Страховъ Н. Открытiе памятника Пушкину // Семейные вечера. 1880. № 6. Iюнь. С. 261-272.

<261>

ОТКРЫТIЕ ПАМЯТНИКА ПУШКИНУ.

Я былъ на этомъ великомъ праздникѣ, продолжавшемся три дня, 6-го, 7-го и 8-го iюня; начиная съ обѣдни и панихиды въ Страстномъ Монастырѣ, я присутствовалъ на всѣхъ торжествахъ этого праздника: шелъ въ процессiи, клавшей вѣнки къ подножiю статуи, былъ на трехъ засѣданiяхъ, одномъ ученомъ въ Университетѣ, и двухъ литературныхъ въ

262

Обществѣ Любителей Россiйской словесности; былъ на двухъ обѣдахъ, на обѣдѣ Думы, данномъ депутацiямъ, и на обѣдѣ Общества Любителей; былъ на двухъ литературно-музыкальныхъ вечерахъ; я слышалъ всѣ рѣчи, стихи и чтенiя, — говорилъ почти со всѣми дѣятельными участниками праздника, съ знакомыми и незнакомыми зрителями, и москвичами и прiѣзжими, — и потому я задумалъ написать небольшой разсказъ объ этомъ событiи, надѣясь, что я вѣрно понимаю и духъ всего празднества, и внутреннiй ходъ той драмы, которая на немъ разъигралась, хотя и была для многихъ можетъ быть совершенно незамѣтна.

Общее впечатлѣнiе праздника было необыкновенно сильное, и такое свѣтлое и радостное, что его трудно выразить словами. Многiе говорили мнѣ, что были минуты, когда они едва удерживали, или даже не успѣвали удержать слезы. И эта радость все росла и росла, не возмущаемая ни единымъ печальнымъ или досаднымъ обстоятельствомъ, и только на третiй день достигла наибольшаго напряженiя, совершеннаго восторга. При такихъ случаяхъ, когда собирается много людей и имъ представляется возможность говорить передъ толпою, иногда бываетъ, что чувства вражды, столь обыкновенныя въ человѣческомъ сердцѣ, ищутъ себѣ исхода, и ораторы не удерживаются отъ искушенiя вставить колкое слово противъ человѣка или дѣла, котораго не любятъ. Но тутъ ни разу не произошло ничего подобнаго; могу свидѣтельствовать, что въ продолженiи трехъ дней, когда я слушалъ съ утра до вечера, не было сказано ни одного слова дѣйствительно враждебнаго. Вотъ одно из чудесъ,

263

которыя совершила память Пушкина. Когда мы выслушали въ церкви проповѣдь митрополита Макарiя, говорившаго, что нужно благодарить Бога, пославшаго намъ Пушкина, и нужно молиться Богу, чтобы Онъ даровалъ намъ и новыхъ сильныхъ дѣятелей для различныхъ нуждъ Россiи, когда потомъ мы вышли на площадь и сдернутъ былъ холстъ со статуи, и мы пошли къ ней при звукахъ музыки — класть вѣнки, съ этой минуты, казалось, мысль о Пушкинѣ наполнила собою души, и всѣ думали только о томъ, какъ бы возвеличить его достойнымъ образомъ, какъ бы воздать ему хвалу самую высокую и вмѣстѣ самую справедливую. Враждѣ тутъ не могло быть никакого мѣста; но естественно, что между готовившимися говорить и читать загорѣлось сильнѣйшее соревнованiе. Это соревнованiе удвоивалось и утроивалось съ каждымъ днемъ, и оно-то составляетъ пружину той внутренней драмы праздника, о которой я говорилъ.

Люди самыхъ различныхъ направленiй и кружковъ были на этомъ праздникѣ; были депутаты отъ всякаго рода нашихъ государственныхъ и частныхъ учрежденiй; присланъ былъ депутатъ отъ французскаго правительства; читались телеграммы и письма отъ иностранныхъ учрежденiй и писателей, а также телеграммы и привѣтствiя отъ Чеховъ, Поляковъ и отъ другихъ славянскихъ земель, привѣтствiя, искренность и теплота которыхъ была невольно замѣчена. Но все это можно назвать только обстановкою; главная же роль, существенное значенiе конечно принадлежали и должны были принадлежать нашимъ литераторамъ,

264

которымъ предстояла трудная и важная задача — растолковать духъ и величiе Пушкина.

Извѣстно, что въ нашей литературѣ давно существуютъ двѣ партiи, западническая и славянофильская. Представителемъ западничества на праздникѣ былъ безъ сомнѣнiя И. С. Тургеневъ, самое громкое имя этой партiи, писатель, пользующiйся въ Москвѣ чрезвычайною любовью. Представителемъ славянофильской партiи былъ И. С. Аксаковъ, также пользующiйся и громкою извѣстностiю и общимъ уваженiемъ. Около этихъ двухъ вождей группировались многiя, болѣе или менѣе извѣстныя, имена, которыхъ я не перечисляю, боясь кого-нибудь пропустить и не имѣя времени для справокъ. Вниманiе людей давно знакомыхъ съ литературой, въ томъ числѣ и мое, было все направлено на указанныхъ мною представителей; мы съ нетерпѣнiемъ ждали, что-то они скажутъ о предметѣ, о которомъ вѣроятно старательно подумали.

Въ первый день имъ почти не приходилось говорить; на публичномъ засѣданiи Университета читали свои статьи академики и профессора, и въ этихъ статьяхъ, какъ и во многихъ читанныхъ послѣ, было много интересныхъ фактовъ, точныхъ подробностей и вѣрныхъ замѣчанiй, но вопросъ о Пушкинѣ не былъ поднимаемъ во всемъ его объемѣ. Поэтому, самою интересною минутою этого засѣданiя была та, когда ректоръ провозгласилъ, что Тургеневъ избранъ почетнымъ членомъ Университета. Тутъ раздались потрясающiя, восторженныя рукоплесканiя, показывавшiя всю любовь студенческой молодежи къ знаменитому писателю. Вообще Тургенева очень чествовали, какъ

265

бы признавая его главнымъ представителемъ нашей литературы, даже, какъ бы прямымъ и достойнымъ наслѣдникомъ Пушкина.

Рѣчи на думскомъ обѣдѣ 6-го iюня конечно не могли быть длинны; но Аксаковъ, заявившiй желанiе говорить, какъ бы поспѣшилъ хоть и въ коротенькой рѣчи выразить свою мысль. Онъ сказалъ, что настоящимъ торжествомъ, принявшимъ неожиданно огромные размѣры, «всевластно объявилось дѣйствительное, доселѣ можетъ быть многимъ сокрытое значенiе Пушкина для Русской земли». «Пушкинъ», продолжалъ онъ, «это народность и просвѣщенiе; это залогъ чаемаго примиренiя прошлаго съ настоящимъ, это звено, органически связующее, хотя бы еще только въ области поэзiи, два перiода нашей исторiи».

«Не случайно поэтому, а глубокiй историческiй смыслъ сказался въ томъ, что именно въ Москвѣ — воздвиглась мѣдная хвала первому истинно русскому, истинно великому народному поэту».

Слова эти, прекрасно произнесенныя и громко прозвучавшiя во всѣхъ концахъ залы, заключали въ себѣ великую важность и новость для тѣхъ, кто зналъ положенiе дѣла. Оказывалось, что славянофилы, такъ-сказать усвояли себѣ Пушкина, что они уже не питаютъ того равнодушiя, которое прежде довольно замѣтно обнаруживали къ поэту. Въ самомъ дѣлѣ извѣстно, что славянофилы обыкновенно смотрѣли на Пушкина почти какъ на подражателя, и за начало чисто-народнаго художества принимали Гоголя.

Краткое заявленiе Аксакова поразило впрочемъ не многихъ и, сколько знаю, не вызвало особенныхъ

266

толковъ. Настоящая литературная оцѣнка Пушкина должна была начаться только на другой день въ засѣданiи Общества Любителей Россiйской Словесности. Въ этотъ день, 7-го iюня, должны были читать свои статьи и Тургеневъ и Аксаковъ, но, такъ какъ засѣданiе затянулось за множествомъ рѣчей, стиховъ, вызововъ, то успѣлъ читать одинъ Тургеневъ. Его рѣчь, встрѣченная и провоженная шумными рукоплесканiями, оставила однако-же какое-то неясное впечатлѣнiе и была предметомъ оживленныхъ разсужденiй весь вечеръ того дня. Тургеневъ много говорилъ въ похвалу Пушкина и признавалъ его вполнѣ-народнымъ, т. е. самостоятельнымъ поэтомъ. Но на вопросъ, есть ли Пушкинъ поэтъ нацiональный, то есть великiй и всемiрный (такъ-какъ каждый поэтъ, вполнѣ выражающiй свою нацiю, тѣмъ самымъ есть великiй поэтъ, а тѣмъ самымъ есть и всемiрный поэтъ, вносящiй свой вкладъ въ общую сокровищницу человѣчества), на этотъ вопросъ Тургеневъ не далъ отвѣта. «Я не утверждаю», сказалъ онъ, «такого значенiя Пушкина, но и не осмѣливаюсь отрицать его». Эти слова возбудили большiе толки; точно также много говорили о тѣхъ разсужденiяхъ Тургенева, въ которыхъ онъ указывалъ на историческую будто-бы необходимость порицанiй и глумленiй надъ Пушкинымъ, долго происходившихъ въ нашей литературѣ и едва недавно затихшихъ. Онъ упомянулъ и о музѣ мести и печали, которая имѣла свои права на вниманiе и отвлекла умы отъ великаго поэта. Но прогрессъ все ведетъ къ лучшему, по мнѣнiю Тургенева, и теперь поэзiя займетъ у насъ подобающее ей мѣсто.

267

Послѣ этой рѣчи тѣ, которымъ приходилось говорить на слѣдующiй день, почувствовали удвоенное рвенiе къ разъясненiю значенiя Пушкина и очень волновались, надѣясь высказать такiя мысли, которыя устранили бы скептицизмъ Тургенева. Но то, что произошло на другой день, превзошло всѣ разсчеты и ожиданiя. Одинъ изъ первыхъ сталъ говорить Ѳ. М. Достоевскiй. Вся зала тотчасъ встрепенулась; столько искренности и чувства послышалось въ самомъ произнесенiи рѣчи, съ такою живостью и ясностiю развивалась въ ней одна цѣльная мысль, что всѣ стали слушать такъ, какъ будто до тѣхъ поръ никто и ничего не говорилъ о Пушкинѣ. Достоевскiй на Цыганахъ и Евгенiѣ Онѣгинѣ анализировалъ глубокiй взглядъ Пушкина на русскую жизнь, превознесъ удивительными похвалами Татьяну, съ величайшей яркостiю изобразилъ Пушкинское пониманiе чуждыхъ нацiональностей (на Пирѣ во время чумы, Каменномъ гостѣ, на отрывкѣ: «Однажды странствуя между долины дикой») и заключилъ той мыслью, что въ Пушкинѣ ясно сказалась Русская всеобъемлющая душа, что его поэзiя можетъ быть пророчитъ намъ великую будущность, — стать народомъ, въ которомъ найдутъ себѣ любовь и примиренiе всѣ народы земли. Разумѣется, мнѣ невозможно здѣсь дать и слабаго понятiя о всемъ содержанiи рѣчи Достоевскаго. Скажу только, что восторгъ, ею вызванный, былъ неизобразимый, непостижимый ни для кого, кто не былъ тогда въ той залѣ. Казалось, будто сказано было наконецъ то слово, котораго съ нетерпѣнiемъ ожидали цѣлыхъ три дня,

268

слово, достойное памяти Пушкина и отвѣчающее на тотъ восторгъ, которымъ всѣ были переполнены.

Но приходилось еще говорить Аксакову. Его рѣчью открывалась послѣдняя часть этого словеснаго торжества. Какъ давнишнiй любимецъ Москвы, онъ былъ встрѣченъ жаркими и долгими рукоплесканiями. Но вмѣсто того, чтобы начать рѣчь, онъ вдругъ объявилъ съ каѳедры, что не будетъ говорить. «Я не могу говорить», сказалъ онъ, «послѣ рѣчи Ѳ. М. Достоевскаго; все, что я написалъ, есть только слабая варiяцiя на нѣкоторыя темы этой генiальной рѣчи». Слова эти вызвали громъ рукоплесканiй. «Я считаю», продолжалъ Аксаковъ, «рѣчь Ѳ. М. Достоевскаго событiемъ въ нашей литературѣ. Вчера еще можно было толковать о томъ, великiй ли всемiрный поэтъ Пушкинъ, или нѣтъ; сегодня этотъ вопросъ упраздненъ; истинное значенiе Пушкина показано, и нечего больше толковать!» И Аксаковъ сошелъ съ каѳедры. Когда затихъ шумный восторгъ, возбужденный этими благородными и горячими словами, Аксакова стали однако просить и понуждать прочесть свою рѣчь. Онъ уступилъ и прочелъ большую часть того, что написалъ. Прекрасное чтенiе, излагавшее въ живой и яркой формѣ славянофильскiе взгляды, было выслушано съ истиннымъ наслажденiемъ и часто прерывалось восторженнымъ одобренiемъ, напримѣръ, когда, прочитавъ стихи:

Не для житейскаго волненья,

Не для корысти, не для битвъ,

Мы рождены для вдохновенья,

Для звуковъ сладкихъ и молитвъ.

269

Аксаковъ воскликнулъ: «Какой же пользы еще нужно? Да вѣдь такiе стихи — благодѣянiе!»

Въ концѣ засѣданiя на эстрадѣ вдругъ появилась группа дамъ; онѣ принесли огромный вѣнокъ Достоевскому. Онъ долженъ былъ взойдти на каѳедру, сзади его, какъ рамку для головы, держали вѣнокъ, и долго не смолкали рукоплесканiя всей залы.

Скажу въ заключенiе и о послѣднемъ литературно-музыкальномъ вечерѣ. На немъ самыя громкiя одобренiя доставались опять Достоевскому, и онъ въ апотеозѣ, которымъ кончился вечеръ, увѣнчалъ въ послѣднiй разъ бюстъ Пушкина. Но всего значительнѣе было, по моему мнѣнiю, чтенiе стихотворенiя Пророкъ. Достоевскiй дважды читалъ его, и каждый разъ съ такимъ напряженнымъ восторгомъ, что жутко было слушать и можно было почувствовать всю страшную силу этого удивительнаго стихотворенiя.

И такъ, вотъ что случилось на Пушкинскомъ праздникѣ. Когда на другой день я уже катился въ вагонѣ, мнѣ ясно представился весь ходъ этихъ событiй. Очевидно западники и славянофилы были тутъ равно побѣждены; славянофилы должны были признать нашего поэта великимъ выразителемъ русскаго духа, а западники, хотя всегда превозносили Пушкина, тутъ должны были сознаться, что не видѣли всѣхъ его достоинствъ. И вотъ на этомъ мирномъ состязанiи обѣ партiи сами радостно признали себя побѣжденными. Я припомнилъ, какъ П. В. Анненковъ, извѣстный издатель, бiографъ и критикъ Пушкина, съ жаромъ сказалъ мнѣ послѣ рѣчи Достоевскаго: «вотъ что

270

значитъ генiальная художественная характеристика! Она разомъ порѣшила дѣло».

Но кто же побѣдилъ? Къ какой партiи принадлежитъ Ѳ. М. Достоевскiй? Какъ извѣстно, онъ любитъ примыкать къ славянофиламъ, но для меня, какъ для давнишняго сотрудника журналовъ, было несомнѣнно, что онъ не есть прямой славянофилъ, или по крайней мѣрѣ, что не изъ славянофильства онъ почерпнулъ то восторженное поклоненiе Пушкину, которое такъ блистательно выразилъ и которое дало ему побѣду. И я вспомнилъ съ большей живостiю ту партiю, къ которой онъ принадлежалъ. Ее можно назвать чисто-литературною, или пожалуй Пушкинскою, наконецъ просто русскою. Она всегда сильно тяготѣла къ славянофильству, но не выставляла рѣзкихъ положенiй и законченныхъ общественныхъ теорiй и потому никогда не успѣвала добиться такого вниманiя публики, какимъ пользовались западничество и славянство. Она постоянно проповѣдывала величайшую любовь къ художественной литературѣ, придавала ей почти первенствующее значенiе въ духовной жизни народа, а потому можно сказать, благоговѣла передъ Пушкинымъ, какъ передъ главнымъ явленiемъ нашей литературы. Она, эта партiя, уклонялась отъ подражательности западничества, и всегда видѣла въ современной русской жизни больше содержанiя, чѣмъ находило исключительное славянофильство, всегда менѣе славянофильства чуждалась жизни иныхъ народовъ. Вотъ какая партiя побѣдила на Пушкинскомъ торжествѣ. И я вспомнилъ моихъ покойныхъ знакомыхъ, Аполлона Григорьева, когда-то такъ тонко и глубоко

271

объяснявшаго смыслъ Пушкина, благородныя фигуры Е. Н. Эдельсона, Б. Н. Алмазова и другихъ. Отъ этой молодой редакцiи Погодинскаго Москвитянина я перешелъ памятью къ другимъ покойнымъ журналамъ, къ первому году Русскаго Слова, ко Времени и Эпохѣ, выходившимъ подъ главнымъ руководствомъ и при главномъ участiи Ѳ. М. Достоевскаго и помѣстившимъ лучшiя статьи Ап. Григорьева, и наконецъ къ Зарѣ, старавшейся сохранить и поддержать преданiя этой школы. Въ самой рѣчи Достоевскаго и даже въ его чтенiи Пушкинскихъ стиховъ я невольно узналъ столь знакомые мнѣ духъ и прiемы школы, къ которой самъ принадлежалъ, духъ и прiемы только возведенные въ перлъ созданiя.

И такъ то, что случилось, было естественно и неизбѣжно. На Пушкинскомъ торжествѣ должна была одержать верхъ та партiя, которая во все продолженiе послѣднихъ тридцати лѣтъ питала и исповѣдывала поклоненiе Пушкину, и Ѳ. М. Достоевскiй, самый важный и дѣятельный представитель этой партiи, долженъ былъ получить вѣнокъ первенства, какъ то, что ему принадлежало по всѣмъ правамъ и заслугамъ.

Надѣюсь, что я вѣрно разсказалъ исторiю, которой былъ свидѣтелемъ. Другое истолкованiе едва ли возможно ей дать, и читатель можетъ быть извинитъ меня, если я, еще весь исполненный радостiю праздника и мыслями объ его значенiи, повторялъ про себя милыя слова А. Н. Островскаго, сказанныя имъ на обѣдѣ 7-го iюня: «будемъ веселиться; сегодня на нашей улицѣ праздникъ!» Чѣмъ кто больше любилъ

272

русскую литературу, и слѣдовательно Пушкина, тѣмъ больше ему и досталось радости на этомъ торжествѣ.

Статуя и торжество конечно много будутъ содѣйствовать къ увѣковѣченiю имени Пушкина. Можетъ быть уже и теперь звукъ этого имени достаточно часто и громко повторялся, чтобы навсегда остаться въ памяти человѣчества, какъ остаются въ ней неизгладимо на вѣки не только Гомеръ и Шекспиръ, но и Пиндаръ, Горацiй и множество именъ самаго различнаго значенiя. Скоро должны наступить и со временемъ умножиться въ громадномъ числѣ перепечатки произведенiй поэта, комментарiи, бiографiи, критическiя оцѣнки, сравненiя, толкованiя, и конца этой вереницѣ уже никогда не будетъ. Пожелаемъ же, чтобы какъ можно позже наступила для Пушкина судьба тѣхъ безсмертныхъ писателей, которые перепечатываются каждый годъ, изучаются каждымъ подростающимъ поколѣнiемъ, но духъ которыхъ уже улетѣлъ отъ насъ, уже никого не занимаетъ, ни на кого не дѣйствуетъ. Правда, всегда найдутся люди, для которыхъ и до сихъ поръ слово Горацiя или Пиндара исполнено души и жизни, какъ будто оно только вчера написано; но эти люди всегда рѣдкiя исключенiя. Пожелаемъ же, чтобы для Пушкина такое положенiе дѣлъ еще долго, долго не наступало; чтобы и потомъ эти исключенiя были какъ можно многочисленнѣе. Только въ пониманiи духа поэта заключается его истинная сила.

Н. Страховъ.

11 iюня, 1880.

Ясная Поляна.