Разъ въ мѣсяцъ. Среди знаменитостей. Характеристики и эскизы И. Василевскаго (Буквы) // Живописное обозрѣнiе. 1880. № 27. 5 iюля. С. 14-18.

14

РАЗЪ ВЪ МѢСЯЦЪ.

СРЕДИ ЗНАМЕНИТОСТЕЙ.

Характеристики и эскизы И. Василевскаго (Буквы).

Недавнiй пушкинскiй праздникъ носилъ характеръ блестящаго литературнаго съѣзда. Большая часть нашихъ извѣстныхъ писателей собралась на чествованiе памяти родоначальника новой русской литературы. Тамъ были Тургеневъ, Достоевскiй, Островскiй, Аксаковъ, Писемскiй, Пашковъ, Гротъ и другiе. Во время празднествъ намъ постоянно приходилось вращаться среди и вокругъ знаменитостей. Мы слышали ихъ, какъ ораторовъ и какъ лекторовъ; живо, разумѣется, интересовались или; бесѣдовали съ ними.

Я хочу подѣлиться личными впечатлѣнiями, вынесенными изъ этого литературнаго Олимпа. Прошу не искать у меня въ этотъ разъ ни обстоятельности, ни полноты. Видѣли вы когда-нибудь кроки карандашемъ французскаго рисовальщика Гаварни! Штрихи, штрихи, очень много бѣглыхъ, незаконченныхъ штриховъ, но среди нихъ попадаются кое-гдѣ контуры и профили.

Мои эскизы и характеристики въ этомъ родѣ. 

Единственная ихъ заслуга та, что они соберутъ нѣсколько свѣтилъ въ одно созвѣздiе, которое и мелькнетъ передъ вами. 

I.

На послѣдней выставкѣ передвижниковъ была, между прочими, картина художника Васнецова съ типами русскихъ витязей-богатырей. Одинъ изъ нихъ мнѣ живо припомнился при видѣ И. С. Аксакова. Физическая мощь и дородство Аксакова прежде всего бросаются въ глаза. Онъ созданъ быть вождемъ. Въ немъ несомнѣнно есть нѣчто, такъ сказать, понтификальное. Широкая, выпуклая, чисто богатырская грудь, крѣпкая, прямая и свободная посадка, огромный мыслящiй, открытый лобъ, окладистая, подстриженная, чисто русская, бѣлая борода, умные, прозорливые глаза въ золотыхъ очкахъ и крупныя, мускульныя руки придаютъ Аксакову полную физiономическую самостоятельность и оригинальность. У Аксакова все на виду и онъ невольно обращаетъ на себя вниманiе. Аксаковъ  не рисуется, но у него всѣ внѣшнiя средства превосходнаго артиста и декламатора, исключительно состоящаго на шекспировскихъ роляхъ. Если-бы у насъ была постоянная арена публичнаго краснорѣчiя, Аксаковъ быстро и вполнѣ заслуженно заручился-бы авторитетомъ и популярностью первокласнаго трибуна. Аксаковъ — риторъ, но въ строгомъ, класическомъ и серьезномъ смыслѣ слова. Въ нашемъ, бѣдномъ краснорѣчiемъ и хорошими ораторскими прiемами, обществѣ, московское свѣтило служитъ выдающимся исключенiемъ. Аксаковъ говоря какъ-бы паритъ и приподнимаетъ, возноситъ съ собою и своихъ слушателей. Ни одинъ слогъ, ни одинъ голосовой эфектъ, ни одинъ внушающiй раздумье вопросъ и ни одно усугубляющее восклицанiе не пропадаютъ въ аксаковской рѣчи. Она дѣйствительно была какъ-бы наряжена у него въ царственныя одежды красоты и величiя. Мысли и перiоды развертываются медленно, плавно, съ мастерскимъ воспроизведенiемъ всѣхъ оттѣнковъ и переходовъ. Голосъ Аксакова — органъ спикера, говорящаго с массою. Онъ чрезвычайно громокъ, силенъ, музыкаленъ и разнообразенъ въ тонахъ и нотахъ. Внимая ему, вы чувствуете, что голосъ этотъ сразу способенъ завладѣть массою и приковать ее къ себѣ, заставляя ее любить и ненавидѣть, восторгаться и ужасаться, плакать и радоваться. Жестикуляцiя Аксакова — красивая, величавая и выразительная. Она стоитъ на высотѣ оратора, какъ разъ на той грани, гдѣ кончается область трибуны и начинается сфера театра. Въ говорящемъ Аксаковѣ кромѣ того поражаетъ и увлекаетъ необыкновенная вѣра его въ свои слова, стремленiя и идеалы. Слушателю почему-то кажется, что человѣкъ, который такъ говоритъ, не можетъ ошибаться. Аксаковъ подавляетъ слушателя ораторскимъ дарованiемъ и постоянно держитъ его подъ своимъ обаянiемъ. Я не симпатизирую Аксакову, какъ главѣ и литературному авторитету московско-славянофильскаго полка, подмѣняющаго народность сугубою путаницею философскихъ, историческихъ и мистическихъ доктринъ, парящихъ въ воздухѣ и игнорирующихъ дѣйствительную жизнь и дѣйствительныхъ людей. По смыслу аксаковскаго ученiя, всѣ мы сказочные богатыри, пальцами горы шатающiе… Мы-то? Но талантъ талантомъ. Смѣло можно сказать, что Аксаковъ самый краснорѣчивый и самый возвышенный русскiй ораторъ. Онъ точно родился на кафедрѣ. 

Вы знаете, что Аксаковъ давно уже ничего не пишетъ. Литературная дѣятельность его оборвалась на изданiи «Москвы» и «Москвича». Съ тѣхъ поръ онъ хранитъ упорное молчанiе и появлялся на столбцахъ печати только въ болѣе торжественные моменты послѣдней русско-турецкой войны, которая произвела огромное возбужденiе въ средѣ славянофиловъ. Аксаковъ, окруженный для своихъ сторонниковъ и поклонниковъ прежнимъ ореоломъ, предпочелъ въ концѣ концовъ теплое мѣсто директора банка бурному и хлопотливому посту всеславянскаго вождя. Главарь засѣлъ за костяжки, окружилъ себя гросъ-бухами, исходящими бумагами, отчетами, протестами и мирно бесѣдуетъ съ замоскворѣцкими лавочниками о торговыхъ видахъ и предстоящемъ дивидендѣ.

Конечно, жалко и досадно смотрѣть на это мельчанiе и дробленiе несомнѣнно крупной и блестящей общественной силы, но Аксаковъ увѣряетъ, что лучше заниматься какимъ-бы то ни было, хотя-бы мѣняльнымъ дѣломъ, чѣмъ сидѣть совсѣмъ безъ дѣла. Какъ сказать: быть можетъ, онъ и правъ, хотя, конечно, князь славянофильской лиги, подшивающiй купеческiе векселя, способенъ вызвать большое недоумѣнiе. Впрочемъ, быть можетъ, литература только возвращаетъ въ лицѣ Аксакова свой долгъ комерцiи: извѣстно, что въ свое время кровный откупщикъ Кокоревъ занимался печатнымъ сочинительствомъ. 

II.

Анализъ, доведенный до болѣзненности, до изслѣдованiя сокращенiй периферическихъ узелковъ, подавляющее преобладанiе нравственнаго, отвелеченно-психическаго матерiяла надъ строемъ, работою и злобами общественности, субъективность, на все взирающая чрезъ свои собственныя, разъ надѣтыя, очки, глубина и полнота воспроизводимыхъ чувствъ и общая сумрачная окраска повѣствования — служатъ, какъ вы знаете, главными отличительными признаками белетристическаго творчества автора «Униженныхъ и оскорбленныхъ». И въ наружности 

15

Достоевскаго отчасти сказываются тѣ-же черты. Улыбка какъ будто никогда и не появлялась на строгихъ и зажатыхъ губахъ Достоевскаго, а довольно большiе, лихорадочно горящiе глаза точно умѣютъ мерцать только какими-то призрачными, блуждающими огоньками. На всей фигурѣ Достоевскаго явственно лежитъ печать изможденности, устали, разочарованiя и широкой, размывающей и подтачивающей печали. Это литературный отшельникъ и схимникъ, пишущiй въ сырой и полутемной пименовской кельѣ сокомъ нервовъ своихъ. Лицо у него впалое, блѣдное, безкровное; фигура вогнутая, сутуловатая; худыя, холодныя и влажныя руки; русая, почти рыжая борода и такiе-же волосы. Отсутствiе сѣдинъ у Достоевскаго не только не молодитъ его, но, наоборотъ, какъ-бы раздражаетъ глаза. Немощное старческое лицо точно протестуетъ противъ сохранившагося цвѣта волосъ. Сѣдина придала-бы лицу психолога-белетриста больше мягкости, теплоты и гармонiи.  Достоевскiй кажется человѣкомъ разъ на всегда ушедшимъ внутрь себя и запершимся тамъ. Онъ не общителенъ, не разговорчивъ, разсѣянъ. Внутреннiя думы какъ-бы совсѣмъ отвлекаютъ его отъ внѣшняго мiра. Борозды чела никогда не расходятся. Голосъ у Достоевскаго вообще глухой и слабый, но при извѣстномъ напряженiи умѣетъ быть протяжно-громкимъ, хотя тоже съ ноющими, страдальческими нотами. Вещи тонкiя, психическiя, прочуствованныя, требующiя души и вѣры, выходятъ, впрочемъ, очень хорошо въ чтенiи Достаевскаго. Достоевскiй читалъ на одномъ изъ пушкинскихъ вечеровъ монологъ Пимена. Вся зала превратилась вслухъ; жужжанiе мухи можно было разслышать. Всякiй стѣснялся кашлянуть или шевельнуться. Илюзiя была огромная. Казалось, что настоящiй Пименъ, печалуясь и вздыхая, вышелъ изъ-за кулисъ и началъ вести рѣчь съ публикою о своемъ суровомъ призванiи. Вы уже знаете о томъ громадномъ фурорѣ, которымъ заключилось восхотительное чтенiе Достоевскаго о Пушкинѣ. Никто не ожидалъ такого грандiознаго, такого всеобщаго эфекта, тѣмъ болѣе, что Достоевскiй раньше чувствовалъ себя въ Москвѣ точно не въ своей тарелкѣ. Онъ крайне честолюбивъ и самолюбивъ. Говорили, что Достоевскiй ревновалъ публику къ Тургеневу. Повторялась исторiя двухъ примадоннъ на одной и той-же сценѣ. Все время онъ стоялъ въ тѣни и вдругъ случилось нѣчто необыкновенное. Достоевскiй какъ-бы выросъ и окрылился на глазахъ у всѣхъ. Чтенiе его электризировало, умилило, примирило, вознесло. Въ рѣчи Достоевскаго, при холодномъ анализѣ ея печатнаго оттиска, очень легко можно найдти много натяжекъ, противорѣчiй и призрачныхъ, точно преломленiй свѣта вызванныхъ, картинъ. Но въ Москвѣ, въ собранiи, никто не замѣчалъ этого. Казалось, что пророкъ глаголомъ прожигалъ сердца. Высь, на которой очутился Достоевскiй, говоря о любви, о правдѣ, о красотѣ, о не умирающихъ идеалахъ всечеловѣчества, захватывала духъ и кружила головы. Сердце слушателя то замирало и леденѣло, то судорожно выбрасывало въ артерiи временно застоявшуюся кровь. У самого Достоевскаго горѣли щеки лихорадочнымъ румянцемъ, дрожалъ насильно форсированный, по природѣ слабый, голосъ и тряслись отъ волненiя руки. Съ каждой фразою ораторъ побѣждалъ все болѣе и болѣе. Послѣ каждой передышки появлялись у него новыя радуги красокъ, новыя купы свѣта, новыя, хватавшiя за душу, сближенiя и сопоставленiя, новыя, приводившiе въ восторгъ эстетическую сторону слушателя, абрисы и характеристики. Выискиванiе Достоевскимъ въ лицѣ Алеко будущаго Онѣгина и прослѣживанiе въ Онѣгинѣ преемственныхъ чертъ Алеко, изображенiе бьющагося, тревожнаго, неудовлетвореннаго, вѣчно чего-то ищущаго, вѣчно минорнаго броженiя духа, которое было и остается удѣломъ мыслящаго русскаго человѣка, вылилось у романисти безподобно. Рѣчь жгла, ослѣпляла, поражала, и если Аксакову должна принадлежать пальма первенства, какъ неподражаемому оратору внѣшняго, то Достоевскiй несомнѣнно заслуживаетъ пьедестала великаго мастера, умѣющаго увлекать внутреннею энегрiею и внутреннею красотою человѣческаго слова, парящаго на дѣйствительно орлиныхъ высотахъ и способнаго уподобиться, какъ сказалъ Аксаковъ, даже «молнiи, прорѣзывающей небо». 

III.

Привѣтомъ, ласкою, нѣгою, изяществомъ, почти женственною грацiею вѣетъ отъ И. С. Тургенева, мирящаго и увлекающаго своею истинно художническою дѣятельностью всѣ круги, лагери и направленiя. Тургеневъ, помимо всякаго желанiя со своей стороны, обворожителенъ. Вы чувствуете передъ собою мягкую, любящую, незлобивую и непоколебимо-честную натуру, воплощенiе скромности, любезности и обязательности. Въ Тургеневѣ все художественно: и его артистически великолѣпная бѣлоснѣжная голова съ розовымъ, чисто-юношескимъ цвѣтомъ лица; и его голубые, медленно и привѣтливо по всему скользящiе глаза; и обворожительная, недоговаривающая, ободряющая полуулыбка; и плавная округленность движенiй; и приковывающая къ себѣ вниманiе и симпатiю слушателя рѣчь, сотканная изъ мелкихъ психическихъ наблюденiй, интересныхъ и разнообразныхъ воспоминанiй, остроумныхъ сопоставленiй, парадоксовъ; и тургеневскiй, точно бисеромъ по канвѣ вышитый, слогъ, въ которомъ каждая блестка на своемъ мѣстѣ, каждая краска прельщаетъ свѣжестью и правдивостью и каждый мелкiй штрихъ составляетъ необходимую и неисключимую принадлежность общаго, законченнаго рисунка. Съ обычными качествами своими выступалъ Тургеневъ въ чтенiи своемъ о Пушкинѣ, которое появилось въ iюльской книжкѣ «Вѣстника Европы». Если рѣчь Достоевскаго была «молнiею, прожегшею небо», чтенiе Тургенева напоминало восхитительный пейзажъ у Боденскаго озера.

Тургеневъ — не ораторъ. Онъ и на трибунѣ чувствуетъ себя въ гостиной: небольшой голосъ, разговорный тонъ, отсутствiе всякой торжественности въ движенiяхъ, простота и естественность чтенiя. Тургеневъ незамѣнимый собесѣдникъ, прекрасный человѣкъ и въ этомъ его огромная сила. Присутствiе Тургенева, кажется, чувствовалось всѣми: оно согрѣвало застольниковъ, сближало ихъ между собою, хотя-бы уже и тѣмъ, что всѣ литератырныя партiи видѣли въ Тургеневѣ близкаго и дорогого себѣ человѣка и всѣ тянулись къ нему съ чокающимся бокаломъ и съ дѣйствительно искреннимъ привѣтомъ младшихъ маститымъ сѣдинамъ старѣйшаго. Тургеневъ былъ настоящею душею московскихъ празднествъ. Его постоянно окружали ласками и овацiями и литераторы, и публика. Несомнѣнно, что въ настоящее время это самый популярный человѣкъ въ Россiи, если, добавимъ, еще и не самый чистый, какъ въ смыслѣ своихъ побужденiй и увлеченiй, такъ и въ смыслѣ ошибокъ и небольшихъ слабостей, которыя очень охотно прощены ему  уже и теперь современниками писателя. 

IV.

Отъ Тургенева прямой переходъ къ Островскому. Это золотой человѣкъ: душа на-распашку, москвичъ съ головы до пятокъ. Въ Тургеневѣ есть нѣчто, не скажу не искреннее, но, если можно такъ выразиться, западно-галантерейное, тотъ обмѣнный и общепринятый лоскъ, который нѣсколько скрадываетъ силу и выразительность мысли и слова. Въ Островскомъ больше природнаго, своероднаго и шероховатаго. Островскiй весь на ладонкѣ. Передъ вами умный, радушный, прекрасно-душный помѣщикъ костромской губернiи, нѣсколько запущенный и ни подъ какую струнку не подтянутый. Вы видите, что онъ прямо прiѣхалъ въ Москву отъ соблазнительныхъ карасей, которыхъ ловитъ въ пруду своемъ, отъ пыхтящаго семейнаго самовара, кругомъ обставленнаго домодѣльными яствами и сластями, отъ тихой и однообразной захолустной жизни, хвастающейся здоровьемъ и нагуривающей жиръ. Островскiй выглядитъ нѣсколько брюзглымъ толстякомъ, лѣниво, мямля говоритъ, весело, закатисто хохочетъ и до боли пожимаетъ старыя прiятельскiя руки. Если-бы я не боялся вульгарной терминологiи, я сказалъ-бы, что Островскiй это — доброта, безпечность, халатность и грузность. Искренняя радость и восторгъ блескомъ юбилея не сходили ни съ глазъ ни съ устъ Островскаго. Онъ охотно сближался съ молодыми литературными силами и, не взирая на свою кажущуюся отчужденность, обнаруживалъ человѣка, чрезвычайно живо и внимательно слѣдящаго за современною печатью и ея дѣятелями. Хотя в програмѣ пушкинскихъ празднествъ поочередно и поперемѣнно фигурировали почти всѣ литературныя свѣтила, Островскаго между ними, однако, не было. Ему просто «лѣнь было» рузгрузиться и что-нибудь приготовить. Добрѣйшiй толстякъ предпочиталъ болѣе спокойную роль зрителя и собесѣдника. Онъ даже и не читалъ ничего изъ Пушкина, хотя Островскiй читаетъ прекрасно. Но когда огромная литературная семья дружно, весело и шумно собралась за столомъ, когда ее не окружали уже никакiе стороннiе элементы, когда всѣми чувствовалась великая праздничность и знаменательность минуты, когда пошли въ ходъ товарищескiя чоканiя, одобренiя, шутки, воспоминанiя, — не усидѣлъ на своемъ мѣстѣ и костромской «помѣщикъ». Островскiй взялъ въ руку бокалъ и провозгласилъ во имя Пушкина краткiй тостъ за литературную братью. Тостъ этотъ стоилъ всѣхъ тостовъ, такъ много въ немъ было огня, сердечности и любви къ писательской професiи. Тостъ Островскаго сразу, такъ сказать, повысилъ температуру и слилъ всѣхъ воедино. Слово Островскаго не было заранѣе подготовлено. Онъ высказалъ то, что чувствовалъ въ данную минуту. «Въ эти дни, — какъ-то задумчиво и ласково обводя всѣхъ присутствующихъ глазами, сказалъ Островскiй, — въ эти знаменательные дни всякiй пишущiй долженъ быть ораторомъ. Пушкинъ далъ намъ право сознавать самихъ себя русскими писателями и русскими дѣятелями». Остановясь затѣмъ на освобожденiи Пушкинымъ литературы отъ псевдо-класицизма, на открытiи въ ней неисчерпаемыхъ источниковъ живой народной рѣчи, на поднятiи достоинства и значенiя писательской роли, Островскiй кончилъ слѣдующимъ прочувствованнымъ обращенiемъ: «Выпьемъ, господа, весело… Выпьемъ очень весело, ибо въ эти дни на нашей улицѣ праздникъ!».

Ему хлопали, хлопали и хлопали; съ нимъ чокались такъ много, что, я думаю, рука затекла у него отъ держанiя въ воздухѣ поднятаго бокала.

Въ послѣднiе годы Островскiй только зимою гоститъ въ Москвѣ, да и то наѣздомъ. Онъ дѣйствительно изображаетъ собою костромского помѣщика, вполнѣ обезпеченнаго, богатаго даже. Матерiяльнымъ благосостоянiемъ своимъ первый русскiй драматургъ обязанъ, къ сожалѣнiю, отнюдь не русскому театру. Только во Францiи Дюма-сынъ соорудилъ себѣ герцогскiй замокъ и 50,000 франковъ годового дохода при содѣйствiи «Французскаго» театра. Островскому просто улыбнулась фортуна: онъ получилъ отъ

18

одного изъ своихъ отдаленныхъ родственниковъ наслѣдство, говорятъ, въ 300,000 и… и зажилъ русскимъ бариномъ на покоѣ.  

V.

Бѣдный Писемскiй совсѣмъ какъ-то опустился. При случайной встрѣчѣ съ нимъ на улицѣ, вы приняли-бы его за одного изъ характерныхъ замоскворѣцки-цивилизованныхъ героевъ Островскаго. Студенемъ смотритъ онъ. У Писемскаго вялое, сонное, четырехугольное лицо, заплывшiе, щурящiеся глаза, изъ-желта темная цвѣтъ лица, огромная плѣшь и «французская» сѣдая бородка, клиномъ, при общенеподвижномъ и усталомъ лицѣ. Писемскiй крайне ослабъ зрѣнiемъ, онъ носитъ pince-nez поверхъ очковъ. Писемскiй давно уже уединился и живетъ въ своемъ небольшомъ обывательскомъ домикѣ, гдѣ-то за Москвой-рѣкою, точно за китайскою стѣною. Давно уже и отъ него ничего не исходитъ и къ нему ничего не стремится. Человѣкъ заживо какъ-бы поросъ пылью и плѣсенью. Мнѣ говорили, что Писемскiй весь ушелъ въ домашнюю жизнь, поставилъ вопросъ желудка на первомъ планѣ и считаетъ свою литературную дѣятельность вполнѣ законченною. На одномъ изъ пушкинскихъ собранiй Тургеневъ и Писемскiй сидѣли рядомъ. Случай очень смѣло поставилъ бокъ-о-бокъ два эти антипода: Тургенева, какъ живую, добрую, зрѣлую, все еще мощную и производительную литературную силу, и Писемскаго — безвременно заглохшее и измельчавшее дарованiе, живой образъ ветхаго, треснувшаго и покосившагося обывательскаго домика.

Писемскiй, впрочемъ, не былъ на торжествѣ простымъ и безучастнымъ зрителемъ. Онъ, какъ боевой конь, услышавшiй боевой звукъ, рванулся съ логовища и поспѣшилъ на праздничный зовъ. Писемскiй написалъ и прочелъ цѣлую тетрадку о Пушкинѣ. Понятное уваженiе къ старому писателю заставило всѣхъ рецензентовъ отнестись довольно мягко къ этой, въ сущности, очень неудачной, работѣ. Я, разумѣется, тоже не буду касаться этой щекотливой темы. Я засвидѣтельствую только, что г. Писемскiй еще разъ выступилъ, какъ превосходный чтецъ, лекторскiя дарованiя котораго давно знакомы литературной средѣ. Дѣло въ томъ, что г. Писемскiй является на кафедрѣ настоящимъ актеромъ и, прибавлю, очень хорошимъ и тонкимъ актеромъ. У него богатыя голосовыя средства: полная возможность передавать въ перемежку нѣсколько отдѣльныхъ голосовъ, поселяя кругомъ себя совершенно илюзiю; оживленная, пластичная жестикуляцiя и умѣнье въ мѣру подчеркивать все, что выдается въ томъ или другомъ отношенiи. Даже лицо его дѣлается подвижнымъ, комическимъ и характернымъ, когда онъ «въ ударѣ» и читаетъ съ увлеченiемъ передъ настоящими цѣнителями и судьями. 

Писемскаго одобряли и ласкали и по заслугамъ, но, я думаю, главнымъ образомъ изъ сочувствiя. Передъ нами былъ конь съ разбитыми уже ногами 

VI.

Совершенно противуположное впечатлѣнiе производитъ извѣстный московскiй оракулъ и «укротитель» М. Н. Катковъ. Издатель «Московскихъ Вѣдомостей» подвизается уже такъ давно и съ такою страстностью; мы столь часто привыкли читать въ его-же газетѣ о его нездоровьи; онъ ведетъ такую отшельническую, оранжерейную, истомляющую жизнь, закупоренную въ четырехъ стѣнахъ редакторскаго кабинета, что мысль какъ-то непремѣнно расположена была встрѣтить въ лицѣ г. Каткова исхудалаго и немощнаго старца, шамкающаго кощея, стоящаго одною ногою на краю могилы.  Апрiорныя ожиданiя оказались однако совершенно неосновательными. Г. Катковъ — розовый и бодрый старикъ, далеко не могущiй служить воплощенiемъ одичалости и гражданской скорби. Онъ худощавъ, узокъ въ плечахъ и груди, обладаетъ маленькими, почти дѣтскими ручками и говоритъ очень тихо, едва слышно, но, вообще, наружность его несравненно болѣе ординарна и даже симпатична, чѣмъ воинственное, злорадное, инсинирующее сподвижничество «Московскихъ Вѣдомостей». Г. Катковъ во все время празднествъ держался совсѣмъ особнякомъ отъ литературнаго круга. И онъ какъ будто стѣснялся другихъ и другимъ точно было неловко въ присутствiи г. Каткова. Катковъ появился на празднествахъ только одинъ разъ и говорилъ тоже только одинъ разъ: на обѣдѣ, данномъ отъ города депутацiямъ. Содержанiе его рѣчи, удивившее всѣхъ и обезоружившее нѣкоторыхъ, вамъ уже извѣстно: левъ рыкающiй блѣялъ въ ней агнцемъ тонкоруннымъ. Г. Катковъ — Киръ воинствующiй — много уже лѣтъ не вкладывающiй меча своего въ ножны, апелировалъ къ кротости и предлагалъ примиренiе. Едва слышно, теряясь въ звонѣ бокаловъ и говорѣ обѣдавщихъ, говорилъ онъ о томъ, что разность взглядовъ и убѣжденiй не должна служить между образованными людьми причиною фанатической вражды и ненависти, и евангельски поучалъ, чтобы каждый, осуждая и истребляя зло въ себѣ самомъ, выискивалъ и выдѣлялъ добро въ другихъ. При этихъ словахъ Каткова за обѣдомъ произошелъ мимическiй и не всѣми замѣченный, но мефистофельски забавный эпизодъ. Иронiя случая хотѣла, чтобы почти бокъ о бокъ съ г. Катковымъ очутились за обѣденнымъ столомъ гг. Краевскiй и Стасюлевичъ — представители враждебныхъ «Московскимъ Вѣдомостямъ» журнальныхъ лагерей. И вотъ въ то время, когда раздавалась примирительная рѣчь г. Каткова, г. Краевскiй, играя въ рукѣ металическою подставкою, держалъ свою голову значительно наклоненною на правую сторону, а г. Стасюлевичъ, тоже забавляясь подставкою, также наклонилъ голову, только на-лѣво. Оба они молчали и только у перваго саркастическая улыбка дергала правымъ краемъ губъ, а у второго — лѣвымъ. Эта нѣмая сцена полна была истиннаго краснорѣчiя и служила провосходною илюстрацiею къ катковскимъ словамъ мира и забвенiя. Я не зналъ, чѣмъ болѣе восхищаться: кротостью-ли г. Каткова или двумя полуулыбками гг. Стасюлевича и Краевскаго, взаимно дополнявшими другъ дружку и образовавшими въ сложности одинъ большой гогартовски-хохочущiй ротъ?

VII.

Говоря о главныхъ персонажахъ московскаго юбилея, нужно упомянуть еще, хотя бы нѣсколькими строчками, о любопытномъ типѣ французскаго славянофила, постоянно групировавшемъ вокругъ себя любопытныхъ. Рѣчь идетъ о г. Леже, посланномъ въ Москву депутатѣ французскаго министерства народнаго просвѣщенiя. Г. Леже проподаетъ славянскiя нарѣчiя въ College de France. Всю свою юность посвятилъ онъ близкому и основательному ознакомленiю со своимъ предметомъ — въ частности съ русскимъ языкомъ и русскою литературою. Это еще молодой, маленькаго роста, вертлявый и очень любезный французъ, прiѣехавшiй къ намъ «хотя и впервые, но точно во вторую Францiю». Дѣло въ томъ, что г. Леже въ Парижѣ вполнѣ усвоилъ себѣ не только книжный, но и разговорный русскiй языкъ. Онъ говоритъ свободно, не запинаясь, быть можетъ, даже черезчуръ правильно и литературно. Леже не нуждался въ Москвѣ ни въ какихъ чичероне и даже улавливалъ смыслъ извощичьяго жаргона. Только невѣрное произношенiе выдавало въ немъ иностранца. Леже никакъ не могъ отвыкнуть, что-бы не ударять словъ на послѣднемъ слогѣ. Пишетъ Леже по-русски правильно, гладко и даже изысканно. У него богатый запасъ словъ и даже оборотовъ; внѣшняя форма щегольская, нѣсколько кудреватая, а такъ какъ синтаксическая постройка французской рѣчи во многомъ сходна съ русской постойкой, то, внимая г. Леже, можно было думать, что мы слушаемъ кровнаго русскаго аристократа, получившаго только обычное полуфранцузское образованiе. Эта мистификацiя получила совершенно юмористическое дополненiе. На обѣдѣ вскорѣ послѣ привѣтствiя г. Леже раздался тостъ петербургскаго губернскаго предводителя дворянства, кровнаго русскаго, гр. Бобринскаго. Французъ говорилъ по-русски, а русскiй графъ… совсѣмъ по-французски, хотя, конечно, и русскими, «за волосы другъ къ другу притянутыми» словами.