Памяти Ѳедора Михайловича Достоевскаго // Русскiй вѣстникъ. 1881. Февраль. С. 955-961.
<955>
ПАМЯТИ ѲЕДОРА МИХАЙЛОВИЧА ДОСТОЕВСКАГО
⎯
Къ вечеру 28 января получена была въ Москвѣ телеграмма: «Достоевскiй сильно заболѣлъ и слегъ въ постель». Прошло нѣсколько часовъ и въ ночь на 29 января, предъ самымъ выпускомъ нумера Московскихъ Вѣдомостей, пришло извѣстiе, Ѳедоръ Михайловичъ вечеромъ, въ 8 часовъ 40 минутъ, скончался.
Какъ громъ поразила насъ эта вѣсть. Еще наканунѣ, 27 января, получили мы отъ него собственноручное письмо, писанное твердымъ почеркомъ и не возбуждавшее никакихъ опасенiй. Было однако въ этомъ письмѣ зловѣщее слово которое тогда скользнуло для насъ незамѣтно. Прося насъ объ одномъ дѣлѣ, онъ прибавилъ: «это быть-можетъ моя послѣдняя просьба». Только теперь сталъ намъ понятенъ скорбный смыслъ этого слова послѣдняя. Въ немъ сказалось предчувствiе смерти еще прежде чѣмъ совершилось роковое кровоизлiянiе которое такъ быстро погасило дорогую жизнь нашего друга. Но предчувствiе смерти не нарушило мира и ясности его души. Тонъ этихъ предсмертныхъ строкъ его совершенно спокоенъ. Онъ входитъ въ нѣкоторыя дѣловыя подробности и шлетъ поклоны друзьямъ…
Б. М. Маркевичъ присутствовавшiй при послѣднихъ минутахъ усопшаго такъ описалъ его трогательную кончину:
«Я присутствовалъ, говоритъ онъ, при послѣднихъ минутахъ Ѳедора Михайловича и пишу къ вамъ часъ послѣ этого едва двигающеюся рукой, подъ слишкомъ еще свѣжимъ впечатлѣнiемъ произведеннымъ на меня этою смертью, этою великою потерей понесенною русскимъ словомъ, русскою мыслью.
956
Дней десять тому назадъ я провелъ часть вечера съ покойнымъ у графини С. А. Т., которую онъ посѣщалъ очень часто и очень уважалъ и любилъ. Онъ былъ очень оживленъ и веселъ. Шла, между прочимъ, рѣчь о постановкѣ двухъ, трехъ избранныхъ сценъ изъ трилогiи графа Ал. Толстаго, которую собирались разыграть любители въ этомъ домѣ, и Ѳедоръ Михайловичъ бралъ на себя роль схимника въ Смерти Iонна Грознаго. Я уѣхалъ ранѣе его и, прощаясь съ нимъ, спросилъ его, помню, увидимся ли мы съ нимъ въ будущiй понедѣльникъ (прiемный вечеръ графини)? — «Вѣроятно», отвѣтилъ онъ. Я пожалъ ему руку, и конечно не повѣрилъ бы, если бы кто-нибудь мнѣ сказалъ что мнѣ не надо уже будетъ въ жизни повторить это пожатiе; такъ мало походилъ онъ на человѣка, дни котораго изочтены.
Въ понедѣльникъ онъ однако не прiѣхалъ. Я замѣтилъ это и спросилъ о немъ хозяйку. — «Не знаю, онъ хотѣлъ быть», отвѣтила она мнѣ, — «занятъ вѣроятно своимъ Дневникомъ» (который долженъ былъ появиться на дняхъ) и прибавила: «Онъ обѣдалъ у насъ третьяго дня и взялъ экземпляръ трилогiи чтобы выучить по немъ свою роль.»
«Сегодня, въ среду, предъ самымъ обѣдомъ прочелъ я въ Новомъ Времени сообщенiе о томъ что Ѳ. М. Достоевскiй «сильно занемогъ». Несмотря на тревожный тонъ какимъ выражено было газетой это извѣстiе, мнѣ не вѣрилось въ то что видимо заключалось подъ нимъ: «Вѣроятно, объяснилъ я себѣ, одинъ изъ тѣхъ припадковъ эпилепсiи, которымъ онъ былъ подверженъ сильнѣе чѣмъ обыкновенно, но онъ ихъ такъ много уже переносилъ»…
«Въ исходѣ восьмаго я звонилъ у двери его скромной квартиры въ Кузнечномъ переулкѣ, № 5й. Еще стоя на площадкѣ лѣстницы, я уже слышалъ сквозь эту дверь какой-то странный гулъ. Кто-то быстро отворилъ ее и рванулся мнѣ на встрѣчу: «Докторъ, скорѣе, скорѣе!» стенящимъ голосомъ вскрикнулъ какой-то молодой человѣкъ (это былъ пасынокъ Ѳедора Михайловича, сынъ первой жены его отъ перваго ея брака). Я не успѣлъ отвѣтить какъ въ переднюю вылетѣла десятилѣтняя бѣлокурая дѣвочка съ раздирающимъ крикомъ: «Господинъ докторъ, Бога ради, спасите папашу, онъ хрипитъ!»… — «Я не докторъ», растерянно со внезапнымъ ужасомъ проговорилъ я. Въ эту минуту въ ту же переднюю вышелъ весь блѣдный, съ лихорадочно горѣвшими глазами Ап. Ник. Майковъ: «Ахъ, это вы»… Онъ меня назвалъ; мы вошли въ первую комнату. Въ короткихъ словахъ сообщилъ онъ мнѣ что, какъ и я, узнавъ изъ сообщенiя Новаго Времени о болѣзни Ѳедора Михайловича, онъ зашелъ навѣстить его полчаса тому назадъ, и что кажется все кончено… Въ понедѣльникъ съ нимъ сдѣлалось вдругъ кровохарканiе; онъ потерялъ при этомъ, какъ говорятъ домашнiе, до полутора фунта крови, и ужасно ослабѣлъ. Но вчера это не возобновлялось; онъ спалъ хорошо, былъ въ хорошемъ расположенiи
957
духа, говорилъ о своемъ Дневникѣ и шутилъ надъ тревогой о немъ: «Я молъ еще всѣхъ переживу». Тѣмъ не менѣе онъ пожелалъ исповѣдаться и причаститься. Сегодня же съ утра стало хуже, нервы расходились ужасно, началось опять кровохарканiе; и вотъ… Аполлонъ Николаевичъ не былъ въ силахъ продолжать отъ волненiя. — Можно его видѣть? — «Пойдемте!...»
До послѣдняго моего вздоха не забуду этой картины!...
Во глубинѣ неказистой, мрачной комнаты, его кабинета, лежалъ онъ одѣтый на диванѣ съ закинутою на подушку головой. Свѣтъ лампы или свѣчъ, не помню, стоявшихъ подлѣ на столикѣ, падалъ плашмя на бѣлые какъ листъ бумаги лобъ и щеки и несмытое темнокрасное пятно крови на его подбородкѣ. Онъ не «хрипѣлъ», какъ выразилась его дочь, но дыханiе какимъ-то слабымъ свистомъ прорывалось изъ его горла сквозь судорожно раскрывшiяся губы. Вѣки были прижмурены какъ бы такимъ же механически судорожнымъ процессомъ пораженнаго организма... Это было то давно знакомое мнѣ, измученное мыслью, словно все прожженное изнутри страстнымъ пламенемъ лицо, — но муки сознательной, физической муки въ немъ не сказывалось, — онъ былъ въ полном забытьи....
Жена его билась въ безумномъ отчаянiи предъ нимъ на колѣняхъ. Она припадала къ его безжизненно спустившейся съ дивана рукѣ, со словами молитвы, съ раздиравшимъ душу стономъ поперемѣнно вырывавшимся у нея изъ груди… Двое дѣтей ихъ, сынъ и дочь, тутъ же на колѣняхъ торопливо, испуганно крестились. Дѣвочка въ отчаянномъ порывѣ кинулась ко мнѣ, схватила меня за руку: «Молитесь, прошу васъ, молитесь за папашу чтобъ, если у него было грѣхи, Богъ ему простилъ!» проговорила она съ какимъ-то поразительнымъ, недѣтскимъ выраженiемъ, и залилась истерическими слезами. Я ее, всю дрожавшую ознобомъ, увелъ изъ кабинета, но она вырвалась изъ моихъ рукъ и убѣжала опять къ умирающему, между тѣмъ какъ А. Н. Майковъ усиленно уговаривалъ ея мать отойти отъ него, успокоиться хоть на мигъ… Она повиновалась наконецъ чтобы дать волю своимъ рыданiямъ, «чтобы онъ не слышалъ ихъ…» «О, кого я теряю, кого я теряю!» могла она только выговорить, падая въ кресло въ другой комнатѣ… «Кого теряетъ Россiя!» невольно и одновременно вырвалось у насъ съ Майковымъ.
Мы дали ей напиться воды… «Вѣдь ему жить хотѣлось еще, жизнь только начинала улыбаться ему, прорывались у нея слова, — онъ надѣялся еще многое сказать… И дышать стали мы легче… И вотъ!... Онъ мнѣ сегодня сказалъ: «Весь вѣкъ мой бился я и работалъ какъ волъ изъ-за хлѣба насущнаго; думалъ: вотъ, наконецъ, будетъ чѣмъ дѣтей на ноги поставить, и умираю оставляя ихъ нищими…»
— Священникъ…. докторъ, почти одновременно прибѣжали сказать посланныя за ними лица. Докторъ поспѣшно
958
прошелъ въ кабинетъ, велѣлъ открыть форточку, потребовалъ пульверизаторъ и потребовалъ настоятельно чтобъ его оставили одного съ пасынкомъ Ѳедора Михайловича больнаго.
А. Н. Майковъ и я остались съ Анной Григорьевной…. Прошло нѣсколько минутъ невыразимо тяжелаго ожиданiя.
Припертая докторомъ дверь въ кабинетъ отворилась наконецъ. Онъ вышелъ.
— Что, конецъ! вскрикнула несчастная женщина, вскакивая конвульсивно съ мѣста.
Онъ усадилъ ее, взялъ руку. — Не кончено еще…. но кончается, и я считаю своимъ долгомъ сказать вамъ что послѣднее изъ чувствъ умирающее въ человѣкѣ, — это слухъ: не терзайте же его послѣднихъ минутъ вашимъ отчаянiемъ!
— О, докторъ, я не всхлипну, но пустите меня къ нему! И она ринулась съ дѣтьми къ умирающему, пала съ ними на колѣна…. Все замерло мертвымъ молчанiемъ. Его дыханiя уже вовсе не слышалось.
Вошелъ священникъ, шопотомъ началъ отходную…. Докторъ нагнулся къ нему, прислушался, отстегнулъ сорочку, пропустилъ подъ нее руку — и качнулъ мнѣ головой. На этотъ разъ все было, дѣйствительно, «кончено»…. Я вынулъ часы: они показывали 8 час. 36 минутъ...»
⎯
Трогательно сказалось общественное сознанiе великой утраты понесенной русскою землей. Похороны Достоевскаго были знаменательнымъ событiемъ. Русскiя люди безъ различiя положенiй и званiй, забывъ раздѣленiе мнѣнiй и партiй, съ искреннею сердечною болью поклонились на свѣжей могилѣ навсегда унесшей одну изъ лучшихъ силъ нашей родины, генiальнаго писателя, чувствовавшаго въ себѣ и жажду и жаръ пророка. И когда же унесшей? Въ годину тяжкаго духовнаго испытанiя ощущаемаго нынѣ каждымъ мыслящимъ и любящимъ свое отечество человѣкомъ. Трогательно сказались и добрыя инстинкты молодежи, которую такъ любилъ покойный и которая ему вѣрила, бѣдной такъ безжалостно нынѣ губимой и обманываемой молодежи.
Миръ праху твоему добрый дѣлатель на русской землѣ. Еще многаго ждали отъ тебя, но довольно и сдѣланнаго чтобъ имя твое сохранилось на вѣки въ русской народной памяти. Земля возьметъ свое, тлѣнное предастся тлѣнiю; но духовное наслѣдiе твое останется навсегда дорогимъ достоянiемъ твоего отечества.
Царство тебѣ небесное! Ты заслужилъ его, ты его выстрадалъ, сколько людямъ дозволительно судить о томъ…
⎯
959
Приведемъ нѣсколько словъ оцѣнки высказанныхъ нами въ № 33 Московскихъ Вѣдомостей.
Достоевскому воздается честь не просто какъ писателю, не просто какъ литературному таланту. Въ немъ особенно цѣнно, особенно дорого то духовное направленiе которое въ немъ выработалось его жизнiю. Онъ принадлежалъ къ числу избранныхъ душъ которыя неутомимо ищутъ правды, ищутъ Бога. Вотъ въ чемъ, въ этомъ исканiи Бога, истинный прогрессъ и человѣка, и человѣчества! Какъ бы въ этомъ исканiи ни заблуждался человѣкъ, оно спасетъ его, оно выведетъ его на путь, если только исканiе правды само правдиво и идетъ изъ глубины души. Въ комъ живетъ это животворящее духовное начало, тотъ выдержитъ всякое испытанiе, тотъ не изнеможетъ ни въ какой борьбѣ. Много тяжкаго перенесъ Достоевскiй въ своей жизни. Буря застигла его на самомъ разцвѣтѣ его жизни. Въ своихъ молодыхъ великодушныхъ, но еще неопредѣленныхъ порывахъ къ добру и правдѣ, онъ оступился, подпалъ подъ ударъ суроваго закона — и очутился на каторгѣ. Не будь въ немъ Бога, онъ бы озлобился, ожесточился бы и упалъ бы безповоротно съ высоты своихъ мечтанiй. Но для него страшное бѣдствiе стало путемъ истиннаго, глубокаго совершенствованiя; оно зародило въ немъ духовнаго человѣка. Быть-можетъ онъ не вышелъ бы тѣмъ чѣмъ онъ сталъ въ своей дѣятельности, еслибъ Богъ не судилъ ему этого испытанiя. Талантъ его не получилъ бы такого развитiя, и не выработался бы въ немъ тотъ духовный строй который характеризуетъ его по преимуществу, въ которомъ заключается его главное достоинство какъ писателя. Изъ неопредѣленныхъ и смутныхъ исканiй, онъ мало-по-малу вышелъ на тотъ узкiй и единственный путь который ведетъ къ истинѣ. Онъ обратился на самого себя, онъ вступилъ въ борьбу съ самимъ собой, въ борьбу упорную, неутомимую; въ себѣ самомъ, а не въ другихъ казнилъ онъ безпощадно все дурное и порочное человѣческой природы, и чѣмъ болѣе онъ очищался и овладѣвалъ собой, тѣмъ глубже становился онъ сыномъ своего народа, и христiаниномъ вѣрующимъ въ простотѣ сердца. Въ русскомъ народномъ чувствѣ обрѣлъ онъ Христа, и все что было въ немъ идеальнаго, стремящагося, всѣ его исканiя сосредоточились здѣсь. Въ своихъ сужденiяхъ и оцѣнкахъ онъ могъ ошибаться, и не столько отдѣльными мыслями производилъ онъ доброе дѣйствiе на умы
960
сколько общимъ строемъ своей души, общимъ направленiемъ своихъ помысловъ. Въ немъ мы видимъ русскiй умъ который свои идеалы ищетъ и находитъ не въ пустотѣ, не въ отвлеченностяхъ, не на чужбинѣ, а въ живой душѣ своего народа. Наши идеалисты и реалисты относились къ своей народности по большей части отрицательно. Заслуга Достоевскаго какъ писателя именно въ томъ состоитъ что онъ со всею искренностiю и со всею силой своего дара почувствовалъ и обрѣлъ высшую правду въ своемъ народномъ чувствѣ, и прежде всего духъ милосердiя, самое христiанское въ христiанствѣ начало, которое, мы чувствуемъ, живетъ во глубинѣ нашей народности и въ которомъ таится ея истинная сила. Въ своихъ произведенiяхъ Достоевскiй часто изображаетъ нравственно больныхъ, прокаженныхъ людей. Никакого безобразiя онъ не отвращался, никакого ужаса не пугался, никакой наготой не смущался. Его анализъ простирался до мельчайшихъ подробностей нравственныхъ недуговъ, и надо удивляться тому спокойствiю, той казалось бы безпощадной тонкости съ какою работалъ его анатомическiй ножъ. Не то ли это что называется обличенiемъ? Нѣтъ. Не то ли что называется реализмомъ въ искусствѣ? Нѣтъ. Былъ ли это безстрастный наблюдатель въ интересѣ какой-нибудь науки или искусства? Или, наконецъ, не походилъ ли онъ на врача который добросовѣстно относится къ своимъ больнымъ, но видитъ въ нихъ не болѣе какъ патологическiе случаи? Нѣтъ, если онъ походилъ на кого, то развѣ на беззавѣтно преданную, Богу обрекшую себя, безконечно проникнутую чувствомъ своего служенiя сестру милосердiя, которая не гнушается никакою язвой, не брезгаетъ никакимъ гноемъ, и вся озабочена только тѣмъ чтобъ облегчить страданiя болящаго. Онъ въ своихъ анализахъ ищетъ правды, и идетъ все глубже и глубже, идетъ до конца, ничѣмъ не смущаясь, пока подъ этою гадостiю, подъ этою мерзостiю, не почуется, не послышится сама эта больная, трепещущая, забывшая себя, заглохшая душа человѣческая. И намъ становится понятна эта кропотливость анализа, и въ этихъ подробностяхъ, возбуждавшихъ въ насъ гадливое чувство, мы усматриваемъ дѣло любви которая ищетъ Бога въ человѣкѣ и не отчаивается найти человѣка въ одичаломъ и погибшемъ существѣ. Умъ обнаруживается въ высотѣ и широтѣ соображенiй; любовь же испытывается и даетъ чувствовать свою благодать въ тѣснотѣ подробностей.
961
Мы знали человѣка, — старѣйшiе изъ нынѣшнихъ воспитанниковъ Лицея Цесаревича Николая еще помнятъ его, — человѣка который ежедневнымъ примѣромъ училъ насъ на дѣлѣ самоотверженiю и любви. Въ стѣнахъ Лицея, мы соединили имя Павла въ одной общей заупокойной молитвѣ съ именемъ новопреставленнаго Ѳеодора. Покойный устроитель Лицея, въ своей дѣятельнотси посвященной этому заведенiю, не считалъ для себя ничего слишкомъ мелкимъ или слишкомъ низкимъ; не было подробности въ жизни Лицея, или его воспитанниковъ, въ которую онъ не входилъ бы всею душой своей, забывая о себѣ, не зная отдыха въ своемъ трудѣ, неутомимый въ своемъ терпѣнiи.
По слову апостола, нѣтъ ничего больше любви. Всякое достоинство, всякая заслуга напрасны безъ любви. Безполезны для души человѣка и разумъ, и всякое знанiе, и всякая добродѣтель, если они не соединяются съ любовiю. А любовь ходитъ только тѣсными путями и не знаетъ ни страха, ни гадливости, и ничего не считаетъ слишкомъ мелкимъ или слишкомъ низкимъ для себя….