По поводу открытiя памятника Пушкину // Слово. 1880. Iюнь. С. 155-160.

155

По поводу открытiя памятника Пушкину. За все время своего безцвѣтнаго прозябанiя, русская интеллигенцiя, конечно не запомнитъ ничего подобнаго пушкинскому празднеству. Еще до сихъ поръ не совсѣмъ прошло очарованье его для многихъ присутствовавшихъ на немъ, и, можетъ быть долго еще сердца ихъ будутъ полны откликами этого торжества. А между тѣмъ спросите у наиболѣе восторженныхъ участниковъ его, въ чемъ была его духовная сущность, какъ передавались чувства въ этотъ моментъ, что дѣлалось въ головѣ и въ сердцѣ чествовавшей память Пушкина публики, отчего, отъ какихъ мыслей горѣла эта голова, какими желанiями и надеждами билось это сердце? Никакого отвѣта не получите ни отъ кого; «чудесно, хорошо о! какъ хорошо было въ эти четыре дня: «или поверите на слово, несчастный тотъ человѣкъ, кто не былъ на Пушкинскомъ празднествѣ» (Недѣля, № 22, Литерат. жит. зам). Не всѣ, конечно, такъ сильно формулируютъ свои впечатлѣнiя, какъ Недѣля, но смыслъ всѣхъ отзывовъ одинъ и тотъ же: «Повѣрьте на слово» и «ей Богу». ¹

Пусть не видитъ читатель въ этихъ словахъ нашихъ критиканствъ. Нѣтъ, праздникъ Пушкина, по существу своему, дѣйствительно таковъ, въ немъ все стихiя, одна большая судорога, какiе-то здоровенные раскатистые крики: «ого-го-го», чередовавшiеся съ потоками сладостныхъ слезъ у однихъ, съ истерикой и обмороками у другихъ. Все очевидно, рвалось далеко за предѣлы того, что относилось прямо къ Пушкину и его поэзiи, что говорилось о немъ и по поводу его. Достаточно, что эта поэзiя, во многихъ своихъ частяхъ прекрасна, что о ней сохранились кой-какiя добрыя воспоминанья, чтобы отъ ея соприкосновенья съ переполненной душой общества послѣдовалъ мощный взрывъ. Не нужно было припоминать все, что есть у Пушкина, чтобы по поводу его излить все, что было на сердцѣ, — скорѣе для этого надо

156

было забыть многое; не нужно было и слушать отъ начала до конца даже наиболѣе замѣчательныхъ ораторовъ, чтобы прерывать ихъ громомъ бѣшеныхъ рукоплесканiй, лобызать имъ руки и падать ницъ предъ ними, — скорѣе надо было выпустить дль этого 3/4 изъ ихъ рѣчей и даже понять ихъ совсѣмъ не въ томъ смыслѣ, въ какомъ они сами хотѣли. Какому-то своему внутреннему Богу молилиси всѣ на этомъ праздникѣ, и Пушкинъ нуженъ былъ нѣкоторою своею величавостью, чтобы служить только образомъ, только подобiемъ этого Бога. А изъ ораторовъ годился въ этотъ горячiй мигъ всякiй, кто подвертывался съ своимъ случайнымъ словомъ, даже г. Катковъ, и того насилiе и самовластье общественного настроенiя едва не схватило за шиворотъ и не заставило силою служить олицетворенiемъ чего-то прекраснаго, если бы только надъ нимъ не сжалились всѣ отвернувшiеся отъ его бокала и тѣмъ спасшiе отъ ломки его слишкомъ сжившуюся съ позоромъ и срамомъ натуру.

Мы не говоримъ, чтобы изваянный образъ Пушкина ничѣмъ не соприкасался съ тѣмъ внутреннимъ Божествомъ, съ которымъ явилась на праздникъ русская интеллигенцiя. Но съ чѣмъ же она явилась туда? Поэзiя Пушкина стояла предъ ней во всякомъ случаѣ горькимъ и укоризненнымъ свидѣтельствомъ исторiи. 50 лѣтъ тому назадъ русское общество уже создало Пушкина, уже тогда слышались мощные удары крыльевъ русской мысли, заявившей грамаднымъ и краснорѣчивымъ фактомъ Пушкинской поэзiи о томъ, что она достойна и съумѣетъ свободно работать и служить человѣчеству наравнѣ съ каждымъ изъ великихъ народовъ западной Европы. Если мало Пушкина, если недостаточно или темно его заступничество за русское общество, такъ вслѣдъ за нимъ точно по сигналу, всходятъ одинъ за другимъ на народную трибуну не менѣе блестящiе и славные адвокаты русской мысли. Является Грибоѣдовъ, Гоголь, Лермонтовъ, Бѣлинскiй, Тургеневъ, Добролюбовъ, Некрасовъ, Салтыковъ и все это въ теченiе какихъ нибудь двухъ-трехъ десятковъ лѣтъ. Точно шутя, точно играя выбрасывало русское общество изъ своихъ нѣдръ всѣ эти драгоцѣнные ослѣпительные дары своего духа, указывавшiе Россiи. И какая самостоятельность мысли, зрѣлость чувства, какой гордой, такой самоувѣренной и величавой поступью прошли всѣ, эти люди предъ лицомъ своего народа и всей Европы! Вѣдь они воочiю свидѣтельствовали, что рускому обществу давно — давно пора занять свое мѣсто въ семьѣ западныхъ народовъ, что плодъ созрѣлъ и силы рвутся изъ груди и требуютъ правильнаго и широкаго русла, чтобы ровной спокойной и величественной рѣкой устремиться въ безбрежный океанъ общечеловѣческаго прогресса.

И вотъ черезъ 50 лѣтъ русское общество собирается передъ памятникомъ Пушкина, разачарованное и почти утратившее вѣру въ себя, въ ту неразгаданную судьбой или пренебреженную ею сущность свою, въ тотъ присущiй русскому обществу духъ активной и самобытной

157

иницiативы, который съ такимъ блескомъ выразился очень давно въ произведенiяхъ писателей 30 и 40‑хъ годовъ. Вяло и лѣниво, какъ для исполненiя какой-то офицiально-нацiональной нормальности шла интеллигенцiя «для присутствованiя» при открытiи памятника Пушкину, и никто, конечно, не предчувствовалъ что произойдетъ отъ соприкосновенiя всѣхъ принесенныхъ на этотъ праздникъ современныхъ болей съ обаятельнымъ мiромъ поэзiи Пушкина. Были, конечно, мгновенiя, когда неизвѣстно было возьметъ ли перевѣсъ эта боль или эта поэзiя; перевѣса однако не было ни на той, ни на другой сторонѣ, произошла совершенно новая комбинацiя идей и чувствъ. Проявилась боль съ слезами и судорогами, но и величественный обликъ Пушкина вложилъ надежду въ сердце, влилъ мощь и вѣру въ душу народа, выносившаго въ себѣ и вскормившаго великаго поэта. Этотъ памятникъ пробудилъ въ собравшейся у подножiя его интеллигенцiи сложныя и разнообразныя чувства; грусть овладѣвала всѣми, кто возносясь мыслью къ Пушкину, углублялся въ созерцанiе тѣхъ громадныхъ духовныхъ силъ русскаго общества, о которыхъ такъ громко говорила всѣмъ присутствовавшимъ памяти о поэтѣ. Но она же доставляла гордое удовлетворенiе своей мощью, и еще болѣе она распаляла жажду до толѣ невиданныхъ подвиговъ на широкой аренѣ общечеловѣческихъ интересовъ и невольно задерживала думы всѣхъ на великомъ моментѣ перехода дремлющей, потенцiальной энергiи въ осязательный фактъ, претворенiя слова и мысли въ живое дѣло.

Всѣ эти частью экзальтированныя и преувеличенныя, частью неопредѣленныя, то гордыя и зоносчивые, то грустныя и горькiя чувства сами собой проникали въ душу участниковъ Пушкинскаго празднества, и рѣчи ораторовъ, заранѣе заготовленныя, мало и только случайно вторили общему настроенiю. Какъ сами участники шли на это празднество ради отбытiя какой-то нацiональной повинности, такъ и ораторы явились туда съ холоднымъ, оффицiальнымъ словомъ, казеннаго привѣта по большой части крайне скучнымъ и безцвѣтнымъ. Но торжество приняло неожиданный оборотъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ всѣ эти рѣчи стали освѣщаться тѣмъ внутреннимъ свѣтомъ, который просiялъ въ груди общества. Не рѣчи овладѣвали обществомъ, но общество овладѣвало ихъ отдѣльными фразами и словами, наиболѣе совпадавшими съ минутой. Съ нѣкоторыми же рѣчами произошли удивительныя qui pro quo. Возбужденiе общества было такъ сильно, что оно положительно не слышало того, что шло въ разрѣзъ съ его думами или же было ниже всякой критики. Мы имѣемъ въ виду главнымъ образомъ рѣчь г. Достоевскаго, которая составляла кульминацiонный пунктъ Пушкинскаго торжества и названа была въ чаду и опьяненiи генiальной, событiемъ, эпохой.

Что это за рѣчь? Если читатели знаютъ о ней по сокращенному изложенiю въ газетахъ то они не имѣютъ о ней никакого понятiя; если же они слышали ее «своими собственными ушами»  на самомъ 

158

праздникѣ, то oни еще менѣе знакомы съ ея истиннымъ духомъ и направленiемъ. Недавно она помѣщена была цѣликомъ въ № 162 «Моск. Вѣд.», и вотъ когда сдѣлалось возможнымъ насладиться до сыта этой генiальностью.

Центральная мысль г. Достоевскаго — та, что Пушкинъ былъ поэтъ народный, но онъ былъ русскимъ народнымъ поэтомъ, а русская народность, говоря словами же г. Достоевскаго, «не помирится дешевле», какъ на идеалѣ всемiрности, всечеловѣчности. Вотъ положенiе, надъ которымъ стоитъ немного остановиться, чтобы разглядѣть одно за другимъ всѣ его лукавыя стороны. Очевидно, положенiе это старается убить заразъ двухъ зайцевъ и однимъ глазомъ подмигнуть московскимъ славянофиламъ и петербургскимъ западникамъ. Первымъ г. Достоевскiй говоритъ: «Пушкинъ былъ народенъ», а, обращаясь ко вторымъ, онъ прибавляетъ: «но назначенiе русской народности есть безспорно-всеpocciйскоe и всемiрное». Въ концѣ концовъ г. Достоевскiй, конечно никого не вводитъ въ заблужденiе, но онъ только лишнiй разъ доказалъ собою ту истину, что можно быть великимъ художникомъ въ области искусства и очень маленькимъ мыслителемъ. Какъ скоропалительно состряпанъ чисто дѣтскiй парадоксъ г. Достоевскаго, также быстро и распадается онъ. Въ результатѣ выходитъ по г. Достоевскому, что русская народность, не только какъ всемiрность, но и какъ собственно русская народность не существуетъ.

Парадоксъ г. Достоевскаго слишкомъ незамысловатъ, чтобы стоило на немъ долго останавливаться. Что такое народность? Какова бы ни была эта народность, русская, французская, англiйская или нѣмецкая, но она есть совокупность только самобытныхъ особенностей и отличiй даннаго народа. Если поэтому вы говорите о русской народности, то вы должны прежде всего опредѣлить тѣ ея стороны, которыми она не похожа ни на одну или на большинство остальныхъ народностей и которыя обыкновенно суть результаты чрезвычайной массы условiй мѣстнаго характера, климата, географическаго положенiя, религiи ранней политической и культурной исторiи. Однимъ словомъ надо было описать человѣка въ частности, съ его индивидуальной стороны, а г. Достоевскiй на вопросъ, какая особенность этого человѣка, отвѣчаетъ: голова, сердце, нось, тогда какъ онъ долженъ былъ бы розыскать и указать, если онъ видитъ, только на родимое пятнышко. Можетъ и не быть этихъ пятнышекъ, особенно для неостраго зрѣнiя, могуть отсутствовать самобытныя черты умственнаго и всего духовнаго склада, и тогда дѣйствительно, остаются у человѣка только голова, носъ и все то, что есть у каждаго, но встрѣчая такую чрезвычайную общность типа и такое отсутствiе оригинальныхъ чертъ, мы обыкновенно строимъ гримасу и называемъ эти типы заурядными, банальными тривiальными. Вообще выраженiе «общечеловѣческая русская народность» есть абсурдъ и представляетъ то, что на спецiальномъ языкѣ логика называется contradictio in adjecto.

159

Если г. Достоевскiй хотѣлъ сказать, что русскому человѣку по преимуществу свойственно находить личное счастье въ братскомъ союзѣ со всѣми людьми и стремиться ко всеобщей гармонiи, то на это можно сказать только одно: еще тогда, когда русскiй интеллигентный человѣкъ не родился на свѣтъ, цивилизованные народы Европы въ лицѣ своихъ лучшихъ представителей неустанно до послѣднихъ дней ведутъ мipъ къ этой цѣли и одушевлены этимъ всеобъемлющимъ идеаломъ. Мы говоримъ, о русскомъ интеллигентномъ человѣкѣ, котораго, конечно, могло и не быть, а всетаки стремленiе къ этой всеобщей гармонiи могло присутствовать въ русскомъ человѣкѣ вообще, и не только могло, но и должно было быть, ибо это опять есть общечеловѣческое или по меньшей мѣрѣ общехристiанское свойство, но никакъ не исключительное свойство русской народности.

Всего, однако, удивительнѣе въ рѣчи г. Достоевскаго то, что сбивъ съ толку свою аудиторiю этой всечеловѣчностью и всемiрностью русскаго человѣка, стяжавъ за этотъ непонятый въ первую минуту логическiй фокусъ горячiя аплодисменты, онъ въ сущности грубо и рѣзко осмѣялъ этого русскаго всечеловѣка. Мы полагаемъ, что г. Достоевскiй не станетъ отрицать того, что онъ вызвалъ фуроръ главнымъ образомъ тѣмъ, что аудиторiи его чрезвычайно прiятно показалось носить въ груди идеалъ всемiрности и всечеловѣчности, какъ свою спецiальную особую сущность. По нашему мнѣнiю, и тутъ мало похвальнаго со стороны публики и со стороны г. Достоевскаго присвоить себѣ исключительно такое крупное свойство, которое присуще всѣмъ европейскимъ народамъ, и несправедливо и черезчуръ эгоистично, также эгоистично, какъ напр. отрицанiе во время крѣпостнаго права человѣческихъ свойствъ у крестьянъ. Крѣпостники пресерьезно лишали своихъ крестьянъ многихъ выдающихся свойствъ человѣка вообще или же умоляли эти свойства до послѣнняго предѣла. И г. Достоевскiй, какъ казалось съ перваго раза, учитъ русское общество думать о другихъ народахъ, какъ думали наши помѣщики о своихъ крестьянахъ. На самомъ же дѣлѣ оказывается, что г. Достоевскiй смѣется надъ всемiрными стремленiями русскаго человѣка. Вотъ подлинныя слова г. Достоевскаго «русскому скитальцу необходимо именно всемiрное счастье, чтобъ успокоиться; дешевле онъ не помирится». Здѣсь слѣдуетъ пауза, и взрывъ рукоплесканiй, но сейчасъ же дальше г. Достоевскiй добавляетъ: не помирится, — конечно пока дѣло только въ теорiи», говоря дальше о той же русской всемipнocти, воплощенной Пушкинымъ въ Алеко, г. Достоевскiй еще грубѣе издѣвается надъ ней, еще безжалостнѣе топчетъ ее въ грязь. «Ну и что же въ томъ, что принадлежа можетъ быть, къ родовому дворянству и даже весьма вѣроятно, обладая крѣпостными людьми онъ (Алеко или русскiй всечеловѣкъ) позволилъ себѣ по вольности своего дворянства, маленькую фантазiйку прельститься лютыми, живущими «безъ закона» и на время сталъ въ цыганскомъ таборѣ водить и 

160

показывать Мишку?.. Вотъ, дескать, гдѣ исходъ мой, вотъ гдѣ можетъ быть, мое счастье; здѣсь, на лонѣ природы, далеко отъ свѣта; здѣсь у людей, у которыхъ нѣтъ цивилизацiи и законовъ!... И что же оказывается: при первомъ столкновенiи своемъ съ условiями этой тихой природы онъ не выдерживаетъ, — и обагряетъ свои руки кровью. Не только для мiровой гармонiи, но даже и для цыганъ не пригодился несчастный мечтатель, и они выгоняютъ его — безъ отмщенiя, безъ злости, величаво и простодушно: «Оставь насъ гордый человѣкъ» и пр. Все это, конечно, фантастично, но гордый-то человѣкъ реаленъ и мѣтко схваченъ.... Именно, именно, чуть не по немъ, онъ злобно растерзаетъ и казнитъ за свою обиду, или, что даже удобнѣе, вспомнивъ о принадлежности своей къ одному изъ четырнадцати классовъ, самъ возопiетъ, можетъ быть (ибо случалось и это) къ закону терзающему и казнящему, и призоветъ его, только бы отомщена была личная обида его.» Вотъ эта всемiрность, или что все равно по г. Достоевскому, русская народность. Другой типъ русскаго всечеловѣка, Онѣгинъ, оплеванъ г. Достоевскимъ. Вмѣстѣ съ Татьяной, г. Достоевскiй спрашиваетъ и рѣшаетъ по поводу Онѣгина: «Ужъ не пародiя ли онъ». И затѣмъ находитъ, что и этотъ всечеловѣкъ пародiя, жалкое и ни на что не годное существо. Такъ какъ у Пушкина, кромѣ двухъ этихъ капитальныхъ типовъ, нѣтъ другихъ типовъ русской всемiрности, то не находитъ ли г. Достоевскiй, что русскому обществу присуща фальшивая, дрянная и безобразная всечеловѣчность? Или же онъ думаетъ, что всякая всечеловѣчность сама по себѣ фальшива и нелѣпа? Первое высказано г. Достоевскимъ безъ всякихъ обиняковъ. Онъ говоритъ что эта всемiрность есть принадлежность верхняго слова народа и продуктъ оторванности общества отъ народа; онъ приглашаетъ общество лечиться отъ этой всемiрности и указываетъ лекарство въ «смиренномъ общенiи съ народомъ». Но лечиться отъ чего, отъ ложной или правдивой, истинной всечеловѣчности? Отъ какой? «Надо сначала, учитъ г. Достоевскiй — потрудиться для себя или для своего народа, иначе, перестать стать всечеловѣкомъ на первое, по крайней мѣрѣ, время. «Смирись праздный человѣкъ, и прежде всего потрудись на родной нивѣ.» Очень понятно, что нельзя лечиться отъ того, что составляетъ натуру или сущность, нельзя, хотя бы на короткiй мигъ, сбросить съ себя эту натуру. Если принять это въ расчетъ, то оказывается, что всемiрность не есть свойство русской народности. Эта всемiрность, по словамъ самаго г. Достоевскаго, есть случайная болѣзнь незначительной кучки народа, одной только свихнувшейся интеллигенцiи. Пусть г. Достоевскiй потрудится разъяснить всѣ эти противорѣчiя, къ которымъ приводитъ его рѣчь.

¹ Нѣкоторые корреспонденты кажется положительно «тронулись», вернувшись съ этого праздника. Тотъ же корреспондентъ «Недѣли» разсказываетъ, что онъ до такой степени идеализировалъ нѣкоторые моменты Пушкинскаго праздника «что во время этой идеализацiи, у него щипало въ глазахъ. Вотъ его подлинныя слова. Раздаются звуки народнаго гимна, площадь оглашается тысячеголосымъ «ура»... Во всемъ этомъ не было ничего необыкновеннаго. Но потому ли, что мнѣ и всѣмъ намъ никогда не приходилось слышать «ура» по такому поводу, потому ли что мы идеализировали его, вкладывая наше собственное чувство въ эту многотысячную толпу, только я почувствовалъ, что у меня защипало глаза (!!), да и сосѣди мои чувствовали вѣроятно, тоже самое и пр.»