополитизма, которая противупоставлялась почвѣ народной или мужицкой. Другаго значенiя не имѣло слово народный. Если космополитизмъ, съ одной стороны, отрывалъ русскихъ людей отъ народной почвы и обезличивалъ ихъ, то, съ другой стороны, онъ приносилъ и большую пользу, какъ извѣстный моментъ нашего историческаго развитiя: онъ воспитывалъ въ духѣ европейскаго просвѣщенiя, онъ былъ связью Pocciи съ Европою, онъ способствовалъ выясненiю обще-человѣческихъ стремленiй, которыя спасаютъ народы отъ гибельнаго застоя и даютъ историческое значенiе». (Ист. Bѣст., iюнь, 291).

Неужели тотъ кругъ, въ которомъ суждено было родиться Пушкину и который, конечно, очень напоминаетъ Грибоѣдовскихъ героевъ, стоялъ на почвѣ космополитизма? Неужели слушанiе, разиня ротъ, каждаго француза доказываетъ причастность «духу европейскаго просвѣщенiя», такъ что Чацкiй стоялъ за «гибельный застой» и противодѣйствовалъ «общечеловѣческимъ стремленiямъ»? Правда, семья дала Пушкину цѣлую богатую библiотеку иностранныхъ, преимущественно французскихъ авторовъ, но пресыщенiе этою умственною пищею не даромъ же привело его къ гиперболически-парадоксальному заключенiю, что «французская словесность родилась въ передней и далѣе гостиной не доходила¹⁵». Сужденiе о влiянiи ея на молодаго Пушкина извѣстнаго лицейскаго директора Энгельгардта (человѣка умнаго и благороднаго) сводится, какъ извѣстно, къ тому, что «воображенiе его было осквернено всѣми эротическими произведенiями французской литературы¹⁶». Вѣрность этого отзыва подтверждается тѣми произведенiями первой поры Пушкина, которыя, по собственному его выраженiю, остались у него «на совѣсти». Не даромъ также называлъ онъ свое воспитанiе «проклятымъ» (что отчасти распространялось и на лицей). Конечно, влiянiе французской литературы

9

на Пушкина не сводится лишь на одно зараженiе его воображенiя. Конечно, влiянie имѣлъ на него не только какой-нибудь Парни и т. п., но и самъ Вольтеръ — не исключительно какъ авторъ Кандида и другихъ повѣстей того же покроя, но и какъ умственный властелинъ современной ему Европы, оракулъ и законодавецъ эпохи «просвѣщеннаго деспотизма». Но неужели и тѣ стороны его рацiоналистическаго исповѣданiя, которыя приводили его къ самымъ презрительнымъ отношенiямъ къ непросвѣщенному народу, постоянно обзываемому у него la canaille, слѣдуетъ относить къ «общечеловѣческимъ стремленiямъ?» Если Пушкинъ, не смотря на ревностную защиту имъ даже и нашей, такъ-называемой, «интеллигенцiи», ни мало однако же не проникся культурнымъ презрѣнiемъ къ массѣ, то слѣдуетъ-ли поставить ему дурную отмѣтку за невполнѣ, стало-быть, усвоенный курсъ французской просвѣтительной философiи?... Впрочемъ, можно подумать, что и Пушкинъ проникся презрѣнiемъ къ народу, если послушать автора «Очерковъ Пушкинской Руси,» (печатавшихся въ «Молвѣ» предъ самымъ Пушкинскимъ праздникомъ, а затѣмъ появившихся и отдѣльно). Правда, авторъ сначала васъ увѣряетъ, что Пушкинъ, хотя и «аристократъ, помѣщикъ по пронсхожденiю», въ своихъ отношенiяхъ къ «низшей братiи» всегда оставался простымъ гуманнымъ человѣкомъ, что онъ «видѣлъ въ этомъ жалкомъ рабѣ человѣка». Но потомъ вы узнаете, что въ своей «Лѣтописи села Горохина» Пушкинъ представилъ нѣчто въ родѣ «Исторiи одного города» Щедрина. Вы недоумѣваете, зная, что подъ этимъ «городомъ» нашъ современный сатирикъ разумѣлъ всю Русь — и съ той земской ея стороны, которая ярко въ свое время проявлялась въ исторiи и была совершенно пришиблена уже въ наши «культурныя» времена, а затѣмъ еще и осмѣяна¹⁷, заодно съ подавившей ее казенщиной, современнымъ «культурнымъ» писателемъ! Сколько вы помните, Пушкинъ не представлялъ образцовъ того ложнаго рода, который однимъ критикомъ Щедрина названъ «историческою сатирою». Но авторъ «Очерковъ Пушкинской Руси» представляетъ вамъ и свои доказательства: «Лѣтопись села Горохина» выставляетъ, по его увѣренiю, и самый мужицкiй языкъ, бѣдный и странный, «со всякими сокращенiями и усѣченiями, обнаруживающiй жалкое умственное развитiе этихъ полудикарей»... Въ этой «Лѣтописи» не забыта и обыкновенная кабацкая народная музыка — балалайка и волынка, и въ заключенiе приводится даже образецъ простонародной пѣсни:

10

Ко боярскому двору

Якимъ староста идетъ.... и т. д. 

Какъ же такъ, думаете вы, — не Пушкинъ-ли находилъ, что «изученiе старинныхъ пѣсенъ, сказокъ и т. п. необходимо для совершеннаго знанiя свойствъ русскаго языка, и критики наши напрасно ими презираютъ»; не онъ ли утверждалъ, что разговорный языкъ простаго народа достоинъ глубочайшихъ изслѣдованiй «и что намъ не худо бы иногда прислушиваться къ московскимъ просвирнямъ: онѣ говорятъ удивительно чистымъ и правильнымъ языкомъ¹⁸. А дѣло объясняется просто. «Лѣтопись села Горохина (на это уже давно обратилъ вниманiе покойный Ап. Григорьевъ) написана Пушкинымъ отъ имени Ивана Петровича Бѣлкина, и носитъ на себѣ отпечатокъ воззрѣнiй этого человѣка, далеко не глупаго и добродушнаго, однако же исповѣдающагося передъ читателемъ въ томъ, что однажды не только «погрозилъ ямщику побоями, но и на самомъ дѣлѣ три раза ударилъ его». И къ своимъ мужикамъ Иванъ Петровичъ хотя и добръ, но все же смотритъ на нихъ съ неизбѣжной въ его средѣ высоты своего барскаго величiя. Съ другой стороны, хотя онъ и воспитанъ, по его собственному признанiю, на мѣдный грошъ, все-таки онъ начитался

11

кое-чего во вкусѣ конца XVIII и начала XIX ст., и самый штиль его носитъ на себѣ отпечатокъ стремленiя выказать отчасти свою «культурность». Произнося съ этой точки зрѣнiя строгiй приговоръ надъ языкомъ Горохинскимъ, онъ однако же признаетъ его за «отрасль языка Славянскаго», хотя и съ оговоркою, что онъ «столь же разнится отъ него, какъ и русскiй». Что же касается того, будто бы языкъ Горохинцевъ «обнаруживаетъ жалкое умственное развитiе этихъ полудикарей», то это мнѣнie даже не И. П. Бѣлкина, а самого автора «Очерковъ Пушкинской Руси». За послѣднее время какъ-то вошло у насъ въ моду проповѣдывать гуманныя чувства и либеральные взгляды посредствомъ приравниванiя русскаго мужика къ дикарю или даже скоту. Пушкинъ, при всемъ своемъ культурномъ аристократизмѣ, всегда былъ и слишкомъ уменъ, и слишкомъ благороденъ для подобнаго взгляда. У него можно найти зачатки «Записокъ Охотника», народныхъ очерковъ Л. Толстаго, но никакъ не щедринской «Исторiи одного города», а тѣмъ менѣе Глѣбовъ Успенскихъ и tutti quanti.

Между тѣмъ, толкуя по своему и «Дубровскаго», авторъ «Очерковъ Пушкинской Руси» увѣряетъ насъ, будто и тутъ крестьянство выставлено такимъ образомъ, что въ немъ «попрано всякое человѣческое достоинство», такъ что ожесточенiе приводитъ его «къ безчеловѣчному сожженiю четырехъ живыхъ людей въ запертомъ домѣ». Но кто хоть разъ прочиталъ «Дубровскаго» безъ предвзятой мысли, тотъ, конечно, никогда не забудетъ, какъ тотъ же самый поджигатель кузнецъ, съ опасностью для себя, спасаетъ изъ пламени кошку, вразумляя потѣшающихся надъ нею ребятъ: «Божiя тварь погибаетъ, а вы сдуру радуетесь». Подмѣть такую черту современный писатель, онъ бы, конечно, предположилъ тутъ культурное влiянiе на мужика «общества покровительства животныхъ» — но вѣдь въ ту пору такого общества не существовало. Пушкинъ же видѣлъ тутъ слѣдъ добродушiя даже въ разсвирѣпѣвшемъ русскомъ человѣкѣ. Не даромъ же зналъ нашъ поэтъ, что созданный творчествомъ простаго народа богатырь-крестьянинъ, избѣгая напрасной крови, не задумывается однако же раззорить гнѣздо Соловья-разбойника. Гибель безвредной кошки и представляется Архипу кузнецу напрасною кровью, а кровопiйцы приказные, запираемые ими на ключъ въ зажженномъ домѣ, на взглядъ его вовсе даже не люди!

Но «Очерки Пушкинской Руси» самую нашу природу считаютъ изображенною у Пушкина такимъ образомъ, что послѣ этого «становится понятна мертвящая вѣковая спячка нашего народа и насъ самихъ».... «А еще требуютъ отъ Пушкина, замѣчаетъ авторъ, чтобы онъ представлялъ какую-то интеллигенцiю въ этой странѣ мятелей и снѣговъ». Требовали отъ него и изображенiя хорошей русской женщины, но и тутъ, по мнѣнiю автора, опять приходится сказать, что на нѣтъ и суда нѣть. Но какъ же однако самъ Пушкинъ былъ совершенно другаго мнѣнiя? «Не

12

смѣшно-ли, спрашивалъ онъ, почитать женщинъ, которыя такъ часто поражаютъ насъ быстротою понятiя и тонкостью чувства и разума, существами низшими въ сравненiи съ нами? Это особенно странно въ Pocciи, гдѣ царствовала Екатерина II и гдѣ женщины вообще болѣе просвѣщенны, болѣе читаютъ, болѣе слѣдуютъ за европейскимъ ходомъ вещей, нежели мы, гордые Богъ вѣдаетъ почему?»¹⁹

Добродушно выражаясь тутъ въ первомъ лицѣ, нашъ поэтъ просто взводитъ на себя напраслину. Не лишенный, конечно, извѣстнаго права гордиться, онъ, по глубокой нравственности своей природы, постоянно отказывался отъ этого права, какъ это видно изъ его отношенiй къ обыкновеннымъ смертнымъ, къ подростающему поколѣнiю, къ начинающимъ способностямъ и т. п. Вполнѣ чуждымъ всякой гордости постоянно оставался Пушкинъ и по отношенiю къ русской природѣ и жизни. Едва ли какой поэтъ былъ когда-нибудь такъ невѣрно понятъ, какъ это случилось съ Пушкинымъ у автора «Очерковъ Пушкинской Руси»²⁰. Но вотъ за то настоящiй взглядъ на дѣло, высказанный въ одной изъ тѣхъ рѣчей, которыя «не чета другимъ».

«Пушкинъ первый въ нашей литературѣ, замѣтилъ И. С. Аксаковъ, отнесся не только къ русской природѣ, но и къ воспроизведеннымъ имъ явленiямъ Русской бытовой жизни, съ ихъ положительной стороны и при томъ съ такою вѣрностью, которой могъ бы позавидовать любой реалистъ нашего времени. Вспомните его изображенiя русской уѣздной сельской жизни въ «Онѣгинѣ», его «Капитанскую дочку» и множество другихъ: сколько въ нихъ правды, и какъ эта правда согрѣта и освѣщена теплымъ свѣтомъ сочувствiя, но въ то же время ограждена въ читателѣ отъ ложной окраски тонкою, незлобивою иронiею! Вотъ эта способность шутки, это пpиcyтcтвie иронiи въ умѣ — тоже коренная народная черта истинно русскаго человѣка. Это постоянно присущiй русскому духу антидотъ противъ всякой излишней, а потому и фальшивой идеализацiи и противъ собственнаго самообольщенiя». (Р. Архивъ 1880 г., II, 477). «Пушкинъ, говоритъ тотъ же ораторъ далѣе, не былъ поэтомъ отрицанiя».... Кстати можно привести и собственныя слова Пушкина: «Нѣтъ убѣдительности въ поношенiяхъ, и нѣтъ истины, гдѣ нѣтъ любви». (Тамъ же, стр. 478).²¹

После всего этого И. С. Аксаковъ, кажется, имѣлъ полное право спросить о Пушкинѣ:

13

«Можно-ли толковать серьезно о какомъ бы то ни было влiянiи на него Байрона? Не было генiевъ болѣе другъ другу по природѣ своего творчества противоположныхъ.... Oнъ называетъ Байрона «поэтомъ гордости», «мрачнымъ, какъ море». Пушкинъ же былъ поэтомъ дневнаго бѣлаго свѣта, а личной гордости въ немъ нѣтъ и тѣни». (Тамъ же, стр. 480).

Значительно иначе посмотрѣлъ на это профессоръ Н. И. Стороженко въ своей рѣчи объ отношенiй Пушкина къ иностранной словесности. Пушкинъ, по выраженiю этого оратора,

«подпалъ подъ могучее влiянiе» Байрона, и «не одной силой таланта условливалось это влiянiе».... «Пушкинъ уѣхалъ изъ Петербурга.... озлобленный противъ власти, полный презрѣнiя къ обществу, которое эгоистически отвернулось отъ него въ годину невзгодъ…. Такое настроенiе было какъ нельзя болѣе благопрiятно для воспринятiя байронизма»....

Я думаю, впрочемъ, что участiя этихъ «личныхъ причинъ» для байроновскаго влiянiя не станетъ отрицать и И. С. Аксаковъ, какъ съ другой стороны и проф. Стороженко не отрицаетъ, что влiянiе Байрона было не продолжительно (а, стало быть, и не коренилось въ самой природѣ Пушкина). Кромѣ того, г. Стороженко признаетъ байронизмъ Пушкина «низведеннымъ до самыхъ скромныхъ размѣровъ», но онъ при этомъ усматриваетъ въ немъ и своеобразную окраску, данную уже нашею жизнью. «Байроновскiй индивидуализмъ, говоритъ г. Стороженко, эта апотеоза личности въ борьбѣ ея съ обществомъ и его устарѣлыми предразсудками, превратилась на русской почвѣ въ обожанiе собственной личности и презрѣнiе ко всякой чужой». Вотъ съ этимъ никакъ не согласился бы И. С. Аксаковъ, видящiй въ самомъ Байронѣ «обожанiе собственной личности». Но такъ же смотрѣлъ и самъ Пушкинъ, отозвавшись о Байронѣ, что въ «унылый романтизмъ» облеклось у него ни что иное, какъ «безнадежный эгоизмъ». Въ этихъ двухъ словахъ — глубина пониманiя: эгоизмъ этотъ былъ именно безнадежный и сталъ наконецъ ненавистенъ самому Байрону²². 

Если кто изъ иностранныхъ поэтовъ имѣлъ на Пушкина не мимолетное, но въ то же самое время и не порабощающее влiянiе, то это, конечно, всемiрно-воспитательный генiй Шекспира, на что и указано проф. Стороженко, умѣвшемъ оцѣнить и генiальную глубину пониманiя особенностей Шекспира Пушкинымъ. Кромѣ того, г. Стороженко указалъ и на одну психологическую черту, самобытно внесенную нашимъ поэтомъ въ свою передѣлку Шекспировскаго Анджело (можно было бы за одно указать и на столь-же самобытную Пушкинскую варьяцiю темы о Фаустѣ).

14

Самобытность Пушкина является господствующимъ мотивомъ во всѣхъ рѣчахъ. Но въ нѣкоторыхъ о ней говорится прямо и смѣло, въ другихъ же замѣтно въ этомъ отношенiй какое-то «хожденiе вокругъ да около».

Между тѣмъ, по мнѣнiю одного изъ ораторовъ, А. Н. Островскаго, Пушкинъ, именно

«завѣщалъ намъ искренность, самобытность, завѣщалъ каждому быть самимъ собою, далъ всякой оригинальности смѣлость, далъ смѣлость русскому писателю быть русскимъ».

Какъ же это именно смѣлости-то и не хватило во многихъ рѣчахъ на Пушкинскомъ праздникѣ, — и это совершенно помимо цензурныхъ соображенiй? Такъ даже И. С. Тургеневъ заключилъ свою рѣчь тѣмъ, что онъ «не рѣшается дать Пушкину названiе нацiонально-всемiрнаго поэта, хотя и не дерзаетъ его отнять у него». Другой ораторъ, И. С. Некрасовъ выразился, по крайней мѣрѣ, опредѣлительно, указавъ на «весьма неблагопрiятныя условiя, не давшiя генiю Пушкина прiобрѣсть мiровое значенiе». А вѣдь по мнѣнiю (и вполнѣ справедливому) одной изъ нашихъ нѣмецкихъ газетъ (St.-Petersburger Herold) «народъ, чествующiй своего поэта, чтитъ самъ себя». Но не въ этомъ-ли и разгадка, почему мы далеко не единодушно сказали нашему поэту:

Во всемiрномъ пантеонѣ 

Твой уже воздвигся ликъ, 

Ужъ тебя поетъ и славитъ 

Всякъ народъ и всякъ языкъ²³. 

Вѣдь проводить его во «всемiрный  пантеонъ» значитъ проводить туда и свою народность.

«Истинный поэтъ, поясняетъ «St.-Petersburger Herold», освободившiйся отъ узъ подражанiя иноземному творчеству, крѣпко стоитъ на почвѣ своей народности, онъ черпаетъ изъ народа съ тѣмъ, чтобы возвратить тому же народу въ облагороженныхъ образахъ то, что заимствовано изъ него»²⁴.

Но нашей-ли сиволапой Руси лѣзть вмѣстѣ съ Пушкинымъ въ пантеонъ? Гдѣ намъ дуракамъ чай пить!

«Художество, какъ воспроизведенiе, воплощенiе идеаловъ, лежащихъ въ основахъ народной жизни и опредѣляющихъ его духовную и нравственную физiономiю, составляетъ одно изъ коренныхъ свойствъ человѣка»….

Такъ было началъ И. С. Тургеневъ, введя, такъ сказать, народность въ самую сущность художества. Но далѣе начинаются оговорки.

«Поддѣлываться подъ народный тонъ, вообще подъ народность — также неумѣстно и безплодно, какъ подчиняться чужимъ авторитетамъ; лучшимъ доказательствомъ тому служатъ: съ одной стороны, сказки Пушкина, съ другой — Русланъ и Людмила, самыя слабыя, какъ извѣстно, изъ всѣхъ его произведенiй».

15

Впрочемъ, въ этой оговоркѣ Тургеневъ, можно сказать, даже сходится не съ кѣмъ другимъ, какъ съ Аксаковымъ, замѣтившимъ въ своей рѣчи:

«Русская, стало быть, и вполнѣ народная стихiя; слышится у Пушкина едва-ли не наиболѣе тамъ, гдѣ онъ не ставитъ себѣ «народность» внѣшнею цѣлью». (Р. Архивъ, 1880 г. II, 475).

Далѣе мы встрѣчаемся у Тургенева съ другой оговоркой: 

«Выставлять лозунгъ народности въ художествѣ, поэзiи, литературѣ свойственно только племенамъ слабымъ…. Поэзiя ихъ должна служить.... сбереженiю самаго ихъ существованiя. Слава Богу, Россiя не находится въ подобныхъ условiяхъ»….

Но и рѣчь Аксакова признаетъ у насъ

«то странное явленiе, которому почти нѣтъ подобнаго въ другихъ странахъ, именно: что сама народность въ народѣ становится объектомъ сознанiя, внѣшнею цѣлью, искомымъ... что въ русской землѣ могло возникнуть отдѣльное русское же направленiе»...

Но Аксаковъ не ограничивается указанiемъ на странность явленiя, онъ старается при этомъ истолковать его вполнѣ естественною реакцiею тому, что

«русская земля подверглась внезапно страшному внѣшнему и внутреннему насилованiю: рукою палача совлекался съ русскаго человѣка образъ русскiй и напяливалось подобiе общеевропейца»...

У Тургенева же явленiе, уподобляющее насъ народу, лишившемуся независимости, просто осуждается, и рѣчь знаменитаго романиста все болѣе и болѣе задается урѣзыванiемъ понятiя о народности посредствомъ противопоставленiя ея нацiональности... Тутъ, конечно, уже не оказывается совпаденiя со взглядомъ Аксакова.

«Какой же великiй поэтъ, спрашиваетъ Тургеневъ, читается тѣми, кого мы называемъ простымъ народомъ? Нѣмецкiй простой народъ не читаетъ Гёте, французкiй — Мольера, даже англiйскiй не читаетъ Шекспира. Ихъ читаетъ нацiя»…

Все это ведетъ къ тому, что и Пушкинъ не народный, а нацiональный поэтъ. Очень дерзко будетъ, конечно, противопоставить авторитету Тургенева голосъ представителя нашего простаго народа, сказавшiйся по случаю Пушкинскаго праздника въ «Русскомъ Курьерѣ» и «Голосѣ». Крестьянину Тверской губернiи Желнобобову казалось, что хорошо бы было въ какой-нибудь изъ рѣчей «сопоставить Пушкина и наше время — время свободнаго народнаго труда, когда великiй поэтъ становится доступенъ этому народу»²⁵. Съ радостью увѣрялъ онъ, что «Пушкинъ былъ и крестьянскiй поэтъ», что

«въ свѣтлой и генiальной душѣ его была теплая струнка и къ этому у насъ сословiю, которое по барски считается низкимъ, по человѣчески же и по житейски, или же прямо по божьи, оно есть выше всѣхъ: на немъ, какъ на огромнѣйшемъ и сильнѣйшемъ столбѣ, все наше государство стоитъ».

16

Можно, конечно, сказать, что этотъ внезапный публицистъ крестьянинъ просто подставленъ какими-нибудь почитателями Пушкина съ славянофильскимъ пошибомъ! Да, — но въ самомъ заподозрѣванiи его подлинности не сказывается ли своего рода барство? Тургеневъ разграничиваетъ народное съ нацiональнымъ, опирающемся, очевидно, на мнѣнiи, что народу, т. е., выражаясь прямо, простонародью принадлежимъ въ жизни нацiи роль исключительно грубой, стихiйной силы.

Для большей убѣдительности — Тургеневъ безпристрастно указываетъ и на великихъ поэтовъ запада: поймите, что и они не доступны всему народу! Но какъ ни великъ авторитетъ Тургенева — уже потому, что онъ долженъ быть признаваемъ за непосредственнаго наблюдателя западной жизни, за очевидца, —  да будетъ позволено усомниться въ томъ, чтобы великiе поэты Германiи, Францiи и Англiи были уже совершенно недоступны своему простому народу. Они, конечно, гораздо менѣе доступны ему, чѣмъ привиллегированнымъ классамъ, — потому что простой народъ и тамъ, какъ вездѣ, остается по преимуществу обреченнымъ на тяжелый физическiй трудъ. Но на сколько при этомъ трудѣ доступна духовная пища, на столько грамотный простолюдинъ на западѣ, при помощи дешевыхъ изданiй великихъ писателей, можетъ читать ихъ и узнавать у нихъ кое въ чемъ — плоть отъ своей же плоти и кость отъ своихъ же костей. И у насъ крестьянину Желнобобову не зачѣмъ быть непремѣнно подставнымъ лицомъ, а есть полная возможность вѣрить въ реальное существованiе цѣлаго множества Желнобобовыхъ въ будущемъ, — только бы завелись и дешевыя изданiя, и побольше хорошихъ (но не принудительныхъ) школъ и, главное, та обезпеченность и довольство, при которыхъ бы было досужно крестьянину не давать «зарости тропѣ» къ нерукотворному памятнику поэта. Вѣдь Пушкинъ не даромъ же говорилъ объ этой «народной» тропѣ. Онъ, можетъ быть, доступнѣе для общаго пониманiя всѣхъ другихъ мiровыхъ поэтовъ — по тѣмъ свойствамъ своей поэзiи, на которыя, по свидѣтельству самого же Тургенева, указалъ извѣстный французскiй писатель Мериме. «Ваша поэзiя, говорилъ онъ нашему славному романисту, ищетъ прежде всего правды, а красота потомъ является сама собою.... У Пушкина поэзiя самымъ чудеснымъ образомъ разцвѣтаетъ какъ бы сама собою изъ самой трезвой прозы»… Но если Пушкинъ, по мнѣнiю иностраннаго цѣнителя, отличается этими качествами передъ великими поэтами другихъ странъ, то такая его особенность должна объясняться характеристическими чертами его народа.

«Русскiй въ душѣ, поясняетъ въ своей рѣчи С. А. Юрьевъ, онъ былъ также далеко отъ отвлеченнаго идеализма, какъ и отъ грубаго реализма, не идущаго далѣе внѣшности явленiя; въ немъ жило то трезвое, живое чувство правды, которое схватываетъ всѣ факты и явленiя жизни въ ихъ цѣльной дѣйствительности и безъ чуждыхъ имъ красокъ. Его великiй духъ былъ исполненъ той святой простоты, въ силу которой русскiй человѣкъ совершаетъ великiй нравственный подвигъ, не замѣчая даже его величiя, какъ дѣло простое,

17

заурядное, чему примѣровъ знаетъ каждый изъ насъ не мало». (Русская Мысль, iюль, стр. 5.)

Но не самъ-ли Тургеневъ выставилъ въ свое время съ тою же самою «святою простотою» это свойство простаго русскаго человѣка, — еще находившаяся подъ крѣпостнымъ ярмомъ! Не онъ-ли въ своихъ «Живыхъ Мощахъ» далъ безграмотной, вѣчно прикованной къ одру болѣзни крестьянкѣ понять чуткимъ сердцемъ Орлеанскую дѣву, да и вообще по широтѣ своихъ сочувствiй явиться по истинѣ тѣмъ «всечеловѣкомъ», о которомъ говорилъ въ своей рѣчи Ѳ. М. Достоевскiй.

Относительно И. С. Тургенева, мы невольно останавливаемся передъ вопросомъ: отчего его творчество говорить одно, а его мышленiе совсѣмъ другое? Между тѣмъ, какъ «Записки охотника» остаются самой яркой уликой во лжи для жалкихъ его эпигоновъ, какимъ это чудомъ нѣкоторыми изъ своихъ разсужденiй онъ какъ будто бы хочетъ придать авторитетъ этимь господамъ, съ огульнымъ разсвирѣпѣнiемъ бурсака, только что вышедшаго изъ-подъ розги, опрокидывающимся не только на «унизителей» и «оскорбителей», но и на самихъ «униженныхъ» и «оскорбленныхъ».

Но остановимся теперь на томъ, кому принадлежатъ эти выраженiя и кто увѣнчалъ своей рѣчью праздникъ — на Ѳ. М. Достоевскомъ. Вотъ у него совсѣмъ уже не «хожденье вокругъ да около», — все становится прямо ребромъ, безъ всякой «умѣренности и аккуратности». Спорить съ нимъ, разумѣется, можно, и даже съ успѣхомъ, останавливаясь на частностяхъ; но сила вовсе не въ этомъ, а въ томъ, чтобы схватить его мысль въ ея цѣлости. Къ частностямъ отношу я самыя характеристики Татьяны, Онѣгина и Алеко. На счетъ Татьяны съ Достоевскимъ можетъ поспорить не одинъ авторъ «Очерковъ Пушкинской Руси», находящiй возможнымъ отнести Татьяну, за московскiя ея отношенiя къ Онѣгину, къ разряду «неприступныхъ великосвѣтскихъ львицъ». Нѣтъ надобности стоять на подобной точкѣ зрѣнiя, чтобы видѣть нѣкоторое преувеличенiе въ словахъ Достоевскаго про Татьяну: «это типъ положительной красоты, это апоѳеоза русской женщины», хотя и нельзя не видѣть много вѣрнаго въ словахъ С. А. Юрьева:

«вы чувствуете, что эта самая Татьяна съ такою же святою непосредственною правдою въ душѣ взойдетъ, ни минуты не колеблясь, прежнею безстрастною Таней на эшафотъ или костеръ, если того потребуетъ долгъ святой правды и высшая любовь.»

Дѣло въ томъ, что всходить на эшафотъ и на костеръ оказываются способными и не во всѣхъ отношенiяхъ возвышенныя лица. Самъ Пушкинъ показалъ намъ геройскую смерть весьма заурядныхъ людей въ Капитанской дочкѣ, какъ напомнилъ о томъ въ своей рѣчи А. И. Незеленовъ. Что Татьяна выходитъ замужъ, уступая мольбамъ своей матери и не любя этого стараго генерала, — черта, конечно, выхваченная изъ дѣйствительности — но, разумѣется, не изъ положительныхъ сторонъ 

18

дѣйствительности. Точно также не становясь въ ряды тѣхъ эманципаторовъ женщины, которые оказываютъ ей этимъ самую медвѣжью услугу, можно не согласиться съ мнѣнiемъ Достоевскаго, «что такой красоты положительный типъ русской женщины (какъ типъ Татьяны) почти уже и не повторялся въ нашей художественной литературѣ — кромѣ развѣ образа Лизы въ Дворянскомъ гнѣздѣ Тургенева». Можно замѣтить, что Елена того же Тургенева, посвящая себя, послѣ смерти мужа, уходу за раненными и больными въ Болгарiи, скорѣе «избираетъ благую часть», чѣмъ Лиза, идущая въ монастырь. Но, возвращаясь къ Татьянѣ, нельзя не признать въ ней вмѣстѣ съ Достоевскимъ положительную черту въ томъ, что она не хочетъ основать своего счастья на несчастiи другаго — хотя бы этого старика генерала, которому все же она сама дала слово (хотя сочувственныя стороны этого старика составляютъ только предположенiе Достоевскаго). Точно также, просто по здравому смыслу, нельзя съ нимъ не согласиться и въ томъ, что, если бы даже Татьяна стала свободною, если бъ умеръ ея старый мужъ и она овдовѣла, то и тогда бы она не пошла за Онѣгинымъ…. Вѣдь она уже видитъ, кто онъ такой: вѣчный скиталецъ, увидѣлъ вдругъ женщину, которою прежде пренебрегъ, въ новой блестящей, недосягаемой обстановкѣ, — да вѣдь въ этой-то обстановкѣ, пожалуй, и вся суть дѣла. Вѣдь этой дѣвочкѣ, которую онъ чуть не презиралъ, теперь поклоняется свѣтъ, — свѣтъ, этотъ страшный авторитетъ для Онѣгина, не смотря на всѣ его мiровыя стремленiя.... Да развѣ этого не видитъ въ немъ Татьяна, развѣ она не разглядѣла его уже давно? Вѣдь она твердо знаетъ, что онъ въ сущности любить только свою новую фантазiю, а не ее, смиренную, какъ и прежде, Татьяну!... Любитъ фантазiю, да вѣдь онъ и самъ фантазiя! Вѣдь если она пойдетъ за нимъ, то онъ завтра же разочаруется и взглянетъ на свое увлеченiе насмѣшливо.

Вотъ въ чѣмъ нельзя не признать самаго трезваго отпора взгляду, пущенному въ свое время въ ходъ Бѣлинскимъ и окончательно исчерпанному тѣми его послѣдователями, у которыхъ совсѣмъ не стало громко говорившаго въ немъ спасительнаго идеализма. Въ силу этого взгляда, женщина обязана слѣдовать своему влеченiю, т. е., по просту, кидаться на шею всякому, кто приглянется и поманитъ, т. е. она обязана становиться тѣмъ, что презрительно обозначается въ сербскихъ народныхъ пѣсняхъ словомъ: наметкинья. Но не въ одной сербской, и въ нашей народной поэзiи женщина, легко кидающаяся на шею, вызываетъ къ себѣ презрѣнie. Да и въ народной поэзiи всѣхъ странъ существуетъ типъ гордой, неподатливой женщины, служащей, конечно, однимъ изъ проявленiй высокаго идеальнаго начала въ умѣ и воображенiи народа. Пушкинская Татьяна, по своимъ московскимъ отношенiямъ къ Онѣгину, является какъ бы литературнымъ воспроизведенiемъ этого народнаго типа, а критика наша тутъ, какъ и во многомъ, не хотѣла понять органической связи поэзiи Пушкина съ народною почвою (именно народною, а не только нацiональною). Но Достоевскiй, какъ въ свое время Ап. Григорьевъ, становится въ критикѣ въ уровень съ творчествомъ Пушкина. Между 

19

тѣмъ, въ частностяхъ можно съ нимъ поспорить и на счетъ Онѣгина. Можно думать, во-первыхъ, что Онѣгинъ, изученный Татьяною по отмѣткамъ его на книгахъ, былъ на самомъ дѣлѣ проще, честнѣе и добродушнѣе, чѣмъ самъ выставлялъ себя (онъ въ этомъ смыслѣ вѣрно понятъ въ рѣчи г. Незеленова). Съ другой стороны, не много-ли однако же чести относить его къ тѣмъ «мiровымъ страдальцамъ», о которыхъ говоритъ Достоевскiй, хотя онъ и не ставитъ ихъ черезъ-чуръ высоко, замѣчая, что въ нихъ, «такъ много подъ часъ лакейства духовнаго». Какъ ни мѣтко замѣчанiе, что Ленскiй могъ быть убитъ подобнымъ страдальцемъ «можетъ быть отъ хандры по мiровому идеалу», — но въ Онѣгинѣ‑то хандра, говоря языкомъ философскимъ, едва-ли имѣла такой высокiй объектъ. Онѣгинъ просто открываетъ въ нашей литературѣ рядъ неудачниковъ и лишнихъ людей, но вѣдь они еще не мiровые страдальцы. «Учившись, какъ мы всѣ, понемногу — чему нибудь, да какъ нибудь», онъ оторвался отъ непосредственной жизни, и не знаетъ, какъ примѣнить къ дѣлу то, что вычитано имъ изъ книжекъ. Между тѣмъ, «наука наслажденiй» извѣдана имъ вполнѣ, и пресыщенiе ею поддерживаетъ въ немъ пресыщенiе своимъ малознанiемъ, а то и другое вмѣстѣ становится самою благодарною почвою для воспрiятiя байроновской разочарованности. Также слишкомъ много чести, какъ Онѣгину, дѣлаетъ Достоевскiй и герою «Цыганъ» Алеко, возводя его въ санъ того «русскаго скитальца», которому «необходимо всемiрное счастiе, чтобъ успокоиться; — дешевле онъ не помирится». Я, съ своей стороны, думаю, что Алеко сложился еще у Пушкина подъ прямымъ влiянiемъ Байрона (и отчасти Руссо), но самостоятельность Пушкина ярко сказалась уже въ этой поэмѣ тѣмъ, что онъ тутъ же и обнажилъ эгоистическiй корень байронизма, именно корень (а не напластованiе, яко бы полученное имъ на Руси). Я указалъ на это въ своей рѣчи²⁶, но дѣло теперь не въ томъ.

Замѣчательно, что въ пониманiи не только Онѣгина, но и Алеко, какъ русскихъ огорченныхъ людей, Достоевскiй отчасти совпадаетъ во взглядѣ съ авторомъ «Очерковъ Пушкинской Руси», у котораго оба они — также «печальные странники, не находящiе себѣ покоя.... отъ которыхъ уже не услышишь смѣлыхъ рѣчей Чацкаго.... прямое выраженiе той эпохи, когда жизнь русская временно какъ бы замерла, остановилась и ничего не представляла и впереди, кромѣ туманной дали.... Этихъ-то бѣдныхъ, одинокихъ странниковъ, этихъ-то безплодно бродячихъ, хоть и небольшихъ но все-таки силъ, не забылъ поэтъ, — и да не забудетъ его самого благодарный потомокъ за эту хотя и печальную, но правдивую картину столь знакомой намъ русской хандры». (стр. 66).²⁷

20

Къ тому же взгляду пришелъ и ополчившiйся на Ѳ. М. Достоевскаго проф. Градовскiй. Но дѣло въ томъ, что Достоевскiй объясняетъ скитальчество пушкинскихъ лицъ ихъ безпочвенностью, ихъ гордою оторванностью отъ родной страны и роднаго народа, а профессоръ Градовскiй (выразившiйся только ярче автора «Очерковъ Пушкинской Руси»), тѣмъ, что больно много уже развелось у насъ разныхъ Коробочекъ, Сквозниковъ-Дмухановскихъ и Держимордъ. Самъ Достоевскiй передаетъ этотъ взглядъ своего противника такимъ образомъ:

«Не могъ дескать не убѣжать къ цыганамъ, ибо ужъ слишкомъ гадокъ былъ Держиморда. А я утверждаю, отвѣчаетъ Достоевскiй, (Дневникъ писателя, 1880 г.), что Алеко и Онѣгинъ были тоже въ своемъ родѣ Держиморды и даже въ иномъ отношенiй и похуже.²⁸ «Я не обвиняю ихъ за это вовсе, оговаривается Достоевскiй, вполнѣ признавая трагичность судьбы ихъ, а вы ихъ хвалите за то, что они убѣжали: «дескать такiе великiе и интересные люди могли-ли ужиться съ такими уродами?».... «Вовсе де они и не горды были», вотъ, что вы даже утверждаете. Да тутъ гордость прямое, логическое и неминуемое послѣдствiе ихъ отвлеченности и оторванности отъ почвы.... Алеко и Онѣгинъ къ Россiи были высокомѣрны и нетерпѣливы, какъ всѣ люди, живущiе отъ народа отдѣльной кучкой на всемъ на готовомъ, т. е. на мужичьемъ трудѣ и на европейскомъ просвѣщенiи, тоже имъ даромъ доставшемся... Не Держимордой онъ (скиталецъ) погибъ, а тѣмъ, что не умѣлъ объяснить себѣ Держиморду и происхожденiе его».

Относительно происхожденiя Держиморды приведу слѣдующее замѣчанie И. С. Аксакова²⁹ о нашемъ дворянствѣ (а вѣдь оно же и «интеллигенцiя»):

Оно пользовалось правами, какихъ не имѣло ни одно сословiе въ мipѣ; — кромѣ губернатора, оно выбирало всѣ власти губернскiя, судебныя и административныя, начиная отъ предсѣдателей судебныхъ палатъ и включая исправниковъ и становыхъ. Но какъ же оно пользовалось!! Кто же воспиталъ этихъ Держимордъ? Самъ помѣщикъ, бывшiй всегда Держимордой для своихъ крестьянъ.

Да, интеллигенцiя, долго отстаивавшая крѣпостное право, въ то же время содѣйствовала разведенiю у насъ Держимордъ, а потомъ сама же возненавидѣла ихъ, какъ возненавидѣла наконецъ и крѣпостное право. Но ненависть эта, по выраженiю Достоевскаго, сказывалась у нея «по своему, по европейски»....

«То-то вотъ и есть, продолжаетъ онъ, что ненавидѣли они крѣпостное право не ради русскаго мужика, на нихъ работавшаго, ихъ питавшаго, а, стало-быть, ими же въ числѣ другихъ и угнетеннаго.... То-то вотъ и есть; что въ мѣстечкѣ Парижѣ-съ все-таки надобны деньги; хотя бы и на баррикадахъ участвуя, такъ вотъ крѣпостные-то и присылали оброкъ. Дѣлали и еще проще: закладывали, продавали или обмѣнивали (не все-ли равно?) крестьянъ....и уѣзжали въ Парижъ способствовать изданiю французскихъ радикальныхъ газетъ и журналовъ для спасенiя уже всего человѣчества, не только русскаго мужика. Вы

21

увѣряете, опять обращается Достоевскiй къ проф. Градовскому, что ихъ всѣхъ заѣдала скорбь о крѣпостномъ мужикѣ. Не то, чтобъ о крѣпостномъ мужикѣ, а вообще отвлеченная скорбь о рабствѣ въ человѣчествѣ; «не надо-де ему быть, это непросвѣщенно, Liberté, дескать, Egalité et Fraternité».... А вѣдь съ отвлеченно‑мiровымъ характеромъ скорби весьма и весьма можно ужиться, питаясь духовно созерцанiемъ своей нравственной красоты и полета своей гражданской мысли, ну, а тѣлесно все-таки питаясь оброкомъ съ тѣхъ же крестьянъ, да еще какъ питаясь-то!» (Дневникъ писателя. 1880 г., стр. 26 — 29).

Но и переставъ питаться, или даже никогда не питавшись оброкомъ или выкупными, наша интеллигенцiя (не изъ помѣщиковъ) съумѣла сохранить духовно, такъ сказать, держимордскiя отношенiя къ народу. Вотъ что разсказываетъ Достоевскiй (а въ правдѣ его словъ, конечно, не усомнится никто — даже самъ А. Д. Градовскiй).

«Этого народъ не позволитъ», сказалъ по одному поводу, года два назадъ, одинъ собесѣдникъ одному ярому западнику. «Такъ уничтожить народъ!» — отвѣтилъ западникъ спокойно и величаво. И былъ не кто-нибудь, а одинъ изъ представителей нашей интеллигенцiи». Анекдотъ этотъ вѣренъ. (Дневникъ писателя, стр. 4).

Это-ли не Держиморда? Конечно, не заурядный, а возведенный, такъ сказать, въ перлъ созданiя.

Но пора предоставить слово А. Д. Градовскому. Изъ всѣхъ возраженiй на рѣчь Достоевскаго онъ представилъ, конечно, самыя солидныя (а кто не пускался возражать — даже составитель сборника «Вѣнокъ на памятникъ Пушкина». И вотъ не всѣ изъ его возраженiй были заранѣе предусмотрѣны Достоевскимъ, сказавшимъ въ концѣ своей рѣчи: «все это покажется самонадѣяннымъ». «Бѣгства отъ Держиморды», Достоевскiй не предусмотрѣлъ. Но вѣдь не даромъ А. Д. Градовскiй — профессоръ. Въ самомъ дѣлѣ, «восторженнымъ, преувеличеннымъ и фантастическимъ словамъ Достоевскаго, какъ самъ онъ ихъ называетъ (предвосхищая эти слова у своихъ противниковъ), слѣдовало противопоставить такую статью, какъ «Мечты и дѣйствительность».

Профессоръ Градовскiй захотѣлъ удержать насъ отъ увлеченiя какою-то «народною правдой», которой, по мнѣнiю Достоевскаго, не признаютъ Алеки съ Онѣгиными и передъ которою онъ имъ предписываетъ смириться.

«Значительная часть скитальцевъ, счелъ впрочемъ нужнымъ признать профессоръ, не отрицала, что въ глубинѣ русскаго духа таится нѣчто величавое въ нравственномъ смыслѣ. Но позволительно сказать, что это «прекрасное» было прикрыто толстымъ слоемъ грязи и что народная «правда» какъ-то странно выражалась въ «кривосудiи» отжившихъ учрежденiй».

Точно будто бы самъ народъ не противополагалъ этой жизненной «кривды» — и слово-то чисто народное — той «правдѣ», которая жила и живетъ въ его духовныхъ запросахъ и требованiяхъ! Если же онъ все-таки уживался съ этою кривдою, то вѣдь и мы, интеллигенцiя, уживались и даже преспокойно получали, состоя подъ ея «режимомъ», свои

22

служебные оклады. Но вскорѣ А. Д. Градовскiй пошелъ далѣе (въ фельетонѣ своемъ о «тревожномъ вопросѣ» въ томъ же «Голосѣ»), замѣчая: 

«Возрожденiе, говорятъ намъ, возможно чрезъ общенiе съ народомъ, чрезъ проникновенie его духомъ и его правдою. Это было бы прекрасно, если бъ дѣйствительно въ глубинѣ народнаго духа было заключено нѣчто опредѣленное, незыблемое, вѣчное и ясно проявленное въ какомъ-нибудь откровенiи».

Знакомая, давно знакомая фраза, еще имѣющая свой смыслъ, когда думаютъ ею поразить тѣхъ, въ чьихъ устахъ и «народный духъ» является такою же фразою. Но дѣло въ томъ, что у Достоевскаго «народный духъ», «народная правда», «смиренiе передъ народною правдою» — совсѣмъ уже не фраза. Профессоръ прежде всего позабылъ, съ кѣмъ онъ имѣетъ дѣло, и это вынудило у Достоевскаго слѣдующiя автобiографическiя напоминанiя:

«Да, народъ нашъ грубъ, — говоритъ онъ въ своемъ Дневникѣ, — хотя и далеко не весь. О, не весь, въ этомъ я клянусь уже какъ свидѣтель, потому что я видѣлъ народъ нашъ и знаю его, жилъ съ нимъ довольно лѣтъ, ѣлъ съ нимъ, спалъ съ нимъ и самъ къ «злодѣямъ причтенъ былъ», работалъ съ нимъ настоящей мозольной работой³⁰, въ то время, когда другiе, «умывавшiе руки въ крови», либеральничая и подхихикивая надъ народомъ, рѣшали на лекцiяхъ и въ отдѣленiи журнальныхъ фельетоновъ, что народъ нашъ «образа звѣринаго и печати его». Не говорите же мнѣ, что я не знаю народа. (Дневникъ писателя, 1880 г. стр. 22 - 23).

Да, профессоръ забылъ, что онъ имѣетъ дѣло съ героемъ-авторомъ Мертваго Дома, давшимъ намъ заглянуть такъ глубоко и въ душу этихъ, засаженныхъ въ немъ «несчастныхъ», и въ душу того народа, который съумѣлъ ихъ назвать «несчастными». Вотъ тотъ университетъ, въ которомъ изучилъ Достоевскiй «народную правду», изучилъ въ тѣхъ слѣдахъ, которые оставлены ею въ самыхъ уклоненiяхъ отъ нея, не только изучилъ умомъ, но и воспринялъ сердцемъ, выйдя изъ этой школы не озлобившимся, тогда какъ другiе выходятъ остервенившимся противъ самого народа — не болѣе, какъ изъ подъ бурсацкой розги. Побывавъ въ этой школѣ, Достоевскiй не могъ создать образа того интеллигентнаго ссыльнаго, котораго заставилъ Некрасовъ обучать неинтеллигентныхъ ссыльныхъ уваженiю къ таинству смерти (въ поэмѣ Несчастные, — народной, впрочемъ, не только по заглавiю, но и по многимъ строфамъ, полнымъ того истиннаго паѳоса, который признается у Некрасова и Достоевскимъ³¹. Сцена смерти, списанная, конечно, съ натуры, есть и въ Мертвомъ Домѣ, и она производитъ умилительное дѣйствiе безъ всякаго смягчающаго влiянiя образованнаго острожника, какимъ въ самомъ

23

дѣлѣ и былъ и могъ бы выставить самого себя Достоевскiй. Но въ томъ-то и дѣло, что и въ Мертвомъ Домѣ не сказалась въ немъ, какъ, по его же выраженiю, во многихъ интеллигентныхъ русскихъ, «гадливость», не только къ обыкновенному мужику, но и къ мужику - преступнику. Потому-то и относится онъ съ презрѣнiемъ къ тѣмъ «презрительнымъ анекдотамъ», которые, по его замѣчанiю, ходятъ между нашею интеллигенцiею (сердобольно называемою у А. Д. Градовскаго «бѣдною») «о русскомъ мужикѣ, объ его рабской душѣ, объ его идолопоклонствѣ»....

Но вѣдь увлекаться «народною правдою» тѣмъ опаснѣе, что есть чудаки, противополагающiе ее — о ужасъ! европейскому просвѣщенiю, а «уйти отъ этого просвѣщенiя, — по словамъ проф. Градовскаго, — намъ некуда, да и не зачѣмъ»....«Предусматривая даже сильное развитiе русской науки, русскаго искусства, — поясняетъ онъ, — мы должны будемъ признать, что всѣ эти вещи выростутъ на почвѣ западно-европейскаго просвѣщенiя, подобно тому, какъ послѣднее выросло на почвѣ греко-римской культуры». На это Достоевскiй въ своемъ «Дневникѣ» отвѣтилъ вопросомъ, что разумѣть подъ просвѣщенiемъ? «Науки запада, полезныя знанiя, ремесла, или просвѣщенiе духовное? Первое, т. е. науки и ремесла, дѣйствительно, не должны насъ миновать и уходить намъ отъ нихъ дѣйствительно некуда, да и не зачѣмъ»³². Но и тутъ, мнѣ кажется, нужна оговорка. Собственно въ области такъ-называемыхъ точныхъ или положительныхъ знанiй возможна непосредственная пересадка изъ страны въ страну. Если и тутъ порою сказывается та или другая бытовая подкладка, то это лишь рѣдкое исключенiе. Но такая подкладка сказывается и часто, и сильно въ области знанiй — потому, между прочимъ, и не называющихся точными или положительными, но наиболѣе возбуждающихъ интересъ — но своему общественному значенiю. Полезно-ли и тутъ пересаживанiе цѣликомъ? Вполнѣ-ли благо, что «западно-европейское просвѣщенiе не только выросло на почвѣ греко-римской культуры, но во многомъ вполнѣ сохранило ея отпечатокъ?» Благо-ли въ частности то, что римское право не только пережило римское государство, но и пустило глубокiе и долговѣчные корни по всей Европѣ? Все-ли благо и въ возрожденiи классической древности (renaissance), не оставшемся только моментомъ, (смыслъ котораго заключался въ секуляризацiи знанiя), а обратившемъ классицизмъ въ постоянную, такъ сказать, стихiю духовной жизни Европы? Не является-ли вся эта закваска греко-римская, никогда не исчезавшая въ Европѣ и еще усилившаяся съ «возрожденiемъ древности», только исполинскимъ фактомъ такъ-называемаго переживанiя (survival)?

Но все это уже переводитъ насъ въ область «просвѣщенiя духовнаго». Христiанскiй источникъ его былъ несомнѣнно отравленъ, какъ на Западѣ, такъ и на Востокѣ Европы, именно этимъ чудовищнымъ фактомъ

24

переживанiя. Не только жизнь, но и мiросозерцанiе христiанскихъ народовъ остались, по крайней мѣрѣ на половину, языческими. Когда даже Руссо говорилъ: «для того, чтобы свободный былъ вполнѣ свободенъ, рабъ долженъ быть вполнѣ рабомъ», онъ, конечно, былъ, не смотря на свое казовое отреченiе отъ всякой культуры, исповѣдникомъ греко-римскихъ культурныхъ началъ. Но благо-ли это?

Профессоръ Градовскiй, вѣроятно, полагаетъ, что благо, если говоритъ: «каждая народность въ свое время проходила чрезъ школу всечеловѣческаго, какъ прошли ее народы Европы въ эпоху среднихъ вѣковъ и возрожденiя». И такъ, не только renaissance, но и среднiе вѣка составляли «школу всечеловѣческаго». Стало быть, и феодализмъ составляетъ неминуемыя врата для вступленiя въ царство настоящей цивилизацiи? Чадаевъ считалъ такими вратами католицизмъ; къ нему можетъ отнынѣ присоединиться и феодализмъ.

Мы видѣли выше, что П. В. Анненковъ готовъ считать самого Пушкина вздыхавшимъ по феодализмѣ. Оно, можетъ быть, и не совсѣмъ такъ, но это не отнимаетъ у феодализма его мiровой культурности. Намъ, бѣднымъ, въ нашей жалкой исторiи недостался ни онъ, ни католицизмъ; зато насъ съ избыткомъ вознаградили за отсутствiе у насъ renaissance³³.

Отличая отъ «полезныхъ знанiй, ремеслъ» и т. п. «просвѣщенiе духовное», Достоевскiй замѣчаетъ проф. Градовскому, что «такое просвѣщенiе намъ нечего черпать изъ западно-европейскихъ источниковъ за полнѣйшимъ присутствiемъ (а не отсутствiемъ) источниковъ русскихъ». Эти источники, какъ не трудно понять, заключаются въ христiанствѣ. Достоевскiй не касается при этомъ вопроса, досталось-ли оно и намъ-то во всей своей чистотѣ, перейдя къ намъ изъ Византiи, этого позднѣйшаго отпрыска того же греко-римскаго мipa съ его неподатливою языческою основою. Благодаря славянскимъ первоучителямъ, мы однако же получили непосредственный доступъ къ самому евангелiю, читавшемуся передъ народомъ на доступномъ для него языкѣ. О томъ, что, при всѣхъ остаткахъ обрядоваго язычества, многое изъ нравственнаго ученiя христiанства прямо и глубоко запало намъ въ душу, свидѣтельствуетъ рядъ

25

фактовъ, начиная отъ завѣщанiя Мономаха: «ни праваго, ни виновнаго не убейте, не повелѣвайте убить» и вплоть до отношенiя простаго русскаго человѣка къ преступнику, какъ къ несчастному. И оставленный, наконецъ, (по стеченiю многихъ невыгодныхъ обстоятельствъ) безъ проповѣди, народъ, по замѣчанiю Достоевскаго, не переставалъ никогда слышать въ церкви молитву: «Господи, Владыко живота моего», въ этой же молитвѣ «вся суть христiанства, весь его катехизисъ, а народъ знаетъ эту молитву наизусть». (Это та самая молитва, которую подъ конецъ жизни переложилъ, въ стихи Пушкинъ³⁴).

«Главная же школа христiанства, которую прошелъ онъ, говоритъ Достоевскiй, это вѣка безчисленныхъ и безконечныхъ страданiй, имъ вынесенныхъ въ свою исторiю, когда онъ.... оставался лишь съ однимъ Христомъ утѣшителемъ, котораго и принялъ тогда въ свою душу на вѣки и который за то спасъ отъ отчанiя его душу!» (Дневникъ Писателя, стр. 21 — 22, 25).

Тоже порою говорилъ и Некрасовъ, напримѣръ, въ поэмѣ Тишина, коснувшись значенiя для народа сельскаго храма, а подъ конецъ упоминая и о себѣ, о своихъ колѣнопреклоненныхъ возгласахъ къ «Богу скорбящихъ». Достоевскiй же говоритъ о себѣ, «причтенномъ къ злодѣямъ», т. е. къ «несчастнымъ» Мертваго Дома, что «отъ народа онъ принялъ вновь въ свою душу Христа, котораго узналъ въ родительскомъ домѣ еще ребенкомъ и котораго утратилъ было, когда преобразился, въ свою очередь, въ «европейскаго либерала». Онъ приглашаетъ всѣхъ нашихъ «скитальцевъ» къ тому же:

«Смирись, говоритъ онъ, гордый человѣкъ.... Не внѣ тебя правда, а въ тебѣ самомъ, найди себя въ себѣ, подчини себя себѣ, овладѣй собою и узришь правду. Не въ вещахъ эта правда, не внѣ тебя, не за моремъ гдѣ-нибудь, а прежде всего въ твоемъ собственномъ трудѣ надъ собою».

«Въ этихъ словахъ, справедливо замѣчаетъ проф. Градовскiй, Достоевскiй высказалъ «святая святыхъ» своихъ убѣжденiй»…. «Въ этихъ словахъ, продолжаетъ онъ, заключенъ великiй религiозный идеалъ, мощная проповѣдь личной нравственности, но нѣтъ и намека на идеалы общественные». 

Но тутъ у почтеннаго профессора начинается странное смѣшенiе понятiй, окончательно сказывающееся въ словахъ:

«Общественное совершенство людей зависитъ отъ совершенства общественныхъ учрежденiй, воспитывающихъ въ человѣкѣ если не христiанскiя, то гражданскiя доблести».

Дѣло въ томъ, что общественная нравственность есть только итогъ, получаемый отъ нравственности отдѣльныхъ членовъ общества. Учрежденiя же сами по себѣ еще не создаютъ ни христiанскаго, ни гражданскаго совершенства (христiанское непремѣнно оказывается и гражданскимъ). Хорошiя учрежденiя предоставляютъ большiй просторъ для дѣятельности нравственныхъ силъ, и въ этомъ отношенiи, конечно, хорошiя учрежденiя дѣйствуютъ воспитательно. Съ другой стороны, назначенiе 

26

учрежденiй — по возможности устранять вредъ, происходящiй отъ неизбѣжной безнравственности извѣстныхъ членовъ общества искусственнымъ сдерживанiемъ ихъ въ извѣстныхъ предѣлахъ.³⁵ Такое сдерживанiе никогда не можетъ быть окончательнымъ, и при самомъ лучшемъ механизмѣ общественномъ всегда можно умудриться приносить даже настоящiя человѣческiя жертвы идолу своихъ чувственныхъ вожделѣнiй. Ни одна изъ республикъ въ мipѣ не умудрилась еще прогнать того величайшаго деспота, власть котораго основывается на томъ, что въ рукахъ у него золотой ключъ. Ровня Достоевскому по глубинѣ и силѣ таланта, гр. Л. Н. Толстой, перенесъ насъ однажды въ республиканскую Швейцарiю, чтобы показать, какъ и тамъ преклоняютъ голову передъ лордомъ, не считающимъ ниже своего достоинства даромъ прослушать бѣдняка-пѣвца, и поднимаютъ носъ передъ русскимъ путешественникомъ, который уронилъ себя тѣмъ что угостилъ этого бѣдняка на глазахъ у этихъ благородныхъ лордовъ. Въ учрежденiяхъ — свобода и равенство; въ нравахъ — все то же холопство и поклоненiе золотому тельцу! Но вернемся и на этотъ разъ къ «учителю Пушкину». Не онъ-ли сказалъ про своего Алеко, — что 

....не всегда мила свобода 

Тому, кто къ нѣгѣ прiученъ.

Вспомнимъ также, что Некрасову въ одинъ изъ его прiѣздовъ въ деревню слышался всюду голосъ:

Зачѣмъ ты здѣсь, изнѣженный пѣвецъ?

Дѣло въ томъ, что пѣвецъ этотъ при своей изнѣженности воспѣвалъ нужду и страданiя деревни! Глубокiй трагизмъ въ его жизни составляло то, что онъ постоянно сознавалъ это внутреннее противорѣчiе. Но мы, его почитатели, по большей части, не сознаемъ этого. Всѣ мы съ дѣтства направлены «къ нѣгѣ»; направлены къ ней, даже еще не имѣя возможности съ нею знаться, прiучены о ней думать и день, и ночь, — постоянно видѣть передъ собою, хотя бы въ будущемъ, именно ее — или, въ переводѣ на болѣе грубый языкъ современнаго намъ сатирика, — «кусокъ», все тотъ же лакомый, завѣтный кусокъ! Намъ всѣмъ одинаково невразумительно слово, что «не о хлѣбѣ единомъ живъ будетъ человѣкъ»; потому-то намъ и не войти въ настоящее царство свободы. Всѣ наши проповѣди

27

либеральныхъ учрежденiй подрываются въ самомъ корнѣ матерiализацiею нашихъ понятiй и нравовъ. Это ничего не значитъ, что мы, и совершенно, быть можетъ, искренно, ищемъ «куска» не только себѣ, но и всѣмъ; такъ какъ всѣ наши вожделѣнiя направлены на «кусокъ», а подавлять свои вожделѣнiя значитъ насиловать свою природу, то рано или поздно тотъ изъ насъ и отхватитъ себѣ наибольшую часть «куска», на чьей сторонѣ окажется сила. «Сила — право» — вотъ та сжатая и полная формула матерiализма, которая съ настоящею послѣдовательностiю проведена Гобсомъ. И этотъ старый примѣръ до сихъ поръ не вразумилъ насъ, что вполнѣ послѣдовательный матерiализмъ можетъ вести только къ крайнему деспотизму. Но люди съ глубокимъ умомъ и талантомъ, какъ Некрасовъ и Достоевскiй, понимаютъ въ чемъ дѣло. Некрасовъ выражалъ это пониманiе высокимъ паѳосомъ своихъ самобичеванiй и порою касался не только народной нужды и страданiй, но и «народной правды», — на сколько это ему позволяли. Достоевскiй въ послѣднемъ своемъ Дневникѣ, привыкнувъ ни у кого не спрашиваться и никого не бояться, открыто заявилъ, что проводить свои задушевные взгляды, т. е. дѣйствовать всѣми силами пера своего противъ матерiализацiи понятiй и нравовъ, онъ не перестанетъ до гробовой доски. И онъ избралъ благую часть, — пошли ему Богъ долгiй вѣкъ! Но я имѣю основанiе думать, что и А. Д. Градовскiй хорошо понимаетъ это. Въ его возраженiяхъ Достоевскому невольно чувствуется какая-то нотка «оппортюнизма». Ему почему то кажется, что въ настоящее время надо именно такъ возражать. Но онъ глубоко ошибается.

«Работать надъ собой и смирять свои страсти, говоритъ онъ, можно и въ пустынѣ; и на необитаемомъ островѣ». Въ томъ-то и дѣло, что мы отсылаемъ аскетизмъ въ пустыни и на необитаемые острова, воображая, что онъ возможенъ только въ своей вполнѣ эгоистической византiйской или же буддiйской формѣ. Профессоръ Градовскiй не безъ иронiи замѣчаетъ, что «Алеко-христiанинъ ушелъ бы въ монастырь и обратился бы въ старца Зосиму». Но старецъ Зосима у Достоевскаго и въ монастырѣ не порываетъ связей съ мiромъ, любовно относясь къ его болѣзнямъ и нуждамъ. Такъ не порывали связей своихъ съ мiромъ и наши древнiе иноки-лѣтописцы, типъ которыхъ воспроизведенъ Пушкинымъ въ лицѣ Пимена. Это, можетъ быть, наша русская поправка къ византiйскому аскетизму. Не перерождаясь, какъ въ Византiи, въ праздную гимнастику воли ради личной выслуги передъ Богомъ, аскетизмъ и можетъ, и долженъ быть вѣчной стихiею въ человѣчествѣ, тою стихiею, безъ которой невозможно самоотверженное служенiе обществу, — а настоящее служенiе ему именно и есть служенiе до самоотверженiя.³⁶ Оно-то и составляетъ сущность

28

идеала общественнаго, который нигдѣ и никогда не создавался одними учрежденiями.  Напротивъ, только съ этимъ идеаломъ къ груди можно дѣйствительно вызвать къ жизни и незыблемо утвердить и самыя учрежденiя.

Они не возникнуть отъ однихъ разговоровъ объ нихъ — въ статьяхъ или на первыхъ попавшихся посидѣлкахъ. А мы какъ будто приписываемъ такимъ разговорамъ заклинательное значенiе, безсознательно заимствуясь на этотъ разъ у нами же презираемаго темнаго люда именно тѣмъ, что является у него самымъ вопiющимъ фактомъ переживанiя. Да, мы какъ будто возвращаемся на почву заговора, повторяя, и кстати и не кстати, все одни и тѣ же слова о томъ, чего хочется и что требуется. Такъ и на Пушкинскомъ праздникѣ мы заявляли свою платоническую любовь къ тому, чего не достаетъ намъ, какъ недоставало въ свое время ему. При этомъ договорились мы до того, что ему было будто бы ни мало даже не труднѣе, чѣмъ намъ теперь. Но подобное пользованiе гиперболою вредно потому, что умаляетъ въ нашихъ глазахъ заслуги Пушкина. А намъ особенно нуженъ примѣръ — именно примѣръ не только поэта, но и человѣка. Пушкинъ на самомъ дѣлѣ находился въ положенiи еще болѣе трудномъ, чѣмъ наше; эта трудность его положенiя, надо признаться, вѣрно выставлена въ «Очеркахъ Пушкинской Руси» (въ чемъ и заключается здоровая сторона этой, какъ видѣли мы, во многомъ фальшиво составленной книжки). На то же налегалъ въ своей рѣчи проф. Качубинскiй (произнесена въ Одессѣ), тѣмъ болѣе превознося постоянно бодрый тонъ поэзiи Пушкина. Сперва испытавъ гоненiе, потомъ не менѣе обременительное полупокровительство, Пушкинъ оставался однако же на столько стойкимъ, что имѣлъ несомнѣнное право сказать:

На лирѣ скромной, благородной

Земныхъ боговъ я не хвалилъ

И идоламъ молвы народной

Кадиломъ лести не кадилъ.... 

А можемъ-ли мы по совѣсти сказать это про себя? Положенiе наше на самомъ дѣлѣ лучше, чѣмъ положенiе Пушкина, но изъ этого, конечно, не слѣдуетъ, чтобы оно было вполнѣ хорошо и мы не были правы, разсчитывая на большее. М. И. Сухомлиновъ въ своей рѣчи самымъ разумнымъ образомъ выразилъ это, опираясь на самого же Пушкина, на его знаменитый стихъ:

На поприщѣ ума нельзя намъ отставать! 

Но мы полагались только на слова, а не на поведенiе. Мы, прежде всего, 

29

не умѣли молчать, когда отъ насъ ждали и хотѣли, чтобъ мы подали голосъ, но все-таки не позволяли намъ высказаться вполнѣ. Во всѣхъ тѣхъ случаяхъ, когда мы хотя не много переговаривали черезъ край, мы обыкновенно искупали свою мимолетную рѣзвость протяжною нотою «тише воды ниже травы», порою переходя изъ нея даже въ тонъ преусерднаго диѳирамба. Мы постоянно доставляли тѣмъ, у кого бы должны были вынуждать уваженiе къ себѣ, потѣшное зрѣлище нашихъ междуусобицъ «изъ-за выѣденнаго яйца», какъ мѣтко выразился современный сатирикъ. Мы не дорожили даже тѣми проявленiями единодушiя, которыя порою бываютъ у насъ какъ бы совершенно нежданно-негаданно, и поскорѣе спѣшили не только отречься отъ нихъ, но и закидать ихъ грязью. Такъ оно начинаетъ уже выходить и съ Пушкинскимъ праздникомъ.³⁷

Но вернемся же не къ словамъ, а къ поступку на немъ Достоевскаго: то, чего я еще не коснулся, именно составляло поступокъ (по выраженiю И. С. Аксакова), оказавшiйся цѣлымъ событiемъ. Это та смѣлость, съ какою Достоевскiй сказалъ:

«укажите хоть на одного изъ великихъ генiевъ, который бы обладалъ такою снособностiю всемiрной отзывчивости, какъ нашъ Пушкинъ... Даже у Шекспира его итальянцы, напримѣръ, почти сплошь тѣ же англичане. Пушкинъ лишь одинъ изъ всѣхъ мiровыхъ поэтовъ обладаетъ свойствомъ перевоплощаться внолнѣ въ чужую нацiональность».

Еще смѣлѣе объяснилъ онъ это свойство нашего великаго поэта тѣмъ же, чѣмъ, по его мненiю, объясняется и возможность успѣха у насъ Петровской «революцiи» (какъ называлъ ее Пушкинъ).

«Русскiй народъ, сказалъ Достоевскiй, не изъ одного только утилитаризма принялъ реформу... Вѣдь мы разомъ устремились тогда къ самому жизненному возсоединенiю, къ единенiю всечеловѣческому! Мы не враждебно (какъ казалось должно бы было случиться), а дружественно, съ полною любовью приняли въ душу нашу генiи чужихъ нацiй, всѣхъ вмѣстѣ, не дѣлая преимущественныхъ племенныхъ различiй».

Но вѣдь на то же дѣлали въ сущности указанiя и другiе.

«Нашъ великiй поэтъ, сказалъ Н. П. Некрасовъ, представляетъ собою лучшее доказательство того, что русская нацiональность не можетъ отличаться исключительностiю или нетерпимостiю къ другимъ народамъ»....

«Въ этой безграничной отзывчивости на все сущее, — напечатано было въ Недѣлѣ, — въ этой ассимиляцiи духа всѣхъ вѣковъ и народовъ выражается

30

ширина симпатiй и воззрѣнiй, отличающая славянскую, преимущественно русскую натуру».

Да, но Достоевскiй еще прибавилъ къ этому:

«назначенiе русскаго человѣка есть безспорно все европейское и всемiрное. Стать настоящимъ русскимъ, стать вполнѣ русскимъ, можетъ быть, и значитъ только (въ концѣ концовъ это подчеркните) стать братомъ всѣхъ людей, всечеловѣкомъ, если хотите».

И это исповѣданiе въ русскомъ — всечеловѣка было высказано съ такой глубиной убѣжденiя, что неувлеченнымъ остался лишь тотъ, кто, какъ бы заранѣе ожидая чего-то, совсѣмъ не пошелъ на чтенiе Достоевскаго. «Если бъ вы видѣли, писалъ мнѣ одинъ изъ ближайшихъ участниковъ праздника, что такое было, и не со стороны одной молодежи, а со стороны старыхъ столповъ такъ-называемаго западничества, не исключая Тургенева и Анненкова». По свидѣтельству Н. Н. Страхова, послѣднiй сказалъ ему послѣ рѣчи Достоевскаго: «вотъ что значитъ генiальная художественная характеристика! Она разомъ порѣшила дѣло»³⁸.

«Рядомъ съ славянофилами, говоритъ самъ Достоевскiй, обнимавшими меня и жавшими мнѣ руку, тутъ же на эстрадѣ, едва лишь я сошелъ съ каѳедры, подошли ко мнѣ пожать руку и западники, и не какiе-нибудь изъ нихъ, а передовые представители западничества, занимающiе въ немъ первую роль, особенно теперь. Они жали мнѣ руку съ такимъ же горячимъ и искреннимъ увлеченiемъ, какъ славянофилы, и называли мою рѣчь генiальною, нѣсколько разъ напирая на слово это, произнесли, что она генiальна!» (Дневникъ писателя 1880 г., стр. 5 — 6).

Самъ Достоевскiй скромно объясняетъ дѣло вовсе не тѣмъ, а «искренностiю» и «нѣкоторою неотразимостiю выставленныхъ имъ фактовъ». Но именно за эту-то ихъ «неотразимость», подчинившую себе моментально всѣхъ, и пришлось ему въ скоромъ времени поплатиться: поступокъ его обратился въ проступокъ, такъ что, по его же рѣзкому выраженiю, «надо бы и полицiю привести, чтобы сдерживать порывы публики». (Дневникъ, стр. 20). Но приводите впередъ какую угодно полицiю, не только «моральную и либеральную», но хотя бы и настоящую, вооружитесь даже какими угодно свистками, трещотками или кошками, а «проступки» Достоевскаго еще повторятся: не разъ еще будетъ увлеченъ его рѣчью и младъ, и старъ, потому что онъ «всегда говоритъ, какъ власть имѣющiй, а не какъ книжники и фарисеи».³⁹

31

Между тѣмъ, взглядъ Достоевскаго на всемiрную отзывчивость Пушкина совпадаетъ съ тѣмъ, что высказано въ прочтенномъ на Пушкинскомъ праздникѣ письмѣ къ И. С. Тургеневу Бертольда Ауербаха:

«Прекрасно и поучительно, пишетъ онъ, что изъ Pocciи входитъ въ настоящее время въ мipъ вѣсть о чествованiи генiя и притомъ генiя, бывшаго и остающагося далекимъ отъ новомодной, или, скорѣе, варварски старомодной исключительности, по которой въ царствѣ духа народы не должны болѣе творить и дѣйствовать въ соединяющемъ и примиряющемъ мipъ взаимоотношенiи свободнаго даванiя и свободнаго же полученiя» (Торжество открытiя памятника Пушкину. Москва, 1880 г., въ типографiи Гатцука, стр. 36.)

Въ строкахъ этихъ сказывается, можетъ быть, намѣренiе противопоставить Пушкина такъ-называемой русской народной партiи, отличающейся, по заграничному мнѣнiю, своей нетерпимостiю и исключительностiю. На самомъ же дѣлѣ приписыванiе себѣ права «считать другiя нацiональности только за лимонъ, который можно выжать», по выраженiю Достоевскаго, по преимуществу развито въ школѣ Бисмарка, а если сказывается и въ Pocciи, то собственно у русскихъ бисмаркистовъ. Въ самомъ корнѣ отличный отъ нихъ (хотя рѣчь его по какому-то капризу и появилась въ Московскихъ Вѣдомостяхъ) Достоевскiй, представитель настоящего русскаго воззрѣнiя, какъ бы прямо въ отвѣтъ на намекъ Ауербаха, указываетъ на то, что «быть русскимъ значитъ быть всечеловѣкомъ». Онъ долженъ былъ этимъ озадачить и нашихъ западниковъ, которые также привыкли ратовать противъ воображаемой ими нацiональной исключительности народниковъ. Подъ первымъ живымъ впечатлѣнiемъ западники, очевидно, были обрадованы и увлечены этимъ «всечеловѣкомъ», раздавшимся изъ устъ Достоевскаго; а потомъ изъ ихъ же лагеря вдругъ раздался вопросъ: «и къ чему въ самомъ дѣлѣ явился этотъ всечеловѣкъ? Да быть имъ даже не особенно лестно; лучше быть оригинальнымъ русскимъ человѣкомъ, чѣмъ этимъ безличнымъ всечеловѣкомъ»⁴⁰. Т. е. теперь они сами же заговорили то, въ чемъ прежде винили славянофиловъ, видя въ ихъ запросѣ на оригинальность — какую то исключительность. Но Достоевскiй, какъ глубокiй психологъ, уже объяснилъ намъ, въ чемъ дѣло (въ недавно вышедшемъ Дневникѣ). Ему слышатся со стороны западниковъ слѣдующiя соображенiя:

«А, вы согласились-то наконецъ, послѣ долгихъ споровъ и препиранiй, что стремленiе наше въ Европу было законно и нормально.... что жъ, мы принимаемъ ваше признанiе радушно.... но…. тутъ видите ли является опять 

32

нѣкоторая новая запятая.... Дѣло въ томъ, что ваше-то положенiе…. что мы, въ увлеченiяхъ нашихъ, совпадали будто бы съ народнымъ духомъ и таинственно направлялись имъ, ваше-то это положенiе все-таки остается для насъ болѣе чѣмъ сомнительнымъ…. Знайте, что мы направлялись Европой, наукой ея и реформой Петра, но отнюдь не духомъ народа нашего, ибо духа этого мы не встрѣчали и не обоняли на нашемъ пути.... Въ народѣ русскомъ, такъ какъ ужъ пришло время высказаться вполнѣ, мы по прежнему видимъ лишь косную массу.... народъ нашъ нищъ и смердъ, какимъ онъ былъ всегда, и не можетъ имѣть ни лица, ни идеи. Вся исторiя народа нашего есть абсурдъ, изъ котораго вы до сихъ поръ чертъ знаетъ что выводили, а смотрѣли только мы трезво». (Дневникъ писателя, стр. 6).

Такимъ образомъ, на повѣрку оказалось, что И. С. Аксаковъ увлекся, признавъ рѣчь Достоевскаго за событiе — въ томъ смыслѣ, будто она привела къ примиренiю, окончательно давъ сознать и почувствовать, что «все это славянофильство и западничество есть только одно великое у насъ недоразумѣнiе». Оно остается еще далеко не устраненнымъ; примиренiе только промелькнуло и скрылось. Памятникъ Пушкина собралъ насъ воедино лишь на минуту, и русскому Мефистофелю остается только весело потирать себѣ руки и приговаривать: divide et impera.

Но на Пушкинскомъ праздникѣ послѣдовалъ призывъ еще и къ другому примиренiю. Указано было на другiя недоразумѣнiя. На самомъ же дѣлѣ тутъ уже были вовсе не недоразумѣнiя, а потому и понятно, что сказанная хотя и съ большимъ тактомъ рѣчь М.Н. Каткова не вызвала однако же особеннаго сочувствiя. Подъ перомъ нѣкоторыхъ этотъ фактъ превратился въ цѣлую враждебную ему демонстрацiю, подобно тому, какъ съ другой стороны во многихъ изданiяхъ умышленно умалялся самый фактъ впечатлѣнiя, произведеннаго Достоевскимъ (какъ будто недостаточно было, признавъ фактъ, обрушиться на него всею силою критики). Но оставивъ въ сторонѣ тенденцiозную ложь про катковскую рѣчь, нельзя не признать, что она не достигла своей цѣли. Да оно и не могло быть иначе. Слишкомъ еще свѣжо у всѣхъ на памяти, какимъ образомъ отнесся редакторъ Московскихъ Вѣдомостей даже къ первымъ признакамъ сказавшагося наконецъ поворота на нѣсколько иной путь въ дѣлѣ расправы съ нашею смутою. Когда всѣ единодушно заговорили о подъемѣ общественныхъ силъ предоставленiемъ имъ подобающаго простора, кто, ссылаясь на примѣръ запада, кто, находя опору въ земскихъ стихiяхъ нашей собственной старины, однѣ Московскiя Вѣдомости упорно продолжали рекомендовать только щедринское «подтянуть». Вмѣсто замаскировывающаго обращенiя къ слову: «недоразумѣнiе» нужно было прямое сознанie въ своемъ заблужденiи. Самолюбiе не позволило этого г. Каткову, и Ѳ. М. Достоевскому слѣдовало бы шепнуть и ему, какъ Пушкинскому Алеко: смирись, гордый человѣкъ! Вмѣсто этого, къ сожалѣнiю, мы встрѣтили рѣчь Достоевскаго на столбцахъ Московскiхъ Вѣдомостей. Потомъ она, правда, была имъ выдѣлена въ Дневникъ (съ приложенiемъ предисловiя и послѣсловiя), но тяжелое впечатлѣнiе уже было

33

произведено, не смотря даже на пословицу, что «человѣкъ краситъ мѣсто». Не будучи психологомъ, какъ Достоевскiй, я и не берусь разгадать этого страннаго для меня, какъ для многихъ, факта. Но именно всечеловѣкъ всего менѣе и подходитъ къ Московскимъ Вѣдомостямъ. Онѣ напечатали рѣчь, но кто же бы отказался отъ рѣчи Достоевскаго?

«Впослѣдствiи, я вѣрю въ это, мы, т. е., конечно, не мы, а будушiе, грядущiе русскiе люди, поймутъ уже всѣ до единаго, что стать настоящимъ русскимъ и будетъ именно значить: стремиться внести примиренiе въ европейскiя противорѣчiя уже окончательно, указать исходъ европейской тоскѣ въ своей русской душѣ, всечеловѣчной и всесоединяющей, вмѣстить въ ней съ братскою любовью всѣхъ нашихъ братьевъ, а, въ концѣ концовъ, можетъ быть и изречь окончательное слово великой, общей гармонiи, братскаго окончательнаго согласiя всѣхъ племенъ по Христову евангельскому закону».

Вотъ къ чему, по выраженiю проф. Градовскаго, «предназначаетъ Россiю Достоевскiй». Каковъ бы ни былъ этотъ языкъ (можно, если угодно, называть его даже «юродствующимъ»), но это, конечно, не языкъ Московскихъ Вѣдомостей. А у Достоевскаго съ этимъ вяжется и взглядъ его на скитальцевъ. Громко ихъ виня въ томъ, что они «не смиряются передъ народною правдою», онъ однако же видитъ и на нихъ, хотя бы и въ искаженiи, отпечатокъ нашего народнаго духа въ томъ, что они стремятся къ мiровой дѣятельности: «на меньшемъ они не мирятся». Такъ ли относились и относятся къ «нигилизму» Московскiя Вѣдомости? Да и у профессора Градовскаго находятся для него собственно вотъ какiя выраженiя: «мы выпускаемъ теперь изъ своей среды такихъ «апостоловъ», которые дивятъ всю Европу именно озлобленiемъ своимъ, и даютъ странное понятiе о «всепримиряющей» русской душѣ». Только Достоевскiй относится къ нимъ человѣчно, видя въ нихъ по народному тѣхъ же «несчастныхъ». Этотъ взглядъ, разумѣется, имъ не понравится, но дѣло не въ томъ, чтобы нравиться.

Вмѣсто того, чтобы проповѣдывать имъ смиренiе передъ народною правдою, правильнѣе было бы, по мнѣнiю проф. Градовскаго, сказать современнымъ скитальцамъ и народу одинаково: «смиритесь передъ требованiями той общечеловѣческой гражданственности, къ которой вы, слава Богу, прiобщились, благодаря реформѣ Петра». Увы, что касается современныхъ нашихъ скитальцевъ, то они-то и не смирятся передъ этою «общечеловѣческою гражданственностью», на которой слишкомъ ясенъ еще отпечатокъ той «школы всечеловѣческаго», какую прошли народы Европы въ эпоху среднихъ вѣковъ. Скитальцы очень хорошо понимаютъ, что профессору Градовскому только такъ померещилось, будто «Европа давнымъ давно справилась съ несогласiями и противорѣчiями». Наши скитальцы скорѣе повторятъ ему съ Достоевскимъ: «Это Европа-то справилась? да кто только могъ вамъ это сказать?» Конечно, на взглядъ скитальцевъ, вовсе не бѣда, что она, по выраженiю автора Мертваго Дома — «муравейникъ, давно уже создавшiйся безъ церкви и безъ Христа....

34

съ расшатаннымъ до основанiя нравственнымъ началомъ»⁴¹... Но скитальцы несомнѣнно повторятъ съ Достоевскимъ, что, — какiя бы ни были тамъ причины,

«Грядетъ четвертое сословiе, стучится и ломится въ дверь, и, если ему не отворятъ, сломаетъ дверь. Не хочетъ оно прежнихъ идеаловъ, отвергаетъ всякiй доселѣ бывшiй законъ. На компромиссъ, на уступочки не пойдетъ, подпорочками не спасете зданiя.... Bсѣ эти парламентаризмы, всѣ исповѣдуемыя теперь гражданскiя теорiи, всѣ накопленныя богатства, банки, науки, жиды, все это рухнетъ въ одинъ мигъ и безслѣдно — кромѣ развѣ жидовъ, которые и тогда найдутся какъ поступить⁴²... Все это близко, при дверяхъ».

Но вѣдь и въ самомъ дѣлѣ, если и можно поспорить о томъ, до того-ли ужъ это близко, то едва-ли возможно не признать вполнѣ вѣрнымъ общаго тона этой картины, которой вовсе «не радуется» самъ Достоевскiй. Впрочемъ, и А. Д. Градовскiй въ душѣ признаетъ, что она вѣрна. Онъ самъ ее рисовалъ когда-то, — можетъ быть, не настолько ярко.

35

Но профессоръ Градовскiй полагаетъ, что ужъ во всякомъ случаѣ указывать русскому народу, вмѣстѣ съ Достоевскимъ, столь «высокiй жребiй» (употребляю выраженiе Пушкина) не подобало, — потому «не къ лицу».

«Странное дѣло! недоумѣваетъ онъ, человѣкъ, казнящiй гордость въ лицѣ отдѣльныхъ скитальцевъ, призываетъ къ гордости цѣлый народъ, въ которомъ онъ видитъ какого-то всемiрнаго апостола. Однимъ онъ говоритъ: «смирись!» Другому говоритъ: «возвышайся!»»

Но Достоевскiй уже отвѣтилъ ему и на это недоумѣнiе:

«Вообразите, г. Градовскiй, что вы вашимъ роднымъ дѣтямъ говорите: «дѣти, возвышайте духъ вашъ, дѣти, будьте благородны!» Неужели же это значитъ, что вы ихъ гордости учите?... Помилуйте, да одна уже надежда на то, что и мы, pyccкie, можемъ хоть что-нибудь значить въ человѣчествѣ и хотя бы въ концѣ концовъ удостоимся братски послужить ему, вызвала слезы восторга въ тысячной массѣ слушателей». (Дневникъ писателя, стр. 40 — 41).

Ну, а Христосъ, говоря: «будьте совершенны, какъ совершенъ Отецъ вашъ небесный», возбуждалъ въ людяхъ тоже гордость, что ли?

Но о томъ, что значитъ возбуждать такъ-называемую «гордость» въ цѣломъ народѣ, прекрасно замѣчено было — съ точки зрѣнiя вполнѣ положительной во Врачебныхъ Вѣдомостяхъ:

«Нацiональная гордость, сознанiе, что мы тоже не хуже другихъ, что мы тоже способны на рѣшенiе мiровыхъ задачъ, — есть великая реальная сила. Она вноситъ бодрость и энергiю въ людскую дѣятельность, она гонитъ сонъ, апатiю и унынiе. Пушкинъ былъ для насъ такою силою». (Вѣнокъ на памятникъ Пушкина, стр. 120 — 121).

Да, онъ былъ для насъ ею, потому что у него были и «слезы для нашихъ печалей» и «пѣсни для нашихъ побѣдъ». Онъ былъ такою силою потому, что, какъ выразился онъ о Петрѣ: «не презиралъ родной страны, а зналъ ея предназначенье», потому наконецъ, что онъ заставилъ самого Наполеона «указать русскому народу высокiй жребiй».

Въ послѣднемъ случаѣ можно, конечно, видѣть у Пушкина патрiотическое увлеченiе. Жребiй нашъ на вѣнскомъ конгрессѣ не остался, разумѣется, высокимъ жребiемъ, и если, вмѣсто вѣчной свободы, завѣщанной мipy «Наполеономъ», по словамъ Пушкина, въ мipѣ стали усиленно водворять то, что называется на извѣстномъ языкѣ «порядкомъ», то мы усердно приложили къ тому нашу руку, изъ роли «освободителей» перейдя въ роль прислужниковъ Меттерниха. Профессоръ Градовскiй совершенно

36

правъ, говоря, что наше «служенiе» Европѣ въ эпоху конгрессовъ не можетъ быть предметомъ нашей «гордости». Но и Достоевскiй, касаясь въ своей рѣчи нашего политическаго «служенiя Европѣ болѣе, можетъ быть, чѣмъ себѣ», вовсе не думалъ хвалить (поясняетъ онъ въ Дневникѣ) «то, какъ мы служили», а только хотѣлъ отмѣтить «фактъ нашего служенiя ей — почти всегда безкорыстнаго», прибавляетъ онъ. Съ послѣднимъ, конечно, нельзя вполнѣ согласиться: служа въ Европѣ такъ-называемому «легитимизму», мы, т. е. заправлявшiе тогда у насъ, считали этотъ принципъ въ высшей степени полезнымъ и для себя (разумѣется, ошибаясь). Но дѣло въ томъ, что Достоевскiй и сквозь самую искаженность факта усматриваетъ и цѣнитъ основное начало — готовность принимать участiе въ мiровыхъ дѣлахъ, точно такъ же, какъ цѣнитъ то же наше стремленiе (только въ обратномъ смыслѣ) къ мiровой дѣятельности и въ лицѣ нашихъ «скитальцевъ», не смотря на неменьшую, но въ другомъ только родѣ, искаженность ея и тутъ.

А все же, хотя рекомендованный намъ Меттернихомъ легитимизмъ и довелъ насъ, по выраженiю проф. Градовскаго, до того, что мы «косились даже на единовѣрныхъ Грековъ», въ концѣ концовъ, по свидѣтельству Стоутона, Греки своею независимостью обязаны были «преимущественно службѣ, услугамъ и жертвамъ Россiи» (при Николаѣ Павловичѣ). Вѣдь объ этомъ напомнилъ, приводя Стоутона, тотъ же Голосъ, въ которомъ создалъ себѣ публицистическую каѳедру проф. Градовскiй. Но тутъ какъ разъ будетъ кстати отмѣтить фактъ, приводимый П. И. Бартеневымъ.

«Настанетъ время, говоритъ онъ, когда все, что сохранилось изъ записокъ Пушкина, будетъ обнародовано. Нѣкоторыя мѣста очень важны, наприм., то, гдѣ Пушкинъ разсказываетъ, какъ онъ встрѣтился въ Петербургѣ съ кишиневскимъ своимъ знакомцемъ, участникомъ Ипсилантiевскаго возстанiя 1821 г., кн. Суцою, и какъ тотъ изумился, узнавъ отъ Пушкина, что императора Александра Павловича увѣрилъ, будто греческое возстанiе есть только вѣтвь зловреднаго карбонаризма, никто иной, какъ Пестель».... (Русскiй Архивъ, 1880 года, кн. 2).

Не объясняется-ли это тѣмъ, что нѣкоторымъ изъ либераловъ того времени могла представляться вовсе нежелательною наша «освободительная» роль въ иностранной политикѣ. По крайней мѣрѣ такъ оно вышло въ недавнее время съ нашимъ движенiемъ въ пользу Славянъ; оно представилось вскорѣ весьма для насъ неприличнымъ именно многимъ изъ «либераловъ». И взглядъ ихъ въ этомъ отношенiи совершенно совпалъ со взглядомъ покойнаго III отдѣленiя; оно также нашло, что все это намъ «не къ лицу»⁴³. Не случайностью, надо думать, было и то, что

37

дипломату, поступившемуся на берлинскомъ конгрессѣ половиной того, что стяжали безпримѣрные подвиги русскаго народа въ пользу своихъ несчастныхъ братьевъ, предварительной школой служило тоже III отдѣленiе. Намъ не слѣдуетъ этого забывать, хотя Европа охотно это забыла, такъ что тотъ самый человѣкъ, на котораго при назначенiи его посломъ въ Лондонъ, поглядывала она очень свысока, именно по причинѣ прежняго мѣста его службы, сразу прослылъ самымъ унылымъ и просвѣщеннымъ государственнымъ мужемъ Россiи — потому, что поступился ея интересами, хотя и вполнѣ совпадавшими въ данномъ случаѣ съ интересами гуманности и свободы!

Но какъ бы ни относились къ тому «либералы» извѣстнаго пошиба, III‑е отдѣленiе и Европа (та самая Европа, которая привыкла насъ корить Меттерниховщиной), стихiйное, если угодно, вмѣшательство въ мiровыя дѣла, не спрашиваясь ничьего позволенiя, громко, сказалось въ русскомъ народѣ — во всемъ народѣ. «Онъ жадно слушалъ, жадно разспрашивалъ и самъ читалъ о войнѣ (войнѣ не за «легитимизмъ», а за «освобожденiе отъ ига»), и мы тому всѣ свидѣтели, много насъ есть тому свидѣтелей», говоритъ Достоевскiй (Дневникъ писателя, стр. 24). Въ числѣ этихъ свидѣтелей, оказался незадолго до смерти и Некрасовъ, у котораго вылились тогда теплыя строки:

Ты и убогая,

Ты и обильная, 

Ты и могучая, 

Ты и безсильная, 

Матушка Русь!

Въ рабствѣ спасенное 

Сердце свободное —  

Золото, золото 

Сердце народное! 

Спитъ, словно мертвая,

Русь недвижимая,

А загорѣлась въ ней 

Искра незримая.

Встали — не бужены,

Вышли — не прошены

Серебра — золота

Горы наношены!

Рать поднимается

Неисчислимая!

Сила въ ней скажется

Несокрушимая!

Ты — и убогая,

Ты — и обильная,

Ты — и могучая,

Ты — и безсильная,

Матушка Русь!

Да, и безсильная — потому, что ея не признаютъ и не понимаютъ ея верхи, у которыхъ Достоевскiй подслушалъ вопросъ: «у этихъ дескать смердовъ собирательная идея, у нихъ гражданское чувство, политическая мысль — развѣ можно это позволить?» И третье отдѣленiе не позволяло, a многie изъ «интеллигенцiи» и теперь не хотятъ позволить, вызывая у Достоевскаго мудреный вопросъ:

38

«Почему въ Европѣ называющiе себя демократами всегда стоятъ за народъ, по крайней мѣрѣ на него опираются, а нашъ демократъ зачастую аристократъ и, въ концѣ концовъ, всегда почти служитъ въ руку всему тому, что подавляетъ народную силу и кончаетъ господчиной?»

Почему, въ самомъ дѣлѣ, и Пушкину позволяется быть нацiональнымъ, но отнюдь не народнымъ поэтомъ?

Но вѣдь и въ томъ, что онъ нацiональный поэтъ — въ смыслѣ мipoваго — мы еще сомнѣваемся. Начинаютъ раздаваться наконецъ и сомнѣнiя въ томъ, въ самомъ-ли дѣлѣ все это торжество было ради Пушкина, а не только по его поводу. «Вестникъ Европы» былъ совершенно правъ, высказывая oпасенie, какъ бы наше увлеченiе Пушкинымъ не оказалось только порывомъ, какъ и недавнее наше увлеченiе славянскимъ вопросомъ.

Но неужели же самый фактъ единодушнаго увлеченiя — сперва нашимъ мiровымъ призваньемъ въ восточномъ вопросѣ, потомъ мiровымъ значенiемъ нашего поэта — конечно, подъ непремѣннымъ условiемъ прочности этого увлеченiя — не важнѣе всего того, что могло бы, пусть даже и самымъ краснорѣчивымъ образомъ, сказаться по поводу? Вѣдь во всякомъ прочномъ единодушiи сказывается общественная сила, а она, конечно, значитъ болѣе всевозможныхъ словъ! Но мы, чуть только она въ насъ проявится, сейчасъ же и начинаемъ отрекаться отъ нея, какъ Петръ отъ Христа: все потому, что гдѣ же намъ проявлять въ самомъ дѣлѣ общественную силу, когда у насъ нѣтъ еще того и того.... Но вѣдь это «то», какъ и царствiе Божiе, не даромъ берется, а прiобрѣтается, — пpiобрѣтается тою же силою общественнаго самосознанiя, самоуваженiя, единодушiя, стойкости въ единодушiи! Мы же думаемъ залучить къ себѣ «то» при помощи «жалкихъ словъ» и «самооплеванiя!» И народа-то у насъ нѣтъ, а какая-то косная масса давно и въ конецъ оскотиненная; и исторiи-то у насъ нѣтъ, а какая-то проходящая чрезъ вѣка пустота или даже хуже пустоты — «глуповщина»; такъ пролейся же на насъ наконецъ живая вода, ороси намъ мозги, оберни насъ добрыми молодцами! Но если мы дѣйствительно таковы, какими сами себя рисуемъ, то намъ на запросъ нашъ могутъ отвѣтить пословицей: «по Сенькѣ и шапка». Къ тому же живая вода существуетъ лишь въ сказкахъ!

Нѣтъ, не такъ смотрѣли на дѣло тѣ люди двадцатыхъ годовъ, которыхъ «вольнолюбивыя мечты» раздѣлялъ въ свое время и Пушкинъ. Если вѣренъ фактъ, переданный Пушкину Суцою, что одинъ изъ нихъ старался отклонить Александра Павловича отъ покровительства Грекамъ, то онъ, по всей вѣроятности, руководился при этомъ особаго рода iезуитизмомъ — не допустить до освободительной роли то самое правительство, противъ котораго заводились тогда у насъ тайныя общества. Но самый этотъ iезуитизмъ является, повидимому, только личною чертою⁴⁴: Въ

39

запискахъ одного изъ участниковъ той же партiи (Фонъ-Визина) мы встрѣчаемъ неблагосклонный отзывъ о «выдачѣ Эллиновъ султану, возбудившей общее негодованiе Русскихъ». Сочувствуя этому негодованiю, авторъ очевидно желалъ бы для своего народа иной роли, особливо послѣ того, какъ «взятiе Парижа.... необыкновенно возвысило духъ нашихъ войскъ»... По свидѣтельству другаго лица той же партiи (Якушкина), «союзники, какъ алчные волки, были готовы броситься на павшую Францiю» и императоръ Александръ спасъ ее; мы были вполнѣ увлечены такимъ дѣйствительно «высокимъ жребiемъ» (никто вѣдь тогда не предчувствовалъ, что будетъ впереди). «При такой обстановкѣ, говоритъ онъ, каждый изъ насъ сколько нибудь выросъ». Сознавалось, что своею блестящею ролью прозванный впослѣдствiи Благословеннымъ вполнѣ обязанъ своему народу, тому народу, который «не по распоряженiю начальства» при приближенiи французовъ удалялся въ лѣса и болота, оставляя свои жилища на сожженiе. Тѣмъ оскорбительнѣе было то, что «до слуха всѣхъ безпрестанно доходили изрѣченiя, въ которыхъ выражалось явное презрѣнiе къ русскимъ»... Въ видѣ отпора такому презрѣнiю сверху явилось тщательное изученiе родныхъ лѣтописей, исканiе въ нихъ стародавней основы тѣхъ сторонъ народнаго духа, которыя такъ блистательно проявились теперь на глазахъ у всѣхъ. Рылѣевъ — этотъ «гражданинъ, а не поэтъ», какъ самъ онъ себя называлъ въ письмѣ къ Пушкину, — сложилъ цѣлый рядъ историческихъ думъ, выставлявшихъ доблести русскихъ людей съ древнѣйшихъ временъ, и указывалъ Пушкину, какъ на тему для вдохновенiя, на Псковъ, гдѣ «задушены послѣднiя вспышки русской свободы». Исторiя Карамзина — не удовлетворяла: въ ней не находили того, чего стали доискиваться — земской жизни.... Увлекаясь приманкою учрежденiй, видѣнныхъ за-границей, наше право на нихъ основывали однако же на нашей же старинѣ, на историческихъ подвигахъ и заслугахъ роднаго народа. (Записки Фонъ-Визина).

Да, уже люди 20‑хъ годовъ (перейдя, послѣ постигшаго ихъ погрома въ 30‑ые) по поводу одного иностраннаго сочиненiя (также замѣтившаго свободную земскую стихiю въ нашей жизни) писали:

«Въ среднiе вѣка Pyccкie были на высшей степени гражданственности, нежели остальная Европа.... общинныя или муниципальныя учрежденiя и вольности были въ древней Pocciи.... во всей силѣ, когда еще западная Европа оставалась подъ игомъ феодализма».... «Съ XVI в. исторiя указываетъ на частыя созванiя государственная собора или великой земской думы... но при Петрѣ Великомъ уже болѣе не собиралась земская дума»....

Тѣмъ же людямъ двадцатыхъ годовъ, тоже послѣ постигшаго ихъ погрома, пришлось однако жъ сознаться, что они не вполнѣ поняли русскую старину:

«Болѣе всего желая уничтоженiя крѣпостнаго состоянiя, они, по выраженiю одного изъ нихъ, при европсйскомъ своемъ воззрѣнiи на этотъ предметъ, были увѣрены, что человѣкъ, никому лично не принадлежащiй, уже свободень, хотя и не имѣетъ никакой собственности». (Записки Якушкина).

40

Когда, уже на нашихъ глазахъ, исполнилось завѣтное желанiе 20‑тилѣтняго Пушкина — «рабство пало по манiю царя», то это совершилось уже на основанiи «не европейскаго воззрѣнiя на этотъ предметъ», а съ земельнымъ надѣломъ. Съ исторической точки зрѣнiя, на которую умѣли становиться во многомъ уже люди двадцатыхъ годовъ, это является возвращенiемъ народу того, что составляло его древнее историческое право, — и всякiй дальнѣйшiй правительственный шагъ въ томъ же направленiи долженъ представляться только дальнѣйшимъ успѣхомъ въ органическомъ развитiи нашей жизни. Съ той же исторической точки зрѣнiя и многое другое, также давно желанное и искомое, также должно представляться не милостивымъ даромъ — не сказочною живою водою на «глуповскiя» поля — а прежде всего признанiемъ тѣхъ корней, которые имѣлись уже въ наличности въ отечественной старинѣ. Историческiй смыслъ прежде всего заставляетъ желать возвращенiя къ стародавней привычкѣ выслушивать земскiй голосъ, который, само собой разумѣется, въ мѣру уже несомнѣнно достигнутаго Русью окончательнаго совершеннолѣтiя, долженъ все болѣе и болѣе мужать и крѣпнуть. Изъ старыхъ корней земской дѣятельности должна безпрепятственно развиваться и развиваться дальнѣйшая широкая и свободная земская жизнь. Право на ея безпрепятственное развитiе давно куплено испытанною вѣрностiю земли государству, но право это, по старому русскому пониманiю, есть вмѣстѣ съ тѣмъ и обязанность — положить, какъ и въ смутное время, конецъ нашимъ неустройствамъ и неурядицѣ, вслѣдствiе которыхъ мы и страдаемъ отъ голодовокъ и съ помощiю которыхъ и удалось Европѣ отсрочить для насъ рѣшение нашей мiровой задачи.

Подъ сѣнью памятника Пушкину могла бы, повидимому, сплотиться въ насъ настоящая общественная сила, сила, проникнутая уваженiемъ къ себѣ — къ родному народу и родной исторiи. И въ томъ только случаѣ, если она въ самомъ дѣлѣ у насъ окажется, намъ можно будетъ повторить съ поэтомъ:

Въ надеждѣ славы и добра 

Глядимъ впередъ мы безъ боязни.

Ор. Миллеръ.

¹ Die schönen Täge zu Aranjuez sind nun zu Ende.

² Соч. Пушкина, изд. Анненкова. Т. V, стр. 27—28.

³ Русская Старина, 1880 г. Январь, стр. 130.

⁴ М. А. Корфъ употребилъ слово «благотворенiе». Не лишнее будетъ привести взглядъ на это Пушкина изъ письма его къ брату: «n'acceptez jamais des bienfaits. Un bienfait pour la plupart du temps est une perfidies. Point de protection, car elle asservit et dégrade». (Матер. Анненкова П. С. Соч. Пушкина, I, 234). Пушкинъ едва-ли смотрѣлъ на отношенiя къ нему самого государя, какъ на отношенiя покровительственныя и едва-ли видѣлъ «благотворенiе» въ томъ, что скорѣе должно было представляться вполнѣ законною данью великому таланту, не зарыванье котораго въ землю есть своего рода служба и обществу, и государству.

⁵ А. С. Пушкинъ по документамъ Остафьевскаго Архива, С.‑Петербургъ, 1880 (сперва напечатано въ «Берегѣ»).

⁶ Вѣстникъ Европы, 1880 г. iюнь.

⁷ Произнесенной, къ сожалѣнiю, не вполнѣ, но потомъ напечатанной въ полномъ видѣ во 2 книгѣ «Русскаго Архива» 1880 г.

⁸ Истор. Вѣстникъ, 1880 г., августъ, стр. 661.

⁹ Соч. Пушкина. Изд. Анненкова, V, стр. 4.

¹⁰ Тамъ же, стр. 21.

¹¹ Истор. Вѣстн. Августъ, стр. 633. Курьезна послѣ этого кличка «либерально-олигархической», данная теорiи Пушкина въ книжкѣ «Вѣнокъ на памятникъ Пушкину» (стр. 156).

¹² Соч. Пушкина, изд. Анненкова, I, 270.

¹³ Весьма подходящимъ къ ихъ взгляду оказывается и недавно приведенное у г. Стоюнина мнѣнiе Пушкина, что «греческое вѣроисповѣданiе, отдѣльное отъ всѣхъ прочихъ, даетъ намъ особенный нацiональный характеръ» (Истор. Вѣстникъ, августъ, стр. 634).

¹⁴ См. «Вѣнокъ на памятникъ Пушкина», стр. 176.

¹⁵ Соч. Пушкина, изд. Анненкова. V, 25.

¹⁶ Самъ г. Стоюнинъ приводитъ этотъ отзывъ. (Ист. Вѣст. iюнь, 241). По всей вѣроятности не что иное, какъ это, составляетъ долю правды и въ гиперболическомъ отзывѣ озлобленнаго за что-то на Пушкина М. А. Корфа, будто поэтъ нашъ въ лицеѣ «превосходилъ всѣхъ въ чувственности, а послѣ въ свѣтѣ предался распутствамъ всѣхъ родовъ, проводя дни и ночи въ непрерывной цѣпи вакханалiй и opгiй». (Брошюра кн. П. П. Вяземскаго, стр. 48 и 49).

¹⁷ Съ этимъ мы не можемъ согласиться. Въ «Исторiи одного города» осмѣяна не земская русская жизнь, какъ таковая, а та сторона ея, которая отмѣчена отсутствiемъ сознанiя достоинствъ личности человѣка, неумѣнiемъ оцѣнить начала свободы, лежавшiя въ основѣ формъ ея жизни, неминуемымъ послѣдствiемъ чего получилась полная неспособность дать энергическiй отпоръ казенщинѣ, охватившей ее незамѣтно для нея самой и задавившей ее, какъ бы во время ея сна, и безсилiе сохранить то, что обѣщало великую и прекрасную будущность. Много было дано намъ, но изъ этого многаго много и потеряно. Если казенщина виновна въ томъ, что пришибла земскую русскую жизнь, то не менѣе виновна, даже можетъ болѣе, и послѣдняя, допустивши пришибить себя, виновна въ исключимости, какой-то нравственной лѣни, выражавшихся только въ одной угрозѣ утѣснителямъ: «разойтись врозь, оставить землю впустѣ», благо просторомъ наградилъ Господь, въ отсутствiи стремленiя къ гражданской полноправности и свободѣ. Мы не менѣе другихъ глубоко понимаемъ и высоко цѣнимъ тѣ духовныя сокровища, которыя сохранилъ русскiй народъ въ душѣ своей и въ основѣ своего быта и которыя служатъ залогомъ, быть можетъ, лучшей для него, чѣмъ для другихъ народовъ, будущности — о чемъ здѣсь не мѣсто говорить — но нельзя закрывать глаза и на отрицательныя стороны нашей-жизни. Самообольщенiе въ этомъ отношенiи неразумно и опасно. И благо писателю, который въ живой картинѣ пороковъ и недостатковъ, глубоко залегшихъ въ природу русскаго человѣка, будитъ въ немъ сознанiе ихъ и отрезвленiе. По истинѣ, горькимъ чувствомъ наполняется душа, когда, созерцая исторiю русской жизни, видишь, сколько погребено ея сокровищъ, погребено и завалено на глухо разнымъ мусоромъ, и, чувствуешь себя, какъ бы наслѣдникомъ великаго имущества, обремененнаго громадными долгами, имущества, котораго даже и инвентаря не составлено. Горькое чувство овладѣваетъ душею, когда представишь себѣ, какiя неоцѣненныя богатства утрачены, и стоишь въ тяжкомъ раздумьи, какъ обрѣсти ихъ вновь! Это самое горькое чувство вызвало въ душѣ нашего высоко-талантливаго сатирика «исторiю одного города». И мы, сознаемся откровенно, не можемъ себѣ уяснить, почему такой родъ сатиры ложенъ.

Ред.

¹⁸ Соч. Пушкина, изд. Анненкова, V, 34, 43. Когда, вспоминаетъ И. С. Аксаковъ, критики однажды напали на Пушкина за его стихъ: Людская молвь и конскiй топъ.... утверждая, что это не по русски, Пушкину пришлось уличать критиковъ въ безграмотности и невѣжествѣ цитатами изъ сборника Кирши Данилова. (Р. Архивъ 1880 г. II, 476).

¹⁹ Соч. Пушкина, изд. Анненкова, V, 15.

²⁰ Совсѣмъ не вѣрно, по моему мнѣнiю, замѣчанiе рецензента «Историч. Вѣстника» (августъ, стр. 782), будто «Очерки Пушкинской Руси» — просто «отрывочная передача, правда, въ восторженной формѣ, давно сказаннаго Бѣлинскимъ». Что касается восторженности, то она несомнѣнно сказывалась у Бѣлинскаго, и даже самое лучшее у него именно то, что восторженно. Но въ «Очеркахъ Пушкинской Руси» нѣтъ на самомъ дѣлѣ ни восторженности, ни сколько-нибудь вѣрнаго отраженiя взглядовъ Бѣлинскаго. Они — сами по себѣ, а всего менѣе въ нихъ и Руси, и Пушкина.

²¹ В. Я. Стоюнинъ въ VI гл. своей бiографiи Пушкина (Истор. Вѣстникъ, Октябрь) очень кстати напомнилъ слова поэта: «гдѣ у меня сатира? О ней и помину нѣтъ въ Евгенiи Онѣгинѣ» (стр. 253).

²² Я намекнулъ на это въ своей рѣчи о Пушкинѣ, напечатанной въ iюльской книжкѣ Русской Мысли. Взглядъ этотъ вполнѣ выясняется въ послѣдней главѣ моего этюда о Байронѣ, котораго двѣ первыхъ главы напечтаны были въ Вѣстникѣ Европы 1877 г. (Февраль и Апрѣль). Редакцiя отказалась отъ напечатанiя послѣдней главы, т. е. не дала мнѣ высказаться до конца.

²³ Стихи А. Н. Майкова.

²⁴ Вѣнокъ на памятникъ Пушкину, стр. 116.

²⁵ «Вѣнокъ», стр. 160 и 193.

²⁶ Русская Мысль, iюнь.

²⁷ Недавно, въ VI гл. бiографiи Пушкина, «скитальчество» Алеко и Онѣгина призналъ и В. Я. Стоюнинъ, при чемъ указалъ на козни того же «скитальчества» въ древней руси: представителемъ его является у г. Стоюнина и Гришка Отрепьевъ (Ист. Вѣст., Октяб. 263).

²⁸ Алеко несомнѣнно и доказалъ это своимъ самоуправствомъ въ цыганскомъ таборѣ.

²⁹ Въ частномъ письмѣ ко мнѣ по поводу рѣчи Достоевскаго и возраженiй на нее.

³⁰ Подчеркнуто мною. О. М.

³¹ Вотъ одна изъ такихъ строфъ:

Лишь Богъ помогъ бы русской груди 

Дохнуть пошире, повольнѣй, 

Покажетъ Русь, что есть въ ней люди, 

Что есть грядущее у ней!

³² Дневникъ писателя, стр. 21.

³³ Сказавъ это, я коснулся вопроса, о которомъ слѣдуетъ когда-нибудь поговорить отдѣльно. Замѣчательно, что заданный намъ въ послѣднее время сильный прiемъ классицизма не пришелся по вкусу очень многимъ западникамъ, тогда какъ противъ него, сколько извѣстно, неособенно высказывались славянофилы. А можно бы ожидать, что оно выйдетъ наоборотъ. Тутъ спутались самые различные мотивы и все это должно быть распутано. Ограничусь пока замѣчанiемъ, что въ одной изъ pѣчей на Пушкинскомъ праздникѣ было сказано: «русскiй народъ долженъ имѣть свою нацiональную школу…. только подъ условiемъ нацiональности наша родная школа будетъ въ состоянiи занять такое же мѣсто между европейскими школами, какое Пушкинъ далъ русской поэзiи среди поэзiи другихъ народовъ». (Рѣчь Н. П. Некрасова; см. «Вѣнокъ на пам. Пушкина», стр. 215).

³⁴ «Отцы пустынники и жены непорочны»,

³⁵ Мы полагаемъ, что учрежденiя въ государствѣ имѣютъ въ дѣлѣ нравственнаго воспитанiя народа не одно лишь отрицательное значенiе, въ смыслѣ только доставленiя простора его нравственнымъ силамъ и устраненiя вреда, происходящаго отъ неизбѣжной безнравственности извѣстныхъ его членовъ. Государственныя учрежденiя обладаютъ и положительною, воспитательною силою. Возбуждая самодѣятельность въ человѣкѣ и направляя ее къ нравственнымъ цѣлямъ, они воспитываютъ въ немъ нравственное сознанiе и укрѣпляютъ его нравственныя убѣжденiя. Кому неизвѣстна нравственно-созидающая сила свободныхъ учрежденiй и развращающее въ корень народную жизнь значенiе деспотизма.

Ред.

³⁶ Правда, служенiе обществу съ самоотверженiемъ немыслимо безъ извѣстнаго рода внутренняго аскетизма, но только не такого, который бѣжитъ въ пустыню и изъ своей пустынной дали только относится съ любовью къ болѣзнямъ и нуждамъ мipa, а такого аскетизма, которому прототипомъ можетъ служить ангелъ не съ молитвенными только слезами на очахъ, но и съ пламеннымъ мечемъ въ рукахъ на всякую неправду, ангелъ, весь пламенѣющiй огнемъ несокрушимой энергiи безустанной не только духовной, но и практической дѣятельности во благо человѣчеству.

Ред.

³⁷ Къ области нашего непохвальнаго поведенiя принадлежитъ и то, какъ недавно было встрѣчено у насъ извѣстiе, что оказывается наконецъ возможнымъ снова издавать газету лицу, котораго всѣ прежнiя предпрiятiя этого рода приводили къ болѣе или менѣе скорому запрещенiю. Послѣ всѣхъ своихъ жалкихъ словъ о свободѣ мысли, одна газета привѣтствовала это извѣстiе неприличнымъ намекомъ на ту постороннюю литературѣ дѣятельность возвращающагося къ своему поприщу публициста, къ которой его привело систематическое преслѣдованiе его изданiй.

³⁸ «Семейные вечера», 1880 г. iюль, стр. 270.

³⁹ Въ ноябрьской книжкѣ «Вѣстника Европы» раздался совсѣмъ неожиданно единственный подходящiй откликъ на рѣчь Достоевскаго, въ видѣ письма къ нему К. Д. Кавелина. «Можетъ быть, говоритъ авторъ, я увлекаюсь золотой мечтой, но мнѣ думается, что новое слово, котораго многiе ожидаютъ, будетъ заключаться въ новой правильной постановкѣ вопроса о нравственности въ наукѣ, воспитанiи и практической жизни, и что это живительное слово скажемъ именно мы.... Съ этимъ же вопросомъ соединяются, въ самыхъ неопредѣленныхъ сочетанiяхъ и неясныя представленiя о будущемъ значенiи русскаго и славянскаго племени въ судьбахъ мipa. Громадный успѣхъ Вашей рѣчи о Пушкинѣ объясняется, главнымъ образомъ, тѣмъ, что вы въ ней касаетесь этой сильно звучащей струны, что въ вашей рѣчи нравственная красота и правда отождествлены съ русскою народною психеею» (стр. 440 — 41). Послѣ этихъ словъ можно и не спорить съ многоуважаемымъ авторомъ изъ-за частностей его письма.

⁴⁰ Вѣстникъ Европы, iюль.

⁴¹ Слово жиды не должно оскорблять «скитальцевъ» iyдейскаго происхожденiя: сами они называютъ себя «интеллигентными евреями».

⁴² Мы не можемъ согласиться съ почтеннымъ авторомъ, что картина Европы начертанная Ѳ. М. Достоевскимъ, вѣрна по своему тону, и онъ имѣлъ основанiе утверждать, что « всѣ парламентаризмы, всѣ исповѣдуемыя гражданскiя теорiи, богатства и науки (Европы) рухнутъ въ одинъ мигъ, безслѣдно.» Не можемъ признать хоть сколько-нибудь справедливымъ и намъ сочувственнымъ утвержденiе почтеннаго и талантливаго писателя, что народы христiанскаго запада — «муравейникъ, давно создавшiйся безъ церкви и христа». Оставимъ въ сторонѣ другiе доводы, обличающiе несостоятельность такихъ положенiй и, становясь на ту почву вѣроисповѣданiя, на которой утвердилъ свое мiровоззрѣнiе нашъ даровитый романистъ, спросимъ:

Какое основанiе и право имѣетъ христiанинъ, принадлежащiй къ восточной христiанской соборной церкви провозглашать, что всѣ западные Европейскiе народы, принадлежащiе къ другимъ христiанскимъ церквамъ — «безъ христа и безъ церкви». Нашъ талантливый романистъ говоритъ, конечно, не о тѣхъ языческихъ временахъ, когда современные намъ западные народы только начали создаваться, а о тѣхъ, когда они окончательно создались и утверждаетъ, что уже создались давно они безъ Христа и церкви, и кому не извѣстно, что и бытъ этихъ народовъ и строй ихъ государственной жизни слагалась и сложились подъ влiянiемъ западныхъ христiанскихъ церквей. Или эти церкви — нехристiанскiя церкви? Какое-же можно имѣть основанiе и право говорить такъ? Какимъ церковнымъ соборнымъ постановленiемъ церкви, подъ влiянiемъ которыхъ создавались западные народы, объявлены безъ Христа, нехристiанскими церквами, а народы Западно-Европейскаго христiанскаго человѣчества внѣ царства благодати христовой или хотя еретиками? Какое имѣетъ право православящiй христiанинъ предвосхищать судъ у Бога и пророчить всему западному христiанству «конечную и даже въ единый мигъ погибель, такую, что отъ всѣхъ его сокровищъ духовныхъ и матерiальныхъ не останется и слѣда?

Былъ народъ, избранный самимъ Богомъ на то, чтобы стать краеутольнымъ камнемъ зиждительства промышленiя Божiя о человѣчествѣ, народъ, изъ среды котораго вышелъ Тотъ, Кто исполнилъ чаянiе народовъ, и не смотря на то, этотъ самый краеугольный камень, этотъ избранный народъ былъ отвергнуть зиждителемъ царства благодати, отвергнутъ за гордыню, за превозношенiе правотою своего вѣроисповѣданiя, окаменѣлъ въ обрядности и былъ разсѣянъ по лицу земли, и Свѣтъ благодатной истины озарилъ народы языческiе. А здѣсь идетъ рѣчь уже и не о языческихъ народахъ, а о народахъ христiанскихъ! И неизвестно еще, кто удостоится первый войти въ царство Христа и воплотить въ своей жизни его истину, мы, получившiе эту истину безъ личной нашей заслуги, даромъ, ходомъ нашей исторiи, или народы запада. И хочется сказать: «Смирись, гордый, православящiй Господа своими устами, христiанинъ, да не отнимется отъ тебя и то, что получилъ ты тунѣ».

Ред.

⁴³ Замечанiя на этотъ счетъ г. Суворина въ фельетонѣ 17 авг., по моему совершенно вѣрны. У пишущаго эти строки за вступительную лекцiю въ курсъ сербскаго эпоса въ петербургскомъ университетѣ, въ которой онъ коснулся восточнаго вопроса, отнято было по распоряженiю III отдѣленiя право когда-либо читать публичныя лекцiи. Оно было ему возвращено, справедливость заставляетъ его вспомнить объ этомъ, только по настоятельному старанiю бывшаго министра народнаго просвѣщенiя.

⁴⁴ Изъ записокъ Греча видно, что то же самое лицо видѣло въ греческомъ возстанiи полнѣйшее сходство съ нашимъ освобожденiемъ отъ татарскаго ига.