П. А. <Пыпинъ А. Н.> Съ Пушкинскаго праздника // Вѣстникъ Европы. 1880. Iюль. Кн. 7. Т. IV (84). С. 21-35.
XXI
СЪ ПУШКИНСКАГО ПРАЗДНИКА
5 — 8 iюня.
Съ половины прошлаго мая вниманiе русскаго общества, по крайней мѣрѣ въ Петербургѣ и Москвѣ, было очень сильно занято предстоявшимъ открытiемъ памятника Пушкину. Наконецъ, оно ждалось съ замѣтнымъ нетерпѣнiемъ: видно было, что съ ожидаемымъ событiемъ связывался для общества, или для его образованной и литературной части, очень живой интересъ, что этотъ интересъ распространялся на людей самыхъ разнородныхъ взглядовъ, положенiй и стремленiй, что онъ принималъ размѣры, принадлежащiе нацiональнымъ событiямъ.
Открытiе, наконецъ, совершилось; мы были его свидѣтелями, 5 — 8 iюня. И въ самомъ дѣлѣ, празднованiе имѣло характеръ у насъ доселѣ положительно небывалый: не бывало такого единодушнаго увлеченiя, соединявшаго стихiи, кажется, не соединимыя; не бывало такого возбужденiя лучшихъ сторонъ личнаго и общественнаго чувства.
Мы не будемъ разсказывать подробностей этого праздника. Всѣми давно прочитаны свѣдѣнiя о сооруженiи памятника, разсказы о торжествѣ открытiя; газеты резюмировали или привели цѣликомъ всѣ главныя изъ тѣхъ многочисленныхъ словъ и рѣчей, какiя сказаны были при самомъ открытiи, потомъ въ университетѣ, въ засѣданiяхъ Общества любителей россiйской словесности, за обѣдами — городскимъ и литературнымъ; разсказано объ одушевленiи, какое овладѣвало зрителями и слушателями. Прибавимъ только, что высокое настроенiе минуты не внушило нѣкоторымъ изъ нашихъ органовъ — не скажемъ, духа примиренiя, о которомъ не мало въ эти дни говорилось, но и простой
XXII
правдивости въ обращенiи съ фактами. Предоставимъ разъяснять это будущему разсказчику этого событiя. Было ясно, что какъ ни великъ былъ поводъ, собравшiй въ одномъ торжествѣ столько разнородныхъ элементовъ нашей общественной жизни и литературы, — оно не загладило вражды, не исправило литературной испорченности.
Несомнѣнно однако, что все торжество произвело на его свидѣтелей и участниковъ сильное впечатлѣнiе. Открытiе памятника встрѣчено было взрывомъ энтузiазма, и это праздничное, восторженное, поэтическое настроенiе осталось на цѣлые дни; съ этимъ настроенiемъ масса собравшихся на торжество слушала одушевленныя рѣчи объ историческомъ значенiи генiальнаго поэта, когда ученые профессора, лучшiе изъ нашихъ писателей объясняли великiй переворотъ, какой былъ имъ совершенъ въ цѣломъ нашемъ литературномъ развитiи, изображали различныя стороны его глубокаго историческаго влiянiя, напоминали художественныя красоты его поэзiи, рисовали его генiально одаренную, благородную личность. Между этими рѣчами было много проникнутыхъ восторженнымъ, почти религiознымъ поклоненiемъ передъ великимъ поэтомъ: онъ былъ не только создателемъ новѣйшей русской литературы, онъ былъ пророкомъ великой «все-человѣческой» будущности русскаго народа! Самыя рѣчи о великомъ поэтѣ становились поэзiей: его трудъ былъ не только монументальной заслугой въ прошедшемъ, но знаменiемъ и прообразованiемъ. Самихъ слушателей эта поэзiя увлекала — и очень справедливо: въ ту минуту забывалось, что дѣйствительность иной разъ очень далека отъ этихъ рѣчей, а въ нихъ высказывался все-таки искомый, желанный идеалъ; въ рѣдкiя минуты подобнаго воспоминанiя, общественная любовь собираетъ на поэтѣ, дорогомъ ея памяти, всѣ совершеннѣйшiя черты его дѣла, сознаетъ ретроспективно во всемъ объемѣ его влiянiе и возводитъ его въ апотеозу.
Такой характеръ имѣло празднованiе памяти Пушкина въ Москвѣ.
Этотъ характеръ Пушкинскаго праздника, отмѣченный восторгами и одушевленiемъ, примирительными попытками и примѣрами дѣйствительнаго единодушiя, есть прежде всего знаменательное свидѣтельство объ историческомъ значенiи Пушкина. Нѣтъ имени во всемъ прошедшемъ русской литературы, которое могло бы собрать вокругъ себя столько восторженныхъ сочувствiй. Не будемъ повторять того, что было уже прекрасно высказано о томъ великомъ нацiональномъ поворотѣ, который поэзiя Пушкина дала всему дальнѣйшему теченiю русской литературы. Довольно нѣсколькихъ
XXIII
замѣчанiй. Поэтическая юность Пушкина испытала влiянiе европейскихъ школъ: литература XVIII вѣка, романтика, Байронъ, оставили на его мысли и поэзiи свою печать, — но онъ вскорѣ преодолѣлъ эти влiянiя и выказалъ энергическую самобытность. Съ появленiемъ Пушкина весь предшествующiй перiодъ нашей литературы отошелъ въ область археологiи; литература впервые обратилась прямо къ русской жизни, и особенно прямо къ жизни народной, которая цѣлые вѣка отдѣлена была отъ жизни государства, отъ жизни высшихъ сословiй, отъ образованiя. До Пушкина народная струя пробивалась въ литературу случайными порывами: — то писатель думалъ украсить народной чертой пастораль, комедiю, повѣсть; то первые полу‑сознательные любители искали народности въ пѣсняхъ и сказкахъ; то немногiе инстинктивно указывали на необходимость изученiя народной жизни для уразумѣнiя всей нацiональной исторiи. У Пушкина эта народность стала самой стихiей его поэзiи и съ тѣхъ поръ утвердилась въ русской литературѣ, какъ прочный источникъ ея обогащенiя поэтическаго, научно‑историческаго и общественнаго. Съ другой стороны, его поэзiя была первымъ фактомъ реализма, который потомъ оказалъ нашей литературѣ такiя великiя услуги — изученiемъ дѣйствительности, простотой стиля, вѣрнымъ изображенiемъ жизни, влiянiемъ на общество. Пушкинъ далъ полвѣка тому назадъ первые образцы подлиннаго русскаго историческаго романа, и оставшiеся отъ него планы показываютъ — какого богатства правдивой реальной поэзiи русская литература лишилась съ его потерей. Далѣе, никто до него не былъ такимъ мастеромъ русскаго языка: «Пушкинскiй стихъ» сталъ высшимъ образцомъ; народная рѣчь у него впервые занимаетъ свое прочное мѣсто въ языкѣ литературномъ. Всѣ эти новыя прiобрѣтенiя въ содержанiи и формѣ литературы сдѣланы были силою высокой поэзiи, съ богатой оригинальностью, свѣжей и разнообразной, гдѣ нашли свое выраженiе и самыя глубокiя и тонкiя движенiя лирическаго чувства, и тэмы эпоса и драмы.
Поэзiя Пушкина увлекла современниковъ съ самыхъ первыхъ шаговъ поэта. Она была чѣмъ‑то неслыханнымъ; ветераны классицизма, погибавшаго окончательно при блескѣ этой поэзiи, пытались возставать на него, но для борьбы съ ними Пушкину было довольно эпиграммъ. Всѣ болѣе свѣжiя силы литературы, и въ томъ числѣ старшее поколѣнiе романтиковъ въ лицѣ Жуковскаго, примкнули къ нему и признали въ немъ своего главу; для молодыхъ поколѣнiй общества Пушкинъ сталъ предметомъ восторженнаго поклоненiя. Есть много преданiй объ этой страстной
XXIV
привязанности общества къ поэту, къ своей «первой любви». Это поклоненiе шло за нимъ всюду, дѣлало его чуть не сверхъестественнымъ существомъ даже между людьми, очень далекими отъ литературы, но до которыхъ достигала громкая слава поэта... Въ послѣднiе дни жизни Пушкина эта привязанность сказалась тревожной заботой общества и народной массы, и по смерти его — глубокой скорбью, которая нашла свое сильное и трогательное выраженiе въ извѣстномъ стихотворенiи юнаго Лермонтова.
Пушкинъ вошелъ въ исторiю — великимъ именемъ. Посмертное изданiе показало однако, что его поэтическое величiе далеко не было исчерпано тѣми произведенiями, какiя явились при его жизни. Оказалось богатое наслѣдство неизвѣстныхъ дотолѣ созданiй. Пушкинъ впервые открылся во всей (или почти во всей) полнотѣ своихъ произведенiй. Вслѣдъ затѣмъ явились знаменитыя «статьи о Пушкинѣ» Бѣлинскаго; донынѣ единственная подробная эстетическая оцѣнка поэта, написанная большимъ мастеромъ эстетической критики и восторженнымъ поклонникомъ поэта. Въ 1855 — 56 году вышло въ свѣтъ первое критическое изданiе Пушкина, сдѣланное П. В. Анненковымъ. Оно обновило во всей силѣ историческiй авторитетъ Пушкинской поэзiи, стало опять литературнымъ событiемъ и вызвало рядъ новыхъ изученiй, между которыми напомнимъ особенно замѣчательныя статьи въ «Современникѣ» 1856 года. Одни изъ этихъ новыхъ изученiй направлены были на эстетическое истолкованiе Пушкинской поэзiи; другiя искали освѣтить эту поэзiю въ ея современной общественно‑литературной обстановкѣ и въ бiографiи; первое прочное начало бiографiи сдѣлано было въ извѣстныхъ «Матерiалахъ» г. Анненкова, которые выростаютъ потомъ въ настоящее, критически разработанное жизнеописанiе. Масса историческаго матерiала о новѣйшихъ временахъ, изданная въ послѣднiя двадцать лѣтъ, разъясняетъ какъ никогда прежде самый общественный и литературный бытъ, въ средѣ котораго совершалась дѣятельность Пушкина.
Наступали другiя времена. Реализмъ, освященный Пушкинымъ, встрѣтился съ животрепещущими задачами, которыя съ постановкой крестьянскаго вопроса и съ началомъ реформъ выросли въ цѣлый, и нацiональный, и народный вопросъ. Интересы общества перешли на почву, которую предчувствовалъ и страстно ждалъ Пушкинъ, но которой онъ не видѣлъ въ свое время. Но Пушкинская традицiя хранилась. Реализмъ доходилъ до своего крайняго предѣла, до горькой и желчной сатиры; но даже для самого поэта, призывавшаго музу «мести и печали», поэзiя Пушкина оставалась свѣтлымъ идеаломъ; она осталась теплой привязанностью для
XXV
писателя, который является сильнѣйшимъ представителемъ нашей сатиры; она оставалась тѣмъ же для лучшаго художественнаго критика послѣ Бѣлинскаго, критика, который однако всѣми своими стремленiями отданъ былъ тѣмъ новымъ задачамъ, о какихъ сейчасъ упомянуто. Мы говоримъ о Добролюбовѣ.
Такимъ образомъ, отъ появленiя первыхъ произведенiй Пушкина и до послѣдняго времени онъ былъ и для читающей массы великимъ поэтическимъ авторитетомъ, и въ сознанiи лучшихъ писателей — родоначальникомъ новѣйшаго перiода нашей литературы, и высшей поэтической силой, какая была ею создана когда‑либо. Этого было довольно, чтобы открытiе памятника Пушкину стало торжествомъ общественнымъ: оно вызывало вдругъ и сосредоточивало всѣ личныя чувства нѣсколькихъ поколѣнiй, которыя поэзiя Пушкина питала и возвышала, всѣ представленiя объ его великой исторической заслугѣ, всѣ ощущенiя поэтическаго наслажденiя, всѣ сочувствiя къ самой личности, столь возвышенной и столь трагически и безвременно погибшей. Общество призывалось отдать свою дань великому историческому дѣятелю, черезъ полвѣка еще властвующему надъ сердцемъ и умомъ, и общественное признанiе выразилось восторженнымъ, трогательнымъ чествованiемъ.
Но въ этомъ настроенiи проходила несомнѣнно и черта, принадлежащая условiямъ нашей настоящей минуты, и на которую, правда, наводила и исторiя дѣятельности Пушкина. Московскiй праздникъ былъ со временъ Рюрика первымъ чисто общественно‑литературнымъ праздникомъ, и по своему поводу, и по исполненiю. Этотъ поводъ для массы общества былъ впервые широкимъ общественнымъ интересомъ; онъ вызвалъ самое горячее участiе и множество участниковъ; тотъ энтузiастическiй прiемъ, какой встрѣтили многiя рѣчи и разныя частности торжества, были свидѣтельствомъ, что литературное торжество понято и признано какъ нацiональное. Сама собой являлась мысль о положенiи самой литературы. Въ рѣчахъ припоминалось объ ея положенiи въ Пушкинскiя времена; невольно думалось объ ея нынѣшнихъ условiяхъ. Дѣятели литературные были конечно главными представителями и истолкователями торжества, — былъ наконецъ «на нашей улицѣ праздникъ», по выраженiю Островскаго, и въ мысляхъ были самыя горячiя желанiя, чтобы праздникъ былъ не только на-сегодня, не только для одного круга общества, но чтобы онъ отразился на внѣшнихъ условiяхъ литературы, — въ которыхъ иные ораторы не находили большой разницы съ тѣмъ, что было за полвѣка... Но видно было, что по тѣмъ же условiямъ ораторы затруднялись высказать опредѣленно свои пожеланiя; были только припомянуты
XXVI
Пушкинскiе призывы свѣта и разума, было сдѣлано нѣсколько аллюзiй на бѣдственное положенiе литературы, не имѣющей своего права гражданства, но ясно было видно и заявлялось громкими рукоплесканiями, что эти напоминанiя и намеки были хорошо поняты и раздѣлены слушавшимъ обществомъ.
Былъ несомнѣнно еще одинъ мотивъ, который подобнымъ образомъ присоединился къ торжеству, напоминавшему о высокихъ нацiональныхъ задачахъ, о необходимости согласнаго труда для ихъ достиженiя. Этотъ мотивъ очень близокъ литературѣ, но далеко выходитъ за ея предѣлы. Послѣднiя два десятилѣтiя прошли для русскаго общества въ тяжкихъ испытанiяхъ, началахъ великихъ предпрiятiй и отступленiй назадъ, въ идеальныхъ порывахъ и разочарованiяхъ — общество приходило къ сумрачному раздумью, у многихъ — скажемъ прямо — къ безнадежности. Но, наконецъ, какъ будто повѣяло другимъ воздухомъ... Въ томъ, болѣе образованномъ кружкѣ общества, который былъ наиболѣе чутокъ къ совершавшемуся въ общественной и государственной жизни, отъ всего прежняго осталось крайнее нравственное утомленiе. Пушкинскiй праздникъ пришелся на тотъ освѣжающiй моментъ, о которомъ мы сейчасъ упомянули. Сюда и направились давно сдержанныя, невысказанныя влеченiя общества, всѣ его лучшiя чувства и пожеланiя. Праздникъ далъ исходъ идеальнымъ надеждамъ и ожиданiямъ, которымъ еще недавно не было никакого мѣста въ дѣйствительности; вражда и ненависть истощались, и къ удивленiю, отъ людей, произносившихъ только проклятiя и брань, послышались слова забвенiя прошедшаго и примиренiя. Фактъ замѣчательный, и мы отъ души порадовались бы ему, если бы, къ сожалѣнiю, еще слишкомъ близкое прошлое, и даже настоящее, не были обильны фактами и указанiями, всего менѣе примирительными.
Но въ ту минуту, когда восторженныя рѣчи говорили о великомъ нравственномъ прiобрѣтенiи, какое мы сдѣлали съ торжественнымъ признанiемъ великаго подвига Пушкина, говорили о могуществѣ правды и высокаго идеала, — этимъ рѣчамъ вѣрилось или хотѣлось, по крайней мѣрѣ, вѣрить. Минуты такихъ настроенiй бываютъ драгоцѣнны во внутренней жизни человѣка: пробыть нѣсколько времени въ этой атмосферѣ возвышенныхъ цѣлей, призывовъ и готовности на благое общественное дѣло, встрѣтиться въ сочувствiяхъ съ множествомъ людей самыхъ разныхъ формацiй, увидѣть то же сочувствiе на лицѣ противника, даже злѣйшаго врага, это — впечатлѣнiе рѣдкое и дорогое тѣмъ, что указываетъ хоть какой‑нибудь одинъ общественный, нацiональный интересъ,
XXVII
о которомъ (хоть въ общемъ только смыслѣ) нѣтъ спора, и есть единодушная мысль и желанiе...
Понятно, что въ этомъ настроенiи нельзя остаться надолго. Является потребность выдти изъ опьяняющаго диѳирамба, отдать себѣ отчетъ въ происшедшемъ, видѣнномъ и слышанномъ, но затѣмъ уже прочно владѣть дѣйствительнымъ прiобрѣтенiемъ. И послѣ такой провѣрки, московскiй праздникъ (и другiе, съ нимъ связанные) останется знаменательнымъ фактомъ общественной исторiи нашего времени. Памятникъ Пушкину былъ первый, открытiе котораго было вполнѣ дѣломъ общественнымъ. Несмотря на всѣ замедленiя, вслѣдствiе которыхъ многiе не могли уже принять участiя въ праздникѣ, несмотря на нѣкоторую неурядицу въ приготовленiяхъ, онъ былъ выполненъ съ такимъ успѣхомъ, возбудилъ такое движенiе и произвелъ такое сильное впечатлѣнiе, какъ едва ли кто предполагалъ, — по крайней мѣрѣ не предполагалъ никто, съ кѣмъ намъ случалось говорить.
Многочисленныя рѣчи, сказанныя на университетскомъ актѣ, въ собранiи Общества любителей русской словесности, на городскомъ и литературномъ обѣдахъ, говорили объ историческомъ значенiи Пушкина, о характерѣ его натуры и его поэзiи, объ ея нацiональномъ смыслѣ, наконецъ, о свойствѣ самаго праздника. Многiя изъ рѣчей отличались достоинствомъ серьёзнаго изученiя; другiя прекрасно очертили широкiй складъ, всеобъемлющую силу Пушкинской поэзiи; въ третьихъ — съ большимъ краснорѣчiемъ говорилось о нравственно‑общественномъ значенiи Пушкинскаго торжества. Изъ рѣчей историческаго характера особенно обратили на себя вниманiе рѣчи гг. Тихонравова и Ключевскаго, въ особенности первая; далѣе, рѣчи гг. Тургенева и Островскаго; прекрасно говорилъ о значенiи праздника г. Аксаковъ; въ своемъ родѣ замѣчательны были рѣчи гг. Каткова и Достоевскаго.
Рѣчи вообще носили на себѣ печать того одушевленiя, въ которомъ проходило все празднество. Дѣло Пушкина цѣнилось не столько съ спокойной исторической критикой, сколько съ восторженнымъ чувствомъ поклоненiя, — которое отвѣчало настроенiю минуты. Всего больше исторической критики было въ первыхъ, университетскихъ, рѣчахъ; всего меньше — въ послѣдней, которою закончился праздникъ, въ рѣчи г. Достоевскаго. Значенiе Пушкина въ русской литературѣ и исторiи общественной мысли было выяснено въ словахъ, продиктованныхъ энтузiазмомъ; сказано было, кажется все, — довершить можно было только апотеозой, которая и сдѣлана была г. Достоевскимъ: Пушкинъ — пророкъ, его
XXVIII
поэзiя — прообразованiе будущаго величiя Россiи, когда русскiй народъ возвѣститъ истину всему человѣчеству...
Мы не будемъ входить въ подробности высказанныхъ понятiй (тѣмъ болѣе, что рѣчи еще должнымъ образомъ изданы не всѣ); это должно бы быть сдѣлано въ свое время; — и ограничимся нѣкоторыми замѣчанiями.
У насъ, какъ извѣстно, всѣ общественныя увлеченiя совершаются порывами, которые большею частью трудно предугадать и которые большею частью быстро проходятъ, оставляя въ умахъ иногда замѣчательно слабое впечатлѣнiе. Въ послѣднiй разъ мы видѣли такое же увлеченiе славянскимъ вопросомъ: почти за нѣсколько дней общество было совсѣмъ равнодушно, потомъ о немъ заговорили, для него жертвовали, для него шли на военныя приключенiя, потомъ — какъ будто его совсѣмъ не было... Боимся, чтобы не случилось того же теперь. Открытiе памятника готовилось въ теченiе нѣсколькихъ лѣтъ; было время приготовиться къ нему изданiемъ его сочиненiй, цѣльнымъ критическимъ изученiемъ его дѣятельности, книгами популярными. Къ сожалѣнiю, такъ не случилось. Правда, изданiе (очень хорошо редактированное) начато, но вышло лишь два тома «съ билетомъ» на остальные1); вмѣсто бiографiи — тощiя брошюрки, и нѣсколько журнальныхъ статей. Съ другой стороны, идутъ слухи о вновь открывающихся матерiалахъ для бiографiи поэта: интересъ ихъ не подлежалъ сомнѣнiю еще съ 1837 года, но владѣльцы оставляли ихъ подъ спудомъ — нужно было, чтобъ громкое торжество вывело эти матерiалы на свѣтъ божiй, въ печать или въ руки изслѣдователей. Бiографiя великаго поэта, котораго такъ славятъ въ моментъ торжества, еще столь мало обработана, что наканунѣ только были изданы (или могли быть изданы) свѣдѣнiя, чрезвычайно характеристическiя и донынѣ неизвѣстныя. — Скажемъ, впрочемъ, въ нѣкоторое объясненiе, что послѣднiя времена нашей литературы далеко не способствовали спокойному и правдивому историческому изученiю, и даже мирныя заявленiя общественныхъ сочувствiй обставлены были странными трудностями: мы слышали, напримѣръ, изъ вполнѣ достовѣрнаго источника, что два мѣсяца назадъ избранiе московскимъ университетомъ одного изъ его новыхъ почетныхъ членовъ было дѣломъ весьма проблематическимъ
XXIX
— казалось возможнымъ не получить утвержденiя выбора; но обстоятельства быстро перемѣнились — и новый министръ народнаго просвѣщенiя самымъ торжественнымъ образомъ привѣтствовалъ избранiе Тургенева.
Думаемъ, что послѣдующая историческая критика, которая воспользуется гораздо болѣе полнымъ матерiаломъ, чѣмъ какой былъ извѣстенъ до сихъ поръ, иначе опредѣлитъ нѣкоторыя историческiя отношенiя Пушкина и поставитъ его на менѣе абсолютную, и болѣе реальную почву, чѣмъ ставили его, напр., въ нѣкоторыхъ рѣчахъ. Мы теперь только узнаёмъ съ достаточной ясностью общественные идеалы Пушкина, его политическiя идеи, его планы развивать эти идеи въ политической газетѣ, планы, которые не могли осуществиться по винѣ тогдашнихъ условiй литературы. Не разъ было говорено о томъ, какъ эти условiя стѣсняли поэтическую и публицистическую дѣятельность Пушкина; но мало обращалось вниманiя на то, какъ они опредѣляли самое отношенiе общества къ Пушкину. Говорятъ о томъ, что Пушкинъ испыталъ холодность и равнодушiе общества: но онѣ были не безпричинны. Въ числѣ строгихъ критиковъ Пушкина былъ писатель нѣсколько тяжелый по формѣ, но сильнаго ума — Надеждинъ, въ особенности боровшiйся противъ условностей и иной разъ безсодержательности романтизма Пушкинской школы, которыя относили и къ самому Пушкину, — и ждавшiй отъ поэта тѣхъ реальныхъ произведенiй, — которыя уже были въ портфелѣ Пушкина, но въ печати не появлялись. Раздражительныя отношенiя сторонъ, которыя обѣ были связаны, не давали имъ понять другъ друга, и между прочимъ тѣ общественныя понятiя Пушкина, которыя мы узнаёмъ теперь въ ихъ послѣдовательной связи и въ ихъ истинномъ смыслѣ, въ то время могли быть только угадываемы, въ отрывочной формѣ, и истолкованы односторонне и угловато. Бѣлинскiй былъ величайшимъ поклонникомъ, какого только имѣлъ Пушкинъ; но въ тридцатыхъ годахъ и у него были минуты недоумѣнiя и недовольства; его поклоненiе достигло высшей степени уже тогда, когда явились посмертныя произведенiя Пушкина.
Говорятъ, далѣе, объ охлажденiи къ Пушкину въ послѣднiя десятилѣтiя, ставя въ укоръ новому времени забвенiе о величайшемъ русскомъ поэтѣ, непониманiе художества. Дѣйствительно, въ послѣднiя десятилѣтiя не было того энтузiазма къ Пушкинской поэзiи, какой бывалъ въ сороковыхъ годахъ, — но съ тѣмъ исключительнымъ характеромъ онъ едва ли и можетъ возвратиться, потому что онъ создавался тогда не только красотою самой поэзiи, но и духомъ времени; и видѣть въ эпохѣ послѣдующей только
XXX
какой‑то грубый упадокъ есть большая историческая ошибка. Эти десятилѣтiя были для русскаго общества чрезвычайной перемѣной, скажемъ больше — почти переворотомъ. Невозможно требовать спокойнаго, эстетически настроеннаго тона общества, когда въ цѣлой народной жизни происходилъ цѣлый переворотъ, измѣнялись вѣковыя отношенiя, бросались въ общество сѣмена совсѣмъ иного быта, экономическаго и гражданскаго. Развилась литература того склада, который, по признанiю недавнихъ ораторовъ, былъ начать самимъ Пушкинымъ, — но, конечно, не могъ быть имъ предвидѣнъ со всѣмъ тѣмъ развитiемъ, какое принесли событiя. Цѣлый общественный бытъ былъ потрясенъ въ основанiяхъ, — не мудрено, что послышались, между прочимъ, и рѣзкiе голоса реальной дѣйствительности, для которыхъ некогда было искать выдѣланной формы. Ставить это явленiе въ какую-то противоположность Пушкину кажется намъ извращенiемъ исторической перспективы, — потому что это два разные историческiе перiода, послѣдовательное развитiе, осложненное новыми, прежде не существовавшими условiями. Говорятъ о равнодушiи къ Пушкину, указываютъ на незнанiе Пушкина новыми поколѣнiями, припоминаютъ статьи Писарева, — но неужели статьями Писарева, которыя и въ свое время были экстравагантностью, объясняется, напр., незнанiе Пушкина въ растущемъ поколѣнiи? Опять странное заблужденiе. Напомнимъ лишь одно: сколько разъ слышались въ послѣднiе годы жалобы просто на упадокъ преподаванiя русскаго языка въ нашей школѣ; сколько разъ указывались жалобы самихъ университетовъ на являвшихся къ нимъ молодыхъ людей съ аттестатами «зрѣлости» и съ ужасающимъ невѣжествомъ въ русскомъ языкѣ! Думаемъ, что если уже опредѣлять характеръ новѣйшихъ явленiй нашей общественной образованности, — не слѣдовало забыть ея самый коренной источникъ.... Въ тридцатыхъ и сороковыхъ годахъ все высшее умственное и нравственное воспитанiе общества совершалось на художественной литературѣ; съ половины пятидесятыхъ годовъ передъ обществомъ стали прямо существенные вопросы нацiональной жизни, а въ господствовавшей до недавнихъ дней системѣ просвѣщенiя, именно русскiй языкъ и литература играли самую жалкую роль.
По старому преданью и влiянiю европейской науки, научная исторiя литературы сдѣлала у насъ большiе успѣхи въ послѣднее время; но лучшiя ея прiобрѣтенiя были сдѣланы почти исключительно въ области литературы древней. Что касается до новой, то здѣсь было собрано множество любопытнаго сырого матерiала, и всего меньше сдѣлано критическихъ, изслѣдованiй: генезисъ новой литературы
XXXI
въ связи ея съ развитiемъ общественно‑политическихъ идей далеко не выясненъ. До послѣднихъ трудовъ г. Анненкова сдѣланы были лишь немногiя критическiя попытки такого рода, касавшiяся и Пушкина. Эти работы еще впереди, а непривычка къ критикѣ въ большинствѣ такова, что надо еще объяснять ея необходимость и различiе критики отъ «неуваженiя», «отрицанiя» и т. п. терминовъ, какими любитъ играть именно наиболѣе испорченная часть нашей литературы. Въ торжественныя минуты праздника естественно выливались восторженныя признанiя заслуги великаго писателя; но пожелаемъ, чтобы за этими признанiями явились и историко‑критическiе труды о Пушкине. Онъ дорогъ намъ, особенно въ настоящую минуту, но надо признать всеобщую историческую истину, что великiй писатель, какъ всякiй великiй человѣкъ, какъ бы ни были чрезвычайны его дарованiя и его дѣятельность, всегда остается однако и сыномъ своего вѣка, носитъ на себѣ историческiя черты времени и общества. Пусть не пугаются и не негодуютъ тѣ, кто считаетъ теперь имя Пушкина неприкосновеннымъ; только съ исторической критикой, наше удивленiе предъ нимъ, наше признанiе его заслуги будетъ дѣломъ не одного чувства, но и яснаго, твердаго сознанiя.
Что вмѣшательство исторической критики необходимо, въ этомъ убѣждаетъ въ особенности рѣчь г. Достоевскаго. Она имѣла свой успѣхъ; сказанная въ извѣстномъ стилѣ талантливаго писателя, она подѣйствовала — безъ сомнѣнiя, въ значительной степени — потому, что сказана была передъ аудиторiей уже приготовленной къ крайнему увлеченiю: нѣсколько дней, проведенныхъ въ непрекращавшемся рядѣ сильныхъ впечатлѣнiй, сообщили этой аудиторiй почти нервическое возбужденiе, — по степени этого возбужденiя ей требовалось все больше увлекающихъ и обольстительныхъ словъ. Ихъ предложилъ г. Достоевскiй. Не будемъ передавать подробностей его рѣчи, сообщенныхъ газетами. Въ ея содержанiи не было особенно новаго; такiя мысли высказывались издавна въ славянофильской школѣ, и г. Достоевскiй только примѣнилъ ихъ къ Пушкину, сдѣлавъ его поэзiю предвѣщанiемъ. Это — тэмы Хомякова, Языкова, Тютчева. Мы не поклонники ни такой поэзiи, ни такихъ тeopiй... Публицисты извѣстнаго стиля сейчасъ попрекнуть насъ «отрицанiемъ», «западничествомъ», «доктринерствомъ», непониманiемъ русскаго народнаго духа и т. п., и въ поученiе укажутъ, что англичане, французы и т. д. также увлекаются въ своемъ патрiотизмѣ. Мы и полагаемъ, что тэма г. Достоевскаго о будущемъ, или даже настоящемъ первенствѣ русскаго народа надъ всѣми остальными имѣетъ уже тотъ недостатокъ, что
XXXII
представляетъ не новый примѣръ нацiональнаго самопрославленiя. Нѣмцы, французы, англичане, считаютъ себя каждый высшимъ представителемъ человѣчества, образцомъ для другихъ народовъ, ихъ просвѣтителемъ и законнымъ старшиной; даже китайцы, и тѣ увѣрены, что въ мipѣ нѣтъ ничего совершеннѣе срединнаго царства; въ старину такъ думали евреи, и странно: хотя именно въ ихъ средѣ возникло христiанство, принятое просвѣщеннымъ человѣчествомъ какъ истина, именно они его отвергли и осудили. По совѣсти думаемъ, что такая постановка нацiональнаго патрiотизма по крайней мѣрѣ излишня. Уже одно количество примѣровъ присвоенiя себѣ первенства показываетъ, что эта постановка сомнительна: ясно, что всѣ народы, кромѣ одного, должны заблуждаться, и кто же измѣрилъ всѣ данныя, которыя доказали бы, что народъ незаблуждающiйся — именно мы? Намъ говорятъ о всечеловѣчности или всечеловѣчествѣ русскаго народа, но — выдѣляя примѣръ «всесвѣтной (поэтической) отзывчивости» Пушкина, какъ примѣръ исключительнаго, единственнаго въ своемъ родѣ писателя — не была ли наша «всечеловѣчность» просто признакомъ извѣстной исторической ступени развитiя, стремленiемъ усвоить сдѣланные ранѣе другими прiобрѣтенiя; наклонность вживаться въ умственную жизнь Европы не бывала ли слѣдствiемъ умственной бѣдности нашего собственнаго быта, бѣдности, которую столько могущественныхъ причинъ производили и поддерживали? Очень было бы желательно, чтобы «всечеловѣчность» развилась въ русскомъ мipoвоззрѣнiи, какъ широта взгляда и нравственно-нацiональное безпристрастiе, но «по бывшимъ примѣрамъ» очень мало на это надѣемся; даже въ послѣднее время, когда, бывало, русская печать (и именно большинство) принималась заявлять наши нацiональныя идеи, характеръ, права, требованiя, въ этихъ заявленiяхъ было гораздо больше обыкновеннѣйшаго нацiональнаго самохвальства, нежели «всечеловѣчности». Эта послѣдняя можетъ быть только результатомъ всей полноты нацiональнаго развитiя, — а объ ней мы считаемъ непозволительнымъ и говорить въ настоящую минуту, когда народъ остается безъ школъ, общество — безъ возможности самодѣятельности, литература — безъ элементарныхъ условiй, которыя бы дали ей право считаться истиннымъ выраженiемъ своего общества и народа.
«Врачу, исцѣлися самъ» — могутъ сказать намъ, и съ полнымъ правомъ, въ отвѣтъ на наши самонадѣянные порывы исцѣлять Европу и человѣчество. «Чортъ догадалъ меня родиться въ Россiи съ душою и талантомъ», воскликнулъ въ минуту встрѣчи съ нашей владычествующей дѣйствительностью самъ Пушкинъ,
XXXIII
который не былъ вообще фантазёромъ. Трудно было бы г-ну Достоевскому комментировать это восклицанiе поэта, повидимому, не раздѣлявшего его мнѣнiя объ удобствѣ быть «всечеловѣкомъ». Но дѣло въ томъ, что рѣчь г. Достоевскаго была построена на фальши — на фальши, крайне прiятной только для раздражаемаго самолюбiя. И къ чему, въ самомъ дѣлѣ, явился этотъ «всечеловѣкъ»? Да быть имъ даже не особенно лестно: лучше быть оригинальнымъ русскимъ человѣкомъ, чѣмъ этимъ безличнымъ «всечеловѣкомъ». Опять все та же гордыня подъ личиною смиренiя!
Считая выводы о нашей «всечеловѣчности» теоретически фальшивыми, скажемъ прямо: мы считаемъ даже вредными эти толки о нашихъ фантастическихъ совершенствахъ, когда дѣйствительность ежечасно напоминаетъ о гораздо болѣе скромныхъ, весьма существенныхъ, но далеко неудовлетворенныхъ потребностяхъ русской жизни, и нацiональной, и внутренне-общественной. Къ сожалѣнiю, мы гораздо больше податливы на улещиванья подобнаго рода, чѣмъ на согласный трудъ для важнѣйшихъ потребностей общества и литературы, на правдивое, нелицемѣрное сужденiе о нашемъ настоящемъ, чѣмъ даже просто на спокойный, добросовѣстный разборъ нашихъ теоретическихъ разногласiй. Мы считаемъ вредными эти тенденцiозныя ссылки на «народъ», котораго мы не знаемъ, который намъ становится почти невозможно изучать, — народъ, безъ сомнѣнiя богато одаренный, сохраняющiй много прекрасныхъ нравственныхъ свойствъ патрiархальнаго быта, но народъ — лишенный образованiя, экономически — нуждающейся, религiозно — раздѣленный расколомъ, общественно — слабо представленный. Намъ передавали сказанныя однажды слова одного изъ пламеннѣйшихъ ревнителей народнаго дѣла, что «народъ — сфинксъ», и это глубоко справедливо. Дѣйствительно, нашъ народъ — сфинксъ, до тѣхъ поръ, пока лучъ просвѣщенiя не освѣтитъ дремлющее сознанiе, и успѣхи общественности не дадутъ ему полнаго права гражданства.
Пушкинскiй праздникъ былъ едва ли когда виданнымъ соединенiемъ русскихъ литературныхъ силъ въ одно цѣлое. Оно произошло силой уваженiя къ памяти величайшаго поэта русской литературы. Поводъ не представлялъ возможности разнорѣчiя, и дѣйствительно, на одномъ торжествѣ, въ ближайшемъ сосѣдствѣ, за однимъ столомъ оказались люди, которыхъ видѣть рядомъ было бы иначе немыслимо. При всѣхъ оговоркахъ, фактъ былъ все-таки достопримѣчателенъ, и онъ внушалъ слова примиренiя, довольно неожиданныя... Собравшiеся въ Москву дѣятели литературы думали, безъ сомнѣнiя, только о Пушкинѣ, объ открытiи памятника, не болѣе; но многолюдное собранiе наводило на мысль,
XXXIV
какъ много можно было бы сдѣлать, если бы такое собранiе было не случайное. «Современныя Извѣстiя» уже высказали это впечатлѣнiе, которое мы вполнѣ раздѣляемъ; мысль московской газеты показалась другимъ — трудно или совсѣмъ неосуществимой; намъ кажется, что она — при отсутствiи, разумѣется, невозможности внѣшней — была бы въ извѣстномъ размѣрѣ очень осуществима: для этого требовалось бы отъ писателей только одно — добросовѣстное отношенiе къ своему писательству.
Нѣтъ сомнѣнiя, что литература и публицистика не выигрываютъ, что представители ея «сидятъ по угламъ», какъ замѣчаютъ «Соврем. Извѣстiя». Справедливо, что отъ крайняго разъединенiя происходитъ — въ значительной степени — «нестроенiе въ печати, и ея раздоръ, и разрывъ съ преданiями, наконецъ, самая грубость въ прiемахъ полемики, доходящихъ иногда до предѣловъ, просто нетерпимыхъ въ обществѣ, сколько-нибудь уважающемъ приличiя». Бываютъ, правда, элементы совсѣмъ несоединимые; но за то есть много другихъ, которые, при всей разности мнѣнiй въ частностяхъ, могли бы вполнѣ понять другъ друга и идти вмѣстѣ къ общимъ, одинаково понимаемымъ, цѣлямъ. Намъ случилось встрѣтить на Пушкинскомъ праздникѣ немало старыхъ друзей, встрѣтить новыхъ, въ томъ числѣ между полу-противниками, и это было не послѣднимъ удовольствiемъ праздника.
Къ сожалѣнiю только, это было его случайной подробностью. Праздникъ ограничился интересами художественными и платоническими. Рѣчи изображали намъ Пушкина какъ великаго поэта и мало, почти совсѣмъ не касались его какъ человѣка своего времени, ставившаго себѣ патрiотическiе вопросы о предметахъ общественныхъ, горячо желавшаго для нихъ работать съ своими идеями объ исторiи Россiи и особенностяхъ ея внутренняго быта. Общественные взгляды Пушкина представляютъ, конечно, великiй интересъ: они не были посторонней прибавкой къ его поэзiи, а напротивъ, тѣсно съ ней связаны; многiя изъ его основныхъ произведенiй внушены — его идеями историческими, его пониманiемъ современныхъ политическихъ и внутреннихъ отношенiй. Въ своей поэзiи онъ искалъ пользы своему народу, не одной отвлеченной, платонически-художественной, но прямой, живой и непосредственной пользы, считалъ своей заслугой, что лирой пробуждалъ добрыя чувства и призывалъ милость къ падшимъ — трогательная черта, незабытая поэтомъ въ представленiи о трудѣ его жизни.
Выяснить эту нить общественныхъ идей, которая идетъ отъ Пушкина къ нашему времени, могло бы быть любопытной тэмой, — которая между прочимъ выяснила бы значительно его историческое значенiе,
XXXV
о какомъ мы выше упоминали. Но почти не была тронута ни эта доля его исторiи, ни состоянiе общества, въ которомъ ему пришлось дѣйствовать, — и не была выведена параллель, изъ которой можно было-бы, напр., видѣть, въ чемъ улучшились условiя общественной дѣятельности и литературы, или въ чемъ совсѣмъ не улучшились.
Замѣтно было, что такая параллель была близка, что хотѣлось изъ самаго праздника вывести практическiй результатъ, выразить желанiя, которыя являлись сами собой; но мысли останавливались на полъ-дорогѣ, слова не были досказаны (напр., рѣчь г. Сухомлинова, какъ въ Петербургѣ рѣчь г. Градовскаго).
Нѣтъ надобности объяснять, откуда происходила эта сдержанность или молчаливость... И не высказанными ясно, но у большинства несомнѣнно присутствовавшими, были желанiя самыя мирныя, самыя скромныя: чтобы явилось, наконецъ, больше простора для печати, которая у насъ есть единственное средство общественности; чтобъ широко развилось умиротворенiе общества. Въ рѣчахъ московскаго праздника не разъ вспоминались слова Пушкина о добрыхъ чувствахъ и милости къ падшимъ, и вспоминалось одно изъ прекраснѣйшихъ его созданiй: «Пиръ Петра Великаго».
Сбудутся ли пожеланiя? Или, не обманывали ли мы себя жестоко, полагая въ минуты увлеченiй, что съ нами думаетъ и чувствуетъ русское общество, что думы и чувства нашего собравшагося круга имѣютъ силу? Сколько отсутствовало здѣсь тѣхъ, кого нужно было бы здѣсь видѣть, не изъ одной области литературной, а и изъ многихъ другихъ!
Мы все-таки можемъ только присоединиться къ пожеланiямъ, и вмѣстѣ высказать болѣе скромную надежду, что Пушкинскiй праздникъ, въ которомъ господствовали столь возвышенныя ноты, надолго и крѣпко останется въ памяти тѣхъ, кто былъ его участникомъ.
1 Когда мы печатали въ маѣ (выше, стр. I) первое стихотворенiе Пушкина, явившагося въ «Вѣстникѣ Европы» 1814 года, мы еще не имѣли предъ глазами новаго изданiя, а потому сдѣланное нами тогда примѣчанiе относилось къ предъидущимъ изданiямъ; въ новомъ изданiи прежнiе недостатки оказались исправленными. — Ред.