СВ. Новости литературы. Дневникъ Писателя, Ѳ. М. Достоевскаго. Единственный выпускъ на 1880 годъ. Августъ // Русскій Вѣстникъ. 1880. Сентябрь. Т. 149. С. 387-403.


 387


Дневникъ Писателя, Ѳ. М. Достоевскаго. Единственный выпускъ на 1880 годъ. Августъ.

Въ августѣ мѣсяцѣ, въ то время когда общественный и литературный «сезонъ» обыкновенно стоитъ на нулѣ, въ литературѣ въ Петербургѣ появилась небольшая печатная тетрадка въ восьмую долю листа, тетрадка стоящая всего тридцать копѣекъ. Это единственный выпускъ Дневника Писателя на 1880 годъ. Пробѣжавъ его оглавленіе не одинъ читатель подумалъ, быть-можетъ, что онъ не встрѣтитъ здѣсь ничего «новаго», что въ сущности это не что иное какъ отдѣльное изданіе извѣстной рѣчи о Пушкинѣ, изданіе снабженное лишь нѣсколькими пояснительными примѣчаніями автора. Дѣйствительно, все имѣетъ свое время. Открытіе памятника Пушкину вызвало столько статей и такъ исключительно заняло вниманіе литературы и общества въ продолженіе слишкомъ двухъ мѣсяцевъ что публика наконецъ утомилась. Нельзя же, въ самомъ дѣлѣ, съ іюня по сентябрь все только читать о Пушкинѣ и про Пушкина. А между тѣмъ эта небольшая тетрадка, про которую мы здѣсь говоримъ, посвящена не одному только Пушкину. Здѣсь нечего уяснять, точно такъ же какъ не противъ чего спорить. Безъ помощи всякихъ литературныхъ посредниковъ и посредствъ каждый русскій человѣкъ пойметъ до послѣдняго слова все то что говоритъ писатель-художникъ, писатель-мыслитель. Критикѣ предстоитъ другая задача. Пока это замѣчательная тетрадь еще не достаточно извѣстна, пока она еще не находится въ рукахъ у всѣхъ, критика должна содѣйствовать скорѣйшему знакомству съ ней. 

Днѣвникъ г. Достоевскаго раздѣляется на три главы. Первая заключаетъ объяснительное слово по поводу «Рѣчи о Пушкинѣ». Вторая заключаетъ самую рѣчь. Третья глава озаглавлена: «Придирка къ случаю» и заключаетъ въ себѣ четыре лекціи на разныя темы. Эта послѣдняя часть Дневника самая важная. Еслибы можно было въ свою очередь «придраться» къ чему-нибудь въ Дневникѣ г. Достоевскаго, то развѣ только къ тому что заглавіе «Четыре лекціи» не соотвѣтствуетъ по своему ироническому тону необычной 


388


глубинѣ и искренности страницъ надъ которыми оно поставлено. Это – исповѣдь, а не лекція. Г. Достоевскій первоначально имѣлъ въ виду объясниться съ г. Градовскимъ по поводу разныхъ замѣчаній сдѣланыхъ послѣднимъ на «Рѣчь о Пушкинѣ». Тонъ объясненія повидимому предполагался сатирико-полемическій. Но едва пришлось ему коснуться основной мысли, которая составляетъ его глубочайшее убѣжденіе, какъ мысль эта возстала предъ нимъ во всемъ своемъ величіи, и слово его стало вѣщимъ: 

Но лишь божественный глаголъ

До слуха чуткаго коснется,

Душа поэта встрепенется,

Какъ пробудившійся орелъ.

Признаемся, мы предпочли бы рѣже встрѣчать во второй части Дневника имя г. Градовскаго и постоянныя обращенія къ нему. Этотъ полемическій пріемъ невольнымъ образомъ вноситъ какъ бы нѣкоторый диссонансъ въ изложеніе собственныхъ мыслей г. Достоевскаго: 

Служенье музъ не терпитъ суеты:

Прекрасное должно быть величаво.

Но на этомъ нельзя настаивать. Важно то что мы услыхали слово выдѣлившееся какъ перлъ среди полемики. Съ этимъ словомъ и хочется намъ познакомить читателей. Какъ бы введеніемъ къ нему служатъ слѣдующіе «четыре пункта» къ которымъ Ѳедоръ Михайловичъ самъ приводитъ сущность своей Рѣчи о Пушкинѣ. 

1) «Пушкинъ первый, своимъ глубоко прозорливымъ и геніальнымъ умомъ и чисто русскимъ сердцемъ своимъ отыскалъ и отмѣтилъ главнѣйшее и болѣзненное явленіе нашего интеллигентнаго, исторически оторваннаго отъ почвы общества, возвысившагося надъ народомъ. Онъ отмѣтилъ и выпукло поставилъ предъ нами отрицательный типъ нашъ, человѣка безпокоящагося и не примиряющагося, въ родную почву и въ родныя силы ея не вѣрующаго, Россію и себя самого (то-есть свое же общество, свой же интеллигентный слой возникшій надъ родною почвой нашею) въ концѣ концовъ отрицающаго, дѣлать съ другими не желающаго и искренно страдающаго. Алеко и Онѣгинъ породили потомъ множество подобныхъ себѣ въ нашей 


389


художественной литературѣ. За ними выступили Печорины, Чичиковы, Рудины и Лаврецкіе, Болконскіе (въ Войнѣ и Мирѣ Льва Толстаго) и множество другихъ, уже появленіемъ своимъ засвидѣтельствовавшіе о правдѣ первоначально данной мысли Пушкинымъ. Ему честь и слава, его громадному уму и генію отмѣтившему самую больную язву составившаго у насъ послѣ великой Петровской реформы общества. Его искусному діагнозу мы обязаны обозначеніемъ и распознаніемъ болѣзни нашей, и онъ же, онъ первый, далъ и утѣшеніе: ибо онъ далъ и великую надежду что болѣзнь эта не смертельна и что русское общество можетъ быть излѣчено, можетъ вновь обновиться и воскреснуть, если присоединится къ правдѣ народной, ибо 

2) «Онъ первый (именно первый, а до него никто) далъ намъ художественные типы красоты русской, вышедшей прямо изъ духа русскаго, обрѣтавшейся въ народной правдѣ, въ почвѣ нашей, и въ ней отысканные. Свидѣтельствуютъ о томъ типы: Татьяны, женщины совершенно русской, уберегшей себя отъ наносной лжи, типы историческіе, какъ напримѣръ Инокъ и другіе въ Борисѣ Годуновѣ; типы бытовые, какъ въ Капитанской Дочкѣ и во множествѣ другихъ образовъ, мелькающихъ въ его стихотвореніяхъ, въ разказахъ, въ запискахъ, даже въ Исторіи Пугачевскаго Бунта. Главное же, что надо особенно подчеркнуть, это то что всѣ эти типы положительной красоты человѣка русскаго и души его взяты всецѣло изъ народнаго духа. Тутъ уже надобно говорить всю правду: не въ нынѣшней нашей цивилизаціи, не въ «европейскомъ» такъ-называемомъ образованіи (котораго у насъ, къ слову сказать, никогда и не было), не въ уродливостяхъ внѣшне-усвоенныхъ европейскихъ идей и формъ указалъ Пушкинъ эту красоту, а единственно въ народномъ духѣ нашелъ ее, и только въ немъ. Такимъ образомъ, повторяю, обозначивъ болѣзнь, далъ и великую надежду: «Увѣруйте въ духъ народный и отъ него единаго ждите спасенія и будете спасены». Вникнувъ въ Пушкина не сдѣлать такого вывода невозможно.

«Третій пунктъ, который я хотѣлъ отмѣтить въ значеніи Пушкина, есть та особая, характернѣйшая и не встрѣчаемая кромѣ него нигдѣ и ни у кого черта художественнаго генія – способность всемірной отзывчивости и полнѣйшаго перевоплощенія въ геніи чужихъ націй, перевоплощенія почти 


390 


совершеннаго. Я сказалъ въ моей рѣчи что въ Европѣ были величайшіе художественные міровые геніи: Шекспиры, Сервантесы, Шиллеры, но что ни у кого изъ нихъ не видимъ этой способности, а видимъ ее только у Пушкина. Не въ отзывчивости одной тутъ дѣло, а именно въ изумляющей полнотѣ перевоплощенія. Эту способность, понятно, я не могъ не отмѣтитъ въ оцѣнкѣ Пушкина именно какъ характернѣйшую особенность его генія, принадлежащую изо всѣхъ всемірныхъ художниковъ ему только одному: чѣмъ и отличается онъ отъ нихъ ото всѣхъ. Но не для умаленія такой величины европейскихъ геніевъ, какъ Шекспиръ и Шиллеръ, сказалъ я это; такой глупенькій выводъ изъ моихъ словъ могъ сдѣлать только дуракъ. Всемірность, всепонятность и неизслѣдимая глубина міровыхъ типовъ человѣка арійскаго племени, данныхъ Шекспиромъ на вѣки вѣковъ, не подвергается мною ни малѣйшему сомнѣнію. И еслибы Шекспиръ создалъ Отелло дѣйствительно венеціанскимъ Мавромъ, а не Англичаниномъ, то только придалъ бы ему ореолъ мѣстной національной характерности, міровое же значеніе этого типа осталось бы попрежнему то же самое, ибо и въ Италіянцѣ онъ выразилъ бы то же самое что хотѣлъ сказать, съ такою же силой. Повторяю, не на міровое значеніе Шекспировъ и Шиллеровъ хотѣлъ я посягнуть, обозначая геніальнѣйшую способность Пушкина перевоплощаться въ геніи чужихъ націй, а желая лишь въ самой этой способности и въ полнотѣ ея отмѣтить великое и пророческое для насъ указаніе, ибо 

4) «Способность эта есть всецѣло способность русская, національная, и Пушкинъ только дѣлитъ ее со всѣмъ народомъ нашимъ, и, какъ совершеннѣйшій художникъ, онъ есть и совершеннѣйшій выразитель этой способности, по крайней мѣрѣ въ своей дѣятельности, въ дѣятельности художника. Народъ же нашъ именно заключаетъ въ душѣ своей эту склонность ко всемірной отзывчивости и ко всепримиренію, и уже проявилъ ее во все двухсотлѣтіе съ Петровской реформы не разъ. Обозначая эту способность народа нашего я не могъ не выставить въ то же время въ фактѣ этомъ и великаго утѣшенія для насъ въ нашемъ будущемъ, великой и можетъ-быть величайшей надежды нашей, свѣтящей намъ впереди. Главное, я обозначилъ то что стремленіе наше въ Европу, даже со всѣми увлеченіями и крайностями его, 


391


было не только законно и разумно въ основаніи своемъ, но и народно, совпадало вполнѣ со стремленіями самого духа народнаго, а въ концѣ концовъ безспорно имѣетъ и высшую цѣль. Въ краткой, слишкомъ краткой рѣчи моей, я конечно не могъ развить мою мысль во всей полнотѣ, но по крайней мѣрѣ то что высказано кажется ясно. И не надо, не надо возмущаться сказаннымъ мной: «что нищая наша земля можетъ-быть въ концѣ концовъ скажетъ новое слово міру». Смѣшно тоже и увѣрять что прежде чѣмъ сказать новое слово міру «надо намъ самимъ развиться экономически, научно и гражданственно, и тогда только мечтать о «новыхъ словахъ» такимъ совершеннымъ (будто бы) организмамъ какъ народы Европы». Я именно напираю въ моей рѣчи что и не пытаюсь равнять Русскій народъ съ народами западными въ сферахъ ихъ экономической славы или научной. Я просто только говорю что русская душа, что геній народа Русскаго можетъ-быть наиболѣе способны изо всѣхъ народовъ вмѣстить въ себѣ идею всечеловѣческаго единенія, братской любви, трезваго взгляда прощающаго враждебное, различающаго и извиняющаго несходное, снимающаго противорѣчія. Это не экономическая черта и не какая другая, это лишь нравственная черта, и можетъ ли кто отрицать и оспорить что ея нѣтъ въ народѣ Русскомъ? Можетъ ли кто сказать что Русскій народъ есть только косная масса, осужденная лишь служить экономически преуспѣянію и развитію европейской интеллигенціи нашей, возвысившейся надъ народомъ нашимъ; сама же въ себѣ заключаетъ лишь мертвую косность, отъ которой ничего и не слѣдуетъ ожидать и на которую совсѣмъ нечего возлагать никакихъ надеждъ? Увы, такъ многіе утверждаютъ, но я рискнулъ объявить иное. Повторяю, я конечно не могъ доказать «этой фантазіи моей», какъ я самъ выразился, обстоятельно и со всею полнотою, но я не могъ и не указать на нее. Утверждатъ же что нищая и неурядная земля наша не можетъ заключать въ себѣ столь высокія стремленія пока не сдѣлается экономически и гражданственно подобно Западу – есть уже просто нелѣпость. Основныя нравственныя сокровища духа въ основной сущности своей по крайней мѣрѣ не зависятъ отъ экономической силы. Наша нищая, неурядная земля, кромѣ высшаго слоя своего, вся сплошь какъ одинъ человѣкъ. Всѣ восемьдесятъ милліоновъ ея населенія представляютъ собою такое духовное единеніе 


392


какого конечно въ Европѣ нѣтъ нигдѣ и не можетъ быть, а стало-быть уже по сему одному нельзя сказать что наша земля неурядна, даже въ строгомъ смыслѣ нельзя сказать что и нищая. Напротивъ, въ Европѣ, въ этой Европѣ гдѣ накоплено столько богатстъ, все гражданское основаніе всѣхъ европейскихъ націй – все подкопано и можетъ-быть завтра же рухнетъ безслѣдно на вѣки вѣковъ, а взамѣнъ наступитъ нѣчто неслыханно-новое, ни за что прежнее не похожее. И всѣ богатства накопленныя Европой не спасутъ ея отъ паденія, ибо «въ одинъ мигъ исчезнетъ и богатство». Между тѣмъ на этотъ, именно на этотъ подкопанный и зараженный ихъ гражданскій строй и указываютъ народу нашему какъ на идеалъ къ которому онъ долженъ стремиться, и лишь по достиженіи имъ этого идеала осмѣлиться пролепетать свое какое-либо слово Европѣ. Мы же утверждаемъ что вмѣщать и носить въ себѣ силу любящаго и всеединящаго духа можно и при теперешней экономической нищетѣ нашей, да и не при такой еще нищетѣ какъ теперь. Ее можно сохранить и вмѣщать въ себѣ даже и при такой нищетѣ какая была послѣ нашествія Батыева или послѣ погрома смутнаго времени, когда единственно всеединящимъ духомъ народнымъ была спасена Россія. И наконѣцъ, если ужь и въ самомъ дѣлѣ такъ необходимо надо для того чтобы имѣть право любить человѣчество и носить въ себѣ всеединящую душу, для того чтобы заключать въ себѣ способность не ненавидѣть чужіе народы за то что они не похожи на насъ; для того чтобъ имѣть желаніе не укрѣпляться ото всѣхъ въ своей національности, чтобъ ей только одной все досталось, а другія національности считать только за лимонъ который можно выжать (а народы такого духа вѣдь есть въ Европѣ!), – если и въ самомъ дѣлѣ для достиженія всего этого надо, повторяю я, предварительно стать народомъ богатымъ и перетащить къ себѣ европейское гражданское устройство: то неужели все-таки мы и тутъ должны рабски скопировать это европейское устройство (которое завтра же въ Европѣ рухнетъ)? Неужели и тутъ не дадутъ и не позволятъ русскому организму развиться національно своею органическою силой, а непремѣнно обезличенно, лакейски подражая Европѣ? Да куда же дѣвать тогда русскій-то организмъ? Понимаютъ ли эти господа что такое организмъ? А еще толкуютъ о естественныхъ наукахъ! «Этого народъ не позволитъ», сказалъ по одному поводу

 

393


года два назадъ одинъ собесѣдникъ одному ярому западнику. «Такъ уничтожить народъ!» отвѣтилъ западникъ спокойно и величаво. И былъ онъ не кто-нибудь, а одинъ изъ представителей нашей интеллигенціи. Анекдотъ этотъ вѣренъ. 

«Четырьмя этими пунктами я обозначилъ значеніе для насъ Пушкина, и рѣчь моя, повторяю, произвела впечатлѣніе. Не заслугами своими произвела она это впечатлѣніе (я напираю на это), не талантливостью изложенія (соглашаюсь въ этомъ со всѣми моими противниками и не хвалюсь), а искренностію ея и, осмѣлюсь сказать это, – нѣкоторою неотразимостью выставленныхъ мною фактовъ, несмотря на всю краткость и неполноту моей рѣчи». 

Таковы положенія къ которымъ авторъ сводить свою Рѣчь. Она подняла много шума и вызвала возраженія. Дѣло началось съ Пушкина, а перешло на почву общихъ и притомъ основныхъ вопросовъ. Г. Достоевскому захотѣлось многое высказать «просто придравшись къ случаю», какъ онъ самъ говоритъ. Художникъ «слышитъ, предчувствуетъ, видитъ даже» что «возникаютъ и идутъ новые элементы, жаждущіе новаго слова, истосковавшіеся отъ стараго либеральнаго подхихикиванья надъ всякимъ словомъ надежды на Россію, отъ стараго, прежняго, либерально-беззубаго скептицизма, отъ старыхъ мертвецовъ, которыхъ забыли похоронить и которые все еще считаютъ себя за молодое поколѣніе». И г. Достоевскій говоритъ новое слово, – новое не въ томъ смыслѣ чтобы оно представляло нѣчто никогда не приходившее намъ въ голову, – нѣтъ. Мы называемъ слово его новымъ потому что оно звучитъ тою внутреннею правдою, величавостію и простотой отъ которыхъ мы давно уже отвыкли въ современной литературѣ. Петербургскій профессоръ утверждаетъ что «всякій русскій человѣкъ, пожелавшій сдѣлаться просвѣщеннымъ, непремѣнно получитъ это просвѣщеніе изъ западно-европейскаго источника, за полнѣйшимъ отсутствіемъ источниковъ русскихъ». Что подразумѣвается подъ просвѣщеніемъ? спрашиваетъ г. Достоевскій: науки Запада, полезныя знанія, ремесла или просвѣщеніе духовное? Науки и ремесла дѣйствительно не должны насъ миновать, и получить намъ ихъ неоткуда кромѣ какъ изъ западно-европейскихъ источниковъ. Но просвѣщеніе въ смыслѣ свѣта духовнаго, озаряющаго душу, просвѣщающаго сердце, отрезвляющаго умъ и указывающаго ему дорогу жизни, такое 


 394


просвѣщеніе, говоритъ г. Достоевскій, намъ нечего черпать изъ западно-европейскихъ источниковъ за полнѣйшимъ присутствіемъ (а не отсутствіемъ) источниковъ русскихъ. 

«Я утверждаю что нашъ народъ просвѣтился уже давно, принявъ въ свою суть Христа и ученіе Его. Мнѣ скажутъ: онъ ученія Христова не знатъ и проповѣдей ему не говорятъ, – но это возраженіе пустое: все знаетъ, все то что именно нужно знать, хотя и не выдержитъ экзамена изъ катехизиса. Научился же въ храмахъ, гдѣ вѣками слышалъ молитвы и гимны, которые лучше проповѣдей. Повторялъ и самъ пѣлъ эти молитвы еще въ лѣсахъ, спасаясь отъ враговъ своихъ, въ Батыево нашествіе еще можетъ-быть пѣлъ: «Господи силъ съ нами буди!» и тогда-то можетъ-быть и заучилъ этотъ гимнъ; потому что кромѣ Христа у него тогда ничего не оставалось, а въ немъ, въ этомъ гимнѣ, уже въ одномъ вся правда Христова. И что въ томъ что народу мало читаютъ проповѣдей, а дьячки бормочутъ неразборчиво, – самое колоссальное обвиненіе на нашу церковь, придуманное либералами, вмѣстѣ съ неудобствомъ церковно-славянскаго языка будто бы непонятнаго простолюдину (а старообрядцы-то? Господи!). За то выйдетъ попъ и прочтетъ: «Господи и Владыко живота моего», – а въ этой молитвѣ вся суть христіанства, весь его катехезисъ, а народъ знаетъ эту молитву наизусть. Знаетъ тоже онъ наизусть многія изъ житій святыхъ, пересказываетъ и слушаетъ ихъ съ умиленіемъ. Главная же школа христіанства, которую прошелъ онъ – это вѣка безчисленныхъ и безконечныхъ страданій имъ вынесенныхъ въ свою исторію, когда онъ, оставленный всѣми, попранный всѣми, работающій на всѣхъ и на вся, оставался лишь съ однимъ Христомъ-Утѣшителемъ, Котораго и принялъ тогда въ свою душу на вѣки и Который за то спасъ отъ отчаянія его душу! Впрочемъ что же я вамъ это все говорю? Неужто я васъ убѣдить хочу? Слова мои покажутся вамъ конечно младенческими, почти неприличными. Но, повторяю въ третій разъ, не для васъ пишу. Да и тема эта важная; о ней надо особо и много еще сказать, и буду говорить пока держу перо въ рукахъ, а теперь выражу мою мысль лишь въ основномъ положеніи: Если нашъ народъ просвѣщенъ уже давно, принявъ въ свою суть Христа и Его ученіе, то вмѣстѣ съ Нимъ, съ Христомъ, ужь конечно принялъ и истинное просвѣщеніе. При такомъ основномъ 


395


запасѣ просвѣщенія и науки Запада конечно обратятся для него лишь въ истинное благодѣяніе. Христосъ не померкнетъ отъ нихъ у насъ какъ на Западѣ, гдѣ впрочемъ не отъ наукъ Онъ померкъ, какъ утверждаютъ либералы уже, а еще прежде наукъ, когда сама церковь западная исказила образъ Христовъ, преобразившись изъ церкви въ Римское государство и воплотивъ его вновь въ видѣ папства. Да, на Западѣ во истину уже нѣтъ христіанства и церкви, хотя и много еще есть христіанъ, да и никогда не исчезнутъ. Католичество воистину уже не христіанство и переходитъ въ идолопоклонство, а протестантизмъ исполинскими шагами переходитъ въ атеизмъ и въ зыбкое, текущее, измѣнчивое (а не вѣковѣчное) нравоученіе».

Послушаемъ теперь апологію народной правды: 

«Я вотъ въ моей Рѣчи сказалъ что Татьяна, отказавшись идти за Онѣгинымъ, поступила по-русски, по русской народной правдѣ, а одинъ изъ критиковъ моихъ, оскорбившись что у Русскаго народа есть правда, вдругъ возразилъ мнѣ вопросомъ: «А свальный грѣхъ?» Такимъ критикамъ развѣ можно отвѣчать? Главное, оскорблены тѣмъ что Русскій народъ можетъ имѣть свою правду, а стало-быть дѣйствительно просвѣщенъ. Да развѣ свальный грѣхъ существуетъ въ цѣломъ народѣ нашемъ и существуетъ какъ правда? Принимаетъ ли его весь народъ за правду? Да, народъ нашъ грубъ, хотя и далеко не весь, – о, не весь, въ этомъ я клянусь уже какъ свидѣтель, потому что я видѣлъ народъ нашъ и знаю его, жилъ съ нимъ довольно лѣтъ, ѣлъ съ нимъ, спалъ съ нимъ и самъ къ «злодѣямъ причтенъ былъ», работалъ съ нимъ настоящею мозольною работой, въ то время когда другіе «умывавшіе руки въ крови», либеральничая и подхихикивая надъ народомъ, рѣшали на лекціяхъ и въ отдѣленіи журнальныхъ фельетоновъ что народъ нашъ «образа звѣринаго и печати его». Не говорите же мнѣ что я не знаю народа! Я его знаю: отъ него я принялъ вновь въ мою душу Христа, Котораго узналъ въ родительскомъ домѣ еще ребенкомъ и Котораго утратилъ было когда преобразился въ свою очередь въ «европейскаго либерала». Но пусть, пусть народъ нашъ грѣшенъ и грубъ, пусть звѣринъ еще его образъ: будьте же и справедливы хоть разъ, либеральные люди: вспомните что народъ вытерпѣлъ во столько вѣковъ! Вспомните кто въ звѣриномъ образѣ его виноватъ наиболѣе и – не осуждайте! Вѣдь смѣшно осуждать мужика за то 


396 


что онъ не причесанъ у французскаго парикмахера изъ Большой Морской, а вѣдь почти до этихъ именно обвиненій и доходитъ когда подымутся на Русскій народъ наши европейскіе либералы и примутся отрицать его: И личности-то онъ себѣ не выработалъ, и національности-то у него нѣтъ! Боже мой, а на Западѣ, гдѣ хотите и въ какомъ угодно народѣ, развѣ меньше пьянства и воровства? не такое же развѣ звѣрство, и при этомъ ожесточеніе (чего нѣтъ въ нашемъ народѣ) и уже истинное, заправское невѣжество, настоящее непросвѣщеніе, потому что иной разъ соединено съ такимъ беззаконіемъ, которое уже не считается тамъ грѣхомъ, а именно стало считаться правдой, а не грѣхомъ. Но пусть, все-таки пусть въ нашемъ народѣ звѣрство и грѣхъ, но вотъ что въ немъ есть неоспоримо: это именно то что онъ, въ своемъ цѣломъ по крайней мѣрѣ (и не въ идеалѣ только, а въ самой заправской дѣйствительности), никогда не принимаетъ, не приметъ и не захочетъ принять своего грѣха за правду! Онъ согрѣшитъ, но всегда скажетъ, – рано ли поздно ли, – я сдѣлалъ неправду. Если согрѣшившій не скажетъ, то другой за него скажетъ, и правда будетъ восполнена. Грѣхъ есть смрадъ, и смрадъ пройдетъ когда возсіяетъ солнце вполнѣ. Грѣхъ есть дѣло преходящее, а Христосъ – вѣчное. Народъ грѣшитъ и пакостится ежедневно, но въ лучшія минуты, въ Христовы минуты, онъ никогда въ правдѣ не ошибется. То именно и важно во что народъ вѣритъ какъ въ свою правду, въ чемъ полагаетъ, какъ ее представляетъ себѣ, что ставитъ своимъ лучшимъ желаніемъ, что возлюбилъ, чего проситъ у Бога, о чемъ молитвенно плачетъ. А идеалъ народа Христосъ. А со Христомъ конечно и просвѣщеніе: и въ высшія, роковыя минуты свои народъ нашъ всегда рѣшаетъ и рѣшалъ всякое общее, всенародное дѣло свое всегда по-христіански. Вы скажете съ насмѣшкой: «плакать – этого мало, воздыхать тоже; надо и дѣлать, надо и быть.» А у васъ-то самихъ, господа русскіе просвѣщенные Европейцы, много праведниковъ? Укажите мнѣ вашихъ праведниковъ, которыхъ вы вмѣсто Христа ставите? Но знайте что въ народѣ есть и праведники. Есть положительные характеры невообразимой красоты и силы, до которыхъ не коснулось еще наблюденіе ваше. Есть эти праведники и страдальцы за правду, – видимъ мы ихъ или не видимъ? Не знаю; кому дано видѣть, тотъ конечно увидитъ ихъ и осмыслитъ; кто же видитъ 


397 


лишь образъ звѣринный, тотъ конечно ничего не увидитъ. Но народъ, по крайней мѣрѣ, знаетъ что они есть у него, вѣритъ что они есть, крѣпокъ этою мыслію и уповаетъ что они всегда въ нужную всеобщую минуту спасутъ его.»

Намъ кажется что въ этихъ словахъ находится ключъ къ уразумѣнію всей нравственной личности нашего знаменитаго писателя. Онъ узналъ Христа въ родительскомъ домѣ еще будучи ребенкомъ, утратилъ бы Его преобразившись въ quasi-европейскаго либерала, и принялъ вновь въ свою душу отъ народа. Не ханжество и не лицемѣріе, но очищенная и просвѣтленная вѣра говоритъ устами писателя-художника. Этимъ объясняется необычайная сила и искренность его слова. Мы вѣримъ что г. Достоевскій пишетъ не фразу, когда онъ утверждаетъ что будетъ говорить объ этой темѣ «пока держитъ перо въ рукахъ».

Одною изъ самыхъ интересныхъ частей Рѣчи г. Достоевскаго была та гдѣ онъ объяснялъ характеръ Алеко и Онѣгина. Дневникъ содержитъ цѣлую главу посвященную дальнѣйшему развитію вопроса о «русскихъ скитальцахъ». Г. Градовскій говоритъ что Пушкинъ нигдѣ не показалъ что именно отрицали Алеко и Онѣгинъ. Нигдѣ не видно чтобъ они отрицали народную правду, коренныя начала русскаго міросозерцанія. Мы узнаемъ лишь изъ Гоголя, говоритъ г. Градовскій, отъ кого бѣжалъ къ Цыганамъ Алеко, отъ чего скучалъ Онѣгинъ. Коробочка, Собакевичъ, Сквозники-Дмухановскіе, Держиморды, Тяпкины-Ляпкины, – вотъ тѣневая сторона Алеко, Рудина и многихъ другихъ. А вѣдь эти Гоголевскіе герои были чисто русскими людьми. У Коробочки не было міровой скорби, Сквозникъ-Дмухановскій превосходно умѣлъ объясняться съ купцами, Собакевичъ насквозь видѣлъ своихъ крестьянъ. Отвѣтъ г. Достоевскаго чрезвычайно интересенъ. Кто же сомнѣвается, говоритъ онъ, что Гоголевскіе герои были русскими людьми? 

«Но вотъ въ чемъ однакоже дѣло: всѣ эти Сквозники и Собакевичи хоть и русскіе люди, но русскіе люди испорченные, отъ почвы оторванные, и хоть знающіе народный бытъ съ одной стороны, но ничего не знающіе съ другой, даже не подозрѣвающіе что она существуетъ, другая-то эта сторона: въ этомъ все и дѣло. Души народной, того чего народъ жаждетъ, чего молитвенно проситъ, они и не подозрѣвали, потому что страшно презирали народъ. Да и душу-то онъ въ 


398


немъ отрицалъ даже, кромѣ развѣ ревизской. «Собакевичъ насквозь видѣлъ своихъ крестьянъ», утверждаете вы. Это невозможно. Собакевичъ видѣлъ въ своемъ Прошкѣ только силищу, которую можно продать Чичикову. Вы утверждаете что Сквозникъ-Дмухановскій превосходно умѣлъ объясниться съ купцами. Помилосердуйте! Да перечтите сами монологъ городничаго къ купцамъ въ пятомъ актѣ: такъ говорятъ развѣ только съ собаками, а не съ людьми, это ли значитъ «превосходно» говорить съ русскимъ человѣкомъ? Неужто вы хвалите? Да лучше бы прямо – по зубамъ или въ волосы. Въ дѣтствѣ моемъ я видѣлъ разъ на большой дорогѣ фельдъегеря въ мундирѣ съ фалдочками, въ трехъуголкѣ съ перомъ, страшно тузившего въ загорбокъ ямщика кулакомъ на всемъ лету, а тотъ изступленно стегалъ свою запаренную, скачущую во весь опоръ тройку. Этотъ фельдъегерь былъ, разумѣется, по рожденію Русскій, но до того ослѣпшій и оторвавшійся отъ народа что не могъ иначе и объясняться съ русскимъ человѣкомъ какъ своимъ огромнымъ кулачищемъ вмѣсто всякаго разговора. А между тѣмъ вѣдь онъ всю жизнь свою провелъ съ ямщиками и съ разнымъ Русскимъ народомъ. Но фалдочки его мундира, шляпа съ перомъ, его офицерскій чинъ, его вычищенные петербургскіе сапоги ему были дороже, душевно и духовно, не только русскаго мужика, но можетъ-быть и всей Россіи, которую онъ искрестилъ всю взадъ и впередъ и въ которой онъ, по всей вѣроятности, ровно ничего не нашелъ примѣчательнаго и достойнаго чего-нибудь инаго кромѣ какъ кулака или пинка вычищеннымъ его сапогомъ. Ему вся Россія представлялась лишь въ его начальствѣ, а все что кромѣ начальства почти недостойно было существовать. Какъ такой можетъ понимать суть народа и душу его! Это былъ хоть и Русскій, но уже и «европейскій» Русскій, только начавшій свой европеизмъ не съ просвѣщенія , а съ разврата, какъ и многіе, чрезвычайно многіе начинали…….

«…Я утверждаю что Алеко и Онѣгинъ были тоже въ своемъ родѣ Держиморды, и даже въ иномъ отношеніи и похуже, – только съ тою разницей что я не обвиняю ихъ за это вовсе, вполнѣ признавая трагичность судьбы ихъ, а вы ихъ хвалите за то что они убѣжали: Дескать такіе великіе и интересные люди могли ли ужиться съ такими уродами? Вы ужасно ошибаетесь. Вы вотъ сами выводите что Алеко и Онѣгинъ вовсе не отрывались отъ почвы и вовсе не отрицали народной 


399 


правды. Мало того: «вовсе де они и не горды были» – вотъ что вы даже утверждаете. Да тутъ гордость – прямое, логическое и неминуемое послѣдствіе ихъ отвлеченности и оторванности отъ почвы. Вѣдь не можете же вы отрицать что они почвы не знали, росли и воспитывались по-институтски, Россію узнавали въ Петербургѣ на службѣ, съ народомъ были въ отношеніяхъ барина ко крѣпостному. Пусть они даже и жили въ деревнѣ съ мужикомъ. Мой фельдъегерь всю жизнь съ ямщиками знался, и ничего другаго не признавалъ въ ихъ кромѣ достойнаго своего кулачища. Алеко и Онѣгинъ къ Россіи были высокомѣрны и нетерпѣливы, какъ всѣ люди живущіе отъ народа отдѣльною кучкой на всемъ на готовомъ, т.-е. на мужичьемъ трудѣ и на европейскомъ просвѣщеніи, тоже имъ даромъ доставшемся. Именно тѣмъ что всѣ интеллигентные люди наши, извѣстною историческою подготовкой, чуть не во всѣ два вѣка нашей исторіи обратились лишь въ праздныхъ бѣлоручекъ, – тѣмъ и объясняется ихъ отвлеченность и оторванность отъ родной почвы. Не Держимордой онъ погибъ, а тѣмъ что не умѣлъ объяснить себѣ Держиморду и происхожденіе его. Слишкомъ для этого гордъ былъ. Не умѣвъ же объяснить, не нашелъ возможности и работать на родной нивѣ. Тѣхъ же которые вѣрили въ эту возможность, считалъ за глупцовъ или тоже за Держимордъ. И не только предъ Держимордой былъ гордъ нашъ скиталецъ, но и предъ всею Россіей: ибо Россія, по его окончательному выводу, содержала въ себѣ только рабовъ да Держимордъ; если же заключала что-нибудь въ себѣ поблагороднѣе, то это ихъ, Алеко и Онѣгиныхъ, а болѣе ничего. Послѣ этого гордость приходитъ уже сама собой: пребывая въ отвлеченіи, они естественно начинали удивляться своему благородству и высотѣ своей надъ гадкими Держимордами, въ которыхъ не умѣли ничего объяснить. Еслибъ они не были горды, то увидали бы что и сами они Держиморды и, прозрѣвъ это, можетъ-быть нашли бы тогда, именно въ этомъ прозрѣніи, и исходъ къ примиренію. Къ народу же чувствовали уже не столько гордость, сколько омерзѣніе, и это сплошь.»

Принесли ли эти «скитальцы», эти люди «гражданской скорби» какую-нибудь пользу русской гражданственности? По мнѣнію г. Градовскаго, въ душѣ «скитальцевъ» сохранялся «помыселъ о народѣ»: они подготовили общество къ упраздненію крѣпостнаго права; они послужили «родной нивѣ» 


400


въ качествѣ проповѣдниковъ освобожденія. Г. Достоевскій не соглашается съ этимъ. Вопросъ о «скитальцахъ», только затронутый въ Рѣчи, окончательно выясняется въ Дневникѣ: 

 «То-то вотъ и есть что скитальцы ненавидѣли крѣпостное право по-своему, по-европейски; въ томъ-то и вся сила. То-то вотъ и есть что ненавидѣли они крѣпостное право не ради русскаго мужика на нихъ работавшаго, ихъ питавшаго, а стало-быть ими же въ числѣ другихъ и угнетеннаго. Кто мѣшалъ имъ, – если ужь до того ихъ одолѣвала гражданская скорбь что къ Цыганамъ приходилось бѣжать, али на баррикады въ Парижъ, – кто мѣшалъ имъ просто-запросто освободить хоть своихъ крестьянъ съ землей и снять такимъ образомъ гражданскую скорбь по крайней мѣрѣ хотя со своей-то личной отвѣтственности? Но о такихъ освобожденіяхъ что-то мало у насъ было слышно, а гражданскихъ воплей раздавалось довольно. «Среда дескать заѣдала, и какъ же де ему своего капитала лишиться?» Да почему же не лишиться когда ужь до такой степени дѣло доходило отъ скорби по крестьянамъ что на баррикады бѣжать приходилось? То-то вотъ и есть что въ «мѣстечкѣ Парижѣ-съ» все-таки надобны деньги, хотя бы и на баррикадахъ участвуя, такъ вотъ крѣпостные-то и присылали оброкъ. Дѣлали и еще проще: закладывали, продавали или обмѣнивали (не все ли равно?) крестьянъ и, осуществивъ денежки, уѣзжали въ Парижъ спосоствовать изданію французскихъ радикальныхъ газетъ и журналовъ. 

«Признаюсь, совсѣмъ даже не могу согласиться со столь капитальнымъ положеніемъ вашимъ г. Градовскій: «Кто жь «какъ не они подготовили общество наше къ упраздненію «крѣпостнаго права?»» Отвлеченною болтовней развѣ послужили, источая гражданскую скорбь по всѣмъ правиламъ, – о, конечно все въ общую экономію пошло и къ дѣлу пригодилось. Но способствовали освобожденію крестьянъ и помогали трудящимся по освобожденію скорѣе такого склада люди какъ напримѣръ Самаринъ, а не ваши скитальцы. Такого типа людей какъ Самаринъ, типа уже совершенно не похожаго на скитальцевъ, явилось на великую тогдашнюю работу вѣдь очень немало, г. Градовскій, а о нихъ вы конечно ни слова. Скитальцамъ же это дѣло, по всѣмъ признакамъ, очень скоро наскучило и они опять стали брезгливо будировать. Не скитальцы бы они были еслибы поступили иначе.


401 


Получивъ выкупныя стали остальныя земли и лѣса свои продавать купцамъ и кулакамъ на срубъ и на истребленіе и, выселяясь за границу, завели абсентеизмъ…»

«Никакъ нельзя сказать то что вы сказали въ слѣдующей вашей фразѣ, продолжаетъ г. Достоевскій обращаясь къ своему критику: ««Вотъ почему въ весьма великой степени общественное совершенство людей зависитъ отъ совершенства общественныхъ учрежденій воспитывающихъ въ человѣкѣ если не христіанскія, то гражданскія доблести»». Вы скажете что и «въ общественныхъ учрежденіяхъ» и въ санѣ «гражданина» можетъ заключаться величайшая нравственная идея; что «гражданская идея» въ націяхъ уже зрѣлыхъ, развившихся, всегда замѣняетъ первоначальную идею религіозную, которая въ нее и выраждается и которой она по праву наслѣдуетъ. Да, такъ многіе утверждаютъ; но мы такой фантазіи еще не видали въ осуществленіи. Когда изживалась нравственно-религіозная идея въ національности, то всегда наступала панически трусливая потребность единенія, съ единственною цѣлью «спасти животишки», – другихъ цѣлей гражданскаго единенія тогда не бываетъ. Вотъ теперь французская буржуазія единится именно съ этою цѣлью «спасенія животишекъ» отъ четвертаго ломящагося въ ея дверь сословія. Но «спасеніе животишекъ» есть самая безсильная и послѣдняя идея изо всѣхъ идей единящихъ человѣчество. Это уже начало конца, предчуствіе конца. Единятся, а сами уже навострили глаза какъ бы при первой опасности поскорѣе разсыпаться врознь. И что тутъ можетъ спасти учрежденіе какъ таковое, какъ взятое само по себѣ? Были бы братья, будетъ и братство. Если же нѣтъ братьевъ, то никакимъ учрежденіемъ не получите братства. Что толку поставить учрежденіе и написать на немъ: Liberté, Egalité, Fraternité? Ровно никакого толку не добьетесь тутъ учрежденіемъ, такъ что придется необходимо, неминуемо придется присовокупить къ тремъ учредительнымъ словечкамъ четвертое: «ou la mort, fraternité ou la mort», и пойдутъ братья откалывать головы братьямъ, чтобы получить чрезъ гражданское учрежденіе братство. Это только примѣръ, но хорошій. Вы, г. Градовскій, какъ и Алеко, ищете спасенія въ вещахъ и въ явленіяхъ внѣшнихъ: «Пусть де у насъ въ Россіи поминутно глупцы и мошенники (на иной взглядъ можетъ и такъ), но стоитъ лишь пересадить къ намъ 


402


изъ Европы какое-нибудь учрежденіе, и по вашему все спасено. Механическое перенесеніе къ намъ европейскихъ формъ (которыя тамъ завтра же рухнутъ) народу нашему чуждыхъ и волѣ его непригожихъ есть, какъ извѣстно, самое важное слово русскаго европеизма».

Г. Достоевскій мрачными красками рисуетъ будущность Европы. Онъ предвидитъ «окончательную», «раздѣлочную» политическую войну которая будетъ вызвана «неразрѣшимыми» политическими вопросами.

«Какъ вы думаете: выдержитъ тамъ теперь длинную политическую войну общество? Фабрикантъ трусливъ и пугливъ, Жидъ тоже; фабрики и банки закроются всѣ, чуть-чуть лишь война затянется или погрозитъ затянуться, и милліоны голодныхъ ртовъ, отверженныхъ пролетаріевъ, брошены будутъ на улицу. Ужь не надѣетесь ли вы на благоразуміе политическихъ мужей и на то что они не затѣятъ войну. Да когда же на это благоразуміе можно было надѣяться? Ужь не надѣетесь ли вы на палаты что онѣ не дадутъ денегъ на войну, предвидя послѣдствія? Да когда же тамъ палаты предвидѣли послѣдствія и отказывали въ деньгахъ чуть-чуть настойчивому руководящему человѣку? И вотъ протетарій на улицѣ. Какъ вы думаете, будетъ онъ теперь попрежнему терпѣливо ждать умирая съ голоду? Это послѣ политическаго-то соціализма, послѣ интернаціоналки, соціальныхъ конгрессовъ и Парижской коммуны? Нѣтъ, теперь уже не попрежнему будетъ: они бросятся на Европу и – все старое рухнетъ на вѣки. Волны разобьются лишь о нашъ берегъ: ибо тогда только вьявь и воочію обнаружится предъ всѣми до какой степени нашъ національный организмъ особливъ отъ европейскаго. Тогда и вы, гг. доктринеры, можетъ-быть, схватитесь и начнете искать у насъ «народныхъ началъ», надъ которыми теперь только смѣетесь. А теперь-то вы, господа,теперь-то указываете намъ на Европу и зовете пересаживать къ намъ именно тѣ самыя учрежденія которыя тамъ завтра же рухнутъ, какъ изжившій свой вѣкъ абсурдъ, и въ которыя и тамъ уже многіе умные люди давно не вѣрятъ, которыя держатся и существуютъ тамъ до сихъ поръ лишь по одной инерціи.»

Итакъ, «волны разобьются лишь о нашъ берегъ». Что же остановитъ ихъ на этомъ берегѣ?


403


«Народъ – носитель Христа, на одного котораго онъ только и надѣется. Народъ этотъ назвалъ себя крестьяниномъ, то-есть христіаниномъ: и тутъ не одно только слово, тутъ идея на все его будущее».

С. В.