Михневичъ Вл. На пушкинскомъ праздникѣ въ Москвѣ // Живописное обозрѣнiе. 1880. № 26. 28 iюня. С. 490-494.


490


НА ПУШКИНСКОМЪ ПРАЗДНИКѢ ВЪ МОСКВѢ.

Ст. Вл. Михневича.

I.

— Ужасная выйдетъ сумятица, вотъ увидите! — напутствовали насъ кое-кто изъ петербургскихъ скептиковъ, когда мы, послѣ троекратнаго закупориванiя чемодановъ, облаченiя въ дорожную амуницiю и такого-же числа странствiй на желѣзнодорожную станцiю, вслѣдствiе отсрочекъ пушкинскаго праздника, усѣлись, наконецъ, въ вагонъ экстреннаго «депутатскаго» поѣзда, чтобы ѣхать въ Москву.

«Сумятицу» намъ пророчествовали впереди — на пушкинскомъ праздникѣ въ Москвѣ. На смотря на возможно торжественное и любвеобильное настроенiе нашего духа, мы, къ сожалѣнiю, не могли оспорить злоязычныхъ скептиковъ: досадливые признаки «сумятицы» задолго еще до праздника сами собою лѣзли въ глаза и кололи ихъ своей неотразимостью.

Начиная уже съ отсрочекъ дня открытiя памятника Пушкина, порядочно таки поохладившихъ нашъ восторгъ, дурныя предсказанiя росли и множились съ каждымъ днемъ. Находились патрiоты, которые умышленно усугубляли ихъ изобрѣтенiемъ презрѣнныхъ кляузъ и инсинуацiй, въ чемъ особенно отличилась газета г. Цитовича.

Самымъ-же существеннымъ признакомъ «сумятицы» представлялось намъ то обстоятельство, что пушкинское празднество оказалось въ рукахъ трехъ хозяевъ — распорядителей (московской думы, общества любителей словесности и комисiи по постройкѣ памятника). 

Хотя число это, положимъ, далеко еще не соотвѣтствовало комплекту традицiонныхъ «семи нянекъ», но тутъ-же намъ приходила на память и напрашивалась на сравненiе не менѣе фатальная крыловская тройка: «Лебедь, щука и рукъ», которою баснописецъ такъ безподобно охарактеризовалъ нашу исконную славянскую рознь во всякихъ «мiрскихъ», колективныхъ дѣлахъ. Помните:

«Лебедь рвется въ облака,

Ракъ пятится назадъ, а щука тянетъ въ воду…»

Оставалось ждать, какъ распредѣлятся эти роли между хозяевами предстоящаго праздника: кто здѣсь сыграетъ намъ ретиво-прогресивную «лебедь бѣлую», кто окажется консерваторомъ-ракомъ, а кто изобразитъ любительницу мутной воды, своекорыстную хищницу-щуку?… 

Съ такими-то недобрыми предчувствiями мчались мы на нашемъ «депутатскомъ» поѣздѣ въ компанiи петербургскихъ ученыхъ и литераторовъ, развлекаясь — одни поучительными бесѣдами, другiе «винтомъ» «по маленькой», а третьи дарами Морфея… Отъ скуки и томленiя чего ни сдѣлаешь? Одинъ почтенный депутатъ, ради разсѣянiя, съѣдалъ, напр., почти на каждой большой станцiи по порцiи ботвиньи и привезъ въ Москву разстроенный желудокъ… Все-же развлеченiе!

«Сумятицей» повѣяло на насъ  уже за добрую сотню верстъ отъ Москвы, когда на нашъ поѣздъ попалъ послѣднiй, свѣжiй нумеръ «Моск. Вѣдомостей». Тамъ мы нашли письмо предсѣдателя общества любителей словесности г. Юрьева, въ которомъ онъ, безъ дальнѣйшихъ околичностей, извинялся передъ г. Катковымъ, какъ передъ редакторомъ «Московск. Вѣдомостей», въ томъ, что по ошибкѣ послалъ ему пригласительный билетъ на пушкинское празднество… Выходило тоже самое, какъ еслибъ васъ кто-нибудь позвалъ въ гости, а потомъ вытолкалъ въ шею, деликатно извиняясь, что позвалъ васъ «по ошибкѣ»… Зло и откровенно!

Была-ли это наивность или предумышленная грубость съ цѣлью унизить г. Каткова, но мы не могли не почуять въ этой закулисной распрѣ «любителей» съ издателемъ московской газеты новаго предвѣстника грозной «сумятицы»…

Вообразите, наконецъ, наше смущенiе, когда, по прiѣздѣ въ Москву, первое слово, которое мы тамъ услышали, опять-таки было — «сумятица!». Его высказалъ намъ любезный секретарь думы, когда мы явились къ нему за билетами на думскiя зрѣлища. Онъ тонко и деликатно намекнулъ намъ, что многаго онъ не можетъ для насъ сдѣлать, вслѣдствiе возникшихъ между думою и университетомъ довольно странныхъ пререканiй изъ за прiема депутацiй.

Въ довершенiе всего, вечеромъ въ день прiѣзда нашего въ Москву и наканунѣ назначеннаго офицiальнаго прiема депутацiй, кто-то пустилъ слухъ среди съѣхавшихся депутатовъ, что будто-бы опять вышла какая-то непредвидѣнная задержка и опять послѣдуетъ отсрочка дня открытiя памятника. 

Послѣ цѣлаго ряда предсшествовавшихъ искушенiй въ такомъ родѣ, мы ничего не видѣли невѣроятнаго въ этомъ тревожномъ слухѣ и предчувствiе «сумятицы» упрочилось въ нашемъ сознанiи такъ основательно, что болѣе впечатлительные изъ насъ легли спать въ тотъ день съ чувствомъ почти отчаянiя въ сердцѣ, мысленно восклицая: «доколѣ-жъ, о, Господи!»

II.

Московская дума — нужно отдать ей честь — отличилась на этотъ разъ необыкновенной дѣятельностью, предупредительностью и гостепрiимствомъ.

Пригласивъ съѣхавшихся депутатовъ въ гости къ себѣ, она размѣстила ихъ въ трехъ лучшихъ московскихъ гостиницахъ на полномъ иждивенiи города.  Большинство депутатовъ (человѣкъ до 40) остановилось въ «Лоскутной гостиницѣ». На первыхъ порахъ къ нимъ въ номера то и дѣло деликатно стучались любезные администраторы и лакеи гостиницы, почтительно останавливались у дверей и освѣдомлялись:

— Не нужно-ли чего? Не прикажете-ли подать что-нибудь? Удобно-ли вамъ? Ради Бога, не стѣсняйтесь: требуйте, приказывайте! Въ сей минутъ все будетъ предоставлено-съ… Намъ такое приказанiе вышло, чтобы гг. депутаты во всемъ были удовлетворены… Птичьяго молока развѣ спросите — скажемъ, что нѣту, а то все, что угодно-съ… Честь города въ этомъ самомъ заключается, чтобы гг. депутаты ни въ чемъ лишенiя не имѣли…

И дѣйствительно, изобилiе было ужасающее: спросишь рюмку водки — смотришь — тащутъ цѣлый графинъ; потребуешь бутербродъ съ балыкомъ — несутъ чуть не цѣлаго осетра, и такъ во всемъ… Боюсъ, что въ счетахъ, поданныхъ потомъ думѣ изъ гостиницъ, мы, депутаты, явимся просто левiафанами по обжорству… Это-то опасенiе и заставляло многихъ изъ насъ возможно умѣреннѣе пользоваться московскимъ хлѣбосольствомъ, да и не изъ голодной-же страны мы, наконецъ, прiѣхали!

Благодаря предупредительности думы, разсѣялись и наши опасенiя насчетъ новой отсрочки праздника, а равно и предчуствiя вообще «сумятицы».

Утромъ, 5 iюня, вмѣстѣ съ чаемъ намъ подали объемистые пакеты, въ которыхъ мы нашли пригласительные билеты на разные акты предстоявшаго празднества и знаки отличiя депутатскаго званiя: бѣлыя шелковыя кокарды, съ золотыми литерами въ срединѣ А. П., для ношенiя въ петлицѣ фрака. Такимъ образомъ, насъ какъ бы санкцiонировали въ рангѣ депутатовъ и открывали двери на празднество… Грибоѣдовскiй Скалозубъ не напрасно придавалъ такую огромную важность «выпушкамъ, кантикамъ, петличкамъ»: на Руси эти и иные знаки отличiя и привилегированнаго положенiя съискони имѣютъ большое значенiе. Отсюда вы поймете, почему невинная бѣлая кокарда въ петлицѣ фрака сразу превратила смирнаго депутата въ своего рода «чинъ», который извозщики и лакеи стали величать «вашимъ сiятельствомъ» и смотрѣть ему въ карманъ, и передъ которымъ даже сумрачные 


491


московскiе sergents de ville почтительно разступались, а то и подъ козырекъ дѣлали. 

Настоящее, впрочемъ, торжество посвященiя въ депутатскiй «чинъ» совершилось въ думской залѣ въ полдень 5 iюня. Тамъ происходила церемонiя прiема депутацiй, которую я не стану здѣсь подробно описывать, имѣя въ виду набросать въ предлагаемомъ разсказѣ только наиболѣе характеристическiя черты всего видѣннаго, слышаннаго и испытаннаго нами на пушкинскомъ праздникѣ. 

Церемонiя прiема депутацiй, не смотря на торжественность обстановки, въ виду колосальнаго гипсоваго бюста поэта, убраннаго тропической зеленью, не лишена была нѣкотораго — неизбѣжнаго, впрочемъ, — комизма.

Извѣстно, что русскiе люди не грѣшатъ ораторскимъ искуствомъ, поэтому большинство депутатовъ, порознь и вкупѣ, неловко, съ смущеннымъ видомъ, подходили къ предсѣдательскому столу, низко и церемонно кланялись и, не проронивъ ни одного словечка, поворачивали налѣво-кругомъ и маршировали вспять. Другiе, повидимому, были обуреваемы намѣренiемъ что-то сказать и, должно быть, превосходныя рѣчи были у нихъ заготовлены, но жаль, что онѣ безслѣдно пропали — пропали для публики, пропали для тѣхъ, къ кому были адресованы, а можетъ быть, пропали и для самихъ ораторовъ… Подойдетъ это иной краснорѣчивый депутатъ, съежится какъ-то и зашевелитъ губами: пошепчетъ, пошепчетъ и — давай Богъ ноги… Отличились болѣе другихъ отчетливостью дикцiи и громкогласiемъ, кажется, только Бурдинъ да Шрейеръ — первый, въ качествѣ депутата отъ перербургской драматической трупы, второй, должно быть, отъ самого себя, ибо кого иного можетъ представлять Шрейеръ, Юлiй Осиповичъ, кромѣ Юлiя Осиповича Шрейера?

Не болѣе удачны и счастливы были и депутатскiе адресы. Ихъ было множество, такъ что еслибы ихъ не убирали, то предсѣдательскiй столъ отъ груды ихъ свертковъ превратился-бы въ своего рода монбланъ россiйской элоквенцiи. Нѣкоторые изъ адресовъ поражали своей внѣшней грандiозностью; напримѣръ, нашъ почтеннѣйшiй стихотворецъ, П. И .Вейнбергъ, взгромоздилъ что-то похожее на 12-дюймовую пушку, подъ видомъ адреса отъ петербургскихъ женскихъ гимназiй, заключеннаго въ картонажѣ исполинскихъ размѣровъ, въ которомъ легко могли-бы умѣститься сердца всѣхъ петербургскихъ гимназистокъ…

Тутъ-же мы увидѣли въ первый разъ дѣтей нашего незабвеннаго поэта и его камердинера. 2 сына и 2 дочери Пушкина мало напоминаютъ отца чертами лица и внѣшностью. Старшiй сынъ, гусарскiй полковникъ, пожилой, съ просѣдью, мужчина небольшого роста, коренастый, представляетъ собою обычный типъ армейскаго офицера; младшiй — брюнетъ, съ окладистой бородою, нѣсколько болѣе похожъ на отца. Дочери — обѣ представительныя дамы, съ розовыми личиками, стройныя, высокiя и изящныя; хотя уже и не первой молодости, но прекрасно сохранившiяся. Онѣ по внѣшности пошли въ мать, извѣстную красавицу.

Очень заинтересовалъ всѣхъ камердинеръ поэта, 80-лѣтнiй старикъ, Никифоръ Федоровъ, бывшiй крѣпостной Засѣцкаго. Онъ еще довольно бодръ на видъ, хорошо помнитъ Александра Сергѣевича и охотно разсказываетъ разные эпизоды изъ его домашней жизни, о томъ, какъ онъ женился, какъ занимался дома «сочинительствомъ» по ночамъ и «изволилъ кушать» при этомъ лимонадъ — его любимый напитокъ и пр.

III.

Утро, въ первый день пушкинскаго праздника, было пасмурное и явилось опасенiе, что дождь помѣшаетъ церемонiи открытiя памятника; но, кажется, еслибъ даже ливень пошелъ, то и онъ не охладилъ бы того искренняго, горячаго восторга, съ которымъ москвичи и съѣхавшiеся депутаты привѣтствовали «мѣдную хвалу» поэту, по картинному выраженiю Аксакова, въ тотъ торжественный моментъ, когда она разоблачиласъ отъ покрова, при звукахъ колоколовъ, оркестра музыки, хора пѣвчихъ и тысячеголосомъ «ура». Это была прекрасная, незабвенная минута!

Не было тутъ ни особенной пышности, ни парадности въ обстановкѣ, даже большого порядка не замѣчалось. Весь внѣшнiй декорумъ заключался въ довольно аляповатыхъ щитахъ, разставленныхъ вокругъ памятника и на которыхъ простымъ сурикомъ, безъ всякихъ затѣй, были намазаны оглавленiя важнѣйшихъ сочиненiй поэта, да въ депутатскихъ знаменахъ. Знамена эти были 3 цвѣтовъ: бѣлаго, синяго и краснаго. На каждомъ изъ нихъ сусальнымъ золотомъ обозначены были депутацiи въ довольно курьезномъ сочетанiи. Такъ, напр., варшавскiй и деритскiй университеты вмѣстились на одномъ знамени съ городскими больницами; присяжные повѣренные — съ трактирной депутацiей и т. д. Не менѣе курьезныя выходили, мѣстами, совпаденiя между щитами и размѣстившимися близъ нихъ депутацiями: надъ головами ученыхъ и литераторовъ пришлась, напр., надпись — «Братья-разбойники», надъ «обществомъ литературнаго фонда» — «Скупой рыцарь», «ликей» г. Каткова афишировался «Кавказскимъ плѣнникомъ» и т. д.

Но вся эта мизерность обстановки, всѣ эти курьезы и самый безпорядокъ въ процесiи совершенно поглощались тою внутренней торжественностью, грандiозностью охватившаго огромную толпу всенароднаго восторга, которыя составляюсъ истинную красоту и величiе подобныхъ моментовъ.

Невозможно описать стремительное, восторженное волненiе толпы, хлынувшей къ памятнику въ ту минуту, когда съ него упала пелена и ея глазамъ представилась стройная, гармонически-изящная фигура поэта, съ задумчиво-склоненной головою, возвышаяся на своемъ гранитномъ пьедесталѣ, какъ скала среди клокочущаго моря. Въ нѣсколько мгновенiй все подножiе памятника было закидано грудами лавровыхъ вѣнковъ и цвѣтовъ, которые потомъ алчно расхватывались толпою, какъ драгоцѣнная реликвiя…

Сбылось предсказанiе поэта, что народъ его узнаетъ и что

… «будетъ онъ народу тѣмъ любезенъ,

Что чувства добрыя въ немъ лирой пробуждалъ!»

Не смотря на сложившееся мнѣнiе, не подлежитъ сомнѣнiю, что всѣ грамотные люди въ простомъ народѣ знаютъ Пушкина и что первое литературное имя, которое ими произносится, есть имя нашего поэта. Относительно этого предмета мы услышали въ одномъ изъ пушкинскихъ торжественныхъ засѣданiй московскаго «общества любителей словесности» весьма любопытный разсказъ. Професоръ казанскаго университета (не припомнимъ теперь его фамилiи), въ своемъ чтенiи о Пушкинѣ, коснувшись того, насколько онъ извѣстенъ народу, передалъ нѣсколько фактовъ изъ практики инородческой сельской школы, изъ которыхъ мы узнали, что имя Пушкина и его сочиненiя становятся извѣстны даже въ средѣ киргизовъ, башкиръ, чувашей и проч. Въ доказательство своихъ словъ, онъ сослался на выставленныя въ пушкинской выставкѣ 4 портрета Пушкина, рисованные карандашемъ и по собственной иницiативѣ 4 воспитанниками казанской учительской семинарiи: киргизомъ, башкиромъ, чувашемъ и мордвиномъ. 

Тѣмъ менѣе, разумѣется, можетъ быть сомнѣнiй, чтобы имя Пушкина было неизвѣстно для русскаго грамотнаго, особенно городского простонародья. И однакожъ, разные сочинители «народныхъ сценъ» не преминули воспользоваться удобной оказiей, чтобы въ тысяча первый разъ поглумиться надъ «простотой» и глупостью русскаго мужика. Такъ, въ нашу бытность въ Москвѣ, въ моментъ самаго праздника, ходилъ, между прочимъ, слѣдующiй разсказъ, неизвѣстно чьего сочиненiя.

Разсказъ относится къ тому времени, когда еще статуя поэта была закрыта сѣрой парусинной пеленой и — нужно признаться — представляла въ этомъ одѣянiи очень некрасивый и даже, можно сказать, простыдный видъ.

Двое мѣщанъ встрѣчаются у памятника и заводятъ такого рода разговоръ.

— Кого изображаетъ этотъ самый статуй?

— Извѣстно кого — Пушкина…

— Какого Пушкина? Того, значитъ, который у Лентовскаго въ «Эрмитажѣ» на гитарѣ играетъ и жидовъ передразниваетъ?

— Вѣстимо, его… Кого-жь другого? За то и статуй ему поставили, что ловко, собака, жида перенялъ.

— Для чего-же его въ чехлѣ содержатъ?

— А видишь какая причина. Малкiель, подрядчикъ, больно на этого самого Пушкина осерчалъ за то, что тотъ про него въ кiатрѣ поетъ, какъ онъ гнилыя подметки солдатамъ ставилъ… Вотъ видитъ Малкiель, что Пушкину статуй ставятъ — пуще того озлился: метнулся туда — сюда, кого слѣдоваетъ подмазалъ, задобрилъ, говоритъ, тыщъ не пожалѣю, а только не бывать эфтому монументу на Москвѣ… Ну, вѣстимое дѣло, сила… Деньгами чего не сдѣлаешь? Чтобы доставить удовлетворенство г. Малкiелю, строители взяли да и надѣли этотъ самый чехолъ на Пушкина — пущай, молъ, постоитъ въ скрытности, а тамъ, что Богъ дастъ. Одначе, каверза эта, братецъ ты мой, дошла до вышняго начальства и вотъ теперича постановили открыть монументъ, не взирая на г. Малкiеля… Тамъ ужь, какъ онъ себѣ хочетъ, а Пушкина безпремѣнно откроютъ…

Ходили и другiе разсказы въ такомъ-же, неособенно остроумномъ родѣ. Одинъ изъ нихъ былъ «изображенъ» извѣстнымъ актеромъ-разсказчикомъ г. Андреевымъ-Бурлакомъ даже на литературномъ обѣдѣ, данномъ обществомъ любителей словесности на второй день пушкинскаго праздника. 

IV.

Въ день открытiя памятника намъ пришлось столько испытать за разъ сильныхъ, можно сказать, потрясающихъ впечатлѣнiй, что теперь, когда вспоминаешь эти минуты, онѣ представляются въ совокупности какимъ-то порывистымъ вихремъ чувствъ, мыслей, картинъ и сценъ, который высоко, высоко вознесъ насъ внутренно надъ уровнемъ обыденныхъ интересовъ и суетъ суетствiй.

Какой, напр., глубоко-знаменательный, экстатическiй моментъ пережили мы въ университетской актовой залѣ на торжественномъ засѣданiи ученаго ареопага, посвященнаго чтенiями о Пушкинѣ!

Моментъ этотъ былъ тотъ, когда ректоръ Тихонравовъ, упомянувъ въ своемъ чтенiи имя тутъ-же присутствовавшаго И. С. Тургенева, какъ преемника Пушкина по красотѣ и изяществу языка, вызвалъ громъ рукоплесканiй. Вся публика, въ числѣ нѣсколькихъ сотъ человѣкъ, встала на ноги, какъ одинъ человѣкъ, сотни глазъ обратились на среброкудрую, изящную, львиную голову нашего маститаго белестриста, изъ сотенъ грудей вырвался восторженный кличъ художнику-творцу чудныхъ образовъ и еще болѣе, чѣмъ художнику — представителю и борцу 


492


прогресивныхъ идей и народнаго блага, знаменосцу лучшихъ надеждъ и упованiй мыслящей Россiи!..

Эту минуту мы никогда не забудемъ… И какъ чудесно украсилъ ее г. министръ народнаго просвѣщенiя, почтивъ своимъ личнымъ вниманiемъ Тургенева: онъ подошелъ и обнялъ его, чѣмъ превратилъ восторгъ публики въ энтузiазмъ!..

Вслѣдъ затѣмъ, безъ отдыха и перерыва, ложится на душу цѣлый рядъ другихъ, такихъ-же патетическихъ, полныхъ интереса и высокаго возбужденiя минутъ. 

Вотъ передъ нами пылающiй огнями чертогъ… Столы, украшенные цвѣтами и зеленью, ломятся отъ роскошныхъ яствъ… Въ прозрачномъ хрусталѣ сверкаетъ и пѣнится золотистое вино, столь любимое и такъ игриво воспѣтое виновникомъ этого пиршества… Звучатъ сладкiя ноты Моцарта… Веселый шумъ, бойкiй говоръ, оживленныя свѣтлыя лица… Но вотъ всѣ смолкли: вниманiе! Въ чертогѣ раздается плавная, блестящая, вдохновенная рѣчь одного изъ амфитрiоновъ… Говоритъ И. С. Аксаковъ «первый человѣкъ» неофицiальной Москвы… Смолкъ и — зала гремитъ аплодисментами. За нимъ встаетъ другой, еще и еще… Льются рѣчи, льется вино и далеко разносится гулъ веселаго пиршества, одухотвореннаго святой памятью безсмертнаго пѣвца-гражданина…

Всѣ слились здѣсь въ одномъ чувствѣ, у всѣхъ на устахъ миръ и любовь… даже на устахъ г. Каткова, который вставилъ и свое слово въ общiй хоръ тостовъ и рѣчей…

Быть можетъ, съ наибольшимъ вниманiемъ была выслушана именно рѣчь г. Каткова. Ее ждали, ея боялись, какъ дисонанса, общему миротворному, праздничному тону. Но г. Катковъ оправдалъ свою репутацiю — человѣка умнаго, образованнаго и тактичнаго. Онъ заговорилъ о примиренiи, о забвенiи прошлаго, о дружномъ единенiи всѣхъ «партiй» во имя поэта, во имя блага народа… Рѣчь его плохо, неровно произнесенная оказалась блестящей по мысли и по чувству.

Была попытка — неизвѣстно чья — испортить финалъ рѣчи г. Каткова страннымъ перерывомъ. Когда ораторъ, цитируя стихи поэта, ударилъ рукой по столу и провозгласилъ: «Поднимемъ стаканы…» его прервалъ изъ толпы чей-то гласъ: «за Некрасова!..» Это, во всякомъ случаѣ неумѣстное, предложенiе не нашло себѣ поддержки въ окружающихъ.

Въ томъ-же чертогѣ, при той-же почти обстановкѣ и съ тѣми-же участниками происходило обѣденное пиршество и на другой день — отъ общества любителей словесности, за плату (Первый обѣдъ далъ городъ дѣтямъ Пушкина и депутатамъ на свой счетъ). Опять полилось вино, опять полились рѣчи… На этотъ разъ наибольшее вниманiе пирующихъ привлекли рѣчи гг. Тургенева и Островскаго (драматурга).

Г. Тургеневъ блеснулъ необыкновенной эрудицiей, цитируя всѣхъ иностранныхъ писателей, давшихъ оцѣнку Пушкину. Г. Островскiй разсыпалъ самоцвѣтные камни чисто русскаго остроумiя и русскаго языка, которымъ онъ такъ артистически владѣетъ. Его фразы, что «Пушкинъ дѣлаетъ умнымъ всякаго, кто только можетъ поумнѣть», и что, благодаря ему, теперь «на нашей улицѣ праздникъ», т. е. на «улицѣ» русской литературы, въ честь которой ораторъ поднялъ въ заключенiе бокалъ — были встрѣчены веселымъ, дружнымъ одобренiемъ и, конечно, войдетъ въ пословицу.

Вотъ память переноситъ насъ въ другой, «историческiй» залъ московскаго «благороднаго собранiя». Колосальныя, подъ бѣлый мраморъ, колоны, высокiя стѣны, безсчетное число рядовъ стульевъ, сплошь занятыхъ интелигентной публикой… Толпы публики виднѣются и съ боковыхъ галерей и съ хоръ… Огромный залъ, точно улей, дышетъ, гудитъ и рокочетъ отъ толпы въ нѣсколько тысячъ человѣкъ; но вотъ онъ мгновенно смолкъ и притаилъ дыханiе… пролетѣла-бы муха и ту можно было-бы услышать… Въ переднемъ концѣ залы, передъ сценой, украшенной довольно аляповато росписанными подзорами, на которой бѣлѣетъ, среди зелени растенiй и лавровыхъ вѣнковъ, бюстъ поэта, возсѣдаетъ почтенный синедрiонъ заслуженныхъ членовъ «общества любителей россiйской словесности». Среди нихъ и всѣ наши литературныя свѣтила: Тургеневъ, Достоевскiй, Аксаковъ, А. Потѣхинъ, Майковъ, Полонскiй, Островскiй, Писемскiй et cetera… Словомъ, чуть не вся насущная умственная «соль» русской земли — полное созвѣздiе знаменитостей науки и литературы. 

Чередуясь, одинъ за другимъ, всходятъ они на кафедру и сколько ума, таланта, знанiя и остроумiя проносится въ живомъ словѣ подъ этими громадными сводами и жадно схватывается внимательной, чуткой и отзывчивой толпой!

И здѣсь опять, какъ и вездѣ, наибольшая дань уваженiя и восторга отдается И. С. Тургеневу. Читаетъ-ли онъ свой прелестный по языку и по мысли рефератъ о Пушкинѣ, доказывая универсальность его таланта, декламируетъ-ли на литературно-музыкальномъ вечерѣ его дивныя стихотворенiя, публика неизмѣнно встрѣчаетъ его выраженiемъ самаго горячаго поклоненiя и нѣтъ у него соперниковъ по громадной популярности… Только на мгновенiе нашелся такой соперникъ, который съумѣлъ своей оригинальной блестящей талантливостью и своей подкупающей искренностью завоевать такое пламенное одобренiе публики, какого по степени температуры не доставалось никому. То былъ Ф. М. Достоевскiй, вызвавшiй просто бурю своимъ чтенiемъ во второмъ (послѣднемъ) засѣданiи «общества любителей словесности».

Г. Достоевскiй занялся характеристикой типичныхъ особенностей героевъ самаго генiального и наиболѣе зрѣлаго произведенiя Пушкина, «Евгенiя Онѣгина», которое слѣдовало-бы назвать, по его мнѣнiю, «Татьяной». Онъ провелъ необыкновенно тонко и остроумно психологическую паралель между характерами Татьяны и Евгенiя. Преклонившись передъ первой, какъ передъ живымъ, рельефнымъ типомъ русской женщины, нравственныя корни которой питаются плодотворнымъ сокомъ народнаго духа, лекторъ кругомъ осудилъ и отрекъ типъ Евгенiя, какъ вѣчнаго, празднаго и гордаго «скитальца», чуждаго своей землѣ и своему народу и являющагося продуктомъ той «оторванности отъ почвы», которую создала на Руси петровская реформа. Г. Достоевскiй подобралъ черты этого типа послѣдовательно, во всѣ эпохи «петербургскаго перiода» включительно до нашихъ 


494


дней, въ лицѣ, напр., современныхъ «нигилистовъ».

Но онъ вѣритъ въ мощь и животворную силу русскаго народнаго духа и заканчиваетъ свое чтенiе вдохновеннымъ пророчествомъ, что русскiй человѣкъ въ концѣ концовъ явится тѣмъ идеальнымъ «всечеловѣкомъ», который вмѣститъ въ себѣ всѣ другiя человѣческiя разновидности, и силою своей любви и смиренiя умиротворитъ вселенную…

Г. Аксаковъ, говорившiй вслѣдъ за г. Достоевскимъ, совершенно вѣрно замѣтилъ, что чтенiе его есть своего рода квинтъ-эсенцiя славянофильскаго ученiя. Да, г. Достоевскiй объявился ревностнымъ, вдохновеннымъ проповѣдникомъ славянофильства и, безъ сомнѣнiя, его чтенiе не выдержитъ строгой критики; но публика, да еще въ такiя торжественныя минуты, плохой критикъ. Ее всецѣло подкупила необыкновенная талантливость лектора, его остроумiе, а главное его какая-то, можно сказать, вдохновенная искренность… Овацiя, сдѣланная ею г. Достоевскому, превзошла все, когда-нибудь видѣнное нами въ этомъ родѣ. Особенно восторженно отнеслись къ нему женщины. Онѣ махали ему платками, вставали на стулья, а нѣкоторыя доходили до истерики… Охватившiй всѣми экстазъ дошелъ до своего апогея, когда Тургеневъ на виду у всѣхъ обнялъ Достоевскаго и когда, вслѣдъ затѣмъ, общество любителей торжественно провозгласило Федора Михайловича своимъ почетнымъ членомъ. 

4 раза, утромъ и вечеромъ, втеченiи 2 дней, сходились мы въ залѣ благороднаго собранiя, чтобы слушать хвалу безсмертному поэту въ стихахъ и въ прозѣ, въ пѣсняхъ и въ звукахъ музыки, исполненныхъ  свѣтилами нашей науки, литературы и искусства. 4 раза потрясалась зала такими безконечными изступленно-восторженными аплодисментами и кликами возбужденной публики, что, право, удивительно, какъ она не обрушилась. И, несомнѣнно, никогда въ стѣнахъ этой залы не дышала и не волновалась публика, болѣе чуткая, болѣе зрѣлая и интелигентная, и никогда въ ея атмосферѣ не носилось столько осмысленныхъ, единодушныхъ общественно-прогресивныхъ упованiй, стремленiй и надеждъ…

Вотъ чѣмъ былъ великъ и знаменателенъ пушкинскiй праздникъ и вотъ почему въ нѣкоторой доли правъ тотъ публицистъ, который сказалъ надняхъ въ своей газетѣ: «Вѣрьте мнѣ на слово — несчастный тотъ человѣкъ, который не былъ въ Москвѣ на пушкинскомъ праздникѣ!..»